тель-авив. письма

         Ну ты думаешь, я - что? Разумеется, поехал. Полетел, крыльями серебристыми взмахивая, жужжа жуткими вентиляторами, верча стрелками, поднимая вверх, почти в космос прекрасную, как сказку, еврейскую стюардессу, глупые коробочки хумуса и себя, сидящего, в поблескивающих пластмассовых очёчках, седого, старого, пустоголового очкарика, с невнятной жизненной траекторией между неосознанно коротким будущим и скрытым, мутным, гороховым каким-то прошлым...
          Москва прощалась метелью. Улетать в зиму совсем не жалко, радостно. Самолет взмывает шариком. Света все больше. Вокруг уже поёт, цветёт и небо великолепное. Прозрачность немыслимая. Спать в полете - ужасное преступление. Дочь не отрывается от иллюминатора. Внизу, кажется, Турция, но самих турок - не разглядеть. Скоро виден и кусочек Кипра, потом сияющие лазурью воды, густые облака и уже, уже огни, всюду огни Тель-Авива. Сели. Вокруг заспешили, задвигались, защелкали. Подали автобус. Воздух такой, что не надышаться. Пальмы, цветы, как-то тепло, запахи. Отчего-то взяли такси, запутались. Побежали к морю...
          Впрочем, подожди, постой, ты ведь сидишь, у тебя толстый плед, центральное отопление, Фонтанка, сосульки с зимний дворец, снег набивается в карманы, Нева этаким сугробом, а я тебе... Нет, ты разве представь - пальмы, пальмы, пальмы, финики валяются совершенной глупостью, гладиолусы прут из щелей, будто оголтелые, фикусы такие, что наш дуб, попугаи стайками, словно воробьи мечутся, покрикивая, ароматы невероятные, где роза, где трава неизвестной породы и происхождения, где просто будто сандал, также и кувшинки, вообщем сумасшествие природы и прочее. Цветут даже заборы и не верится, что январь. Шуб не носят, шапки, калоши позабыты. Граждане прогуливаются размеренно, мирно, без опаски, огурцы банками не солят, опята не маринуют, помидоры под диваны не складывают и вообще воплощают по мере сил спокойствие и умиротворение...
          Море чудное. (Любим море. На сто миллионов жителей один кусочек побережья, застроенный цементной чепухой и умащенный плотно телами соотечественников - ужасное, ужасное недоразумение. Оттого море - почти свято). Листва шелестит. На бульваре Ротшильда невероятные, фантастические какие-то деревья. Сказочный таки лес, любуемся. Дома свежие, белые. Штор на окнах нет совершенно, все насквозь, пространное, широкое. Через ветви можно наблюдать, вдруг - интересное.
          Потом парк Независимости. (Странно, в каждой же стране - непременно парк Независимости. Будто, давно-предавно было такое, огромное, с Луну, страшное-престрашное государство, с пушками и резными пистолетами, оно всех пугало и все от него противно зависили, но вот уж с десяток лет, как страны вздохнули наконец свободно и понаделали парков). Тихо совсем, к полуночи. Трава персидским ковром, утопаешь. И вниз, дорожка цепляясь, спускается.
          И снова - море. Средиземное ведь - особенное, оно цветное, как картинка, как открытка, как радуга, оно сияет и заигрывает, ласковое, милое, даже в шторм не бывает оно сердитым. Его волны не бьют, не отбрасывают твое бездыханное, усталое тело на камни, не топят, отчаянно захлебываясь, тебя в пучине, чуть успел зайти по колено, не набивают плавки твои липким песком, не пугают чудовищными приливами, не выбрасывают на берег пахучие останки медуз да запутавшихся в любви дельфинов. Средиземное море - ради красоты, для мирного наблюдения, неспешного рисования его густыми красками, сидя на полотнянном стульчаке, в шортах из отбеленного ярким солнцем хлопка, с чашкой кофе, цикория или черного, крепкого чая...
          Да вот, прибавка! На берегу, следующим днем, когда уже солнце развернулось, наполнив побережье полным, жарким светом и с десяток январских купальщиков пригрелись на мучном песке пляжа, видел я персонаж странный, отчаянно меня подививший. Юноша, великолепно, атлетически сложенный, совсем какой-то греческий бог, из Аполлонов, даже, кажется, с кудрями и прочее, забрасывал небольшую сеть, изящно размахивая ею, весьма продолжительно. Мускулы его резвились от каждого движения и не залюбоваться невозможно. Был он почти обнажен и бросал на мелководье, на городском пляже, что для рыбака все же выходило удивительным. (Да, видела ли ты обнаженных рыбаков?). Снеди никакой, разумеется, там отроду не заплывало. Сеть свою доставал он всякий раз бесповоротно пустую, но не досадовал, а изысканно расправив складки её, повторял лишь занова. Представление длилось с пару часов. Пока я раздумывал не предложить ли ему монетку за столь отличную сценографию, он свернулся да ушел восвояси, даже не обнеся шапкой немногочисленную свою публику...
          Ну и далее...
.....

День второй или двенадцатый.
          Велосипеды. Да я знаю, у тебя есть велосипед, немецкий, скрипучий, с восьмеркой на переднем, ржавой цепью и всякое. Однако, сиденье у него - преотличное. Но, но согласись куда уж по Питеру! Не разъедешься! Тут же - напротив. Велосипеды кругом и по всякому. Каждый столб подперт непременным велосипедом. Столько столбов, столько считай велосипедов, вычитая уж те, которые заняты дорогой, походом по магазинам, поездкой на море или положим простым-препростым вечерним средиземноморским променадом......
           На велосипедах - девушки. Это тут особое, замечательное - красивы чрезвычайно! (Разумеется, есть и страшненькие, как без них, но страшненькие - необходимость, нужность, оттеняющая, дополняющая и показывающая - "ну вот, бывает и так!", ибо, представь ты, все - словно ангелы небесные - ведь насладишься, потом уж плевать хочется).
          Так вот, красота этих юных евреек такова, что сравнения всякие будут глупы, излишни и путать волосы их с морскими волнами; брови с некими, пусть, чайками; глаза, глубиною, с космосом; губы с финиками, клубникой или словно бы сладостью их, с пахлавой - занятие пустейшее и буквы, эх, бессильно теряются в собственных сопряжениях. Девы, разумеется, необычайно горды и пролетают, проносятся мимо не удостаивая каплей взгляда, хоть бы стоял ты голый на голове посреди главной городской площади... Обыкновенно как, бредешь за полночь улочками, витрины рассматриваешь, огни цветные, вдруг, дзинь-дзинь, пролетает этакая сказочная фея, одна-одиношенька, на огромном каком-то велосипеде, словно ужасно спешит в волшебное свое королевство...
          (Велосипеды, замечу, воруют. Кто - неизвестно, однако, привязывают их владелицы чуть не якорными цепями. Это - до странности, ибо остальное никто не трогает, что приводит к мыслям самым фантастическим, например, не связанно ли столь повсеместное велосипедное воровство с восхитительным полом и не совершается ли оно некими, не в меру вдохновленными женской красотой, одинокими мужчинами, с целью своеобразного потом наслаждения?).
          Приютились мы у К. Ей под пятьдесят, совсем худая, взъерошенная воробьем, халат, чьи-то тапочки, собака, огромный телевизор. Два сына, кто-то где-то. Старший, кажется, покоряет США. Муж был, еврей, однажды сгинул и пропал, возможно, в горах Монблана, возможно, летчик-штурмовик, сбит Хусейном, из фамильного пистолета, над Персидским заливом, останков не нашли, самолет списали, есть черный ящик, но там все матерно...
          Квартира, впрочем, свежая, просторная, на стенах загадочные всякие эстампы, корабли, лодочки и джонки, алые, кровью, морские закаты. Пребольшой портрет человека в мятом твидовом пиджаке, спрашивали - кто, совсем неизвестно. Остальное обыкновенное. Разве вода греется будто крышей, оттого ли горячей, почти нет.
          (Добавлю тебе, зимними ночами в тель-авивских квартирах мерзло ужасно, стены - в картон, окна - в стеклышко, температура смешная, уличная. Батарей нет в помине, все же субтропики. Кутаешься весь, две кофты, от мамы привезенные носки, трешь отчаянно нос, ждешь солнышка. Утром скорее же бежать во двор, отогреться).
           У нашего дома - река и отличный, уютный такой зоопарк - три козла, нежные пятнистые олени, черепахи и гусеницы. К обеду, невеселый мужчина, невероятно похожий на некрасивую женщину, вдоволь кормит немногочисленных обитателей цветной капустой, перцами и увесистыми огурцами. Собирается вся детвора, смех, ввизги.
           Но чаще встаем мы совсем затемно, бежим опрометью до станции, (близко) куда-то едем, всегда успевая к рассвету. Страна простая, маленькая, все в часе, двух и путешествовать легко, запросто, да и тепло, не хлопотно.
           (Как у нас то, вспомнишь, до всякого ехать сутками, поезда, пережеванные простыни, о полки головой бьешся, собираться нужно чемоданами, рулон бумаги туалетной, мыло, поесть взять сало, курицу, хлеба заранее нарезать, брюки поддеть тренировочные, будто спортсмен-разрядник, тапочки - в туалет шастать, тут же носки и храп соседа, курить раскачиваясь в жутком каком-то тамбуре и прочее. Событие!)
           Да вот, кстати, о брюках синих, тренировочных. В Израиле ведь ужас сколько бегают. Бегают почти все, кто кажется бегать в состоянии. По кругу шлепают и просто. Отчего бегают и с какой невыясненной целью - молчат. Свободные от велосипедов дамы уверенно трусят в облегающих трико, поражая самое смелое воображение, мужчины не отстают и несутся следом. Исправно размечены всюду дорожки, выложены всяческие указатели, ясно утверждающие нужные направления. Действо длится с первого утра до последнего вечера. Будто, право, город, не город, а целые олимпийские игры. И совсем не курят, смех...
......

Евреи! Что за слово! Ведь слово сказочное, былинное, за ним столько разного, за ним три короба и коробочки, армии и тонны, низовья и верховья все - за ним. Вот богатыри, чудо-человеки, принцы уходящих столетий и принцессы стертых городов, нация древнейшая, почти питекантропы, забытая ветвь перехода, не найденный элемент перевоплощения. Да и, право, лишь сказать, "евреи" и все моментально соглашаются, все непременно уже знают, перемигиваются, жмут жарко руки, улыбаются в усы и безусье, а то и хмурят переносицу, вздыхают да разводят руками. Евреи придумали грамоту, наскальные рисунки и квинтэссенцию, сделали Луну, переместили Марс, чтоб без жизни и ужасно раскрутили кольца Юпитера. Они же - ураган Катрина, поломанный водопровод, всемирная эпидемия диареи и твои питерские сосульки...
          До Иерусалима ходит автобус номер 480. Далее - пешком, долго, с километр, два или три, возможно, два с половиной, идти медленно, всматриваясь, вслушиваясь, разглядывая и рассматривая. Потом - ворота, арабский базар. На нем - китайские сандалии, китайские кресты, китайские ковры, китайские платки и майки, китайские статуэтки китайского Иисуса - коммунизм тихонечко так победил, мы напрасно беспокоились...
          После - налево, сто шагов и вход. Передо мной площадь.
          Послушай, ты человек говорящий с крышами, невидящий солнца неделями, не наступающий на перезрелые финики, навзничь лежащие на тротуаре - как тебе рассказать о храме? Какими словами описать обыкновенное? Что присовокупить, приплести, придумать, приспособить? Благость перестроенных камней, дух витающий невидимым оком, словно улыбка чеширского кота над цементными постройками царя Гороха? Что ждешь ты от меня - банальностей, глупостей набивших рты, ждешь ожидаемого, того, что должно, как следует, писанного, порожнего, принятого?
          Тебе, человек говорящий с крышами, скажу - Иерусалим место самое для святости непригодное. Хуже и найти то было сложно. Если бы, Господь, поискал как следует, он бы мог выбрать кучу других, более приличных мест. Одни Багамы чего стоят! А Фиджи? Чем плохи ему были Фиджи? Даже препаршивая Индонезия с Мадагаскаром случилась бы интереснее, не говоря о городе Нью-Йорке или, предположим, Париже. Да, пожалуй, отчего вот не Париж? Родись Христос где-нибудь на Сент-Оноре или на набережной Бранли разве вышло бы хуже? Разве закончилась бы так эта грустная история с таинственным её концом? Разве не занятнее бы все произошло и не сделалось бы дело преотличной свадьбой в каком-нибудь викторианском духе?
          Так нет же, Господу надо было выбрать именно это место, место среди плешивых, поросших щетиной травы холмов, с чахлыми от простуды оливковыми деревцами и сумасшедшим неверным народцем!..
          В воскресенье, к вечеру дочь нашла мертвую черепаху. Черепаху выбросило на влажный пирс, большую и тяжелую. Черепаха была со стол или комод. Она была красивой черепахой с круглыми, наверное, грустными глазами. Я подумал разделать её, оставив невероятный этот панцирь в качестве страшного и нелепого домашнего украшения, однако, одумался. Мы не похоронили черепаху, чуть потрогали и оставили её в ночь на безнадежном этом пирсе. Утром черепахи не нашлось. Я теперь думаю - уплыла.
........

 ...Петербург твой стоит замерзши. Снега невидимо. Есть ли теперь там птицы (снегири)? Слышишь ли ты пение их по утрам? Щебечет ли кто в приоткрытое твое окно? Просыпаешься ты от сказочного такого пения или будит тебя шум автомобильных сирен и лязг мусорных баков?
          Здесь же птиц - пруд пруди! Поют звонко, на все голоса. Усядутся на ветви покрепче да заливаются усердно, будто целое представление и билеты раскуплены, аншлаг. Самые большие и цветастые - самые молчаливые, лишь покрякивают. Те же, что попроще, серые, в два цвета, пухлявые и мелкие, те - просто удивительные - поют - слова бессильны!..
          Я раздумываю, хорошо ли что старый Иерусалим столь жив, что там запросто белье на веревочках, мальчишки гурьбой, шумные школы и глухой араб с гороховыми своими фрикадельками? Не сделать ли из города музей, огромный, верно вычищенный, чисто выметенный, с указателями во все необходимые стороны, с медными табличками на семи языках да кассирами в милых, с голубой каемкой, будочках?
          Улочки замостить аккуратнее, где даже и эскалаторы; магазины устроить приличные; закусочные с ветчиной и оливками; на башне Давида – дорогой ресторан с этакими столиками на воздухе; фонарей поставить в римской манере; лавочек понаделать вдоволь; у Western Wall площадку смастерить в иллюминации, крутящуюся, ради обзора и наблюдения; мимов напустить всяких, клоунов; на Голгофу – приладить изящный лифт с хорошего стекла и с нежным итальянским колокольчиком (дзинь-дзинь - приехали); Via Dolorosa украсить всю шарами, репродукциями и гирляндами; к Golden Gate прилепить потешного Mickey Mouse для детского спокойствия и развлечения; у мечети - дорожку подвижную, вроде голландской, чтобы каблуки не ломать; экраны всюду, разумеется, для информации, вдруг - дождик; играет повсеместно нежная музыка, как бы даже - клавесин; к усыпальнице Богоматери - тихий такой трамвайчик, в старом французском стиле и с хорошим кофеем; к Святому Рождеству – резные открытки, девушки в кружеве разносят шампанское, джаз; в Гефсиманском саду, по субботам – танцы при свечах, разумеется, приличные и такое прочее.
          А ведь пожалуй, дай ты его, Иерусалим, французам ли американцам, так бы черти и сделали, да еще бы синего кита посадили в аквариум невиданной прозрачности и театр музыкальный изготовили с Иисусом и Магометом, фальцетом распевающим о дружбе и непременной охране семейных ценностей...
          Тут же – город. Живой, преживехонький. Все бегает, крутится, кричит. Запахи со всех сторон. Где сладости, где панталоны, где иконы в рост. Ковры полощутся, булки какие-то, туристы шмыгают, солдаты увешанные автоматами, что наши елки, детей невероятно. Славно! Там женщина с бельем, тут еврей с попкорном, араб, словно вышедший из старой сказки, продает конфет. Солнцем стены залиты, тени. Всюду камень, белый, холодный теперь, но верно хорошо освежающий в жаркое лето. Стены города удивительные, вот бы забраться! Башни, купола, кресты, сверкающий полукруг мечети, колокола и муэдзин в один голос, евреи в потешных (дорогих!) шляпках - все милое, дышащее, целое и настоящее!..
          Да, знаешь ли ты, что ключи от нашего христианского храма держаться арабской семьей? Уже целые века держаться! Передают от сына к сыну. И представь, видел того я араба, лет пятидесяти, смешной, в нелепой курточке, совсем простой, от торговца и не отличишь, похаживает, посиживает. Как вечер, стучит ужасно громко в огромные ворота, выбегают последние, тут лесенка (ей тысячу лет!), он приставляет, засов огромный, замок вешает. А лесенку, лесенку то обратно в дверь, там и отверстие специальное, в размер, сунул, да пошел, посвистывая. Так все забавно, по-детски, будто игра какая - салочки или прыгалки. И знаешь ли для чего? Знаешь ли? Не поверишь, смеяться ведь будешь (не смейся) - а чтоб не дрались меж собой греки да армяне с католиками, кому, мол, первому дверцу с утра открывать! Ну не прелесть?..
........











тель-авив.2011.оа.
иллюстрация А.Желнина.С-Петербург.