БУЙ

БУЙ

Но что страннее всего, что непонятнее всего, это то, как авторы могут брать подобные сюжеты… Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых… Но и во-вторых тоже нет пользы….
А всё однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то.

Н. Гоголь



Случилось это необыкновенное происшествие 26 марта в городе Петербурге. Михаил Платоныч Ковель - а для друзей просто Миша - проснулся утром раньше обычного по малой нужде и по большой. Большая нужда была жаждой, которая мучила его после вчерашних возлияний (кстати, не таких уж и обильных; в былые времена он выпивал и больше, но после тридцати пяти у него случались такие мучительные похмелья, что он в страданиях подумывал - а не бросить ли пить вообще; впрочем, эти мысли выходили из него вместе с похмельным синдромом). Большую нужду он удовлетворил быстро и почти на ощупь – рука сама достала из холодильника холодненькую баночку «Невского», которое пролилось в его горло живой водой. После этого Михаил Платоныч, который сегодня утром как ни в какой другой день ощущал себе просто Мишей, отправился удовлетворять нужду менее насущную, что он тоже обычно делал на ощупь. Но вот тут-то эта самая ощупь его и подвела. Потому что (хоть это тебе и не банка с пивом в холодильнике) искомое не обнаруживалось, не прощупывалось, рука его несколько раз прошлась по тому месту, где еще недавно, насколько он помнил, висел его гамсахурдия… Он точно помнил, что висел. Но куда-то задевался? Впрочем, все это представилось ему вдруг настолько невероятным, что он сразу же понял: он еще спит и все эти нелепости ему только снятся. Иначе и быть не может. И чтобы нелепость не расходилось с реальностью, он отправился досыпать, тем более что и малая его нужда как-то сама собой сошла на нет, растворилась, рассосалась. Он, шлепая тапочками, доплелся до кровати - широченной, типа Ленин с нами, рухнул в нее и через несколько секунд уже спал.

Приснилась ему голая женщина с какой-то нахальной улыбкой. Точно так же улыбалась эта, как ее, ну на портрете которая, знаменитая еще, из Парижа. Никак во сне не вспоминалось ему имя иностранной тетки на портрете. Он не сразу обратил внимание, что был в наготе этой явившейся ему какой-то изъян. И лишь приглядевшись, увидел, что там, где у всех известных ему женщин лобок курчавился нежными волосками, у этой виднелись перекрещенные берцовые кости. Он подошел поближе – это было что-то вроде татуировки, хотя и сделанной так искусно, что, казалось, женщина родилась с этим. Она демонстрировала ему свою небывальщину, а он настолько забыл обо всех правилах приличия, что, даже не познакомившись, протянул руку, чтобы потрогать странный рисунок. Женщина не противилась. Напротив, она даже выпятила лобок ему навстречу. Кожа у нее была гладкая и приятная, чуть теплая, и Миша не удержался – указательным пальчиком направился туда, куда влек его интерес, и сразу же почувствовал, как ноги подались, уступая даже столь слабому напору. Палец его отправился в недалекие поиски, рассчитывая нащупать давно знакомые неровности, но его ждало удивление и разочарование. Ничего подобного там не оказалось. В исследовательском пылу он завел между ног незнакомки всю ладонь. Женщина, чтобы облегчить ему работу, поставила одну ногу на неизвестно откуда появившуюся табуретку, но рука его не находила ничего, кроме гладкой кожи, – ни влажной расщелинки, куда он любил наведываться, ни смешного бугорка. Он еще несколько мгновений шарил взволнованными пальцами в перекрестье податливых ног, и тут истина открылась ему во всей своем неприглядном кошмаре. У этой женщины самым непостижимым образом не было того, что в этом месте есть у всех женщин. Даже у самых захудалых женщин. Тошнота подступила ему к самому кадыку, противно пощекотала в глотке и остановилась, словно раздумывая – пролиться ли ей через рот или осесть назад в желудок.

И тут у Миши шевельнулась странная, на первый взгляд, но по зрелому размышлению вполне естественная мысль: его встреча с этой женщиной далеко не случайна. Эта встреча – послание ему, которое он должен переварить своим серым и неповоротливым с похмелья веществом. Из-за этой неповоротливости он не сразу связал эту женщину и свой недавний неудавшийся поход по малой нужде. А когда все же связал, мигом проснулся и первым делом сунул руки в трусы, чтобы убедиться, что у него все в порядке, а тот неудачный поход по малой нужде был всего лишь дурным сном. Убедиться в этом ему с первой попытки не удалось. Он принялся с остервенением шарить у себя в трусах, словно там, как в бабушкином сундуке могло заваляться что-нибудь в дальнем углу. Тщетно. Его рука чувствовала ту же гладь, что и в промежности у странной бабы приснившейся ему. Ох, не случайно посетила его сон эта ущербная бабенка. Хорошая парочка: он без буя да баба без дупла.

Поняв, что поиски даже в его обширных трусах никакого результата не принесут, он упал головой на подушку и попытался собраться с мыслями, насколько это позволяло охватившее его отчаяние.

Единственный позитив, приходивший ему в голову состоял в следующем немудреном самоутешении: чего только не случается с похмелья. Однако долго тешить себя это мыслью он мог, только пока лежал в своей помятой постели, а при малейшей попытке подняться у него начинало так сосать под ложечкой, что его хватало лишь на то, чтобы добежать до холодильника, разбавить вчерашний хмель очередной баночкой холодного пива и стремглав нестись назад в постель, где было легче предаваться самообману.

Наконец, когда концентрация вчерашних паров оказалась в достаточной мере разбавленной сегодняшним пивом, Миша заставил себя встать. Он принял мужественное решение, сказав себе, что нужно смотреть правде в лицо. Подойдя в прихожей к зеркалу в полный рост он рывком стащил с себя трусы и... зажмурился.

Не то чтобы Миша был завзятым балетоманом, но в детстве, еще до того как он стал держать ларек, мама водила его два-три раза в театр, пытаясь приобщить к высокому искусству. Единственное, что Миша вынес со спектакля про какого-то щелкаря, это впечатление о выпяченных в паху рейтузах танцоров, под которыми отчетливо угадывались формы предмета, об истинном назначении которого он тогда еще только догадывался. Будь Миша постарше, он конечно обратил бы внимание и на стройные ножки партнерш этих бугаев, но Мишу в то время ввиду его малости подспудно волновали вопросы самоидентификации, а потому он и увидел то, что для него было важнее. С тех пор если он слышал о балете, то единственное, что возникало в его небогатом воображении, - это бугор под идеально ровными балетными рейтузами танцоров.

Сегодня, глядя на себя в зеркало, он увидел танцора, словно побритого серпом, который вместе с волосами прихватил и все остальное, что мешает танцу.

Он снова открыл глаза. Так и есть: ничего, сплошное ровное место там, где еще вчера что-то мощно (по крайней мере, в представлении Миши) топорщилось и дыбилось. Он провел рукой по своему паху - гладь зеркальная. Ни намека на неровность, бугорок - хоть самый малюсенький - сейчас сильно утешил бы его.

Никакие успокоительные мысли более ему не являлись, и потому он принял решение действовать, исходя из сложившийся обстановки. А обстановка была такова, что он, Миша Ковель, странным образом остался без буя, будто у него такового и не было. Почему так случилось? Ну да, выпил он вчера, но ведь не бухарин же он какой - мордой об асфальт не падал, в обезьянник не попадал.

Как действовать в сложившийся ситуации, он понятия не имел. Мысли путались. Оно и не мудрено - у кого не запутаются, при таком вот зрелище в зеркале.

Миша попытался сосредоточиться. Когда он в последний раз пользовался этой своей пропавшей штуковиной. После вчерашних возлияний с дружками - отмечали то ли столетие лошади Буденного, то ли день независимости зайцев деда Мозая - он отправился к давней (он знал ее уже недели три-четыре) своей олдухе, с которой заранее договорился, что она будет ждать его вечером. Прихватил еще бутылочку коньяка. Коньяк они распили, это точно. А вот успел ли он попользоваться своим торчилой?

Погодите, погодите, рассуждал Миша. Значит, мы с ней выпили по рюмке, потом еще по одной, а после, после... Он никак не мог припомнить - что было после-то и было ли что-нибудь. С одной стороны, он ведь договаривался о своем приходе. Уж не для того же он к ней наведался, чтобы коньяки распивать. Чтобы коньяки распивать, у него были дружки. А к ней он поехал, чтобы... вот именно. Значит, все же воспользовался. Или нет? Постой-постой. Они, кажется, поссорились. Точно поссорились. Хотя чего им было делить-то? То ли у него взыграло ретивое, то ли она пустилась в амбиции, черт его знает, темное это дело. Но пружинка-то уже была взведена, и оставлять ее в таком виде не было никакой возможности – и для организма опасно, да и брюк не надеть. Значит, он так или иначе ее все же уломал. Хотя вряд ли она так уж сильно сопротивлялась – тоже небось на его франкенштейна навострилась.

Значит, они все же занимались этим самым. Об этом-то и речь. А если занимались, то буй-то у него должен был наличествовать обязательно. Как без буя-то?..

Так, значит, пока они занимались этим самым, буй у него был, сделал окончательный вывод Миша. А вот что случилось потом?.. Потом все в его памяти расплывалось. Бутылку коньяка они приговорили, а с ней и возможность вспомнить наутро подробности минувшего вечера. Но по крайней мере, хоть какая-то зацепка у него теперь была. Буй его пропал где-то во временном промежутке между их сладострастным соитием и его нетрезвым пробуждением. Вот там его и надо искать.

Странным образом особых физических неудобств в связи с отсутствием буя он не испытывал. Даже малая нужда его не донимала, хотя он никак понять не мог, куда девалось выпитое им пиво. Однако это утешение было слабым на фоне всех тех тревожных мыслей которые возникали в связи с пропажей: Как? Чем? Кто? Почему?

Он попытался взять себя в руки - предстоящий разговор со вчерашней подругой требовал от него максимальной увертливости, сообразительности и хладнокровия, если он, конечно, хотел получить какой-то результат от этого разговора.

Он долго искал в записной книжке своего мобильника номер - никак не мог сообразить, на какую букву ее записал. Даже имени ее не мог вспомнить, потому что, общаясь с нею, как-то обходился без таких подробностей - вполне хватало всяких словечек-заменителей: челка, лавка, киска. Удобство этих заменителей состояло в том, что их можно было использовать и в других значениях и применительно к другим его подружкам. Словарь, таким образом, значительно оптимизировался.
- Это я, - сказал он, когда услышал на том конце женский голос.
- Кто?
- Твой, - ответил он.
- Привет, - с некоторой ноткой сомнения прозвучало в трубке. Видимо она еще не была уверена, что знает, с кем говорит.
- Я это, того, - сказал Миша.
- Угу, - раздалось в ответ.
- А ты-то как? - задал Миша совершенно несвойственный ему вопрос. Просто он чувствовал, что после этого ему будет легче перейти к животрепещущей теме.
- Да так, - услышал он неопределенный ответ.
- Ясно, - сказал Миша. - А я вот не того.
- Угу, - услышал он безразлично раздраженное на том конце.
- Я вот чего, - продолжал Миша. - Ты там проверь, не оставил я у тебя чего.
- Чего это?
- Ну, вообще. Чего-нибудь. Не видела?
- Не видела, - ответила она. Судя по обезличенности ее предложений, он тоже то ли не помнила Мишиного имени, то ли так и не поняла, с кем говорит.
- А ты того, хорошо смотрела-то? - Миша в свое время кончил какой-то технический вуз, название которого давно за ненадобностью забыл. Однако годы учебы никак не повлияли на его косноязычие, которое временами досаждало и ему самому.
- Чего смотреть-то?
- Ну, откуда я знаю чего. Вообще. Не заметила чего? Лишнего.
- Не заметила.
- А чего не заметила?
- Да ничего.
- Да может, ты смотрела как-то не так? Квартиру убирала? Может, в углу лежит.
- Не понимаю, чего ты там мелешь, - раздражение на том конце трубки росло.
- А ты головой-то своей пошевели, может и поймешь, - не менее раздраженно ответил Миша.
- Слушай, шел бы ты к бую, - совсем уже злым голосом сказала вдруг его подруга. - Ни буя у меня нет.
Услышав это, Миша сразу насторожился. Вот ведь тля - сразу в самую точку попала, а он ведь ей пока только намеками говорил.
- А я тебя по-человечески прошу - поищи, не оставил ли я у тебя чего важного.
- Чего не оставил? Где?
- Где-где! Так и напрашиваешься на рифму. - Вдруг его осенило: -  Вот там и поищи!
- Пошел ты сам туда, козел!
В трубке раздались частые гудки. “Это ж как же я теперь туда пойду?” - спросил сам у себя безутешный Миша.
Уже и пиво не помогало ему, а душа горела так, будто он пил беспробудно целый месяц, что с ним случилось как-то раз по недоразумению. Воспоминания о том злосчастном разе остались, и Миша зарекся брать в рот на третий день. Два дня пей, а на третий терпи - таково было теперь его неукоснительное правило.

Вот ведь глупость какая, - размышлял Миша. И как только такое могло случиться? Но если допустить, что случилось (а чего уж тут допускать – все было на лицо), то что ему с этим делать? И почему это его подруга так с ним грубо, разве нельзя по-доброму, по-человечески? Может, его буек завалялся там где, застрял сморщенный где-нибудь в уголке. Впрочем, почему это сморщенный? Может он лежит там во всей красе, мощно и требовательно распрямившись. При этой мысли у Миши защемило сердце. Не могла же она его не заметить. Впрочем, могла. У нее там если и слон потеряет, она не заметит. А если все же заметила? Заметила - и по женской своей глупости, взяла да выкинула в помойное ведро то, а то и сразу в мусоропровод. Может, еще и поморщилась гадливо при этом – что это, мол, за мерзость завелась. При мысли о том, что его буй валяется где-нибудь на помойке среди картофельной шелухи, а может его вкус пробовали бездомные кошки, ему становилось нехорошо.

А может, и того хуже. Может, нашла и использует для каких-то своих целей без его Мишиного согласия и ведома. Может, употребляет его для своих женских нужд, а Миша не знает об этом и удовольствия никакого не получает, ни самого малого – одну тоску на сердце.

У него мороз по коже подрал при этой мысли. Нет, надо поехать к ней и все досконально проверить. Он снова снял трубку и позвонил своей вчерашней. Она не подошла - уехала, что ли, зараза, подумал он. Но сидеть на месте он не мог - нужно было что-то делать, срочно предпринять, может, еще не поздно, может, если он его найдет, пришить удастся, приладить как-нибудь.

Хорошо бы с кем посоветоваться. Он вспомнил про дружка своего закадычного - Витька и уже поднял было трубку и начал набирать номер, но остановился. Ну, поделится он с Витьком своим горем, а тот что? Ведь со смеху покатиться, сволочь. У Витька в последнее время появилась привычка добавлять к концам предложений какое-то уродливое - “нах”. Сам Миша, правда, тоже злоупотреблял словесными паразитами, но его “блин” звучал просто-таки аристократически рядом с помоечным “нах” Витька.

Миша живо представил себе, какой мог получиться у них разговор.
- Здорово, Витек.
- Здорово, нах, - говорит, словно змей какой шипит.
- Ты мне вот чего скажи, Витек, - Миша мнется. – Ты мне друг?
- Друг, нах, - как-то уж очень окончательно и жестко отвечает Витек, не оставляя на этот счет никаких сомнений.
- Тогда вот чего, ну вот если ты скажем, утром с похмелья… - Мише никак не дается то, что злокачественным геморроем проклюнулось в его смятенной душе.
- Ты вот чего, нах, не тяни резину, у меня тут и так всякого такого, - раздраженно говорит Витек.
- Ты этого, на рембазе давно был? – спрашивает Миша.
- На какой рембазе, нах? – говорит в ответ Витек.
- Ну, на этой, на рембазе концов и мохнаток.
- А чего там делать-то, нах? - раздается после некоторой паузы мрачный голос Витька.
- Ну, как чего? Если чего подхватил или вообще.
- Ты чего – подхватил? – спрашивает Витек.
- Не-не, - спешит успокоить друга Миша. – Я вообще, вот если какой ремонт…
- Было б чего ремонтировать, нах, - угрюмо обрывает его Витек.
- Ну, так уж и нечего, - заискивающе произносит Миша, но в ответ слышит совсем уж неожиданно резкое:
- А шел бы ты, Мишунчик в… - посылает его Витек туда, куда послала недавно вчерашняя подруга, и бросает трубку.

Миша так живо представил себе этот разговор, что даже выругался грязно, обозвал Витька еще раз сволочью, зарекся ему звонить и перешел к рассмотрению других возможностей.

Он начал обдумывать идею о рембазе, так неожиданно возникшую в его несостоявшемся разговоре с Витьком. Это казалось бы очевидное решение почему-то не сразу пришло в его растревоженную голову. Конечно же, именно это ему и надо. Для чего же еще существует медицина, как не для того чтобы помогать недужным и страждущим? А он-то и был теперь недужным и страждущим, и хотя с единственным тревожившим его в этой жизни до сих пор синдромом – похмельным – к врачам никогда не обращался, решил, что теперь наступил подходящий момент востребовать с государства те услуги, за которые оно сдирает с него и его ларька тяжелую дань в виде всевозможных налогов и прочих грабежей.

Правда, тут было одно тревожное обстоятельство. Насколько Миша разбирался в медицине, лечить можно было только то, что есть. А вот как лечить то, чего нет?

Пока эта мысль не утряслась его в голове, он принялся названивать тем своим дружкам, что коротали с ним вчера время – может разговор с ними наведет его на след. Может, они напомнят ему о каких-либо странных происшествиях, ускользнувших из его похмельной памяти. Может, по их словам восстановит он события вчерашнего вечера, закончившиеся для него столь непотребным образом. Но тут встряло новое противоречие: если его гамсахурдия был еще при нем, когда он добрался до квартиры подруги, то с дружков какой спрос? И все же он поговорил с одним, потом с другим. Разговаривали они с ним больными голосами и без всякого желания. Вернее, с одним – как можно скорее повесить трубку и погрузиться в то, из чего извлекал их Миша.

Он совсем отчаялся. Решил погадать на будущее старинным и хорошо зарекомендовавшим себя способом. Взял неведомо откуда попавшую к нему книжку, которая вот уже неделю лежала у него в прихожей на комоде, открыл на первой попавшейся странице и, ткнув наобум в текст пальцем, стал читать:

Энтузиазма прочитанное ему не прибавило, напротив, можно сказать, почти лишило последних надежд. Он теперь был почти уверен, что обречен на какую-то страшную, хотя и скорую смерть. Так он и сидел, погруженный в мрачные свои размышления, когда вдруг раздался звонок. Миша схватил трубку – может, нашелся его буек, и звонит ему кто-то с благой этой вестью.
В трубке послышался голос Витька.
- Здорово, Миша.
- Здорово, блин.
- Ты мне вот чего скажи, Миша, - Витек замялся. – Ты мне друг?
- Друг, блин, - не размышляя ответил Миша.
- Тогда вот чего, ну вот если ты скажем, утром с похмелья… - Слова Витьку явно не давались. Видать, что-то давило его.
- Ты вот чего, блин, не тяни резину, у меня тут и так всякого того, - раздраженно сказал Миша.
- Ты этого, на рембазе давно был? – спросил Витек.
- На какой еще рембазе, блин? – спросил Миша.
- Ну, на этой, на рембазе болтов и мохнаток.
- А чего там делать-то, блин? - после некоторой паузы мрачно спросил Миша.
- Ну, как чего? Если чего подхватил или вообще.
- Ты чего – подхватил? – спросил Миша.
- Нет-нет, - словно извиняясь, сказал Витек. – Я вообще, вот если какой ремонт…
- Было б чего ремонтировать, блин, - угрюмо оборвал его Миша.
- Ну, так уж и нечего, - каким-то заискивающим тоном произнес Витек, но разъяренный Миша в ответ выругался и, сказав: «А шел бы ты куда подальше, Витек», повесил трубку.

Миша обозлился на Витька еще больше. Вот ведь гад – звонит со своими намеками. Неужели до него какие слухи дошли? Но откуда? Неужели он с его, с Мишиной, подругой снюхался, а та ему по женской своей недоумственности и набрехала сама не понимая чего.

Одни враги окружали Мишу, всюду он видел злокозненные заговоры против него, и это когда ему больше всего нужны были сочувствие и помощь. Но помощи ему, судя по всему, ждать было не от кого – только от себя самого. И он решил отправиться к подруге, поговорить с ней глазу на глаз, посмотреть, что там к чему. Он оделся на скорую руку и вышел из дома. По улице он двигался, стараясь не смотреть на прохожих, – опасался, как бы в его взгляде не прочли они лютую тоску и не догадались о ее причинах. Но подняв раз случайно глаза, увидел такое, отчего сердце у него чуть не остановилось. Нет, оно не остановилось – замерло, а потом застучало, как сумасшедшее, - так недавно стучал в дверь его квартиры участковый, наведенный озабоченной соседкой по лестничной клетке, которой Миша давно не приглянулся.

А увидел он свой собственный буй – тот натурально шествовал по улице, поглядывая вокруг заплывшими глазками. Миша сразу его узнал, хоть тот и был в необычном виде: в курточке, какую сам Миша носил в межсезонье, в джинсах, в китайских кроссовках «Адидас», ну как если бы в поход куда собрался. Но весь этот маскарад Мише глаза не застил: он сразу понял что к чему. Ишь, вырядился, - сказал себе Миша. Думал, небось, не узнаю. Ан нет – я тебя в каком хочешь виде узнаю (были у того особые приметы, по которым Миша его и с закрытыми глазами узнал бы). И Миша припустил за своим буем, который тоже сразу ускорил шаг.

Как это ни странно, но расстояние между ними не сокращалось. Миша ускорял шаг, и буй тоже, Миша переходил на бег, и буй в своих джинсиках в обтяжку и кроссовках пускался бегом… Да нет, даже и не пускался, просто каким-то образом умудрялся сохранять дистанцию между ними.

«Стой! Стой, гад!» – кричал Миша и тут же одергивал себя – как-то не очень хорошо звучали эти слова по отношению к собственному буйку, пусть и выряженному как черт знает что. Он несся, летел, шел за сбежавшей от него важнейшей частью его собственного организма, но в конечном счете дыхалка отказала ему, он был вынужден остановиться (торчила его обернулся, подмигнул ему и тут же скрылся за углом) и сказать себе, что он просто ошибся (не мог же он признать свое поражение), и не какой это не буй, а просто какой-то прохожий лицом почему-то напомнивший ему его потерявшегося фигуриста. Он отдышался и убедил себя в том, что обознался. И в самом деле – не мог же его собственный буй разгуливать по улице в кроссовках. Смешно просто. Да и на что бы он их надел.

Миша даже посмеялся натужно над собственной мнительностью, хотя смех этот в столь неприятных для него обстоятельствах дался ему и не легко. Эх, чего только не привидится, утешил себя Миша и побрел дальше, благо дом его подруги был уже недалеко. Однако его ждало разочарование – ее либо не было дома, либо она решила ему не открывать. Он минут пять жал на кнопку звонку, потом еще несколько минут отбивал о дверь свой кулак, потом перешел на каблук – все тщетно.

Ругая подружку нехорошими словами, Миша принял-таки решение двигаться в направлении рембазы, или районного КВД, который в более молодые годы ему пришлось посетить несколько раз, поскольку возникала в том потребность, выражавшаяся в резях и необычных пахучих выделениях из того самого места, отсутствие которого теперь так досаждало ему. Он доплелся до сего учреждения и был поражен тем, что ни очереди у входа, ни толкучки к окошку не было. Впрочем, его недоумение рассеялось, когда он прочел объявление, намертво приклеенное к стеклу, отделяющему стол регистраторши от посетителей: «ПРИЕМА НЕТ». Регистраторша, однако, сидела на месте. Это была странного вида девица, безуспешно прятавшая свою странность под повязанной на самые брови косынкой – символом ее медицинской профессии. Странность девицы не ограничивалась тем, что она чем-то напомнила Мише березу в листопад, - у нее был и какой-то странный тик лица, и как она ни пыталась его скрыть, Миша видел: губы ее вдруг начинают прыгать и словно бы стремятся принять вертикальное положение. Трудно было сказать, доставляет это девице серьезное неудобство или нет, потому что она вдруг весело улыбнулась Мише, подмигнула ему и сказала, что запишет его на прием через две… нет, через три (сверилась она с картотекой) недели – больных сейчас столько, что докторам нет никакого продыха. Ее слова несколько не согласовывались с приклеенным к стеклу объявлением и пустотой в заплеванных коридорах, но Миша спорить не стал, только, тяжело вздохнув, сказал:

- Мне через три нельзя. Мне срочно надо. Очень, - умоляющим голосом и чуть не со слезой в голосе добавил он.

Девица внимательно посмотрела на него, губы ее в очередной раз прыгнули, приняв на секунду вертикальное положение, а потом она, словно смилостивившись, сказала.

- Я дам вам адресок одной частной клиники. Попробуйте там. – Она протянула ему визитку.

Миша, испытывая негодование, какое только может испытывать обманутый в лучших чувствах налогоплательщик, взял карточку из рук девицы и поплелся по указанному там адресу, где увидел вывеску на дверях: «Частная клиника профессора Фаллалиева».

Внутри обнаружились чистота и евроремонт, что, однако, не ласкало Мишиной души, поскольку ее ничто уже не ласкало. Помимо того, что отсутствие той важной и нужной вещи, которая у него пропала, вызывало волнение само по себе, Мишу беспокоило и отсутствие возможности справить малую нужду, которая, впрочем, пока никак о себе не заявляла.

Хорошенькая девица в белом, почему-то пряча от Миши глаза, выписала ему какую-то карточку, взяла с него пятьсот рублей и провела в кабинет, где его и встретил пожилой радушный профессор, по виду которого сразу было видно: он в своей жизни повидал столько болтов, что его ничем не проймешь.

- Проходите, голубчик, проходите, рассказывайте, что вас тревожит.

Миша прошел по кабинету на ватных ногах, сел на стул перед профессорским столом и поведал эскулапу свою грустную историю. Профессор выслушал, попросил Мишу встать и опустить штаны. Правда, просьба эта была не очень настойчивой – видно было, что он просто исполняет некий ритуал, за который и платит деньги пациент, тогда как на самом деле ему, профессору, и так все ясно. Мельком взглянув на Мишины беды и даже не притронувшись к ним, профессор отправился мыть руки – раковина располагалась в углу кабинета. Вернувшись, он сел за стол, начиркал что-то неразборчивое в Мишиной карточке, потом поднял на него взгляд и сказал:
- Эх, голубчик, нашли чем удивить. – Лицо у доктора – теперь Миша взглянул на него повнимательнее - было какое-то странное: между плешивой головой и двойным подбородком нечто отечное, заплывшее, с вот-вот грозившими исчезнуть щелочками глаз, плосковатым, едва выступающим носиком и маленьким – будто ребенок карандашом провел - ротиком. – Вы где были-то? С Луны свалились что ли? Да таких больных, как вы, весь город. Эволюция называется.

Миша недоуменно взирал на профессора.

- Вы, я вижу, человек грамотный и конечно же знаете, что эволюция - процесс длительный. Но позвольте вас заверить, что случаются и революционные эволюции, когда природа идет к цели кратчайшим путем и широким шагом. А цель природы, как известно, - функциональное совершенство.

Взгляд Миши по-прежнему оставался мутным.

- Эх, голубчик, хоть и некогда мне, - сказал доктор, - вам объясню. Вижу, как вы переживаете, а у нас ведь клятва Гиппократа, сами знаете. Врачебный долг и интересы пациента для нас превыше всего. Так вот, слушайте меня внимательно и следите за ходом мысли. Если, скажем, щуке суждено быть хищником, то природа снабжает ее пастью и зубами. Не исключено, что в ходе эволюции у нее и останутся только пасть да зубы. Остальное за ненадобностью атрофируется. Или возьмем крота. Вот живет он себе под землей, норки роет. Глаз у него уже нет, а лапки посмотрите – настоящие маленькие лопатки. Пройдет еще тысяча лет, и, уверяю вас, останутся от крота, только четыре лапки-лопатки, а все остальное исчезнет. Природа стремится к функциональному совершенству. Но вот вам самое во всем этом любопытное. Когда эволюционные цели определены окончательно, когда природа, так сказать, нащупала их методом проб и ошибок и выявила дальнейшее направление развития, происходит эволюционный прорыв – именно это мы сейчас и наблюдаем. Большой скачок, так сказать. Природа делает семимильный шаг, и процессы, на которые в обычных условиях затрачивались миллионы лет, происходят за считанные дни, даже можно сказать часы.

- Не понимаю, - сказал Миша. - При чем тут мой буй? Прорыв – прорывом, эволюция – эволюцией, а буй – буем.
- Экий вы, голубчик непонятливый, - начиная терять терпение, сказал доктор. – Все ясно как божий день.
- Что же, вы хотите сказать, что природа определила мою эволюционную цель, как безбуйство и так вот в один присест лишила меня того, что мне дорого? – спросил Миша, сам удивляясь ловкости, с какой завернул эту фразочку.
- Напротив, любезный, напротив. Постойте-ка. Вы, видать, так расстроились, когда обнаружили пропажу, что в зеркало на себя смотрели только ниже пояса. А на физию, прошу прощения, не желаете ли взглянуть?
- А что такое с моей физией? – спросил, заволновавшись, Миша. Этого ему еще не хватало. Мало что с гамсахурдией нелады, так еще и физия… При входе в кабинет доктора висело зеркало, и Миша бросился к нему. Он действительно давно не смотрел на себя в зеркало…

Миша с ужасом взирал на собственное лицо. Он все еще был похож на себя, на Мишу, но… Голова его почти совсем облысела, глаза затекли и, как и у доктора, скоро грозили совсем исчезнуть в складках красноватой с синим отливом кожи. Исчезало и округлялось и все остальное – рот, нос, подбородок, под которым словно образовался какой-то кожный воротничок. Шея… шея неестественно вытянулась, но при этом стала толще – в размер с головой. В общем, если бы Миша отправлялся куда-нибудь на маскарад и пожелал вырядиться буем, то лучшего костюма не смог бы себе найти.

- Боже мой! – сказал Миша. – Как же я теперь?
- А как все, батенька, как все, - весело сказал доктор. – Не расстраивайтесь, очень скоро вы поймете все выгоды вашего нового положения.
- Какие же тут могут быть выгоды? - недоуменно спросил Миша.
- Огромные, молодой человек. Огромные. Ну, во-первых, вы избавляетесь от опасности простатита и прочих приятностей, связанных с наличием того мочеиспускательного канала, которым природа по ошибке наделила сильную часть человечества. Впрочем, вам по молодости лет оценить это пока не дано. Но есть и другие выгоды. Вы только представьте себе… Ну, скажем, чем легче забивать гвозди – ладошкой или молотком? Чем вы будете разрушать подлежащий сносу дом – лбом или этаким металлическим шаром весом в тонну? Природа, мой милый, знает что делает, хотя, бывает, и ошибается. Так что не отчаивайтесь. Напротив, возрадуйтесь. У вас еще все впереди.
- Не понимаю я, чего это вы такое говорите, - жалобно сказал Миша. - Странная какая-то у вас эволюция. И это что же, выходит, не я один такой?
- Не вы один, батенька. Сейчас этим захвачено уже подавляющее большинство мужского населения… Впрочем, тут я должен оговориться. Я специалист по мужским проблемам. Вам нужно обратиться к гинекологу, чтобы узнать о процессах и тенденциях, имеющих место у слабой половины человечества. Не исключено, что и там тоже происходят аналогичные изменения, но это вне сферы моей компетенции. Я же вам говорю, что преобладающая тенденция среди мужского населения именно такова, какую вы наблюдаете у себя…
- И что же, вы хотите сказать, что все-все, что даже там, наверху… - Миша ткнул пальцем вверх, но не на самый-самый верх, явно имея в виду не творца, а тех, кто стоял на иерархической лестнице чуть ниже.
- Именно это я и хочу сказать. Более того, - переходя на доверительный шепот сказал доктор, - по моим наблюдениям, именно там все и началось. Это я вам говорю как профессионал, который смотрит телевизор не только для того, чтобы узнать последние новости. Поверьте мне, голубчик, вам нечего расстраиваться. Живите и ни о чем не думайте. Вы абсолютно здоровы. Во всяком случае по моей части. Да и вот что еще. Для отправления нужды у вас теперь остается один канал. Но пусть это вас не огорчает. Возьмите энциклопедию и прочтите там статью «однопроходные», и вам все станет ясно как божий день. Всех вам благ. Юлечка, возьмите с товарища еще пятьсот рублей за просветительскую лекцию…

Успокоенный таким образом Миша вышел из частной клиники профессора Фаллалиева на улицу. Странные чувства владели им, но теперь утренняя беспробудная тоска стала уступать место чему-то новому. Вопреки давней своей привычке носить кепочку на лысеющем затылке, он вдруг, подчинившись какому-то порыву, снял свою головную покрышку и гордо тряхнул головой. Он только теперь обратил внимание на уличную толпу, торопившуюся по своим делам. Ах, как все вдруг изменилось. Хотя каждый здесь и был сам по себе, но в то же время и чем-то похож на встречного. Отчетливо различались разные манеры и пристрастия. Одни гордо сияли голыми лысинами, другие натягивали на головку крайнюю плоть, прячась под ней, как монахини под своими капюшонами. Там промелькнул самоуверенный поц (теперь не скроешь свое истинное мурло, весело подумал Миша, который антисемитом никогда не был, но и юдофилией не страдал), который, впрочем, мало чем отличался от сына аравийских пустынь (сам черт их разберет, подумал ему вдогонку Миша). Кто-то держался прямо, как телеграфный столб, кто-то – чуть наклонялся на манер Пизанской башни. Различались прохожие и по цветам: от ярко-красного, до алого с синеватым отливом. Объединяло их, пожалуй, одно: все они пребывали в налитом, так сказать, состоянии, что было и понятно, поскольку иначе… Иначе, резонно рассудил Миша, какой спрос может быть с лопнувшего воздушного шарика. С этой мыслью он распрямил плечи и поднял повыше голову.

Некоторые носили какие-то необычные головные уборы, однако, приглядевшись, Миша понял, что ничего особо необычного тут и нет, а все это прекрасно согласуется со словами профессора.

Уборы эти напоминали пилоточки; курчавившиеся золотистыми челочками, они были похожи на бутоны каких-то изысканных цветов, неожиданно распустившихся на голом камне утеса. Кто-то носил эти соблазнительные пилоточки набекрень, кто-то натягивал по самые уши, но во всех случаях на любых формах и размерах те выглядели очень мило. На двух-трех Миша даже увидел маленькие звездочки пирсинга спереди, что придавало им дополнительное очарование. Очень даже замечательно, сказал себе Миша, в котором вдруг возникло желание тоже обзавестись такой веселенькой шапочкой. Но сегодня он слишком устал, а потому, решив отложить поиски до утра, заторопился.

Поправившееся было настроение ему слегка подпортили два бомжа, обосновавшиеся неподалеку от мусорных бачков в подворотне, которую он должен был миновать, чтобы попасть на свою лестницу. Эта парочка (мужик и баба совершенно неопределенного возраста с пропитыми лицами и покрытые коростой) занималась сексом: мужик, расстегнув штаны выпростал оттуда свое похабство, а баба производила с ним непотребные манипуляции. Вот ведь сволочи, подумал Миша. «А ну, геть отсюда!» - крикнул он (парочка не обратила на него ни малейшего внимания) и заторопился в свою квартиру, в теплую постель, отдохнуть от забот этого не самого легкого в его жизни дня. Вот ведь атависты проклятые, ископаемые чертовы, с тревогой подумал он, засыпая, когда перед его мысленным взором возникла эта мерзкая парочка в подворотне, но тут дремота одолела его, и Миша, натянув одеяло на головку, погрузился в благодатный и всеисцеляющий сон.