Необитаемый остров

На работу Андрей Одинцов прибыл рано и сразу же погрузился в дела. Ему нравилось, что, посиживая в своем привычном кресле, можно отстраниться естественным образом от повседневных семейных хлопот. Приходя домой к жене и подрастающему сыну, он был рад забыть о работе за чередой мелких бытовых забот. В этом ежедневном контрасте он находил приятное положение. Кто-то мог бы найти в жизни Одинцова великую трагедию простого обывателя, но ее там не было. Если порыться, поскрести самую душу его, можно отыскать тысячу мелочей, из которых легко раздуть драму, но это было бы смехотворно, так как каждый человек давно живущий чувствует некоторый дефицит разнообразия, нехватку экзотических приправ. Сам Одинцов понимал такие мысли, поэтому излишне страдать ему от этого не приходилось. Под конец рабочего дня он неизменно выходил из офиса, где руководил полиграфическим отделом шесть лет, шел мимо автобусной остановки, мимо метро, три километра пешком до дома, чтобы размять суставы во благо своему здоровью. «Здоровье - фундамент душевного равновесия», – полагал Одинцов, человек предельно рассудительный. Незадолго до окончания рабочего времени, начальник офиса вышел из кабинета на беспокойный шум снаружи. Оказалось верстальщик Сергей и дизайнер Дмитрий ругались из-за спора, кому делать заголовки для неформатной рубрики одной газеты, которую выпускала их контора.
 
Когда между верстальщиком Серегой Ш. и дизайнером Димой Р. затрещал спор о том, кто должен готовить заголовки на неформатную рубрику было уже к шести вечера пятницы – окончание рабочего дня и недели, когда от усталости служащие настолько глупеют, что вот даже случись, допустим, не дай бог, кровоизлияние в мозгу у всеми любимого выпускающего редактора, никто бы даже и не подумал вызывать неотложку, все бы благополучно разошлись, а вот уже утром в понедельник, оживленно, со всем горящим энтузиазмом принялись за кровоизлияние редактора, жертвую драгоценными минутами рабочего времени. Или, к примеру, если бы верстальщик Сергей Ш. в порыве прений схватил бы со стола своего миниатюрный бронзовый бюст Ленина и приложил бы им дизайнера Диму Р., а тот, в свою очередь, запустил бы в того, скажем, старым роверским военным ноутбуком, то и тогда никто бы предпринимать ничего особого не стал. Но собственно спор и не был никаким спором, и Дима Р. и Сергей Ш. вполне понимали, что дело злосчастных заголовков они запросто могут перепоручить Мише К., занимавшему в конторе должность курьера, секретаря, а по совместительству младшего верстальщика. И, наверняка, эту работу они отдадут в понедельник ему, и долго будут объяснять, каждый по-своему, а сегодня уже поздно, шесть часов, ни туда, ни сюда, короткий день, все новостные сайты просмотрены, в чатах штиль, остается дотянуть немного. Можно конечно приняться за работу от нечего делать, но смысла в ней Сергей и Дима никогда не находили. В солидарности совместной лени верстальщик и дизайнер играли в словесный теннис через весь офис, чем совсем не смущали остальных. Можно сказать, матч ожидаемо закончился бы ничьей, если бы управляющий, который должен был находиться за своей дверью, не выкатился бы некстати, встряв в перебранку сотрудников. Андрей Одинцов, оторвав близорукий глаз от листа бумаги, заметил, что верстальщик и дизайнер ведут пустые споры, чем создают такое, как ему померещилось, растягивающее напряжение. Растягивающее напряжение – так он и говорил, вытягивая пальцами эту невидимую, упругую субстанцию. Узнав суть да дело, Андрей коротко попросил у Сергея Ш:

- Сергей, пожалуйста, просто сверстай заголовки.

- Я сверстаю, - подхватил верстальщик, - Андрей Геннадьевич. Пусть только мне предоставят заголовки.

- А ты, Сергей, шрифтов ни разу в своей жизни не видел? И не знаешь, как они называются и зачем нужны? – вмешался дизайнер, чувствуя, что начальство на его стороне.

- Как хотите. Вставлю из прошлого месяца.

- Не забудь цвета поменять.

- Согласен, Дима, если я стану исполнять твои обязанности, придется тебе всю свою зарплату мне отдавать.

- Ты верстать-то вначале научись, а потом мы решим, что с тобой делать.

- Думаешь, рожки научился в фотожопе пририсовывать и дизайнером стал?

Одинцов уже хотел было урезонить сотрудников, как внезапно иголка кольнула ему левый глас вероломно и подло. Не поняв природу боли, управляющий энергично почесал ужаленный глаз и с досады выпалил громко, почти криком:

- Перестаньте орать!

Он даже зачем-то притопнул ногой, как плаксивый ребенок. И от топа прошла по ноге неудобная судорога. На секунду или две, как бывает часто, офис замер, тогда Андрей встряхнул с себя остаток оцепенения, часто заморгал поврежденным глазом:

- Хватит рассуждать. Вы так можете месяц спорить. Дима, принимайся за шапки, закончишь, отдашь Сергею, а ты пока верстай статьи. Никто не сидит. А рассуждать будете после работы.

Оглядев всех служащих злым, подурневшим взглядом, насытившись смирной тишиной, Одинцов заперся в своем кабинете ото всех, приземлился в кресло, решительно взялся за мышь, взглянул исподлобья в свой монитор и завершил шахматную партию полным поражением  противника. В глазу перестало щипать, но казалось, будто что-то сидит внутри, как глубоко запавший осколок кораблекрушения на дне океана или сахар на дне стакана.
Выйдя с работы позже обычного, Одинцов прошел мимо остановки, от которой отправлялся его автобус. Он ехал на автобусе или метро на работу, с работы же возвращался пешком. И сейчас ему хотелось немного пройтись, проветрить голову, понаблюдать ту часть мира, которая являлось прослойкой его семейной и трудовой жизни. Он сделал пару вдохов, чтобы выдуть из себя последние остатки усталости и вернуть бодрость, но поперхнулся табачным дымом. Девушка, шедшая впереди, на десять шагов опережающая его, дымила сигаретой на ходу на всех за ней следующих пешеходов. «Вот же зараза, - подумал Одинцов. – Себя травит и на остальных наплевать. И что, я теперь должен на другую сторону улицы из-за нее переходить? Почему же другие-то должны страдать из-за ее дурных привычек?» Поравнявшись с девушкой у самого метро, Одинцов сделал разумное замечание ей:

- Вы хоть понимаете, что многим, кто идет за вами, некурящим людям неприятно нюхать ваш вонючий дым?

Девушка обернулась на незнакомого мужчину и ответила на каком-то непонятном ему языке: толи татарском, толи азербайджанском, толи польском:

- Нуже ичне чёни хай.

- Еще и по-русски говорить не умеет.

- Сам ты чурка! – добавила обижено она уже на чисто русском языке.

Девушка прошла дальше, оставив Одинцова в возбужденном негодовании. Он уже и сам не желал делить с ней одну дорогу, поэтому спустился в метро, купил жетон и зашел в вагон. Пассажиры стали теснить его к правой двери, заполняя собой пустоты. Попасть в вагон до закрытия дверей хотелось всем. «Вот ведь дикари, - подумал Одинцов, упираясь рукой в дверь, сдерживая напиравших сзади сограждан. – Ведь просто прут и прут, как будто бы не люди, а скоты».

- Ну, что вы толкаете меня? Вы не видите, что мне больше некуда двигаться, - раздраженно обратился он к усердно пихавшему его в спину гражданину.

- Седа нарша ого сажи ию вьют, - с тем же раздражением ответил мужчина.

- Ну, так скажите им, чтобы не толкали.

Гражданин не ответил. Наверное, он был малосознательный гражданин. «Ей богу, дикари, - на протяжение всех трех станций, поддерживая собой половину вагона, злился Одинцов. – Хоть бы кто-нибудь возмутился. Нет, терпят, едут и терпят. Всю жизнь терпят, пока их пихают, толкают, курят в лицо. А потом жалуются, что плохо живут, мало получают, умирают в нищете. Как же вы хотели, если всю жизнь будете вот так». Такие разумные мысли приходили ему на ум, пока поезд не прибыл на его станцию. В антрацитовом зеркале дверей с надписью «Не прислоняться» пассажиры выглядели одинокого, Андрей даже не сразу нашел себя на общем портрете. Нужно было немного повертеть головой, чтобы удостовериться, что это именно он. А еще до сих пор болел ужаленный чем-то левый глаз.

Прежде чем прийти домой Андрей Одинцов, обычно заходил в магазин. Он почти всегда знал, чего в доме не хватает, поэтому жене не звонил. И жена ему не звонила, зная, что если в доме закончился хлеб, Андрей обязательно после работы его купит. Каждый день в независимости от дня недели в магазине народа – пропасть. И каждый покупатель уходит с увесистым полиэтиленовым пакетом. Можно подумать, люди действительно жили одним днем, сомневаясь, наступит ли для них завтрашний. Поэтому и покупали продуктов кратно двадцати четырем часам своей жизни. Или сдерживали они себя таким образом от чрезмерных растрат? Выбрав нужную булку, Андрей подошел к мясному прилавку, за которым работала Татьяна, знакомая продавщица его, с которой он сознательно мечтал завести роман. Татьяна не была хороша собой, но казалась доступнее всех остальных женщин. Понимая свою природную похоть за мерзость, Андрей полагал, что лгать можно кому угодно, только не самому себе. Человек, который врет сам себе, неполноценен, считал он, а замечал кругом только таких людей: жена врала о возрасте и внешности, его брат врал, без остановки поедая сладости, что периодическое утоление желания сдерживает его от обжорства, директор на работе лгал себе, что сигареты поддерживают его в тонусе, и даже Татьяна, это полная сорокалетняя продавщица с пылающими от жара грудей щеками, обманывала себя, что популярна среди мужского пола. Сегодня Татьяна была настроена отчего-то на грусть и это никак не вязалось с ее обычной свойственной ей эротичностью.

- Привет! Как дела? – спросил задорно и весело Одинцов, делая вид будто выбирает из ряда сыро-копченных колбас.

- Нормально, - протянула жалобно продавщица, словно норма для нее - худшее из возможных бед.

- Чего сегодня такая невеселая?

- Мама, заболела. Хотела сходить к ней в больницу, а у меня смена до девяти. В тридцать шестой, здесь недалеко, хотя бы гостинца отнести, а начальница не отпускает.

- Так попроси, чтобы заменили на пару часов.

- Ага, допросишься их. Были бы они нормальные люди еще… Даже не знаю что и делать, кого попросить. Больница ведь недалеко, всего три остановки. А ты не на машине?

Незамысловатые намеки продавщицы, забавляли тем, что, не имея особой внешности, Татьяна при этом изображала некую жеманную красотку, которая в свою очереди изображала, беззащитную, слабую девицу. Жалеть некрасивую женщину совсем не хотелось. С другой стороны, обязать продавщицу мясного отдела в магазине, в котором Андрей ежедневно отоваривался, было просто необходимо. Плюсом могло бы послужить тайное от жены свидание с этой мясистой пышкой. Через четверть часа Одинцов стоял со свертком в руке перед трамвайными путями.

Решив отправиться до больницы на трамвае, Одинцов вспоминал картинки из такого  далекого прошлого, где он с отцом катит по рельсам в вагоне вдоль теплого весеннего проспекта. Из окна видно почти все, но если не сидеть, а стоять на ногах. Пол потряхивает на железных рессорах, трель звонка вагоновожатого, гул электромотора. Одинцов вошел в нужную цифру маршрута и стал искать свободное место. Мест не было, даже на контролерском сиденье покоилась одна с испорченным лицом старуха. Недозрелость выражения ее лица подействовала на Одинцова как запах мочи. Он отвернулся, встретив нахмуренный лоб, стоявшего рядом мужчины. Секунды хватило, чтобы ощутить неприязнь со стороны соседа. Увлекшись для примера видом проносившейся в иллюминаторе улицы Одинцов, однако, никак не мог услышать сладкого прошлого в этом вагоне. Мельком оглядываясь на пассажиров, он отмечал про себя их непохожесть на настоящих людей, на тех людей, которые должны были ехать сейчас с ним по тому самому проспекту. Будто они не жили, мыслили, а попросту находились и пребывали. Стоило доверить подобную чепуху рассудку, уставшему чувству, как началось невероятное. Ему представились все эти люди полыми, полными пустоты. Куда они могли ехать и зачем? Показалось все это такой пугающей бессмыслицей, что ему захотелось подойти и ударить по голове, пусть ту же старушку, чтобы убедиться, что внутри она абсолютно пустая, как бочка.

На второй остановке он не выдержал и вышел из вагона. Трамвай, громыхая, увез дурных людей прочь, оставил его одного на платформе. Оглядевшись, Одинцов обнаружил, а точнее совсем никого не обнаружил – такой выглядела улица осиротелой без пешехода. «Неужели здесь никто не живет?» - озадачился он. Перейдя по светофору, Андрей пошел вдоль улице параллельно трамвайным путям. Люди все-таки здесь жили. Вначале один потом второй проявились. Третий и четвертый прошли навстречу. На самом деле, пешеходов было много, их оказалось вдруг чрезвычайно много. Наверное, они повыскакивали из своих укрытий, чтобы потолкаться перед ним. Через два квартала, наконец, появилась больница.

Зайдя в приемную, Одинцов поинтересовался, как пройти ему в нужную палату, но все отвечали, что такой палаты в больнице нет. Может, Татьяна перепутала номера? Повсюду здесь пахло анатомией. Дежурная медсестра также подтвердила, что палата с таким номером у них не существует.

- А что же мне делать? Меня просили передать, - досадовал Одинцов.

- Идите в тридцать четвертую, – сестра устало распахнула журнал, перебрал пару страниц.

- Почему в тридцать четвертую?

- А вам не все равно?

Грубоватый сестрин голос показался ему отвратительным, но нужно было что-то сделать со свертком, и он пошел в палату тридцать четыре.

Вдоль стен стояли железные койки с пожилыми полураздетыми женщинами. Они, кажется, давно здесь выздоравливали, и уже настолько привыкли к этому состоянию, что даже на посетителей не обращали внимание. Одинцов выбрал старушку посимпатичнее, почище, подсел рядом. Теперь, развернув сверток перед незнакомой женщиной, он увидел в нем только малосольные огурцы в целлофане. Пару старушек покосились на еду – причмокнули, замерли. Так и не удостоившись внимания старухи, он опустил сверток на тумбу рядом с кроватью.

- Это ваша дочь… Она сегодня на работе, поэтому… Вот гостинец передала вам…

- Скажи ей, - треснул старушечьей голос, - чтобы забрала лестницу у бабы Нади и залезла на дедушкин шкаф, там, где лежал столетник. Пусть весь его положит в таз, но только не тот, который новый, а тот, который белый, зальет кипятком наполовину, и отмочит неделю, пока не потемнеет. А когда пожелтеет, к нему пусть добавит спирта, у бабы Нади есть, пусть спросит. Пусть отстоится еще с неделю. Затем пусть возьмет марлю, процежет и пьет с утра до завтрака. Если не полегчает, то хоть травы не пропадут.

Вдруг Одинцов вспомнишь, что даже не поздоровался с Таниной матерью. Этого с ним никогда не бывало. «А нужно ли будет потом прощаться, если я с ней совсем не здоровался? – задал он самуму себе вопрос. – Тем более старушка, кажется, слабоумная».
 
Он тихонько привстал, отошел от кровати и услышал за своей спиной, тот же голос:

- И еще скажи ей забрать сапоги, которые мне соседка должна из 80 квартиры. А за них пусть отдаст грелку мою, которую я у нее брала…

Старуха продолжала говорить, когда Андрей раздосадованный вышел и понесся по коридору, кишащему больными, наружу. В голове бесполезно крутились бессмысленные слова старушки про травы, про сапоги. Зачем ему это все держать в голове? Кому это нужно передать? Она даже не настоящая Танина мама. Так он пенял до самого дома.

Переступив порог своей квартиры, Одинцов удостоверился в наличии жены перед телевизором, сына перед компьютером, а потом наличии своего глаза, который до сих пор не давал ему покоя. Глаз покрылся кровавыми извилинами, но выглядел целым. Однако с остальными частями лица его было явно что-то не так. Андрей не мог признать самого себя в зеркале. Не то чтобы он видел нечто новое перед собой или необычное. Это был человек, примерно такую внешность он и носил на протяжении тридцати шести лет, но вот почему именно такое лицо он носил, стало вдруг для него загадкой. Скажем так, почему именно голова, а не ведро помещалось у него на плечах – вот что озадачило Одинцова. И этому он не мог найти нужного объяснения.

- Вернулся? – спросила жена, не отрываясь от экрана, будто еще до конца не понимала, муж ли ее ходит по комнате или чей-то неприкаянный дух. По телевизору актеры разыгрывали судьбы. Герои были похожи на кукол, решивших поиграть в трагических актеров, которые играют перед зрителем похожую на жизнь спектакль.
 
В холодильнике, как обычно, ждал, приготовленный женой, ужин. Еда была холодная в наказание за то, что он пришел не вовремя. Это маленькое справедливое наказание приводилось в действие всякий раз, когда муж задерживался на работе. И Одинцов был абсолютно согласен с таким суровым правосудием, поэтому вынимал ужин, клал его в микроволновую печь и нагревал до нужной температуры, а потом в одиночестве проглатывал кусочек за кусочком. Сейчас ему, правда, не хотелось есть совсем. На тарелке лежала запеченная капуста с жаренной говяжьей печенью и молча глядела на него. Выпив стакан воды, заглянув в темное окно, он понял, что поступил правильно, отказавшись от капусты с печенью. Они бы сейчас лежали внутри его желудка, лениво переваривались. Впрочем, жена обнаружит сутра несъеденный его ужин, заподозрит супруга в измене. Ей вечно мерещилась драма во всем – это побочное действие ее телевизионных сериалов. Андрей стряхнул содержимое тарелки в унитаз, подцепил с этажерки первую попавшуюся книгу и заперся на кухне. Приятная пустота в желудке добродушно улыбалась лежавшей перед ней книге, освещенной ночником. Автор книги - некто по имени Дефо. На обложке был изображен человек в рваном пиджаке, брюках и белой рубашке. За ним, на втором плане, поднимались на волне останки офисной мебели: поломанные кресла, столы, шкафы. Первые две страницы были заполнены тесными рядами букв, далее начиналась биография главного героя по имени Боб или Роб. Обычный работящий парень, которого отправили в командировку в Европу. Все билеты на самолет раскупили, и, чтобы прибыть вовремя, Боб или Роб решил на лайнере поплыть через средиземное море. Неожиданно на корабль напали сомалийские пираты, потопили судно. Но Боб выжил, не утонул, спасся на необитаемом острове. Оказавшись в одиночестве, главный герой десять страниц подает в отчаяние. На одиннадцатой он берет себя в руки и принимается за обследование острова. Со временем Боб обнаруживает на берегу останки мебели, кое-какую оргтехнику с затонувшего корабля. Используя подручный средства, материалы, которые сама мать-природа преподносит ему, он строит просторный офис на необитаемом острове. Жизнь начинает налаживаться. Теперь у Боба есть офис, его удобный стол и кресло, компьютер, принтер, факс. Бумагой ему служат листья местных растений, писчие инструменты он изготавливает своими руками из перьев прекрасных островных белых птиц. Он подолгу задерживается на работе, и с нетерпением всю неделю ждет пятницы, чтобы с удовольствием провести уикенд. Одинцов оторвал голову от стола с книгой. Часы на стене свидетельствовали время – десять минут первого. Сын еще не ложился, продолжая тихо в кого-то стрелять в своей комнате. Жены с телевизором не слышно – они отключались в одиннадцать. Андрей пробрался в спальню. Кровать была занята наполовину. Долго приспосабливаясь к лежачему положению, Одинцов думал о Бобе, о его судьбе.

- Ложишься? – прозвучал голос жены, когда его тело уже покоилось на простыне общей их кровати.

Сон сам пришел к нему. Ему приснился фантастический сон. Будто пришел он на свою работу и никого не обнаружил, ни одного сотрудника, только пустые кресла. Он не возмутился, наоборот, несказанно обрадовался. Вот бы все сегодня разом заболели, не явились. Потом Андрей зачем-то вышел из офиса, побрел по улице, на которой также никого не оказалось. Почему город опустел, он не знал, но был доволен и счастлив этим. День стоял ясный, но солнце нигде не висело. Ветер не терся по бокам домов. Птицы не оживляли небо. Одинцов решил крикнуть, чтобы услышать свое эхо. Но и эха не было. Только странное волнение настигало его нутро, когда он вглядывался в приоткрытые двери или окна с едва сведенными створками рам. Там будто пребывал люди, те которые прятались от него. Едва он повернул за угол дома, как отовсюду посыпались барабанные дроби. Он стал озираться – и справа и слева шли марширующие толпы. Здесь шагал его директор, его подчиненные из офиса и другие совсем незнакомые ему. Стучали ногами они неправильно, слишком глухо, громко, как будто шли не по асфальту и по жестяному тазу. Толпа преследовала его. Чтобы оторваться от них, он побежал, но они неотвратимо настигали. В рассеянной панике Одинцов вздрогнул, открыл глаза, еще слыша этот оглушительный стук по батареи сверху у соседей.

Телевизор, всеми оставленный, тихо бубнил с сам собой. Было девять утра, десятый час. Жена говорила о чем-то на кухни с сыном. Одинцов встал, прогулялся по холодной проветренной комнате, зашел в ванную. В зеркале он увидел совсем не то. Глаза как бы скатывались в середину лица, нос стоял на верхней губе, которая покоилась на нижней. Подбородок и щеки были словно приклеены к остальному. А уши топорщились плохо разглаженными углами тетради. «Что же это со мной?» - раздосадовался Одинцов. После душа стало спокойней и чище, он даже улыбнулся жене, когда та спросила его: «Проснулся?» За завтраком Одинцов говорил мало, с удивлением и увлечением следя за тем, как его челюсть двигается вверх вниз сама по себе без приказа. Это было необычно, удобно. Сын просил денег для какой-то компьютерной ерунды, жена напомнила, что он должен съездит с ней на кладбище и в Карусель. Его удивляло все – будто он видел мир впервые. Такого с ним не бывало никогда. Находясь в полном сознании, он не мог сообразить почему, к примеру, кухонный стол с углами или почему жена его такая невзрачная на вид, и сын, что он вообще здесь находится, и как здесь очутился, а главное зачем. Нет, действительно, почему они все здесь радом с ним, говорят, чего-то от него требуют, разве такое возможно на самом деле? На минуту Андрею показалась, что нить, связывающая его с этим миром, лопнет, и он улетит как воздушный шар в свободном полете. Стало немного жутко. Собравшись с духом, глубоко вздохнув, Одинцов встал из-за стола. «Какое тяжелое тело у меня» - подумал про себя он, словно тело было неким дополнением его гардероба. И Одинцов начал решать, как же облегчить тело, и ему даже почти удалось придумать, как: нужно только снять  с себя все тело, выбрать другое, более удобное, легкое… Он потряс головой, чтобы встряхнуть засевшую туда чепуху. «Ты еще не оделся?» - спросила жена, входя в комнату.

По дороге на кладбище Одинцов с углубленным недоверием вглядывался в окружающий мир, пока жена крутила руль автомобиля. Счетчик удивления его зашкаливал: почему машина движется, почему колеса круглые, куда идут люди, почему провода висят между столбов, почему небо ярко-серое. Одинцов понимал, что с ним происходит нечто странное, он даже предположил, что сходит с ума, но предпосылок к этому никаких не было. Ему на память пришел вчерашний славный Боб, который находился где-то на необитаемом острове в океане. «Надо обязательно дочитать по возвращению эту книгу. Интересно, как там сложилось у него судьба?» - подумал Андрей.

- Ты читала книгу про человека, который попал на необитаемый остров? – спросил он жену свою, поражаясь одновременно необычному своему голосу.

- Рабизон Крузо что ли? – уточнила она.

- Не помню, как она называется. Вчера читал. Там про человека, который попал на необитаемый остров после кораблекрушения…

- Ну да, потом он построил себе дом, нашел Пятницу, повоевал с каким-то племенем туземцев или пиратами, построил плот и уплыл с острова.

- Да нет же… Он построил что-то вроде конторки, обустроил ее, создал небольшую инфраструктуру на острове. Стал жить, работать. Только чем заканчивается книга, я так и не узнал. Заснул.

- Ты ничего не путаешь?

«Сама ты путаешь! - хотел ответить ей муж, но передумал. - Навыдумала какого-то Робинзона, с кем-то он воюет. С кем можно воевать на необитаемом острове? Чушь. А уплывать с острова зачем? У него же все есть. И нормальная работа, и еженедельные выходные и дом…»

На кладбище оказалось совсем немного живых людей. Некоторые из них добирались пешком, остальные оставляли у ограды машины, следовали через могилы к памятникам вглубь.
Андрей вполне попривык к тем странностям, которые с самого утра его преследовали, поэтому, пройдя с женой через торжественную алею с корившимися высокими деревьями, он даже почти не удивлялся, почему этот замечательный, мирный парк, с упоительной тишиной загрязнили свалкой мертвых людей. Справа от него росли новые высокоэтажки с разбитыми детскими игровыми площадками. «Скоро живым негде будет жить. Ведь каждый день кто-то умирает. И рождается. Даже не каждый день, а каждую секунду. Даже не верится, что мы еще ходим по земле, а не по трупам. А, наверное, так оно и есть... А если сжигать покойников в печах, крематории займут всю землю. Можно же развевать прах над морем или посылать в космос. Неплохой способ, и места под застройки освободятся. Впрочем, люди так быстро плодятся, что и в космосе скоро не останется свободного места». Его разгоряченные фантазии  возводили количество жителей планеты в бесконечные степени, в таких же пропорциях размножались мертвецы в голове Одинцова, и уже не помещаясь в ней, как из мясорубки сыпались наружу. Жена тем временем полезла через ограду к одной из могил. Два памятника из черного мрамора были окружены низкой железной изгородью. Здесь были высохшие цветы, немного мусора, который она собрала и выставила возле дороги. Андрей перешагнул ограду и положил букет гвоздик на могилу своих родителей. Они посмотрели на него с овалов, как застывшие от удовольствия именинники. Он не появлялся здесь почти полгода, ему теперь стало совсем не по себе от того, что они здесь лежат и не дают жить другим, тем, кто селиться рядом. Так неловко получается. Ловко только одному Бобу, он умрет в рабочем кресле в своем уютном офисе. Плоть его склюют прекрасные белые птицы, а прах развеет ветер. Выдержав требуемую паузу скорби, они вернулись обратно к машине и уехали в Карусель.

Живые перед смертью попадали в огромные магазины. Двери чистилище открывались перед каждым способным к ним приблизиться. Покупатели шли на свет, тепло, запахи. Шли по кругу, переваривались в кишечнике магазина и выходили наружу. «Ты идешь?» - спросила жена, подкатывая к нему блестящую корзинку на колесах. «С каждым год они все больше. Это чтобы людям плодотворнее размножаться. А если их будет слишком много, то уже не магазины будут строить рядом с домом, а дома в магазинах. А кладбища и крематории будут строить, наверное, в домах», - воображал Андрей, рассеяно озираясь на посетителей, пока жена самозабвенно забрасывала тележку продуктами. Люди в огромном магазине были похожи на потерпевших кораблекрушение, выброшенных на необитаемый остров. Они не видели, не замечали ни Одинцова, ни прочих покупателей. Или не было повода обращать внимание на других, или они действительно не видели ничего кроме ценников и упаковок. Андрей неприятно обнаружил отсутствие собственного сознания. Будто тело его шло в одну сторону, а мысли совершенно в противоположную. Тем временем люди заполняли магазин, и уже просто не могли не замечать друг друга. По крайне мере, они вначале сталкивались плечами, потом, когда движение уплотнилось из-за какого-то идиота, который вдруг пошел против течения, по кишечнику обратно – наверное, забыл прихватить на завтрак молоко или хлеб, - магазин начало мутить и коробить. Посетители, находившиеся в состоянии затора, встали, а те, кто прибывал вновь, пытались протолкнуться. От трения плеч, спин, бедер, животов Одинцову сразу сделалось влажно под рубашкой и на лице. Пропитывая испарины рукавом, он заметил, что кого-то уже выносят на руках поверху наружи – возможно, люди стали умирать в давке, тесноте. Но почему-то от этого свободнее не становились. «Не знаю, может быть, распродажи какие-нибудь», - проговорила невпопад жена, хотя Одинцов ничего у нее и не спрашивал. Ему захотелось как можно скорее покинуть эту сутолоку, выйти наружи. Его ботинок встал на нечто неустойчивое, мягкое. Приглядевшись, он распознал мужчину и женщину, которые в общей суматохе решили, что им невмоготу, что никто на них не обращает внимания, поэтому бесстыдно спаривались в небольшом закутке под прилавками. Их старались обходить. Иногда наступали, но в общем исступлении, страсти они уже этого не замечали. Андрей не мог отвести глаз от зрелища. Ему даже показалось на секунду до того, как любовников смыло волной покупателей, что к спаривавшимся стали присоединяться импульсивные одиночки.   «Нет, это какой-то бредовый кошмар, быть такого не может», - стал успокаивать себя он. Жена не отвечала, но он и без нее знал, что пока не кончится пищевая цепочка им отсюда не выбраться. С каждым ходом тележку стало толкать все сложнее. Дело было не только в выросшей горе продуктов, но больше в балованных бесхозных детях, которые цеплялись за края его тележки, норовя прокатиться на ее раме. Он отгонял сорванцов по мере сил, но прибегали новые и требовали прокатить и их. Устав бороться, он шагнул в соседний поток, наблюдая за тем, как тележку с продуктами и детьми уносит течением. Жена давно исчезла из вида. Андрей, вытягивая шею вверх, искал супругу в толпе. Возле отдела фрукты-овощи столпились продавцы магазина. Все они были заняты женщиной, которая лежала на лотке с апельсинами и рожала. Ребенок без особых усилий с ее стороны выпростался наружу. Его приняла одна из продавщиц. Перерезав пуповину ножом, ловко скрутив узелок, – так будто она целыми днями только этим и занималась, – упаковала новорожденного в подгузник, взвесила на электронных весах, наклеила ценник и передала новоиспеченной мамаше. Не успела роженица покинуть фруктовый прилавок, как следом за ней, на ее прежнее место начала карабкаться еще одна женщина с огромным грушевидным животом. Следить за продолжением Одинцов не мог, его качало как перед обмороком. Забыв все правила приличия, он, энергично работая локтями, стал рваться через толпу, чтобы поскорее очутиться у выхода. Его презрительно пихали, наступали на ноги, драли рубашку, ругали, кто-то даже плюнул ему в лицо. Но все это его не остановило. Добравшись до касс, он выдавил стоящих в очереди. Мужчина, уронивший при этом корзину из рук, наотмашь ударил Одинцова по лицу. Андрей не проронил и слова в ответ, продолжая двигаться к выходу.

На парковки его ждало такое же столпотворение. На везде и выезде выстроились очереди из автомобилей, которые тянулись вереницей вплоть до трассы. А что было на трассе и описать сложно.

К утру Андрей Одинцов пешком добрался до аэропорта. Взял билет на ближайший рейс до Архангельска. Дальше его след теряется… Ни милиция, ни частные детективные агентства, которые в последующем времени были нанятые его женой, не смогли найти никаких сведений о нем. Поэтому до самых пор Андрей Одинцов числится безвести пропавшим.
 
Мне хочется думать, что сейчас ему намного покойнее и лучше, чем кому-либо. Он жив, здоров, обитая где-нибудь между материком и Новой землей.