Иные зарисовка

 *** Гравий тихо шелестел, скатываясь с горы. Осыпая его руками и ногами, он спешно карабкался вверх. Ободранные руки нещадно болели, от усталости он постоянно спотыкался и проскальзывал вниз несколько сантиметров, еще больше сдирая кожу. Но вот, наконец, и вершина.
  На высоте нескольких сот метров, на верхушке зеленой горы, у подножия опутанной лесом, медленно переходящим в непролазный кустарник ближе к вершине, а затем и вовсе к голому, почти отвесному спуску. Это невероятное везение, что ему удалось найти старую тропинку, которую еще давным-давно проложили пастухи, искавшие переход на ту сторону Черной Земли. Но ему не нужно туда, здесь, ровно на полпути к этой овеянной легендами выжженной пустоши, и есть то место, что он искал большую часть своей жизни. Место, красивее которого он не встречал, и не встретит, в это он верил. Прямо впереди, за спокойным морем, словно медленно погружаясь в его темные воды, садилось солнце, лучами дотрагиваясь до края утеса. Он поспешил продвинуться вперед, ощутить на себе его тепло, пока не стало слишком поздно, пока луч еще ласкался к серому камню.
  Залив, раскинувшийся впереди, сейчас мало чем отличался оттого, что он представлял себе по вечерам в детстве, слушая бабушкины сказки. Темная вода, словно кистью покрытая кое-где оранжевыми отблесками, плавно плескалась о низкие, гранитные берега, поросшие травой. Говорили, что если нырнуть у такого берега и в кромешной тьме проплыть вдоль стены вниз, то можно наткнуться на подводные пещеры чудесной формы, которые приводили к озеру в самой глубине Черной Земли. «Сокровища! Несметные сокровища спрятаны там!», - шептали старики, но мало кто уже верил им. Слишком много житейских забот было вокруг, чтобы достало сил верить еще и в чудеса.
  А там, за берегами, справа, раскинулся зеленой бахромой темный лес, величавыми вершинами своих сосен и елей подпиравший небо. Что было за тем лесом, никто не знал, так как ни один человек, осмеливавшийся зайти туда, не возвращался назад. Находил ли он там нечто привлекательнее своей прежней жизни или просто умирал в лесной тиши, кто знает? Тайнами, тайнами веяло от того леса.
  Слева же, по самой кромке воды, огибая полукругом берег и скрываясь за поворотом, шла дорога на город. Пустынная сейчас, в дни ярмарки она служила путеводной нитью многим и многим странникам и торговцам, слыхавшим о богатстве этого края. Но даже и тогда, при свете дня и гуле голосов, ее нельзя было считать безопасной: мало того, что давка и толкотня не мешали зеваке вместе с телегой свалиться воду, так еще и по соседству располагалась выжженная пустошь, где ничто не росло уже более десяти лет. С двух сторон окруженная рощей, за которой начинались пограничные территории, она давно стала живым мертвецом в преданиях здешнего народа.
 Начались сумерки. Солнце уже давно осело в воду, лишь кончик еще светился вдалеке. Ночь, темная, грозная ночь, уже вступала в свои права. Скоро уйдет последняя возможность, скоро истечет последняя секунда.
  Он осторожно приблизился к краю и заглянул вниз. Камни ли там или нет, кто знает? Быть может, ему суждено разбиться, как тем беднягам, пытавшимся до него. А может быть, сегодня – день его удачи, когда все случайности и события имеют равные возможности свершиться. Лишь делом можно познать истину.
  Он проверил, надежно ли прикреплена сумка, в сотый раз открыл и закрыл ее. Глубоко вдохнул, ощущая неясное волнение в груди. Смутные мысли начали одолевать его: нельзя ждать. Сейчас или… или что? Обычная судьба в тихой деревне? Расчерченная по штрихам жизнь, вытекавшая из того же русла, что и у его прадеда и деда? Нет, геройского поступка хотелось этому 16-летнему парнишке, чего-то большего, чем всегда. И он прыгнул.

***Утро еще только занималось. Сквозь темную пелену листвы пробивались уже первые лучи, чуть рассеивая тьму. Но вот занялся костер, полыхавший длинными, красными языками, и высветил он толстые, тесно прижавшиеся друг к другу стволы деревьев – исполинов, меж корней одного из них – старый и дырявый мешок, и худого, истощенно – бледного паренька, с сосредоточенным и даже злобным видом точившего нож. Его сутуловатая фигурка при неровном свете казалась угловатой. В заплатанной фуфайке из мешковины и неровно оторванных по колено штанах он, наклонясь вперед, неустанно проводил по лезвию камнем. Светлые, растрепанные волосы спадали на лоб, но он не обращал на них внимания.
  Прошло еще немного времени, и дело было кончено. Бережно положив оружие в ножны, паренек сложил свои небогатые пожитки в холщовую сумку, закрепил ее за спиной и, потушив костер, направился на Восток.
  Рассвет, уже скрытый сиянием солнца, еще витал в воздухе: в утренней тишине, в росе, в тихих шепотах скрипящих деревьев. Ночная жизнь уснула – дневная только просыпалась. И лишь частый треск сучьев нарушал этот священный покой.
  Здесь ему ничего не угрожало – он это знал. Здесь он могу шуметь и буянить, разве что старый дуб укоризненно попытался бы царапнуть его веткой. Но тишина, эта глубинная тишина дремлющего зверя давала о себе знать: он  уже несколько недель не слышал людского говора, казалось, он и сам разучился говорить. Спроси его кто-нибудь сейчас, он бы не понял сути вопроса, невнятно промычав в ответ что-то хриплым голосом. Привыкший к мраку и холоду, он сторонился огня, разжигая его для того лишь, чтобы заточить нож. Мысли  и тяжелые раздумья занимали его.
  К полудню, выбившись из сил, он присел у подножия дерева, чтобы отдохнуть и перекусить. Еды оставалось мало, совсем ничего, но это не сильно его беспокоило: в детстве отец учил его охоте на мелких зверей и птиц, и он был уверен, что сумеет вспомнить давно забытые уроки.
  Неожиданно к простой и ясной тишине примешался далекий, посторонний гул, словно где-то, вспархивая землю острыми носками сапог, шли и шли тысячи ног. Он напряженно припал к земле, и первым его побуждением было бежать со всех ног, спрятаться где-нибудь и замереть, молясь, чтобы его не нашли. Но сила воли, которую он так неосознанно вырабатывал в себе последние несколько лет, приковала его к месту.
 Он подсознательно, до мельчайших деталей контролировал каждое свое движение, чтобы победить страх, просыпавшийся внутри. Ему захотелось зажечь костер, осветить то место, где он остановился. Но вместо этого рука его потянулась к ножнам, натренированным движением выхватила нож, и, проверив его готовность, спрятала обратно. Худенький паренек двинулся по тому направлению, откуда доносился звук.
  Он шел быстро, то и дело припадая к земле, чтобы проверить, не сбился ли он с пути. Топот то приближался, то становился еле различимым. Несколько раз ему даже приходилось выбираться на открытые пространства: широкие поляны или русла рек, - чего он  всегда избегал, так как подстрелить человека в таких  местах очень легко, а понапрасну рисковать ему не хотелось. Но теперь риск представлялся оправданным, угроза смерти больше не казалось такой страшной, скорее, он о ней почти не задумывался. Внутренний инстинкт, или что-то похожее, вел его вперед.
  Он продолжал погоню до вечера, пока не почувствовал, что не  может идти. За день он вряд ли сократил расстояние меж собой и теми тысячами людей, которых он преследовал, на одну пятую, но если бы он продолжил этот изнурительный бег, то просто умер бы от усталости. Организму требовался отдых, и требовалась еда. К тому же, он надеялся, что и там, за несколько сот метров от него, устроят привал. Наскоро перекусив зачерствелым хлебом и вяленым мясом, которое еще не успело испортиться, он заснул между тяжелыми, крючковатыми корнями деревьев, встававших на дыбы из-под земли. Еще не рассвело, когда он уже вновь отправился вперед.
  Днем следующего дня он достиг своей цели. Уставший, с подкашивающимися ногами, привалившись к кусту с ярко-желтой листвой, он стал невольным слушателем очень интересного разговора.
- … а теперь нам приказывают разделиться и окружить город с трех сторон, - злобно воскликнул кто-то, громко хрустя сухими ветками и листвой. Паренек осторожно выглянул из-за куста, пытаясь не выдать своего присутствия. – Как, скажи, нам это сделать? Мои люди больше не могут идти: без нормальной еды и воды ежедневные переходы – смерть живьем. Теперь им придется совершить еще больший крюк и потерять еще большую часть своих товарищей, чтобы выполнить гребаные приказы вашего всесильного генерала! «Я думаю об армии, только об армии!» - на минуту разговор утих, и паренек увидел кожаные армейские ботинки и штаны, появившиеся на лужайке. Но затем человек вновь начал продираться сквозь кусты, и лишь по шевелениям их веток можно было разгадать его местоположение.
  Его злобный голос вновь начал разноситься над поляной, но, заглушаемый треском сучьев (к тому же, генерал, или командир, кто бы он ни был, все дальше и дальше отдалялся от своего незримого слушателя), становился все менее различимым. По этой ли, или по какой другой причине, паренек развернулся и осторожно прокрался за ним.
  Перед ним была небольшая полянка, словно выдранной бородой заросшая кустами ежевики и других ягод. За ними, низко пригибаясь, удобно было скрываться, разве что тут требовалась сноровка, чтобы не зашуршать случайно какой-нибудь веткой, да не вскрикнуть, когда колючие руки кустов до крови царапали тебе щеки.
  Дождавшись, пока голос военного станет не таким громким, и их шаги (шаги говорящего и еще одного, неизвестного, молчавшего солдата) будут приглушенными, парнишка метнулся за ними, тенью промелькнув через открытое место. Добравшись до подлеска, куда еще, но уже с трудом, проникал солнечный свет, он притаился за деревом.
  Слышался треск ломаемых сучьев и недовольная ругань, если голые руки протыкались острыми шипами. Если кто-то и говорил что – то еще про войска и их расположение, узнать этого, не подкравшись ближе, было никак нельзя. Подумав с минуту, прикинув все минусы своего положения, все свои возможности, парнишка решился рискнуть. В нем несколько времени зрело уже то чувство отчаянной решимости, когда все разумные мысли становились вдруг смутными и словно подернутыми пеленой. Возможно, это было временное помутнение рассудка или какое-то бравадное безразличие к себе и к опасности, но, несмотря на то, что он ровным счетом ничего не смог бы сделать, если бы его вдруг обнаружили не эти два беспечных военных, а большее количество людей, он все же двинулся вперед, не размышляя и действуя по наитию.
  К чему это может привести и может ли привести вообще, парнишка хоть и обдумал, но не стал учитывать. Что-то важное во всем этом, что-то мрачное и злое в нем самом загоралось при мысли, что ему удастся навредить (ранить, сломать, не важно) чему-то, что относилось к происходящей войне и людям, убивавшим других людей.
  Военные зашли уже далеко вперед, когда перед ними неожиданно из-под земли вырос худой, светловолосый парень. То ли от неожиданности, то ли от глубокой, противной им мысли, что придется причинить вред ребенку, они еще пару секунд  стояли, остолбеневшее, с кучей палок и веток в их руках. И лишь когда парнишка метнулся вперед наперерез, блеснув чем-то в руке, один из них (тот, что говорил), догадался выхватить пистолет, но было поздно. Друг его уже осел, прикладывая правую руку к животу, тщетно скрывая красное пятно, растекавшееся на зеленом мундире. Одиночный выстрел, прозвучавший в лесу, вспугнул разве что птиц, а двое военных так и остались в списках без вести пропавших.

***Их избушка стояла на самом краю косогора. Казалось, лишь божественная сила и помощь удерживают ее, покосившуюся, от падения вниз. Она привыкла видеть темные окна- глаза, изредка закрытые ставнями с торчавшими гвоздями, провал двери, словно разинутый в беззубой улыбке рот, соломенную крышу, которая протекала каждый раз, стоило начать лить дождю. Зимой, когда дули свирепые, ледяные, северные ветры, внутри было холодно, даже несмотря на яркий, горевший в печи огонь. Летом же, в самую жару, солнце нещадно палило во все незакрытые дыры, а хитрые птицы так и норовили схватить крупицу соломы с крыши на лету, да и унести куда-то вдаль к своему еще незаконченному гнезду. Но, вопреки всему этому страшному, бедственному положению, она любила свой дом. Свой темный уголок за печью, где всегда было тихо и спокойно, откуда, если очень сильно прислушаться, можно было иногда ночью услышать, как шумит внизу, в десятках метрах над ними, море. Ей нравилось улавливать ухом эти чуткие звуки: еле слышные шорохи будто ласковый шепот, и мерное гудение будто усыпляющая колыбельная.
  Полдень только что наступил, выпустив солнце на середину небосклона. Воздух был влажен после ночного дождя, оттого, видимо, так сложно дышалось сегодня. Внеся корзину постиранного белья, она устало опустилась на деревянные ступеньки. Маленький паучок, испуганно трепеща лапками, заспешил прочь.
  Вперед, от порога ее дома, шла тропинка, уводившая далеко в лес. Чуть левее, где в середине весны еще лежало поле, теперь, как неоформившиеся великаны, стояли снопы сена. За ними иногда слышался тяжелый звук поднимаемой косы, но видно ничего не  было. Чуть правее, расширяясь к горизонту, берег резко обрывался. В детстве ее часто пугали, что ночью, в потемках, легко можно навернуться, но, повзрослев, она поняла, как много упускает, прячась по ночам. Ночью, именно ночью следовало усесться рядом с обрывом, наклониться вперед и смотреть, смотреть вниз, пока глаза не заболят или не привидится что-нибудь ужасное. Неразличимое во тьме с такого расстояние, море было там, внизу, живое и не спящее.
  А теперь, под лучами солнца, обрыв казался ей намного страшнее незаметной границы его в ночи. Вот он: голые камни и зеленая трава у неровного края. Усталый, привычный, обыденный, ничем не примечательный обрыв.
  В знойном дневном мареве, как будто расталкивая загустевший от жары воздух, пронесся крик, затих на мгновение и повторился снова.
- Марооо! – кричал кто-то. – Марооо!
   Девушка вздрогнула, растерянно отвела взгляд от неровного, обрывистого края и оглянулась.
- Марооо!
  Из-за великана – снопа показалась плотная фигура женщины в белом платье, перетянутое жесткой веревкой. Темные волосы были прилежно забраны и спрятаны под белым платком. Казалось, что многодневная, изнурительная работа под палящим солнцем никогда не сказывалась на женщине: проводила ли она все лето в поле, кося, собирая, поливая или удобряя урожай, занималась ли рукоделием зимой у огня в избе, -  ничто никогда не отражалось на ней. Она всегда была чуть розоватой, с бледными щеками и сощуренными глазами, постоянно перебегавшими с вещи на вещь. Грозным шагом размеривая дорожку, она походя, одной рукой поправила поставленные невдалеке ведра, затем, поравнявшись с поленницей, ловко подпнула одно бревно так, что оно тут же встало на свое место в ровной, деревянной колонне. Весь непорядок, мирно царившей где бы то ни было, при ее появлении сжимался, съеживался, словно хотел спрятаться. Любое отступление от правил замечал ее острый глаз и тонкий нюх.
 - Маро, почему ты не в поле, на работе? Ты праздно проводишь время, когда Бог повелел всем трудиться. Твои благочестивые сестры не покладая рук работают, стараются собрать урожай, а ты, неблагодарная девчонка, опять сидишь, поджав руки – ноги!
- Я стирала, тетушка, и только что занесла корзину в избу.
  Поджав губы, тетушка прошла мимо, внутрь. Жалобно заскрипели ступени под ее тучным телом, но еще жалобнее завыл пол, привыкший к топоту легких, девчоночьих ног. Минуту стояла благословенная тишина, а затем ее, как ветер, развеял грозный рык.
- Да ничего тебе поручить – то и нельзя! Ведь сказано же: по правую сторону клади платья, что меньшего размера, по левую- для меня! А ты все сложила в кучу, да еще и не вывернула. Вот не знаю, что сейчас с ними будет! Так и гляди – помнутся, и придется нам всем ходить да позориться в мятой одежде!
  Маро устала поднялась, и сошла со ступенек. Стоял знойный полдень, а ей так хотелось ощутить прохладу полуночи.
  В проходе, темная и немного неясная, выросла тучная фигура тетушки. Ее слегка трясло, когда она осторожно спускалась по шатким ступеням вниз.
- Неблагодарная дрянь! Ведь сказано же – значит, нужно делать. Нет же, тебе обязательно хочется проявить себя, выделиться! – она жесткими, задубевшими пальцами схватила руку Маро и резко дернула ее на себя. Маро покачнулась, приблизилась на два шага, но сумела устоять на ногах.
- Когда же ты начнешь работать, как следует! – тряслась тетушка, а вместе с ней и Маро. – Когда же, после стольких лет работы, после стольких лет труда, тяжелого твоего воспитания, я получу в награду хоть что-то, хоть одно правильно сделанное дело! Ведь еще в детстве ты была упрямой девчонкой, но я успокаивала себя, говорила, что, бишь, годы возьмут свое, но, видимо, я ошиблась! Ведь тебе же даны ясные, - на минуту тетушка замялась, молча двигая губами, словно прожевывая нечто невидимое.  – Ин-струк-ции, - тихо повторила она несколько раз. – Инструкции! Инструкции, которым необходимо следовать! А ты…
  Белой, пухлой рукой оттолкнув от себя Маро, тетушка, словно наплюнув, покачивая головой, двинулась в избу.
- Учишь ее, учишь, а порядку – то ноль. Вечно все шиворот – навыворот. Взяла косу и брысь в поле! - крикнула она напоследок.
  Маро, сжав пальцы, молча двинулась по тропинке к лесу, вдоль которой, чуть дальше от избы, незаметные в траве, были спрятаны косы и мотыги. Лишь руки да чуть побледневшие губы выдавали ее.

День наконец уступил свои права вечеру. Жалящие солнца лучи теперь дотрагивались до земли чуть небрежно, словно свысока жалея ее, истощенную и иссохшую. Оранжевое небо медленно закрывало свой единственный глаз. Пора было уходить с поля, готовить еду и ложиться спать.
  Нехитрый ужин, которым пришлось довольствоваться Маро, состоял из куска хлеба и отварного риса. Но и он после трудного дня казался посланием божьим, словно не  могло ничего быть вкуснее и питательные этих жалких крох. Сидя по-турецки, одной рукой удерживая деревянную, щербатую тарелку, а другой орудуя ложкой, Маро внимательно прислушивалась к тому, что говорили ее соседки.
 - Говорят, они хотят воевать с поселениями Востока, - говорила Синтия, смуглая, полная девушка, чья аккуратная, выглаженная косынка немного белела в полутьме избушки. Ее острый конец чуть касался полки, расположенный над ее кроватью, так что казалось, что Синтия удерживает головой длинную, прямую деревяшку. В ней и вправду было что-то такое: вся ее работа, за которую бы она ни бралась, всегда была выполнена в срок, без малейшего замечания, искусно и сноровисто, сколь бы трудная она ни была и в чем бы ни состояла. В чем-то Синтия походила на тетушку, правда, не хватало ей ее чутья и громогласно крика, зато любви к труду ей было не занимать, любое невозможное для других дело в руках ее тут же становилось возможным и наполовину сделанным, так как желание работать уже есть половина самой работы.
- А нам что за разница? Вряд ли до нас дойдет, наше дело копать да сеять, - зевнула Самантия, самая старшая из всех. Из пятерых в этой деревянной, развалившейся коробке о ней сложнее всего было что-то сказать, так как не было в ней никакой особой, отличительной черты. Самантия всегда выполняла все как положено, точно к сроку, не позже, но и не раньше. Она никогда не жаловалась, но и не выказывала особенной любви к работе. Любые мысли и мнения, которые ей приходилось высказывать, не  содержали ничего волнующего, только лишь что-то среднее, серое. Если ее что-то и беспокоило, и она нетерпеливо раздражалась, так потому только, что так  нужно было сделать в этот момент, в глубине же души ей было все равно. В ней наблюдался рационализм, сутью ее могло бы стать высказывание: «не мешай другим, да не помешают тебе».
- Но ведь не быть раньше войн, - изумленно, чуть испуганно отозвалась темная тень в уголке. Это была Зула, чернокожая девушка, неизвестно кем и чем занесенная в эти края. Она плохо, с явным трудом говорила, словно не понимала то, что произносит сама и что ей втолковывают другие. Она росла здесь лет с 12 лет, однажды ночью появившись на пороге их избушки. С тех пор Зула научилась орудовать косой и мотыгой, свыклась с вечным режимом и замкнутый кругом людей, с которыми можно поговорить, но иногда блистал в ее глазах какой-то луч, словно мелькала в ее голове шальная мысль, но потом, задавленная бытом и правилами, потухала. Маро, с ее чуткостью, порой замечала это, но, несмотря на все ее старания, ей так и не удалось понять, что это такое. Зула была очень тихой, скромной и замкнутой, послушной, покладистой, хоть иногда с восторгом смотрела на синее море вдали. Она не помнила, как оказалась на этом краю земли, лишь имя свое знала она, но и этого было достаточно. С именем, как, впрочем, и без него, можно работать.
- Да что ты знаешь, беспамятная, - отмахнулась Синтия.
- Восток – очень древнее государство. Вряд ли по силам нашему правительству справится с таким  врагом, - лениво, как во сне, ответила Алиса. Девчушка 16 – ти лет, медлительная, она больше всего любила читать. Именно ее единственную тетушка взялась обучать счету и письму как самую способную из всех. В каждом ее взгляде и движении со всяким новым годом все больше просвечивала гордость и самолюбование, словно не могло быть ничего лучше, чем уметь складывать и вычитать простые числа, хвастаясь этим, как чем-то невероятным, среди необразованных подруг. А между тем, у Алисы было больше всего привилегий: ей причитался выходной и дополнительная «парадная» одежда, состоявшая из капроновых чулок, шерстяной юбки до щиколоток и кофты с длинными рукавами. Что ни говори, а Маро всегда веселил такой наряд.
- Я читала, что у них есть войска, состоящие из людей с элекфричискими дубинками, к которым стоит только прикоснуться, как попадешь к дьяволу. Наша же страна по типу больше сельскохозяйственная, вряд ли мы сможем противостоять, - Алиса гордо блеснула глазами из-за стекол очков, и вновь углубилась в чтение, освещая книгу зажженной свечой.
- Не верю я в это, - фыркнула Синтия. – Что такое это твое элекфричество?  Было бы такое изобретено, мы бы знали об этом и сумели бы приспособить к работе. 
- Это нельзя приспособить к работе, это связь с дьяволом, - лениво, словно отмахиваясь от мухи, сказала Алиса.
- Давайте не будет говорить об это? – испуганно предложила Зула.
- А ты что скажешь, Маро? Вечно ты вне коллектива, а работа без коллектива – ничто! – напустилась на Маро Синтия.
- Я не знаю, чему верить, а чему нет, - пожала она плечами.
- Как это не знаешь чему верить? А устав, а…
- А давайте не  тратить свечи и ложиться спать, отдых тоже нужен, - снова зевнула Самантия. Она первая повалилась на подушку и накрылась простынкой. За ней последовали и все остальные. Почти все.
   Маро долго лежала без сна. В голове ее роем  проносились мысли, бессмысленной связью повязанные в цепь, мысли неровные, беспокойные, мысли – ласточки. Окружающая ее тишина была для нее и не тишиной вовсе, а застывшей, загустевшей, недвижимой массой. Лишь шум моря, ласковый шепот его развеять мог это гнетущее ощущение.
  Когда темный сруб окна осветился выглянувшим кругом луны, Маро осторожно выскользнула из кровати и белой тенью метнулась к крыльцу. Она с радостью, почти с восторгом ощутила налетавший с моря прохладный ветерок, чуть теплый песок под ногами и мягкую траву вперемешку с камнями. Жизнь, жизнь заиграла вокруг и внутри. Глубоко вдыхая наполненный солью воздух, Маро трепетно приблизилась к краю и заглянула внутрь. Темно-синяя глубина была там.
  «Что-то могучее должно быть там, скрытое от меня гладью вод. Разумное, живое, понимающее. Ты управляешь миром, мой невидимый друг, ты знаешь его несокрушимые законы. Мир ,тот, что за пределами этой мертвой земли,  должен волноваться, вздрагивать, гореть. Здесь  же нет чего-то важного, насущного». Легкий ветерок ласково коснулся ее лба, будто поцеловал, растрепал волосы и скрылся…
  Возможно, то была лишь бойка, смеющаяся луна, а может, и нечто иное, но вдруг загорелась на сапфировой глади красное око. Словно моргая, она чуть колыхалось, совсем немного, пока не исчезло, сгинув во мраке ночи. Неожиданно раздался выстрел, а чуть погодя по воде ударило что-то тяжелое. Маро вздрогнуло и, рискуя сверзнуться, резко наклонилась вперед, всматриваясь, изо всех сил напрягая глаза. Но ничего не было более видно. А затем, за очередным тихим громом прокатившимся выстрелом загорелась избушка. Мгновенный огонь охватил ее всю, накинулся и начал терзать. Неживая от страха, на подгибающихся коленях Маро помчалась к хижине. Сухой треск от соломенный крыши, пожираемой жарким чудовищем, дым, струйкой уходившей в небо, казались невероятными, ужасно нелепыми, словно сам Господь Бог решил казнить их за неведомые им грехи.
  В избушке послышался крик, вопль, что-то словно упало, и из домика вывалилась огромная фигура, размахивающая руками. Она словно пьяная, в бреду, отмахиваясь, подбежала к краю обрыва и огненной каплей упала вниз. Испуганная Маро ринулась вперед.
  Когда она уже готова была взлететь по разваливающемуся крыльцу наверх, рухнула крыша. Теперь избушка стонала и визжала, слышен был вечный треск и грохот, а затем одна, уже подкосившаяся, задняя стена не устояла  и обломками осыпалась в море. Ночь озарилась смертью.
  «Еще можно кого-то спасти», -  стучало у нее в голове. Маро, плохо представляя что она делает, действуя по наитию, внутренней силе ли, душевному зову, прикрываясь от дыма и огня, попыталась разгрести обломки упавшей крыши, но ничего не вышло. Кто-то еще кричал, но этот кто-то, казалось, был со всех сторон, и оглушительными криками сбивал ее с пути.
  Раздался еще один выстрел, и что-то бубухнуло рядом. Избушка накренилась, словно корабль, уходящий на дно. Охваченная паникой, Маро выскочила на крыльцо, чтобы понять, что произошло, когда обрушилась еще одна стена. Сзади на нее пахнуло жаром, и она не устояла на ногах и кубарем слетела со ступенек. Кроме хруста пламени ничего не было слышно.
  И тогда-то она и уловила чутким ухом далекое конское ржание, эхом пронесшееся по загустевшему воздуху.

   ***Странное ощущение навалилось на него. Словно мрачное, темное существо проснулось внутри, рвущее, кричащее, режущее. В первые секунды он еще почти не ощущал его, ошеломленный, не верящий. В тумане, словно с ослепшими в один миг глазами, двигался он, словно ощупью находя тела, отволакивая их вглубь, не вполне ясно осознавая зачем. Он не старался их прятать, но прятал, будто это было нужно, как человек, совершивший преступление и в исступлении, в немом ужасе и бреде скрыть пытается свое злодеяние. В его движениях не было ни поспешности, ни уверенной лености, лишь растерянность. Как кукла, водимая незримым кукловодом, он перетащил двух убитых в цепь кустов, откуда торчали их ноги, и, не заботясь больше, повернул назад. Он не скрывался, даже не думал о том, могут ли быть поблизости другие военные и что они сделают, обнаружив его. Такая мысль не то, чтобы не приходила ему  в голову, а просто держалась где-то вдалеке, не бралась в расчет.
   Он шел в непонятном для себя направлении, плохо различая где и как. Погруженный в себя, он не заметил, как вышел к кромке леса, в нескольких десятков метров от шумно горевшего костра. Спасла его неприметная наружность да опустившаяся ночь, холодом окутавшая землю. Он шел так до самого утра, чуть завернув в лес, пока усталость не подкосила его, и он не рухнул на землю.
  Он проснулся днем, когда еще сквозь редкие деревья просачивалось нетеплое солнце. Глотнув воды, он вышел к лугу, зеленым ковром дотрагивающимся до небосклона. Чуть дальше впереди виднелись столь же изумрудные холмы, как будто плескалось здесь некогда море, застывшее в одном из своих танцев. Он повернулся к Востоку, и из-под козырьком приставленной ладони всмотрелся вдаль. И где-то далеко почудился ему блеснувший на солнце металл.
  Вчерашнее внутреннее опустошение сменилось сосредоточенной решимостью. Он не позволял себе ничего лишнего: ни мыслей, ни движений, ни чувств – один лишь бог знает, чего ему это стоило.
  Его прежняя цель, вернувшая ему решимость, вновь завладела им в полной мере. Он шел быстро, целеустремленно, бредя чуть глубже опушки, где его сложнее было заметить. Иногда он выбирался к лугам, чтобы всмотреться и поймать на горизонте взглядом нестройный ряд уставших солдат.
  Бесконечная погоня изматывала его, но, сам себе в том не признаваясь, он был ей рад. Так умирающий, больной старик порой рад тяжелой работе, что возвращает ему душевные силы. Там, где работает тело, иногда отдыхают мысли.
  В тот день, день Пожара, он решил срезать путь. Он уже представлял себе, куда направляется отряд: к окраине Первого Восточного Государства, где были запасы еды и воды. Голодные, обезумевшие от жары солдаты хотели только одного: всеми силами, оставляя больных и умирающих по пути, тянулись они к хлебу и воде.
  Прежде он бывал здесь пару раз, когда с отцом уходил путешествовать. Они пробирались лесом, не пересекая границы, но издали он все же видел золотистые поля ржи, гречи и овса.
  Этот край был прекрасен по-своему. Здесь всегда было тепло, в эту пору лета даже особенно жарко, но спокойно и тихо. Ветер налетал редко, и редко показывался дождь. Полукругом обнимало голубое небо землю, а та тянулась почти до  самого горизонта, уже там уступая место  лесу.
  Таким он запомнил это место в детстве, но невольно был поражен, увидев его сейчас. Ветер усиливался, еще не хлестал, но норовил побить, пригибая еще не совсем убранные колосья к земле. Небо чернело и заполнялось тучами, одна темнее другое. Лишь поле оставалось золотым, составляя невероятный контраст с грозными облаками. Мир словно разделился на пополам, раскололся на две неровные части.
   Он решился пойти через поле. Военных видно не было, по его предположению свернуть они должны были гораздо раньше, чтобы срезать путь. Лишь ветер мог представлять для него угрозу на столь открытом пространстве, но ветра он не боялся.
  Где-то посередине золотого озера наткнулся он на старую деревянную телегу, оставленную кем-то. Рядом с ней стоял конь, белоснежный и неловко запряженный, словно женские неумелые руки взялись за мужское дело. Он хотел было сначала распрячь коня, который настороженно всматривался в него. Животное и человек недоверчиво смотрели друг на друга: один со злобой и чуть согнутой вниз головой, другой – внимательным, понимающий взглядом.
  Он, как будто резко решившись на что-то, с замирающим сердцем коснулся гривы коня, погладил и положил руку на круп. Конь не двинулся, лишь чуть шевельнул хвостом.
- Привет, дружище, - ласков шепнул он, запрыгнул в телегу и взял в руки поводья. Конь заржал. Он признал нового хозяина.