А это-мой Пушкин! Гл. 18. Оставьте его поэтом

Пансион, где теперь учился Лёлька,  был связан  с лицеем множеством явных и тайных нитей. Явная связь выражалась, во-первых, в том, что австрияк Гауэншильд оставался в правлении Лицея и официально исполнял обязанности директора Пансиона.  Во-вторых, большинство лицейских профессоров преподавали и в Пансионе. В-третьих, программа занятий в подготовительной школе была приноровлена к требованиям Лицея. 
        А тайные связи, невидимые строгому глазу начальства ( и поэтому  играющих главную роль),   возникали по-разному. У кого-то  - из отношений прямого родства, вот как у него с  Лёлькой;  у кого-то  – из  знакомства и дружбы, которые заводились во время прогулок  тех и других по Царскосельскому парку. Сначала происходили  случайные,  непреднамеренные, а  уж  потом и условленные,  встречи в тенистых уголках. Связи поддерживались  по всякому: и посредством записок, пересылаемых из Лицея в Софию через лицейских и пансионских дядек; и   через  дупла  деревьев, служивших  им вместо почтовых ящиков.      Пансионеры, как младшие, пользовались  покровительством лицеистов, которые  всегда   знали все, что касалось внутренней жизни Пансиона.
          А лицейские ученические журналы, стихи, эпиграммы и анекдоты, сочиненные лицеистами  с первых дней пребывания в Лицее  на преподавателей и начальство,  уже  были известны и в Пансионе.  От Лёвушки, любимца Тоси, все уже знали , что воспитатель младших классов Калинич зовется попросту Фотием; что инспектор Нумерс – «колпак», целыми днями разгуливает по Пансиону в халате, и никто его не боится; что математик Архангельский  так  строг, что никак невозможно не приготовить его уроков;  что в Пансионе любят  словесника  Кошанского, историка Кайданова  и уж, конечно, Куницына, читающего в старших классах право и ифику (этику): а Гауэншильд - директор Пансиона – австрияк, меттерниховский прихвостень и подлец!
         Правление   немца–австрияки в Лицее  продолжалось , несмотря на то, что он уже возглавлял Пансион.
          Пародия, сочиненная   на австрийца  в Лицее давно про  «диковинку меж нами», уже    гуляла   и в Пансионе:
         "Младшие братья" пересылали известия старшим, старшие – младшим. Мигом становилось известно все, что случилось за первую половину дня по закоулкам и уголкам двух пансионских зданий. Тут обсуждали последние новости, хвалили и порицали профессоров, распространяли остроты, шутки и эпиграммы на гувернеров. Уже  и там и тут  была разучена вновь сочиненная   Сашкой   крамольная песня на Гауэншильда.
         Гауэншильд  всегда являлся в столовую  Пансиона в час обеда. Злые глаза и короткая вздернутая губа, обнажавшая желтые зубы, придавали  его худому  лицу выражение злой собаки. Пока  директор прохаживался вокруг столов на дальнем конце, кто-нибудь  уже вполголоса заводил:
       « Пришел капут —
       Сам Гауэншильд
       Явился тут,
       С губою вверх задранной,
       Грозя тотчас
       Всех выгнать нас,
       По воле,  сверху данной…»
Не столько напев, сколько ритм негромко подхватывался всем дальним краем стола и тут же переходил в жужжащий речитатив. Куплет проговаривался хором  пансионеров так быстро, что самое чуткое ухо не разобрало  бы слов; слышалось только одно невнятное бормотание…
        А тем временем и на  самого Сашку и его друзей: Казака-Малиновского, Жанно Пущина   налетела гроза. Серые тоскливые дни осени, когда   исчезали гуляющие в парке, когда  умолкала полковая музыка, когда  в дворцовых коридорах  уже не мелькали  фигуры придворных, когда уезжали  все знакомые, наводили на них  тоску. Поэтому они однажды  решили  разнообразить безрадостное существование без Наташи- горничной  фрейлины княжны Волконской , в которую все были влюблены.Она  с наступлением  холодной осени  уехала вместе с Двором  из Сарского Села .
        Они затеяли приготовить напиток « гогель–могель»,чтобы скрасить себе серые унылые дни.
 В «Лицейском мудреце» так  юмористически описывается это происшествие, чуть ли  не  послужившее их исключению из Лицея: «Войска  наши возвращались  из походу  (говорит Р. О.);  близок был край желанный,  мы сердцами  летели к  родимому  крову, русская  кровь кипела при мысли, что скоро отечество примет нас  в свои объятия. Осеннее время было невыгодно для похода. Трактир был  подле.... Крепкий ром и кипящее  шампанское были  демоны-соблазнители.  Мы  согласились  сделать гонделъ-бондюэль.  Все казалось способствовало к нашему намерению.  Трактирщик  Фома Лысаковский, поляк,  ну,  словом, чумичка  первого сорта, согласился отпустить нам рому.  Я был вместе с молодым корнетом Уланским, с  плечистым Семеновским полковником и с  казацким Есаулом, но  скоро вышел и оставил их на досуге  рассуждать о важных   математических истинах за стаканами  гондель-бонделя.  Час от часу  ром выходил в  свет из прежнего заключения своего - бутылки и знакомился более и более с стаканами и желудками наших пивак. Вдруг увидел улан свинью, которая,  хрюкая подобралась  под стол и  ела остатки  от  пира.  В другое  время улан  закричал  бы  ей: "Вон, почтенная хавроньюшка! здесь  пьют защитники отечества и герои Кульмские, а  вы можете подождать вашей череды, и слова сии верно были бы  сопровождены или толчками или  дубиной,  но  теперь  все  было  позабыто, везде  царствовали  liberte, egalite ( свобода, равенство) и  свинья в  полной мере доказала, что пословица не  даром про  нее казана.  Всякий подумает, что  этим  и кончилось.  На другой  день Генерал  ( Разумовский) приехал,  должно  было  быть  сбору.  Наши  молодцы  не поспели,  голову  им прекрасно вымыли,.... Фома был отставлен,  а гондель-бондель  еще  и  теперь шипит в стаканах!..., не угодно ли кому попробовать?.. Вот avis аи  lecteut ( совет читателю)   право желательно бы,  чтоб наши  Лицейские этим попользовались.... да нет!.... Урви голова» …
         Все  вышло наружу  из-за Тыркова ( выведен в журнале, как «хавроньюшка».  Его сильно разобрало от рома и он начал шуметь, громко разговаривать, что привлекло внимание дежурного гувернера,  доложившего все  Фролову. Начались расспросы, розыски. Однако Сашка, Жанно и Казак  все взяли  на себя.
         Фролов немедленно донес о случившемся Гауэншильду, а тот  - самому министру Разумовскому, который  быстро  приехал из Петербурга, вызвал виновных, сделал им строгий выговор и передал дело на рассмотрение конференции Лицея. Конференция постановила:
- две недели стоять на коленях  во время утренней и вечерней молитвы, что  соблюдалось неукоснительно;
- сместить виновных на последние места за обеденным столом (исполнено сразу, на что  Сашка написал эпиграмму :
       Блажен муж, иже
       Сидит к каше ближе... Правда, потом их, по истечении времени, постепенно подвинули  опять вверх).
 -занести  их фамилии  с прописанием  виновности и приговора в черную книгу, которая должна иметь влияние при выпуске…( третий пункт долго висел над ними Дамокловым мечом, но тоже  остался  без всяких последствий).
       Самой заветной мечтой  у лицеистов была, чтобы:

       С жидовской рожей эконом,
       Наш Эйлер знаменитый;
       Зернов с преломленным носом,
        С бородкою небритой.
        С очками лысый Соколов
        И Гакен криворотый
        Докажут силу кулаков, -
         И немца за вороты.
     Так их достал  Гауэншильд, которого они не могли ни видеть, ни слышать.
     И , хотя в декабре вернулся выздоровевший  Кошанский, пока никаких изменений не произошло. Нового директора все не было. Переводные экзамены, назначенные  на октябрь месяц, были перенесены на январь следующего года - из-за безначалия.
     До публичных экзаменов оставались  уже считанные недели, и лицеисты проводили долгие часы за подготовкой в двух больших комнатах - «длинной» и «проходной»,  стоя за конторками; готовились  к ответам на вопросы, рассуждениям на заданные темы. Министр Разумовский потребовал от  Конференции, чтобы всё во время испытаний было гладко, отрепетировано,  и чтобы никаких неожиданностей не случилось.
     Галич  во время прогулки в парке  теперь более прямо и определенно  стал  уговаривать Сашку  подготовить к публичным экзаменам подобающее торжественное  стихотворение.
Сашка отказался наотрез:
     -   Как? Сочинить оду по заказу, а потом еще и читать ее публично?! Нет! Ни за что! Я вам не Илличевский. Просите об этом  вот хоть Антона Дельвига. Он оды хорошо пишет… Или Кюхельбекера…
       Но  красноречивый Александр Иванович все-таки склонил его подумать.
      - И о чем ее писать?- с сомнением в голосе  недовольно уставился на него Сашка.
     Галич повел рукой вокруг:
-   Оглянитесь-ка  вокруг. Вы  способны  найти   необходимые ассоциации, если хорошо подумаете - я верю в это…
   Сашка не смог обмануть доверие такого человека, как Галич. И  теперь постоянно сумрачный Сашка одиноко   бродил по тропинкам и дорожкам парка, внимательно, как в  самый первый раз, присматриваясь к  знакомым чертогам и памятникам, щедро разбросанным  тут и там.
     Долго он ждал вдохновения, и  , наконец, его озарило однажды: ведь  в этом  парке переплелись история России, взлеты ее славы и причуды ее самодержавных властителей! Смеясь, он подпрыгнул высоко и изящно приземлился: «Ура! Я знаю о чем писать! Не зря я просиживал часы, изучая  историю парка».
 Сашка начал вспоминать прочитанное: когда-то здесь, на месте этих садов и чертогов была финская мыза, которая называлась  «Саарская». Эта  лесистая и болотистая земля  возле Финского залива принадлежала Великому Новгороду, но в  начале семнадцатого века была захвачена шведами. Петр I отвоевал ее и заложил в устье  Невы  город. А  Саарскую мызу, которая называлась по-фински «Саари Мойс», т.е.  «возвышенная местность», подарил своей жене Екатерине I. С тех пор и началась история  Сарского Села. 
         Для того, чтобы заселить пустынный край, со всех волостей пригнали  плотников, каменщиков, печников,  построившие дворец для Петра I и его жены. Они у  дворца насыпали  земляные валы и насадили сад с цветниками,  вырыли пруды и каналы. В лесу прорубили просеки. «При Петре I  на Саарской мызе всё было просто  и скромно. Не то, что при его  дочери!»,- смотрел во все глаза на окружающую его местность Сашка, как в первый раз.-А когда на престол вступила  его дочь Елизавета, на мызе все изменилось-  жила  постоянно  здесь и принимала послов – ей, по-видимому,  надо было, чтобы все здесь говорило о славе и мощи Российской Империи. Может быть, она и  была права?.. Да, она возвела дворец, который  до сих пор изумляет  всех своим богатством и красотой!".
     Сашка вернулся по песчаной дорожке, обрамленной постриженными низкими кустами, и остановился  перед зданием дворца - бесконечно длинным, с колоннами, огромными зеркальными окнами, лепными украшениями. Задрав  голову наверх, он стоял и представлял,  как при  Елизавете  дворец в лучах заходящего солнца переливался золотом - ему было известно, что она потратила на эти украшения шесть пудов золота, семнадцать фунтов  и два золотника…
      Сашка размышлял: «Со времен ее правления  место  это  стало и  называться  Сарским Селом… Но, после  того, как Екатерина II  стала его владелицей, она, чтобы показать всем, что идет в ногу со временем, переделала все в классическом стиле. Убрала  всю позолоту и вычурность и приказала возвести здесь разнообразные строения, обелиски, колонны - во славу русского оружия».
    Сделав сальто, он развернулся в сторону памятников. "А вот и они!" - Прямо посередине озера возвышалась розовая мраморная колонна. А на ее вершине  распростер крылья бронзовый орел, ломавший когтями полумесяц - эмблему Турции. Это Чесменская колонна.Сашка знает, что тогда, в Чесменской бухте Эгейского моря, русские военные корабли уничтожили целый флот Турции…  А вот тот Кагульский обелиск, и эта Морейская колонна - тоже символы победы над Турцией...-  очень  он любил это место в парке .С гордостью обернулся, чтобы прочитать  надпись:  «… крепость  Наваринская сдалась Бригадиру Ганнибалу…» Бригадир Иван Ганнибал, сын арапа  Петра Великого - Абрама Ганнибала, приходился ему двоюродным дедом. Он давно, еще с первых дней учебы тайно, только про себя, гордился этой таблицей. В минуты грусти и тоски бежал именно к  Морейской колонне и сидел часами, задумчиво глядя на  нее и размышляя обо всем.
    И  сейчас окончательно понял, о чем писать. «Для того чтобы обессмертить  свое имя и передать его потомкам,  не нужно родиться в баснословные времена или принадлежать  к  семье коронованных особ. Ведь «человеком истории»  стали не только "муж   судеб, "  сын   мелкого  корсиканского  дворянина  Наполеон  Бонапарт , который сам себя  сделал императором Франции и   начал перекраивать  карту Европы, но и любой из молодых  гвардейских офицеров, проходивших тогда  мимо ворот Лицея, чтобы пасть под Бородином, Лейпцигом … .И  я могу войти в историю... А почему бы и нет? Почему мое стихотворение «К другу-стихотворцу»  вызвала столько  комментариев?   Потому что я выступил как  приверженец литературных взглядов школы Карамзина и противник «Беседы любителей русского слова», нападающий на старые имена «бессмысленных певцов».
 Вокруг  них все время  идет  оживленная полемика .К ним относится Тредиаковский…   Я  литературным «староверам» — Шихматову, Хвостову, Боброву   не зря  противопоставил объединенные в одном стихе разнохарактерные имена Дмитриева, Державина, Ломоносова. Поэзия  - вот ответ на все. Она - оправдание в собственных глазах и обещание бессмертия. Именно бессмертия - такова единственная мерка, которой  можно мерить достоинство стихов!» - придя к такому выводу, почувствовал, что ему  стало легче. И он, уже без всякого принуждения со стороны Галича, принялся  за  дело. Понимал, что  это задание  Разумовского -  через  ненавистного Гауэншильда, конечно. Наконец у него все прояснилось в голове…
      22 декабря 1814 года газета «Санкт-Петербургские  ведомости»  вышла с  приложением, где, на  отдельном  листке  объявления  говорилось: «Императорский Царскосельский Лицей имеет честь уведомить, что четвертого и восьмого чисел будущего января месяца , от десяти часов утра до трех пополудни, имеет быть в оном публичное испытание воспитанников первого приема, по случаю перевода их из младшего в старший возраст». - Вот оно! Совсем скоро! Все заволновались. Дождавшись, наконец, этого дня, и смирившись с неизбежностью, лицеисты более-менее успокоились. И все  прошло чинно.
…Публичное испытание в Лицее началось с утра. В этот день экзаменовали по закону божьему, логике, географии, истории, немецкому языку и нравственности. На  Публичные испытания были приглашены министр  просвещения Разумовский, профессора из Петербурга, родственники, даже были  некоторые любопытные жители Сарского Села.
      Сашка в ряду сидящих в зале разглядел  даже  отца. "Хмм.Неожиданно…"
Во второй день испытаний, восьмого января, предстояло отвечать по латинскому языку, математике, физике и российскому языку. Тогда же  и он должен был читать свое стихотворение… Он   отчаянно  потел,  и  только успевал вытирать лоб посеревшим уже платком. Но  вдруг почувствовал, что его охватил озноб: "Да что это со мной творится? Почему я так волнуюсь?". - Он вертелся ,беспокойно оглядывался  по сторонам, желая увидеть, как себя держат другие лицеисты. Они тоже были напряжены. Незадолго до испытаний прошел слух, что на экзамене по словесности будет присутствовать сам Державин. И Сашку к стихотворению, которое было уже готово, попросили   добавить последние  две строфы. А перед экзаменом    Галич повел его к  Разумовскому, и он ему еще раз  повторил  уже  сто раз повторенное стихотворение. Разумовский, правда, сказал:"Молодец! Только не торопись, читай с расстановкой.Так будет лучше". 
Но и это его не успокоило:«Я бы сам никогда не решился читать свои стихи перед знаменитостью, но Галич …» Перед  экзаменом Александр Иванович покрутил  перед собой сего и осмотрел его парадный мундир, белые панталоны и высокие блестящие сапожки  и сказал:« Все в порядке, если не считать, что  вы немного выросли  из мундира…». И потом молча проводил его  в зал.Тоже волновался.
      Войдя в зал, Сашка, как и все  лицеисты, сразу уставился на знаменитого  одописца.Державин, и вправду, был очень стар и было видно, как он утомлен.Поэт  дремал до тех пор, пока не начался экзамен  по  русской словесности. Только тогда он  оживился, его глаза заблестели и он  весь преобразился, будто помолодел. "И есть от чего - ведь  читают  только его стихи; разбираются только  его стихи, поминутно хваля только его стихи! Вот ему  и стало интересно", -Сашка   видел, как тот  слушал  теперь все  с  необыкновенной живостью.
    Он томился от ожидания, и как будто внутри лопнула струна, когда он, наконец, услышал свою   фамилию. «Пушкин - тебя!», - толкнул его кто-то. Но   Сашка продолжал  стоять неподвижно. Его вытолкнули из ряда и он, ничего не видя, с заложенными ушами, слепо двинулся к середине зала, к столу с президиумом. В голове крутилась только одно:« Я сейчас  буду сдавать   экзамен самому  Державину… на высокое звание российского поэта...» - Остановился в двух шагах от него и  начал читать  «Воспоминания в Царском Селе» неожиданно задребезжащим голосом. Но постепенно голос его окреп, а когда дошел  до стиха, где упоминается  имя Державина,голос зазвенел  в полную силу.
Сердце его наполнилось восторгом, когда читал эти строки:
      О, громкий век военных споров,
      Свидетель славы россиян!
      Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
      Потомки грозные славян,
      Перуном Зевсовым победу похищали;
      Их смелым подвигам страшась дивился мир;
      Державин и Петров героям песнь бряцали
      Струнами громозвучных лир.
Дальше он, ужк ничего не замечая, звенящим голосом  читал о победах прошедшего, о героях недавних времен, когда пылала Москва, и весь русский народ восстал против  врага :
      …И вы их видели, врагов моей отчизны!
       И вас багрила кровь и пламень пожирал!
       И в жертву  не принес я мщенья вам и жизни;
       Вотще лишь гневом дух пылал!..

      Кончил чтение в полном в молчании слушателей и эта тишина заложила ему уши… Но вот до его сознания вдруг  прорвались восторженные  аплодисменты. Сашка, не помня себя, слепо развернулся к дверям  и выбежал из зала...
    После экзамена граф Разумовский давал пышный обед для всех гостей, куда пригласил и Сергея Львовича, "как отца  восхитившего всех   лицеиста". И он, раздувая ноздри, с важным видом  расхаживал среди гостей. Услышав, что все поздравляют его с триумфом сына, Разумовский обернулся к нему:
- Я бы желал, однако, образовать вашего сына в прозе.
Но Державин, расслышав эти слова, быстро воскликнул:
-  Нет! Оставьте его поэтом!
   В это время  Сашка, не умея сдержать торжествующую улыбку и беспрерывно обнажая ряд своих белоснежных зубов сидел в своей "келье", и переписывал  свое стихотворение для Державина, как его просили.Дойдя до строки, посвященной   Жуковскому:  «Как наших дней певец, славянский бард дружины»,  он импульсивно  решил порадовать Державина  и , вместо тех слов, написал: «Как древних лет певец, как лебедь стран Эллины». Теперь по смыслу получалось, что  и эта строка и весь конец стихотворения относилось не к Жуковскому, а к Державину.
     После уже дядюшка, Василий Львович, ему передал,  что  «Воспоминания» Державин  подшил в особую тетрадь вместе с программой лицейских экзаменов и не устает  приезжающим к нему гостям рассказывать,что «скоро явится свету второй Державин - это Пушкин, который  еще в Лицее перещеголял всех писателей…  С какой  легкостью,- говорит он им, -  этот юный поэт  подхватил одический стиль  восемнадцатого века, придавая ему оттенок поэтической игры, литературной импровизации! О славе героев исторического прошлого  мальчик говорит свойственным  этой эпохи литературным языком…» 
 Сашка, зная своего дядюшку, Василия Львовича Пушкина, представлял, как он с восхищением и неустанно, повторяет эти слова великого Державина в гостиных Петербурга, куда только имеет доступ. - "А я тому и рад!",  -  сделал  торжественное сальто наш юный поэт, получивший свою первую громкую славу.