Медиум 25

Сознание возвращалось к нему медленно и трудно. Даже нашатырный спирт помог не сразу.
- Держите сами, - я вложил пропитанный аммиаком тампон в его руку. – вдыхайте понемногу, не то опять лишитесь чувств. Зачем было столько пить?!
- Так вы думаете, это коньяк виноват? – криво усмехнулся он. – А впрочем... Только я ведь совсем не пьян, Холмс. Вы не судите по тому, как я с Хэглином идиотничал. Это я умышленно. Надоел он хуже зубной боли со своими подозрениями... Холмс, вот вы – сильный человек. Вас хватает, а меня не хватает...
Он всё-таки был порядочно пьян. Может быть, и не так, как хотел бы показать Хэглину, но довольно – я это чувствовал по речи, более громкой, более... размашистой, что ли.
- Плохо мне, - жалобно сказал он, помолчав. – Сильно плохо. И в душе, и.., - и с силой стукнул себя кулаком в грудь над сердцем.
Ну что я мог ответить? Что мне тоже не слишком здорово? Да он это знал. Я сказал:
- Потерпите. Гудвин скоро проявит себя, у нас появится основание действовать – станет легче. Когда действуешь, всегда легче. Я поэтому и сказал вам о де`Грие.
Он покачал головой:
- Нет сил идти. А вы... вы ведь не уйдёте, не оставите меня одного, Холмс?
- Не уйду и не оставлю. Уотсон, вы бы поспали, - предложил я.
- Да, знаю... Не получается. Только задремлю – кажется, будто Рона меня зовёт.
- Зовёт? – переспросил я. – Ну, это ещё не самое худшее. Да вы ложитесь, ложитесь. Вон, опять побледнели.
Он послушно лёг. Закрыл глаза. И заснул. Коньяк всё-таки его добил. И снова лицо его во сне стало детским, беззащитным. Даже усы и коньячный дух не мешали впечатлению.
А, может быть, всё-таки сходить к де`Грие? Мало ли, что я пообещал. Он всё равно проспит уж никак не меньше двух часов. А за два часа я обернусь. Соображения о том, что нехорошо нарушать данное слово, меня не очень-то терзали – всем принципам я предпочитал голос рассудка. А рассудок подсказывал, что, сидя над уснувшим Уотсоном, я изведусь от вынужденного бездействия, дело не сдвинется ни на йоту, а Уотсону, когда он спит, всё равно, рядом я или нет.
Я потихоньку натянул сапоги, надел пальто, шляпу, обмотал шею шарфом и выскользнул за дверь.
Начинался закат, розовый, зимний, с сиреневыми дымами и густотой синих теней. В Лондон пришла оттепель. Снег сделался липким, и мальчишки по всем улицам катали снеговиков или перекидывались снежками.
Мне не надо было спрашивать. Где живут маркизы де`Грие – весь Лондон знал их нелепый особняк, в невообразимом смешении стилей похожий на ребёнка-урода, родившегося, к тому же, от межрасового брака.
Я послал визитную карточку с лакеем и стал ждать. И вот тут мне повезло: маркизов, слава богу, не оказалось дома – уехали с визитом, но зато меня согласились принять брат и сестра – сама воскресшая Дафна де`Грие и молодой человек лет двадцати пяти в мундире капитана колониальных войск.
- Если бы мы знали, что вы в Лондоне, мистер Холмс, - сказал капитан, - обратились бы к вам по собственному почину. История совершенно непонятная.
- Ну вот, - сказал я, разводя руками, - вот я в Лондоне, и я вас слушаю.

Что касается Смерти, разъезжающей в экипаже, то тут они меня не удивили. Дафна могла вспомнить очень мало: тот же сценарий – Смерть втащила её за руку в экипаж, а потом беспамятство, потеря во времени и ощущение полёта.
- Саркофаг заказывали? – полюбопытствовал я.
- Да, золотой. Обошёлся в изрядную сумму.
- Мастера как звали, не помните?
- Великолепно помню: Ванс. Только он делает такие вещи не сам – перезаказывает кому-то. Я сам к нему ходил, так что знаю.
- Не удивлялся? Не спрашивал, зачем вам саркофаг?
- Удивлялся. Спрашивал, - спокойно подтвердил капитан. – А я и не скрывал. К тому же, моя сестра не была первой в списке чудес маэстро Гудвина.
- Скажите ещё вот что: ведь были свидетели падения с моста? Кто-то нашёл тело? Вы опознавали его? Видели сестру мёртвой?
Я не слишком заботился о том, чтобы выбирать выражения, но Дафна реагировала совершенно спокойно, а капитан казался человеком очень практическим.
- Были. Один чернявый тип будто бы разговаривал с ней. Он сказал, что, должно быть, несчастная лишилась рассудка. А потом, когда она уже прыгнула, прибежал ещё сторож с переезда в форме.
- Чернявого вы разглядели?
- Да нет, не особенно. Не то испанец, не то итальянец. Во всяком случае, что-то южное. Пьяница, должно быть – небрит, одет небрежно. Да их сколько угодно таких.
- А сторож?
- Лет сорока пяти – может, пятидесяти. Блондин. Ничего особенного в нём тоже не было.
- Вы быстро оказались там?
- Да. тело еще не подняли из-под моста. Это недалеко. За мной прибежал сынишка нашей горничной.
- А дальше? Что было потом?
- Почти одновременно со мной подъехал маэстро и забрал тело.- Но вы успели его опознать?
- Я видел лицо.
- А прикасались?
- Нет.
- Проводились ли какие-то исследования? Анализы? Крови, например.
- Насколько я знаю, нет.
- Что ж, всё сходится, - вслух пробормотал я.
- Простите, мистер Холмс?
- Нет-нет, капитан, не сейчас, - я торопливо пожал ему руку. – Вы мне очень, очень помогли. И я вам скоро раскрою все эти тайны, но не сию минуту. Простите! – и я покинул особняк де`Грие почти бегом, не от спешки, а от возбуждения.
Почему я сразу не подумал об этом? Южанин-оборванец лезет мне в глаза с настойчивостью жидкого мыла. Полицейский называет имя Ванса. Гудвин не позволяет никому даже коснуться тела. Ах, как сильно личное несчастье способно притуплять ум! Бизнес Гудвина был для меня теперь почти прозрачен – вот только Уотсон и Рона по-прежнему «торчали» из моей теории, как незабитые гвозди. Зачем они понадобились Гудвину? Но, мне кажется, я уже догадывался, кто может знать ответ на этот вопрос.

Мне показалось, что я провёл у де`Грие несколько минут, но за это время успело совершенно стемнеть. Я спешил. Во-первых, меня, как пружина, подталкивало нервное возбуждение, во-вторых, всё-таки, памятуя о своём обещании, я не хотел, чтобы Уотсон проснулся до моего прихода.
Увы, он, кажется, всё-таки проснулся – в окнах гостиной горел свет. Я взюбежал на крыльцо, миновал полутёмный коридор, заранее навесив на лицо выражение виноватости и раскаяния, распахнул дверь в гостиную и отшатнулся. С первого взгляда мне показалось, что комната залита кровью от пола до потолка.
Это было обманчивое впечатление, конечно: кровь – субстрат яркий – и быть ему полагается внутри организма, а не снаружи – вот его вид и производит такое действие на восприятие. Слегка придя в себя, я увидел, что пролилось всего стакана два.
Уотсон лежал ничком на диване, рукава расстёгнуты и небрежно закатаны к локтям, а запястья... Себе самому непрост нанести точный порез – вот бедолага и кромсает вкривь и вкось, то глубже, то поверхностней, пока не обессилеет или пока не повезёт. Правой руке досталось больше – видимо, левая, как менее твёрдая, ещё хуже справилась с задачей. Но кровотечение сильнее было из левой.
Я разыскал плотный перевязочный материал – благо, в доме врача – и туго перевязал ему руки. Пульс у него частил, но не был особенно слабым, вот только бледность казалась пугающей. В ход пошёл всё тот же аммиачный спирт. Уотсон замычал, переложил голову, стараясь уклониться от пахучей ватки, и, наконец, открыл глаза.
У меня на языке вертелась тысяча упрёков и ещё столько же вопросов, но пока я спросил только, как он себя чувствует.
- Холмс, - простонал он, словно я разбудил его от самого тягостного кошмара, - как хорошо, что вы вернулись!
Я снова почувствовал угрызения совести, но вслух сказал:
- Похоже, что я вовремя вернулся. И как вам только такое в голову пришло! – я всё-таки не удержался ровного тона.
- Я расскажу... всё расскажу, - пообещал Уотсон. – Только соберусь немного с силами.
Он казался сонным – глаза слипались, в них плавала муть.
- Послушайте, - встревожился я, - я ведь не очень разбираюсь в медицине. Может быть, вам нужно пригласить врача?
- Нет-нет, незачем. Что, крови много вылилось? – он поднял голову и осмотрелся, пытаясь оценить кровопотерю по виду ковра.
- Пара стаканов, - сказал я.
- Это довольно много... Но не страшно. – Уотсон говорил с одышкой.
- Но вы бледнее воска!
- Это тоже... нестрашно.
- Зачем вы это сделали? – повторил я укоризненно.
- Об этом не меня нужно спрашивать.
- Как так?
- Сейчас.., - он улыбнулся беспомощной улыбкой. – Пить очень хочется. Даже не знаю чего больше хочется, пить или спать.
- Здесь тёплый чай, - я подал ему стакан. – Попейте.
Он жадно сделал несколько глотков и сразу покрылся испариной, словно пил кипяток. Сквозь бинты на его запястьях проступила кровь, но не сильно.
- Давайте отложим объяснение на то время, когда вы придёте в себя. – предложил я.
- Нет, - он качнул головой – и опрометчиво, потому что она у него тотчас закружилась – пришлось снова лечь ничком.
– Нет, - глухо повторил он. – Потому что вы будете думать, что я хотел умереть. Именно сейчас. Бросив вас, бросив Рону, как последняя рохля и истеричка. Я должен хотя бы попробовать оправдаться... Если смогу найти правильные слова.
Он говорил с трудом – скажет слово, и словно бы задремлет на несколько мгновений. Было почти невыносимо слушать, но я больше не решился останавливать его.
- Мне ещё с утра было не по себе, - объяснил Уотсон. – Не в физическом смысле, а... словно какая-то депрессия. Конечно, все эти дни меня, как и вас, терзало и беспокойство, и страх мучал, и спать я почти не мог. Но всё это было как бы... адекватно. А с утра я почувствовал какую-то прямо-таки внутреннюю истерику. Но тихую. Будто она копится, копится, а выплеснуться не может. И хочется себе больно сделать – ну не знаю: головой о стену стукнуться, укусить себя, исцарапать... Дальше – больше. Я вам ничего не стал говорить – вы и так при мне эти дни, как нянька. Но – чувствую – терпения всё меньше. Я старался подавить это. Даже напился. Но всё без толку. Эта Илси Балатон, полицейские, вы здесь были – всё немножко отвлекало. Но подспудно всё равно свербит и свербит. И не могу сопротивляться. Я уже все ногти изгрыз, за пальцы взялся. И тогда я попросил вас не уходить. А вы всё-таки ушли.
- Я думал, что вы спите, - пробормотал я, глядя в пол. – Да и... вы не сказали же...
- Я как вы ушли, не помню, - сказал Уотсон. – Может, и правда спал. Ощущение было такое, словно меня волной накрыло. Я спроста подумал: коньяк... Что-то вроде мне снилось, как я стакан, что ли, разбил... И спать так хорошо, и проснуться не могу никак, хотя подсознательно где-то понимаю, что проснуться обязательно надо – знаете, вроде как в госпитале, когда зовут к больному, а не спал уже ночи две, и лёг под утро, и только-только заснул крепко... Меня, может быть, только этот навык госпитальный и поднял, не то... Проснулся - и упал. Потому что спал, оказывается, стоя. В руке у меня, действительно, осколок – острый, как бритва, и всё вот это уже так, как видите, крови полна комната. «Надо, - думаю, - кровь остановить немедленно», - а ноги не идут. И руки, знаете, осколок тоже не выпускают. А в ухо словно кто-то шепчет: «Всё правильно. Всё верно. Не надо ничего делать». И спать хочется. Ах, боже, как же невыносимо хочется спать! «Ну, - думаю, - готово дело: раз голоса начали на ухо шептать, значит всё, спятил». Досада взяла так-кая! – тут Уотсон, к моему изумлению, тихонько рассмеялся. – Осколок я куда-то под стол швырнул, надо будет потом поднять. А перевязать всё-таки не успел. Главное: уже лежу, уже уплываю, а в голове всё вертится: «Надо встать и перевязаться. Надо себя пересилить» - и чувствую, что нет... И знаю, что умру, а так не хочется... И тут – вы, - он снова рассмеялся – тихо, обессилено.
- Чему вы смеётесь? – глуповато спросил я.
- Тому, что жив, - просто ответил он, и я почувствовал себя ещё глупее. – Тому, что вы успели...
«А если бы не успел?» - запоздало ужаснулся я, представив, как я вбегаю в комнату, переворачиваю неподвижное тело на спину – а оно, холодное и негнущееся, беспомощно заваливается, отвесив челюсть, и табачного цвета глаза, затянутые плёнкой высыхания, не до конца прикрыты. И я бы, может быть, ещё целую секунду раздумывал, труп передо мной или восковой манекен. Потому что медиум Гудвин, похоже, великий шутник.
- Вы... не поверили? – тихо спросил Уотсон.
- Поверил. Но что теперь с вами делать? Во-первых, вы выглядите очень скверно, во-вторых, кто знает, не повторится ли у вас подобная депрессия.
Он снова сел – и снова лёг: не мог пока сидеть.
- Думаете, у меня действительно что-то с головой? Думаете, я... заболеваю? – он спросил это со страхом, ожидая приговора, словно это я врач, а не он. но психиатром даже он не был.
- Этого я не думаю, - проговорил я задумчиво. – Я думаю совсем-совсем другое.
- Что?
- Послушайте, а стоит ли сейчас об этом? Сдаётся мне, вы себя чувствуете не то, чтобы превосходно.
- Это верное слово, - сказал он, снова слабо улыбнувшись. – Не превосходно. Очень хочется спать... Но меня очень сильно интересует ваше мнение, и ради того, чтобы его услышать, я готов потерпеть. Там, кстати, чая больше не найдётся?
- Найдется. Сейчас...
Я принёс стакан, и этот, второй, стакан он пил уже маленькими глотками. Ему, видно, стало немного лучше – он снова перевернулся на спину и смотрел на меня, не закрывая глаз.
- Хорошо. Я думаю, что Гудвин, беседуя с вами ночью, шуткой с пауками не ограничился. Правда, это на шутку уже мало похоже. Зато подтверждает мою догадку. Вы помните, я предупреждал вас, чтобы вы ходили с оглядкой? Мне кажется, что вы – лично – чем-то мешаете Гудвину, хотя я его замыслов знать не могу.
Уотсон высунул язык и начал ловить ус. Поймал, затянул в рот, пожевал...
- Холмс, перед Гудвином беспомощны были даже вы.
- Да.
- Что ж, я обречён? Он приказал мне убить себя, и я это сделал? В следующий раз он, может быть, прикажет мне убить вас или... Рону. И я опять это сделаю?
Я вспомнил свой сон.
- Едва ли, Уотсон. Скорее уж он мне прикажет вас убить. Говорю вам, это вы, а не я, мешаете ему чем-то. Мне даже кажется, что он уже пытался приказать мне это.
Уотсон выплюнул измочаленный ус.
- Так и вас я должен опасаться? Ну уж нет, чем так жить, не доверяя даже самым близким, лучше и вправду покончить со всем разом.
Я сел на край дивана рядом с ним. Кровь уже подсохла и не пачкала.
- Пока что можете меня не опасаться. Со мной у него, видимо, не вышло, раз он взялся за дело сам. Хотя... Не следует сбрасывать со счетов минимальную вероятность того, что это мы тут сами намудрили. Вы, друг мой Уотсон, в таком нечеловеческом напряжении, да ещё несколько суток подряд, раньше ведь вряд ли бывали? Может быть, это и нервный срыв.
- Может быть, - не стал он спорить. – Холмс, вы верите в то, что Рона жива?
Прекрасно. Теперь мне отводилась роль оракула. И ещё надо было видеть, с какой надеждой и тревогой он смотрел на меня. Ещё сутки назад подобный вопрос ничего, кроме раздражения, у меня бы не вызвал. Но сейчас я ответил охотно:
- Девяносто – девяносто пять процентов кладу на то, что жива и невредима. Гудвин ещё проявит себя, увидите. А сейчас отдыхайте, восстанавливайте силы и терпеливо ждите.

Теперь я опасался оставлять Уотсона одного. А он совсем обессилел и всё спал, спал, спал – без конца. Моя уверенность в том, что Рона жива ему, привыкшему с открытым ртом ловить каждое моё слово, пришлась, как хорошая доза успокоительного. А я... Ах, хотел бы и я быть настолько же спокойным.
Ночь я провёл в бесплодных гаданиях, сообщник ли Ванс или посторонний свидетель, втянутый в историю волею судеб. В последнем случае разговор с ним мог бы мне много дать, но – в первом – я опасался шаг шагнуть и вдох вдохнуть, пока Рона оставалась в личной Гудвина стране мёртвых. К утру я почувствовал, что я не железный, а, если когда-то таковым и был, то с тех пор меня сильно поело ржавчиной. Я нашёл порошок кокаина, мучаясь от угрызений совести, посыпал дорожкой на большой палец и вынюхал грубо, как табак. Ноздри кольнуло привычным холодком и – вот сюрпризец – я снова очутился в Уирр-Милле.
Теперь я шёл сюда своею волей, меня интересовала трость. Та самая, которой я нанёс удар, и которую ощущал потом в своей руке. Я вспоминал ощущения сна. Мне и важно было вспомнить, а не увидеть вновь. Вспомнить, как я воспринял её в том, первом, сне. Вспомнить – и не обмануться. И я лежал лицом в снегу, сжимая эту трость в руке, и медлил, стараясь слиться с собой прежним. Было очень холодно, и это мешало мне. но всё-таки: та ли это была трость? Я осторожно повернул голову: инициалы на полированном дереве оказались прямо перед глазами. Действительно, «Эм», «Эйч» и – я ахнул от радости: третий знак ещё не был переправлен на «Джей». Значит, я действительно вспомнил, потому что там было даже не то, что я думал: не «Эл», а «Це» кириллицей. Вот это было открытие! И я стал выплывать из кокаинового забытья, почти уверенный в двух вещах: в том, что я действительно видел эту трость с инициалами, и в том, что в деле она, возможно, появилась как раз из-за моего сна. Я отбросил первоначальную мысль о том, что полынью и тело внушил мне Гудвин. Теперь мне казалось, что всё вышло с точностью до наоборот, и я должен был немедленно обсудить это – с кошкой, со стеной, со своей собственной тростью... Но лучше с Уотсоном. А Уотсон спал...
Я посмотрел на часы: время шло к полудню.
- Уотсон, - сказал я довольно громко, - если вы не проснётесь тотчас же. я не знаю, что сделаю.
- Не надо ничего делать, - сказал Уотсон, не открывая глаз. – Я сейчас проснусь.
Он сдержал слово – ещё минут десять полежал, дыша глубоко и ровно, досыпая – и сел на своём диване, взлохмаченный, с измятой щекой и заспанными глазами. И сразу заявил безапелляционно:
- Вы нюхали кокаин.
- Похвальная прозорливость. Вам ведь никто не сказал об этом, сами догадались.
- Я думал, вы уже бросили эту привычку. По крайней мере, когда занимаетесь делом.
- Сейчас мне и нужно было это именно для дела, - возразил я, - чтобы привести себя в определённое состояние. Я хотел впасть в транс.
- Вам что, лавры Гудвина покоя не дают?
- Нет, мне не даёт покоя трость. На ней действительно была кровь, а если моя теория верна, крови там взяться неоткуда, разве что вовремя похищения. А во-вторых, на ней действительно были инициалы не первой свежести, поспешно исправленные, чтобы напоминать ваши.
- Я пока не вижу связи с кокаином, - сердито сказал Уотсон.
- Я хотел вспомнить.
- Трость? А зачем её вспоминать? Она у Хэглина.
- Не трость, а где я её раньше видел.
- Вспомнили?
- Вспомнил. В гостиной Гудвина. Она стояла, прислонённая к камину. Не очень подходящее место для трости, но, с другой стороны, в волшебном ларчике заезжего факира кто знает, где и для чего место.
Уотсон зевнул. Не от скуки – просто ещё не совсем проснулся, но меня его зевота взбесила.
- Вас, я вижу, уже постигли покой и умиротворение, - ядовито сказал я. – Вы, конечно, уверены, что Гудвин вот-вот введёт сюда Рону за руку, как сказочную спящую красавицу, и вам останется только поцеловать её. А меня, знаете ли, не совсем устраивает пассивное следование событиям, и я хочу понять...
- Это вы оттого, что я зевнул, взъелись? – спокойно угадал он. – Ну простите бога ради. Я ни в коем случае не имел в виду вас раздражить. Слабость – воздуха не хватает. Мне и ещё зевать хочется – позволите? Это не значит, что я не слушаю вас – правда, - он посмотрел на меня самым бесхитростным взглядом, совсем чуть-чуть, с лёгкой виноватинкой улыбаясь.
Мне всегда в таких случаях хочется засмеяться и взъерошить ему  волосы, как младшему братишке, хотя он на полтора года старше меня. Хотелось, и когда нам не было тридцати, хочется и теперь, на пороге пятидесяти, потому что в этом мире стареет всё что угодно, кроме улыбки Уотсона.
- Всё в порядке, старина, - ответно улыбнулся я. – Это вы меня извините; что-то нервы подразболтались за эти дни. Я даже не спросил, как вы себя чувствуете.
- Нормально я себя чувствую. Говорю вам: небольшая слабость. Надо поесть. И вам тоже. Так что с этой тростью?
Я рассказал, наконец, мой сон со всеми подробностями – даже с тем, как утопленники лезли за мной из проруби, а он, Уотсон, будучи мёртвым, ещё дразнил меня «рожками».
Уотсон на «рожки» тихо засмеялся.
- Что ж, выходит всё не так плохо. Я думал, вам привиделось, будто я вам горло перегрызаю, а это... забавно даже.
- Уж куда как, - я поёжился от воспоминания. – Но сейчас речь не об этом. Понимаете, Уотсон, я русский язык знаю очень плохо. Кое-как помню алфавит, отдельные слова. Едва ли смог бы объясниться. В общем, это не то, что первым всплывает в моём подсознании, стоит мне ослабить контроль за ним. Именно поэтому я понял, что инициалы на трости не были плодом моего воображения – такого мне просто не вообразить. А сама трость работы Ванса. Понимаете ли вы, Уотсон, что это – след? След, по которому можно идти... И по которому я не решаюсь идти, пока... Что это?
- Звонок у входной двери.
- С некоторых пор я не очень доверяю необъявленным визитёрам, - напряжённо сказал я. – Пойду взгляну, что там.
Перед дверью стоял мальчик. У меня хорошая зрительная память – я узнал одного из тех чертенят, что играл вчера в снежки перед нашим крыльцом.
- Что тебе нужно? – спросил я.
- Вам записка, сэр, - он протянул сложенную вдвое бумажку.
«Время пришло, - значилось в ней. – Сегодня ровно в полночь. Разумеется, на кладбище, как вам это ни забавно. Там есть пустая заброшенная церковь с проваленной крышей. Не ради антуража – просто ночью на ветру на открытом месте будет холодно. Гудвин».
Я вернулся в гостиную и бросил записку Уотсону на колени.
- Наконец-то!
Он поднял, прочитал, и у него затряслись руки.
- Волнуетесь?
- А вы нет? – усмехнулся он.
- А я... Знаете, Уотсон, вы, может быть, даже осудите меня... Мне кажется, я уже израсходовал все запасы волнения. Если бы это молчание продлилось ещё немного, я, наверное, вообще эмоционально отупел бы. Как каталептик. Вот был бы сюрприз для Гудвина – представляете?
- Представляю, - совершенно серьёзно кивнул он. - Но, может быть, Гудвин тоже представляет – вы сами говорили, что он хороший психолог. Кстати, у вас пальцы дрожат.
- У вас тоже. И ещё как.
- Но я за собой это замечаю, - сказал он. – А вы – нет. А до ночи – до полуночи – ещё несколько часов.
- И что? Предлагаете мне принять пустырник и совсем не ходить на встречу?
- Нет. Но вы вышли из себя от того, что я зевнул, теперь вышли из себя от того, что я заметил, как ваши руки дрожат, дрожать они всё-таки дрожат, и вы вспотели. Знаете, о чём всё это говорит?
- О чём?
- О том, что вы близки к голодному обмороку. Нельзя есть раз в день, причём сладости. Я вам сказал уже: нам обоим обязательно нужно поесть. Особенно мне – я потерял много крови. Но и вам тоже... особенно. Сейчас я говорю, как врач, а не как гастроном. Хороший кусок мяса или рыбы. И не важно, как он будет приготовлен, вкусно или отвратительно – лишь бы не отравиться. Всё равно, что выпить микстуры.
Мы снова спустились в погреб в поисках съестного, потому что выходить из дома я категорически не хотел. Но там, слава богу, оставалась ещё свинина, кровяная колбаса, несколько связок лука и бутылка прованского масла. Из всего этого мы своими силами кое как состряпали жаркое. Почувствовав запах жареного мяса, я действительно всерьёз задрожал от голода и уничтожил свою порцию в два счёта, как изголодавшийся портовый пёс.
Насупившая сытость сразила меня наповал, как пуля – раньше я толкьо в книжках читал про такое и даже не думал, что такое может случиться со мной. А тут всё вокруг вдруг подёрнулось туманом, глаза закрылись, как склеенные, голову не потянуло даже, а прямо таки дёрнуло вниз – я едва успел подложить сложенные руки, не то бы стукнулся лбом о стол. И на полтора часа выпал из жизни в глубокий обморочный сон.
Вообще, то, как мы с Уотсоном спали в эти дни, заслуживает отдельного исследования какого-нибудь специалиста-психолога. Сутки или двое напряжённое ожидание не давало нам глаз сомкнуть, потом, видимо, наступало истощение сил и короткий глубокий сон, чёрный, как замогильный мрак. И снова беспокойство выдёргивало из него, как за волосы, оставляя ошалелость, и снова бесконечные часы тревоги. Не знаю, как не сошёл с ума Уотсон – я то покрепче – но, чем худе и тяжелее делалось мне, тем ровнее и спокойнее становился мой друг, и к десятому часу этого последнего дня уже не он на меня, а я на него опирался – в фигуральном смысле, понятно. Он словно чувствовал предел моей прочности и умел собрать силы, когда без этого действительно не обойтись.