Мимолётности

Еду в автобусе в гости к дочке. Везу подарки. Ей исполнилось 18 лет. Полгода назад она  сняла квартиру, стала жить самостоятельно. Я была сильно опечалена этим. Смотрю в окно. В небе огромная луна. Ощущаю напряжение внутри себя, всё осознаю; мысли, мелкие движения собственного тела, особенно лица, оно реагирует на разных людей по-разному. Ехать ещё долго, стараюсь отвлечься от реальности и впадаю в воспоминания юности. На лице появляется улыбка.

  Вот я в лесу, вернее, в перелеске среди степей, на поляне. Ловлю бабочек. Я ловлю бабочку нежно, чтобы она могла после этого опять летать. Я держу её в закрытых ладонях и шепчу ей: «Лети, передай Лёше, что я люблю его, и пусть он вспомнит обо мне и тоже полюбит меня». Я раскрываю ладони,  бабочка сидит секунду, две, а потом взлетает. Я присаживаюсь к цветам, на которых сидят бабочки, и каждой шепчу о своей любви.
Я чувствую, что кто-то наблюдает за мной. Оглядываюсь, время от времени, всматриваюсь в кусты, но никого не замечаю. Наверное, мне кажется, что кто-то подглядывает.

  В 1979 году парень по кличке Блондин проходил принудительное, двухгодичное лечение от алкоголизма в ЛТП города Омска. Внешне он сильно походил на Есенина; и телосложением, и лицом, с такими же светлыми кудрями, и по натуре был чувствительным и лиричным. Он дружил с Иваном, художником, нервным бунтарём, принудительно лечившимся там же. В ЛТП  были почти тюремные порядки. Алкоголиков лечили жесткими методами и заставляли работать. Иван работал по своей специальности – художником.
Он был очень талантливым художником. Закончил Московский Художественный Институт им. Сурикова на графическом отделении. Но за дипломную работу получил двойку, так как не отобразил в своей художественной работе энтузиазма и оптимизма, присущим колориту большинства известных художественных произведений, создаваемых в ту эпоху. Он нарисовал картину под названием «Расстрел». На ней был изображён, стоящий спиной мужчина в серой рубахе и тёмных штанах. Широко расставив босые ноги, он твёрдо стоит на земле чёрного цвета. Её линии идут наискось. Его руки связаны за спиной и сжаты в кулаки. В напряженных мускулах  не страх, а протест, несгибаемость, непокорность.  Вся его фигура словно говорит: «Ну, давайте, гады, стреляйте, мать вашу, меня не убьёте!» Пришлось Ивану делать другую графическую работу.
 
  В пьяном виде Иван был невыносим. Эрудированный, желчный, он не просто хулиганил, он изощрённо хулиганил. Вытягивал все жилы из своих близких. Работать не хотел, утром ему не надо было вставать, поэтому он буянил всю ночь, не давая никому спать. Самым лучшим из всего, что он мог придумать, была декламация стихов Есенина, Блока, которые он знал, почти все, наизусть. Он читал их  с надрывом, громким, хриплым голосом, иногда с завыванием. Потом начинал критиковать близких, указывал всем на их  недостатки, а им надо было вставать по утрам и идти на работу. Деньги он пропивал, и картины тоже. Он их складывал в чемодан, шёл по улице с чемоданом, останавливал прохожего интеллигентного вида, клал чемодан на тротуар, раскрывал его, интеллигент  обомлевал от его картин и покупал по стоимости тогдашней бутылки водки. Не буду всего писать, чтобы не поминать лихом, поскольку его сейчас нет в живых.
 
  Жена бросила Ивана. Как-то вечером она забрала дочку Свету из детского сада и с одной сумочкой-ридикюлем махнула на вокзал, заплатила проводнице и поехала в купе для проводников. Проводнице долго рассказывала о своей жизни, о том, что сбежала от мужа и едет в Пензу, потому что там её родители.
«Мои родители, - говорила Бэла, -  не хотели, чтобы я замуж за него выходила. Я еврейка, а он русский, да еще и алкоголик. Мы с ним вместе в художественном училище учились. Он в Пензу из Омска приехал. Очень хорошо рисовал и так любил меня, что мне казалось, никто больше так любить не будет. А когда мой отец понял, что я всё-таки с Иваном буду, встал посреди комнаты и заорал мне в лицо: «Будь ты проклята!»
Проводница сочувственно качала  головой, вздыхала, поила чаем, а когда Бэла с дочкой выходили в Чувашии – поезд не шёл прямо в Пензу – долго махала им рукой на прощание и желала счастья.

  В Чувашии, на вокзале женщины в длинных юбках стояли в кружок и пили пиво из больших кружек. Света удивлялась, что они в длинных, до щиколоток, юбках, даже маленькие девочки там, в Чувашии все были одеты в длинное, а разговаривали на непонятном языке. Она решила, что находится за границей. Спали в комнате матери и ребёнка, а на рассвете сели в поезд до Пензы.
 
  После этого Иван виделся с дочкой редко. Она приезжала в Омск на летние каникулы. А после окончания восьмого класса, Света, вдруг, решила жить в Омске, с бабушкой.  А его отправили в ЛТП на два года. В ЛТП  часто отправляли не столько для того, чтобы вылечился, хотя такая надежда теплилась, сколько для того, чтобы отдохнуть от него. Не припомню никого, кто бы после лечения в ЛТП бросил бы пить.

  Летом Иван вместе с другими, лечившимися от алкоголизма, работал в совхозе «Луч».  Там они что-то строили, а Иван оформлял клуб в духе времени, рисовал плакаты с лозунгами типа: «Коммунизм – наше будущее!»
Он написал матери в письме: «Приезжайте повидаться, у нас здесь не такие строгие порядки, как на «зоне». Мы  приходим на обед в сельскую столовую, там можно встретиться, поесть вместе и даже прогуляться. Нет постоянного конвоя. Мы же не преступники!» В ЛТП свидания были короткими, в комнате для свиданий, в этой же комнате находились другие заключённые, с навещающими их родственниками. 
И  Света с бабушкой приехали в «Луч». С ними, навестить Ивана, поехал дядя Ивана, брат его матери, одинокий мужчина, который был для него вместо отца, а отец Ивана погиб на фронте под Ржевом в 1942 году. И ещё поехала Татьяна – жена младшего брата Ивана, жгучая брюнетка, невысокая, с крепким,  смуглым телом, весёлая и озорная. Сказала, что хочет ягоду собирать в лесу. Она сильно Ивана любила, даже третьего ребёнка назвала Ваней, и умер Иван у неё на руках, но это случилось гораздо позже, а тогда, летом, они жили в «Луче» всего три дня.  Попросились на ночлег. Их пустила к себе хозяйка из крайней избы и кормила «на убой». Пыталась Свету откормить, удивлялась, что она небольшого роста, худенькая. Света была смуглая, с карими глазами и почти чёрными,  слегка вьющимися, мягкими волосами до плеч. Деревенская сметана выглядела, как сливочное масло, она не стекала с ложки, её можно было откусывать, и Света могла съесть только одну чайную ложку, откусывая маленькие кусочки. После этого чувствовала насыщение. Хозяйка сокрушалась: «Да конечно, она не ест ничего, вот и худая!» Муж её был комбайнёром. Когда он приходил с работы, она накрывала ему на стол, он ел, а она садилась напротив, подперев рукой щёку, и смотрела на него. На его мощную, загорелую шею,  ручищи и большие, синие-синие глаза. Их 18-летняя дочь на него была похожа: высокая, с русыми волосами и распахнутыми, синими глазами. Она по вечерам убегала куда-то в поля, а возвращалась под утро весёлая и шальная. Говорила, что с подружками гуляет. А Татьяна не верила, улыбалась, глядя на неё и делилась потом со Светой своими мыслями: «Она не с подружками гуляет!»
Деревню «Луч» окружали, как и везде под Омском, степи и перелески, берёзовые рощицы – «колки» по-сибирски. Света с бабушкой, дядей и тётей гуляли по окрестным полям и перелескам, Света ромашки рвала. Татьяна спрашивала её:
 - Как красиво у тебя волосы на солнце блестят! Отчего это?
 - Я их ромашковым отваром прополаскиваю».
Сидели в тени берёз, деревенский мальчишка носился верхом на коне по полю. Все любили простор и свободу. Не всегда вместе гуляли. То дядюшка куда-то один уйдёт, то Татьяна. Татьяна почти всё время где-то пропадала. Может быть, к Ивану в клуб ходила. Но ягод много набрала, земляничное варенье варила. Потом Света пошла одна в рощицу, ловила там бабочек и шептала им о своей любви. А никто друг друга и не спрашивал, куда кто идёт.

  С Иваном виделись во время обеденного перерыва и в сельском клубе, который  Иван художественно оформлял и рисовал афиши. Потом шли в столовую, ели, разговаривали. В день отъезда опять обедали в столовой. За соседним столом сидел Блондин. Иван и говорит Свете: «Свет, Блондин, рассказывал мне, что он видел тебя, как ты на полянке гуляла. Подглядывал за тобой, мол, бегает по полянке, бабочек ловит, на цыганочку похожа».
 - А! Значит, мне не показалось, что кто-то прячется в кустах!

  Пап, я помню, как ты мне пел колыбельную, когда я маленькая была. Никак  не могу уснуть. Ты ложишься со мной рядом, поёшь сонным, хриплым голосом. Твоя щетина колет мне щеку , и твоя песня, и это колючее прикосновение успокаивает: «Мишка косолапый по лесу идёт. Шишки собирает. Песенку поёт. Шишка отскочила. Прямо Мишке в лоб. Мишка рассердился, и ногою топ».

  Моя душа врывается в настоящее из юности. Я прячу её: «Тихо сиди! Тихо!»
Вот и моя остановка. Луна на небе.
Воля! Простор в душе от воспоминаний, от России, юности, улыбка просится на лицо, а душа на волю. А люди вокруг цивилизованные, ходят медленно, смотрят с важностью.
Я вижу теперь, Вероника, что и ты тоже всё делаешь из-за тяги к воле, к свободе! Я рада за тебя. Значит, всё в порядке. С Днём Рождения!


17 февраля. 2011 год. Благоприятный день для поминовения предков. Слушаю Игоря Растеряева, песню «Ромашки». Земля вам пухом и царствие небесное.
Спасибо за всё, и простите, если что не так.

Песня Растеряева:
http://www.youtube.com/watch?v=eW5dJ8Bg_nU&feature=related