Toy Soldiers

...Дождь лил уже неделю. Моросил, монотонно и нудно. Иногда сильнее, порой стихал. В такие моменты начинало казаться, что сейчас обязательно должно распогодиться, выглянет чертово солнце, забывшее про пехоту, медленно сатанеющую от холода в грязи окопов. Но потом дождевые капли начинали падать с прежней интенсивностью, и сразу становилось понятно, что во всем мире ничего не осталось, кроме сырости, холода, тупой усталости и животного желания согреться.
Сухие вещи, сухие палатки, не залитые бункера, хоть какие-то более-менее не сырые места в этих бункерах. Все стало просто. Здесь можно замотаться в сырой лайнер и на пару часов выключиться, вырубиться, забывшись неспокойным сном, проваливаясь в который все ощущали одно и тоже – желание согреться. Здесь не надо было вставать в полный рост, потому что парня, который сделал это, проснувшись, унесли час назад с простреленной головой. А вот здесь тепло – от попадания реактивной гранаты, частично разрушившей бункер, загорелось дерево, мешки, какие-то тряпки. Все думают не о том, что внутри погибли ребята, а о том, что несмотря на холод и дождь, что-то вообще еще может гореть. Никто не тушил, понятное дело: те кто были рядом просто сползлись к еще горящим и уже тлеющим головешкам, наслаждаясь хоть таким, но – теплом.



 Джонсон зябко поежился, осторожно доставая сигарету из убранной от сырости в презерватив пачки, и с третьей попытки зажег «зиппо». Во время последнего минометного обстрела его, худо-бедно обсушившегося во время сна в бункере, обдало водой, мокрой грязью и чудом не убило осколками – озверевший от усталости медик с красными глазами, третьи сутки держащийся на «зеленом шершне», осмотрел его и перевязал, буркнув что идиотам везет. Когда бункер, в который попал гранатометный выстрел, еще горел, и горел здорово, Джонсон лежал в мокрой грязи на дне окопа, и тихо радовался. Где-то, краешком сознания, он понимал, что это неправильно, что так нельзя – ребята погибли, а ведь никто и не думал вытаскивать тела из огня, хотя среди вони всего того, что сгорало сейчас там, внутри, явственно тянуло тошнотворным запахом горелого мяса – тогда он лежал на спине в теплой воде, нагревшейся от пламени, и смотрел на пар, который поднимался и от мокрой одежды, и от мокрого окопа, чувствуя, как штаны и ботинки тоже нагреваются, так, что становится уже горячо. Тогда все молчали, те, кто был рядом. Кто-то из соседних бункеров постреливал, простуженным голосом сквозь дождь плевался станковый пулемет, лениво пережевывая ленту, кашлял короткими очередями где-то справа М60. С той стороны тоже стреляли. Джонсон слышал свист пуль, пролетавших над окопом, и бивших порой в укрепления. От попаданий пуль разных калибров в окоп порой сыпалась мокрая земля, тогда грязные и мокрые пехотинцы тихо ругались сквозь зубы.
Сейчас Джонсон курил, бережно укрывая тлеющую сигарету. Рукам было тепло, внутри от каждой затяжки тоже делалось теплее. Он давно потерял счет времени, как и другие. Это стало неважно. Все было просто, очень просто.

 Мир сузился до размеров их окопа. Оттуда, из дождя, в них стреляли. Они стреляли порой в ответ. Иногда они видели вспышки выстрелов с той стороны. Наверное, вьетнамцев дождь изматывал так же, как и их. Хотя порой, когда они бросались в атаки, по ним этого было незаметно. Им было, наверное, не важно, что их убивают, казалось, они жили одной единственной целью – добраться до их окопов, хоть платя тремя за одного, хоть для того что бы уже у заветного рубежа получить в грудь автоматную очередь. Джонсон точно знал, что если это им удастся, это будет их последний бой – их, в смысле пехотинцев. Потому что закипит лютая окопная резня, где убивают всем, чем только смогут – прикладом автомата, штыком, ножом, ударив стволом в ребра, били кулаками, ногами, касками, да всем, чем можно. И их сомнут. Потому что теми, кто ворвется в их окопы, будет владеть лютая злость, боевой азарт, когда смерти не существует – человека ведет слепая ярость, когда ему важно дотянуться до глотки противника, убить, даже умирая самому. А у пехоты, которая вот уже неделю медленно гибла под обстрелами, этого боевого азарта и желания сражаться уже не было. Джонсон помнил, как отец, воевавший во Франции, рассказал ему однажды, как пленный немец, побывавший на восточном фронте, рассказывал о том, как в атаку шли русские, «это было страшно». Немец говорил, что то, что вело их в бой, в самоубийственные атаки, было сильнее них, и даже если до окопов добирался хотя бы кто-то, он отчаянно резался до последнего, за троих. Отец долго подбирал слова, и наконец сказал, что немцу было не просто тогда страшно до усрачки от того, что русские до них доберутся – ему было страшно именно от того, как они шли.

 Сейчас он и сам понимал, какого это. Одно дело, когда на твою позицию, когда ты в окопе или бункере, бредут по грязи полумертвые от усталости люди, как заводные куклы, а ты, такой же уставший, механически стреляешь по ним. Другое, когда эти же люди рвутся, как безумные, в едином порыве.

 Сколько он уже убил? Он и сам не знал. Наверное, много. Может быть, человек десять или даже больше. Сейчас его это не волновало. По совести, сейчас его вообще мало что волновало, все чувства, за исключением проклятой усталости и холода, остались где-то там, в другой жизни.

 Развалины домов дрожали под обстрелами артиллерии, бетон, грязь и битый кирпич полосовали осколки минометных мин, месили ботинки, сандалии и просто босые ноги вьетнамцев, перемешивали траки танков . Вьетнамцы, в своей песочной форме, которая сейчас была грязно-серой, такими же серыми пятнами валялись у стен домов, рядом с их окопами, на асфальте и в грязи, лежали рядом с подбитыми танками. Танки перемешивали кровь и тела в этом мокром бетонном крошеве тех, кому не повезло. Танки горели, или просто останавливались, когда их подбивали. Артиллерийскую поддержку нельзя было запросить уже третий день, с тех пор, как не было связи. Кончались гранатометы. Впрочем, и танков с тех пор они не видели больше.

Одни игрушечные солдатики в зеленой форме бились с другими, в серой. Занимались войной вовсю, любовь осталась где-то далеко дома. Наверное.

 Джонсон видел, как некоторые просто сидели часами, даже под дождем, уставившись перед собой, ничего не видя и не слыша – ни взрывов, ни хриплых криков, ни приказов. Некоторые так и погибали.

 У них ничего не осталось. Ни желания сражаться дальше, ни подмоги, ни надежды на то, что она придет. Связи не было вот уже три дня. Подходили к концу боеприпасы. Было просто холодно, сыро, мокро. Порой, словно очнувшись, просыпался голод. Впрочем, припасов тоже было мало, и они тоже подходили к концу. Очень хотелось спать…

 Взвод медленно таял. Однажды ночью на их позиции вышли южные корейцы, тоже взвод или около того. Видимо, они действовали в этом же квадрате. Они были хорошими воинами, эти корейцы. Мясниками. Ушли куда-то туда, в лабиринт из плохо различимых в темноте домов, перемолотых артиллерией. Там была плотная стрельба, потом все затихло. Через некоторое время они прошли назад, таща на себе раненых и убитых. Они ни слова не сказали. Как будто не замечали, или считали ниже своего достоинства говорить с пехотинцами, месившими грязь. А может, их и впрямь не заметили, их уже нет?..


 Дождь усилился, налетел порыв ледяного ветра. Джонсон съежился под ним, пытаясь укрыться под мокрым пончо. И словно в ответ на его движение, послышался короткий шелест.
Первые снаряды ударили куда-то за него, туда, где был командный бункер, следующие рвались уже рядом. Упав на дно окопа, Джонсон вдруг ощутил, что впервые за последние дни с него слетело сонное оцепенение, страх – он просто лежал и глотал воздух, словно вытащенная из воды рыба. А вокруг рвались снаряды, что-то кричали люди. И – это было очень отчетливо слышно – там, за пеленой дождя тоже раздался крик, и лавина огня накрыла укрепления. Вьетнамцы пошли в атаку. Прямо во время артподготовки.
Пехотинцы отстреливались. Джонсон, поднявшись, тоже высунулся из окопа, и несколько раз выстрелил, после чего винтовку заклинило. Словно проснувшись, начал стрелять их единственный уцелевший пулемет пятидесятого калибра, поднимая фонтаны брызг и земли вокруг рвущихся к их окопам вьетнамцев, где-то ухнул сорокамиллиметровый гранатомет, и впереди вспучился разрыв, мелькали трассера, оранжевые, красные и зеленые – с той стороны, похоже, подтянули китайские крупнокалиберные пулеметы. Артналет был коротким, всего снарядов десять, но свое дело он, похоже, сделал: дал противнику возможность преодолеть рывком разделявшее их пространство. Слышался рокот танковых моторов – танки уже возвестили о своем появлении выстрелами башенных орудий и длинными очередями пулеметов. Джонсон подумал, судорожно пытаясь сменить магазин и нажимая впустую на досылатель, что зеленые нити трассеров, которые хлестали по их окопам, были не от подтянутых на передний край китайских ДШК, это били танковые крупнокалиберные, там же на башнях такие же стояли…
 Значит, все. Винтовка наконец проглотила патрон, и затрещала очередями – Джонсон перевел ее на автоматический режим стрельбы еще в самом начале. Многие сделали так же. Впереди уже маячила, увеличиваясь в размерах, громада броневой стали, еще одна, на башне которой расцвел разрыв – кто-то выстрелил из противотанкового гранатомета. Однако машина не замедлила ход, лишь довернула башню, и, остановившись, разнесла прямым попаданием бункер из которого по ней стреляли. Затем еще один взрыв заставил Джонсона спрятаться назад за бруствер, по которому прошла очередь.
Всего боевых машин было три. Пехотинцев, следовавших за ними, несколько десятков. В окопах вокруг падали люди, те, кто пытался сейчас высунуться и отстреливаться. Их давили. Их «браунинг» уже замолчал. Сейчас…

 Шелест гранатометных выстрелов, взрывы. Еще взрывы. Откуда-то справа, из руин, заработало сразу несколько пулеметов, к которым присоединились автоматные очереди и щелчки одиночных выстрелов. Джонсон инстинктивно развернулся в ту сторону, повернул голову, пытаясь понять, что происходит – неужели подошла подмога? – и в бруствер рядом с ним ударил танковый снаряд.


*********
 Он очнулся от тряски. Звенело в ушах, очень болела голова, от каждого рывка. Что это такое, он тоже понял, хотя и не так быстро – его несут на носилках. Куда-то. Поставили. Отсюда он видел профили подбитых танков, было похоже, что машины расстреляли сбоку и с тыла, и били по каждой сразу из нескольких гранатометов. Вокруг машин и дальше, насколько он видел, лежали убитые. Вьетнамцы. Много…
А между дымящимися танками были люди. Другие люди, в темной от дождя форме, которую он сперва не сумел разобрать. Они сновали между машин, собирали оружие с убитых. Мимо него прошло двое, нагруженных «калашниковыми», висевших на ремнях по несколько стволов сразу, и Джонсон с ужасом понял, что у них азиатские лица, это были не американцы. Но – следом за ними прошел еще один, этот был типичный европеец. И еще один.
Над ним склонилось чье-то лицо в каске, тоже европейского типа, кто-то спереди взял носилки, их подняли и понесли. Сейчас он разглядел, что на них полосатый камуфляж.
- Кто…вы… - прохрипел Джонсон, пытаясь поднять голову и разглядеть людей получше.
- Заткнись, придурок. Лежи смирно. – миролюбиво ответил тот, что держал носилки сзади.
- Принимай! – крикнул кому-то передний, и носилки стали затаскивать в кузов грузовика.
- Спа…сибо…в… - губы его не слушались, от тряски и всех манипуляций, которые над ним производили, голова стала просто раскалываться от боли.
- Да пошел ты в задницу – отозвался кто-то, - эй, грузите его.
Дождь все еще лил, капли били по лицу. Джонсон лежал на носилках, моргая, слыша через сквозь гул и звон в ушах, как кто-то переговаривается, как из шипения рации где-то рядом раздаются невнятные слова, а через некоторое время рядом с ним на носилках положили еще одного раненого пехотинца .
Кто-то сзади поднял бортик, закрывая его, и грузовик тронулся.
Джонсон всем телом ощутил, как трясет на неровностях машину, и носилки и люди на них тоже вздрагивают от каждого толчка. Одни игрушечные солдатики из нового набора закончились, из другой коробки достали новый набор. А может, старый - эти ребята в полосатом камуфляже воевать горазды. Хотя это уже все равно, наверное.
Ничего.
Джонсон подумал, что теперь уже точно ничего не важно.
И потерял сознание.