полиптих с увечным ангелом

“…И начинанья, взнесшиеся мощно,
сворачивая в сторону свой ход,
теряют имя действия”
В.Шекспир. «Гамлет»

– 1 –

Подьячий Федка, взятый за аккуратность в переписчики, тоскливо глядел на мутное окошко. По переливчатой слюде, заливаемой снаружи октябрьским дождем, ползла сонливая муха.

Сзади, неслышно ступая козьими сапожками, подошел дьяк и размашисто саданул ладонью по Федкиному затылку. Тот втянул голову в плечи и осторожно положил перо на край стола.

- И, аспид, леность тешишь! Второй день пишешь, а толку нет! Смотри, на хлеб и воду посажу, а то и на правеж отправлю! Чтоб до темна закончил, а то свечей на вас, хлебоястей, не напасешься…

Федка умакнул перо в склянку с чернилами и начал переписывать текст на-бело:
«… и в Рязани при воеводе подьячий нерехтец Крякутной фурвин сделал, как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в неё, и поднялся выше березы, а после ударился о колокольню, но уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив.»

Федка вздохнул, украдкой снова посмотрел на окошко, мухи на месте не нашел и продолжил писать:

«На тот фурвин потратил выкрест Крякутный из княжеской казны рублев семнадцать, да пеньковой веревки тридцать саженей, да клея рыбьего тридцать фунтов. А денги ушли на шелк да на плату в монастырь Успения пресвятой Девы за то, что шили».

За Федкиной спиной снова возник дьяк и засопел, заглядывая через плечо:

- А ты ведь знался с нехристем, и в кружале с ним был замечен. Смотри, не будешь покорен – узнаешь батогов, а то и плахи!»

- Да в кружале мы по разным лавкам сидели. Я с выкрестом нешто пить стану…

- Ну смотри, теперь ты на примете у меня.

Дьяк зябко передернул плечами, перекрестился на икону и, наклонившись, вышел в сводчатую дверь вон.

Переписчик подумал о том, что теперь дьяк не отвяжется, пока не погубит – а все от того, что Федкина коза забрела на дьяков огород и потравила репу, да и то самую малость, и о том, что с немцем Крякутным он и в самом деле был накоротке – уж больно тот был занятен, когда расписывал, как, сделав малый шар и испытав его, примется за большой, с которого можно будет видеть за двадцать верст, чтобы загодя узреть булгар или других воров.

Федка умакнул перо в склянку, сбросил на пол с кончика пера муху – вон она, оказывается, куда делась, утопла, зараза, и снова заскрипел по бумаге:

«А еще он пообещал сделать нарочито большой фурвин для дозора сверху, и испросил на то из казны пятьдесят рублев, и с теми денгами ушёл в Москву, и хотели закопать живого в землю или сжечь. Розыск на немца Крякутного учинен, а родни его в Рязани нет, и взыскать не с кого».

***

Иоганн Крякутный брел по осенней грязи в сторону Первопрестольной. Жижа хлюпала в лаптях, сермяга промокла. Придорожный лес был неприветлив, опасности чудились на каждом шагу. Рязань осталась далеко позади, но и до безопасной Москвы оставалось идти немало. Для ночлега приходилось прятаться в овинах попутных деревень, кормиться  репой да луковицами, найденными в перерытой земле убранных огородов. Выручали боярышник да яблоки-дички из придорожного леса. Один раз повезло: взял зайца, попавшего в чужие силки.

Под поясом в тряпице были упрятаны деньги – двадцать рублей. Другие деньги забрал дьяк, якобы на закупку шелка, но сроки вышли и стало ясно: шелка и клея не будет. К тому ж случайно Крякутный узнал, что был на него донос о сношении с нечистой силой, а за такие дела в дикой Московии, как и в просвещенной Европе, грозил костер. Так что, хошь-не хошь, а пришлось бежать в надежде, что удастся вернуться в уютный Нюрнберг, где краденные деньги будут очень кстати.

Иоганн вспомнил, как проходил первый полет: шар долго не хотел надуваться, ветер относил теплый дух в сторону, а он все боялся, что искрами подожжет тонкую ткань, и в волнениях даже забыл о том, что ему предстоит лететь. А потом разогретая солнцем стена колокольни притянула к себе громаду шара и тот, кособокий и нелепый, легко подпрыгнул и потянул его вверх. На миг открылся лес за рекой, небо всей синью рванулось сверху, вскипел восторг – и тут же шар качнулся, тело маятником понеслось к стене, облупленная кладка необыкновенно ясно мелькнула перед глазами – и сразу земля понеслась и ударила снизу по ногам. Оболочка, порванная крестом с маковки колокольни, смягчила падение, а то не топать бы ему по бурому киселю осенней распутицы между Москвой и Рязанью.

На дорогу впереди вышли двое. В груди у Иоганна похолодело. Он оглянулся назад. Там поспешно шел, а потом побежал к нему, еще один. Иоганн рванулся, было, бежать в лес, но разбитые лапти подвели и он рухнул в лужу. Молодой мордатый парень помог ему встать и, криво ухмыляясь, сказал: «Дядя, а ведь мы тя знаем. Это ты аки птица давеча по небу летал!» Другой, жилистый и быстроглазый – самая разбойная рожа – незаметно зашел к окостеневшему Иоганну с боку, легко размахнул кистенем и саданул Иоганна в висок. Тут же двое насели на обмякшее тело и стали обшаривать.

Через несколько минут в кустах лежал мертвый Иоганн, по голой груди стекала дождевая вода, а в открытых глазах и в луже, в которой он раскинул руки, отражалось серое пустое небо, в котором ангел, неловко взмахивая изломанными крыльями, падал и падал вниз.

– 2 –

У Галки были замечательные глаза: чуть прищуренные, неуловимо меняющие цвет с серого с золотыми крапинками на зеленоватый, и такие, что сквозь их широкие зрачки было видно и всю Галку – бесхитростную, смешливую и умную. А еще меж глаз на переносице обитали забавные светлые веснушки, и смотреть то на них, то на жившую за зрачками Галку, было одно удовольствие.

Колька учился в восьмом, Галка – в девятом классе. Знакомы они были давно, поскольку жили неподалеку друг от друга и часто встречались по дороге в школу, но до этого года даже не здоровались: в школе почти все знают друг друга в лицо, ну и что? Но случайно состоялся незначительный разговор – и Колька понял, что влюбился.

Колька и раньше знал, что однажды влюбится. Он представлял себе любовь не такой, какой можно увидеть ее по телевизору, а как полет вдвоем в небо, когда рука в руке, а неба не видишь, потому что смотришь в ее глаза и видишь всю ее, а она видит тебя . И еще, конечно же, при этом можно молчать, потому что все слова становятся пустым звуком и понимать друг друга можно и без слов. И полет этот не кончается никогда.

Колька жил последние дни предчувствием, что полет этот вот-вот начнется. Обычно уроки у него заканчивались часом раньше, чем у Галки, и он стоял еще час возле школы, дожидаясь, когда она пойдет домой. Она выходила вместе с подружками, а иногда с ними шел и парень из десятого класса – долговязый, с редкими усиками. Колька, стесняясь, отворачивался и брел позади в двух десятках шагов, а когда до дома оставалось совсем немного и Галка оставалась одна, догонял ее и дальше они шли вместе, разговаривая вроде бы о пустяках, а на самом деле – о чем-то неимоверно важном.

У Галкиного дома они не задерживались, потому что ее мать могла видеть в окно, и от этого делалось почему-то неловко. Галка открывала скрипучую калитку, а Колька шел дальше, прыгая через лужи с первым иглистым льдом, подбрасывая и ловя портфель и загадывая: если во-о-н та машина не свернет на перекрестке, то завтра… Что будет завтра – он не знал, но должно было статься что-то невыразимо прекрасное. Машина не сворачивала, и Колька наполнялся еще большей радостью и пускался бежать до дома по улице, взбрыкивая тощими ногами.

В этот день Галка вышла из школы без подружек, но с долговязым. Когда они проходили мимо, Колька увидел в окне нижнего этажа школы отражение лица долговязого. У того были обвисшие губы, глаза, словно бы обращенные внутрь и глупое мечтательное выражение лица. Колька вдруг сообразил, что такое же лицо могло быть и у него, когда он шел с Галкой, и немедленно возненавидел себя за это. Он плелся за ними поодаль, мучительно соображая: что же делать?

Они остановились. Галка стояла, держась руками за штакетник так, чтобы не видеть Кольку. Долговязый пошел к нему и остановился в одном шаге:

- Слушай, ну что ты ходишь и ходишь? Тут тебе не обломится.

- А я иду домой, мне по барабану.

- Вот и иди, пацан. А то ноги повыдергиваю. Понял?

- Ну, понял… Ты не больно то…

Долговязый повернулся и пошел к Галке.

Колька потоптался на месте и побрел к дому в обход, через соседнюю улицу. Горло дергалось от сдерживаемых всхлипов.

- Ну как же, как же – повторял и повторял он, и пинал ногами комья грязи.
 
А позже, уже ночью, когда он спал в своей душно натопленной комнатушке, ему снилось, что он падает и падает, а крылья, которые были прежде за спиной, стали истонченными и ненужными.

- 3 -

В доме у Петра Алексеевича было жарко, пахло стружкой, прополисом и – совсем чуть-чуть – каким-то растворителем. За имя и изрядный рост Саша сразу же про себя стал называть хозяина Великим.

Был Великий гитарным мастером-самоучкой и коллекционером. Как мастера его знали немногие, потому что ничего особенно примечательного сработать ему не удалось, зато собиратель он был знаменитейший.

К Великому Сашу привел приятель Кузьмин, проныра, знавший в Москве всех и тоже, как и Саша, гитарист. Саша долго отнекивался, стесняясь заявиться к Великому, но Кузьмин придумал удобный предлог: дескать, ищешь приличную гитару, магазинная «испанка» не интересует, а гитара от Акопова или Аликина не по карману… С тем и пошли.

Простодушный Великий сразу же напоил гостей чаем на кухне и даже налил по рюмке чего-то домашнего на клюкве, крепкого, но неожиданно вкусного, и повел хвастаться коллекцией, то ли смекнув, что она одна и интересна Саше, то ли отложив остальное на потом.

В комнате в витринных шкафах расположились гитары, десятка два. Здесь были двугрифные копии гитар Шерцера, гитары-лиры; семи- и десятиструнные; простые и с роскошной отделкой перламутром, костью и резьбой… Особняком стояла простенькая с виду истертая гитарка работы самого Батова, маленькая, непривычно узкая и принадлежавшая когда-то самому Михайле Высоцкому.

Хозяин доставал гитары по одной, рассказывал о их истории и владельцах, пытался играть. Играл он плохо: в громадных в старческих жилах руках гитары жалобно и совсем немелодично дребезжали и стонали. Потом он достал из кофра гитару непривычного вида: с обечайкой волнистого клена, с узкой талией, фигурно изогнутой подставкой, и подал ее Саше: на, дескать, пробуй!

Саша сразу понял: это гитара Шерцера или ее копия, ему приходилось видеть такие на фотографиях. На этикетке, видимой сквозь голосник, действительно значилось имя Шерцера. Великий и Кузьмин ушли на кухню, чтобы выпить еще по рюмочке, а Саше было дозволено разыграть руки, чтобы потом исполнить что-то.

Гитара оказалась неожиданно массивной. Непривычным был и гриф, не плоский, как у знакомых Саше инструментов, а полукруглый. Не сразу удалось понять, как работают колки, подстроить гитару… Похоже, у нее и мензура была больше стандартной – левая рука промахивалась мимо ладов, к тому ж изрядно трясло из-за волнения, всегда приходившего перед игрой на людях. Да и играть на настоящем «Шерцере» приходится не каждый день: Саша знал, что такие гитары были у Хлоповского да у самого Орехова.

Саша неспешно прошелся по грифу в хроматической гамме. Басы были глубокими с бархатным окрасом, верха - мягкого округлого тембра, очень светлые.
 
Чувствовалось, что звук, несильный и певучий, должен отлично наполнять зал. Гриф был удобен для левой руки и Сашка, поиграв и так и эдак, понял, что на этой гитаре можно играть очень свободно, не напрягая левую кисть. А еще у гитары были ослепительно-яркие флажолеты, и она очень отзывчиво реагировала на положение правой руки: у подставки звук становился пронзительно звонким, но без металлической ноты, у розетки – округлым, сочным, необыкновенно певучим.

Сыграв что-то простенькое и вроде бы поняв инструмент, Саша начал играть «Maja de Goya» Гранадоса, и сразу же ошибся. Он посидел несколько секунд и начал снова. Пиццикато во вступлении отзвучало и полилась музыка. Сашка впервые в жизни играл, чувствуя себя одновременно исполнителем, слушателем и дирижером. Он вдруг понял, что то, как он играл эту пьесу раньше, было неверным: прежде все заслоняли технические трудности, которые вдруг исчезли, и музыка освободилась, такая, какой он ее услышал только сейчас. Один за одним, окрашивая мелодию и нагнетая напряжение, шествовали аккорды, диссонансы требовали немедленного разрешения, тоска и угроза были в той музыке, а еще – ожидание любви. И вот боль ожидания сменилось ликованием мажорных последовательностей – и все вдруг кончилось. Сашка сидел опустошенный. Крылья, которые на пару минут выросли у него за спиной, истончились и съежились, и он больше их не чувствовал.

В дверях стояли Великий и Кузьмин, о чем-то восхищенно говорили, потом подошли и стали хлопать его по плечу – а он вдруг понял, что никогда больше не сумеет сыграть так, как сегодня, и всегда будет сожалеть о том, что приходил к Великому.
Больше Саша не играл никогда.

-4-

Я – математик. Я – программист. Я – гений. Я мог бы подмять мир и заставить его плясать под свою дудку, но не сделаю этого потому, что знаю: мир – вовсе не то, чем кажется. Он – сцена перед ширмой, за которой прячется кто-то. Эй, кто там, за изнанкой мира? Бородатый библейский Саваоф? Или же кто-то плюгавый и незначительный, не ведающий, что творит?

Я впадаю в патетику, но мне можно, потому что скоро я сбегу от того, за ширмой, и пусть он утрется.

А начиналось так.

Сначала было слово.

«Купишь хлеба и принесешь двадцать копеек сдачи». Это сказала мне, шестилетнему, мать, отправляя в первый самостоятельный поход в магазин. Тогда я полагал, что выдача сдачи – ритуал, сопровождающий любую покупку, а сдача – этакое свидетельство сделки. Каково же было мое изумление, когда я узнал, что у всякой вещи есть атрибуты, выражаемые числами!

Тогда же я начал считать. Я считал количество шагов до школы, в которую начал ходить в тот год, соотносил число мальчишек и девчонок в классе, прикидывал, много ли плиток на кафельных стенах в бане, куда водил меня отец – да мало ли, что можно исчислить!

Я любил мир математики, строгий и таинственный одновременно, и свободно ориентировался в нем. Когда в девятом классе я выиграл областную олимпиаду школьников, меня отправили учиться в интернат при мехмате университета. Я даже не заметил, что сменил пыльное захолустье степного поселка на областной центр: было не до того. Мои одноклассники между делом играли в футбол, влюблялись и читали – я же все глубже погружался в мир абстракций.

К концу школы я освоил технику работы с дифференциальными уравнениями. Тогда мне казалось, что они – способ описания всего. Но немного позже, когда компьютеры стали доступны в полной мере, я увидел, что есть еще более фундаментальный уровень  описания: это алгоритмы. Конечно же, речь идет не о примитивных последовательностях действий, реализуемых нами ежедневно, а о крайне абстрактном аппарате, который открылся мне, когда я уже учился на мехмате.

Наверное, я никогда не стал бы алгоритмистом, если бы не случай. Я ехал в троллейбусе из библиотеки в общежитие. Передо мной маячила спина пассажира – здоровенного парня в лохматой шапке и темном пальто. Что-то заставило меня внимательно посмотреть на него. Узнавание пришло сразу: да это ж Санька Малахов, мой одноклассник из родного города. Я тронул его за плечо. Это действительно был Санька. Мы не виделись пять лет. За это время он из тощего пацана превратился в плечистого бугая, отрастил волосы до плеч, да и вообще сильно изменился. Он, как и я, был студентом и заканчивал политех.

Не буду описывать нашей беседы, она была совсем не интересна. Мы и прежде не были друзьями, а теперь нам просто не о чем было говорить, и все свелось к банальному обмену репликами:

- Ты как?

-Да ничего. А ты?

- Все нормально.

Меня поразило в той встрече другое. Как случилось, что я узнал среди множества людей человека, с которым не виделся годы, который за это время совершенно изменился, который был в незнакомой мне одежде и стоял ко мне спиной? Я не мог вспомнить ни одной черточки, которая однозначно выделяла бы Саньку из множества других людей, и, тем не менее, узнал его сразу и безошибочно. Какие операции, выполняемые при участии моей памяти, глаз и мозга сумели сотворить это маленькое чудо? Можно ли формализовать процедуру распознавания и осуществить ее в технике?
Я знал, что программы распознавания существуют, но, при сложности и громоздкости, они мало эффективны и неповоротливы.

Итак, я занялся теорией алгоритмов. К тому времени лучшие преподаватели мехмата уехали за рубеж либо ушли в коммерческие компании, и мне пришлось вариться в собственном соку. Но как же мне повезло! Никто не навязывал мне подходов к самообразованию, и я, изучив фундаментальные работы Гёделя, Тьюринга и Маркова, начал самостоятельно искать новые пути в теории алгоритмов. Не буду рассказывать о том, в чем новизна моих подходов, едва ли в мире найдется десяток математиков, способных понять меня.

Я защитил дипломную работу, которая не была оценена по достоинству: комиссия попросту не поняла, о чем в ней шла речь, но мои блестящие успехи в обучении не позволили поставить осторожную «четверку». От аспирантуры я отказался – чему еще могли научить меня мои педагоги? Некоторые мои работы к тому времени уже были опубликованы, и мне предложили работу в НИИ, связанном с военными разработками. В том НИИ занимались алгоритмами распознавания изображений. Важнейшая задача для силовиков! На спутниковых снимках нужно увидеть военные объекты; автоматическая пушка должна мигом разобраться, кто свой, а кто чужой и открыть стрельбу; камеры видеонаблюдения должны отличать кражу в магазине от осмотра товара, а драку с поножовщиной в подъезде – от объятий влюбленных, и подать сигнал вызова. Мощи компьютеров вполне хватает для решения этих проблем, но вот алгоритмы слабоваты. И я начал работу.

Скоро я понял, что машина должна учить сама себя, а для этого у нее нет мотивации. Я сумел перевести на машинный язык понятия «цель», «стремление», «радость» и «несчастье», я научил машину программировать саму себя, руководствуясь заложенным в нее стремлением к счастью. Военные были мной довольны, но их потуги засекретить все и вся выводили меня из терпения. Когда я отдал мои алгоритмы в институт радиоастрономии, поднялся шум. Кое-кто попытался ограничить мою свободу, но я взбрыкнул и написал заявление на увольнение.  С меня взяли подписку о неразглашении и отпустили с миром.

По правде сказать, не только это послужило причиной увольнения: к тому времени я нашел работу более денежную, хотя, как мне казалось поначалу, неинтересную. А что мне оставалось делать? Я живой человек, я молод и здоров, я хочу жить в своей семье, с женой и детьми. Я был женат уже два года и у нас наконец-то проклюнулся наследник. Мальчишка – так говорили врачи. Узнав о нем, мы с женой снова влюбились друг в друга, не так страстно, как раньше, но зато новая любовь была теплее. Мы жили в доме тещи, та никогда не укоряла меня за безденежность, и это было хуже, чем если бы она пилила меня день и ночь. Я решил, что пришло время позаботиться о достатке, и согласился на предложение компании, занимавшейся выпуском компьютерных игр.

Эта компания, в прошлом успешная, потихоньку теряла позиции, не выдерживая конкуренции, и рассчитывала поправить дела, приняв на работу классного специалиста. Мне создали великолепные условия. Достаточно сказать, что из роддома моя Наташка и сын попали в свежеотделанную трехкомнатную квартиру. Это был праздник! Но на работе мои дела поначалу складывались не блестяще: компьютерные игры – отрасль со своими законами, в которых психология важнее математической начинки.

Так было до тех пор, пока Шурка Вексельберг из испытательного отдела не сказал, что любую аркаду пройдет за день и все они – на одно лицо. И тут меня осенило: нужно создать игру, которую можно проходить бессчетное множество раз, не повторяя ситуаций, игру, в которой герои обладают целями и волей, не зависящей от играющего. Что может быть привлекательнее, чем управлять героями, стремящимися зажить своей жизнью и уйти из-под влияния игрока?

Я вспомнил о своих прежних разработках и набросал ядро программы. Воля, Страсть, Ненависть и Любовь, облаченные в строгие формальные одежды символов, легли строками в листинг программы. Память и Обстоятельства перелицовывали это ядро при игре, заставляя героев совершать Поступки. Не слепой генератор случайных чисел, но Логика и чередование Желаний и Апатии двигали фигуры героев  - нет, не по монитору, а по абстрактному пространству, в котором Деяние жило в отрыве от материального воплощения.

Каждый цикл игры по-новому перелицовывал программу, и вовсе не в соответствии с примитивным деревом событий – в ней дышала сама жизнь.

Вскорости наши художники подготовили графическую составляющую игры, для начала нарисовав персонажей для трех сценариев. В первом из них дело происходило в средневековой Руси. Играющему предстояло управлять создателем воздушного шара и довести его, в обход интригам врагов, до триумфа. В другом мальчишка из захолустья влюблялся в школьную знакомую и должен был добиться ответной любви, сражаясь с великовозрастными хулиганами и одолевая подозрительность родителей пассии. В третьем варианте музыкант-неудачник находил отличный инструмент, шлифовал свой талант, убеждал продюсеров в своей исключительности и в финале исполнял потрясающую музыку со сцены Метрополь-опера.

Моя программа могла управлять любым из этих сценариев, как и тысячью других, и, используя интерактивную утилиту распознавания образов, творила эти образы каждый раз по-иному. Мои герои должны были жить полнокровно, ярко, их ожидало либо счастье, либо полное фиаско, либо серое существование – в зависимости от их устремлений, обстоятельств и воли и умения игрока.

В один из дней я начал обкатывать программу, подключив к этому испытательный отдел. Через пару дней меня начали осторожно поздравлять, через неделю Шурка Вексельберг с восторженным воплем хлопал меня в столовой по плечу, еще тремя днями позже мне выписали премию, которая превосходила годовую зарплату, и ввели в совет директоров компании. А через месяц все кончилось крахом.

Герои игры вели себя поначалу так же, как и в любом квесте: деревянно мельтешили по экрану и совершали идиотские поступки. На втором -  третьем круге игры они оживали и начинали действовать наперекор воле игрока. Далее и все чаще игра заканчивалась крахом. Создатель воздушного шара разбивался, или же его сжигали на костре, а однажды вынудили скрываться и он был зарезан. Влюбленный мальчишка то трусливо бежал от напавших на него и девочку хулиганов, либо же не осмеливался подойти к ней, а то и просто оказывался ей не нужным. Музыкант оказывался бездарем, или спивался, а мог и просто забросить музыку и заняться чем-то обыденным.

Самым же странным был образ ангела с ободранными до костей неопрятными крыльями, который блекло вырисовывался в финалах игр, то заваливаясь в полете по тусклому небу, то отражаясь в мертвых глазах.

Поначалу я думал, что дело в недоработках алгоритма и ночами просиживал перед компьютером, разбираясь в листингах. Ошибок не было. Я пригласил Вексельберга. Он был никчемным программистом, но жизнь знал лучше меня. В прокуренном кабинете Вексельберг тянул пиво из банки и просвещал меня:

- Говно твоя игра, Санек. Очень уж похожа на жизнь. Игроку жизнь ни к чему, он хочет уйти от нее, а ты не даешь, потому что твоя поделка засасывает. И попадает бедный геймер из огня, да в полымя: вокруг – поганая слякоть, и в твоей игре – то же, и пройти до конца невозможно.

Зачем ты убрал призовые жизни из сценария? Почему твои влюбленные не кидаются в объятия друг другу в конце игры? Отчего, сколько не набирай призовых баллов, а Крякутный дохнет самым скучным образом? Думай Санек.

Вексельберг ушел, а я остался в растерянности: что он там говорил про призовые жизни? Я не убирал их из программы…

Я снова и снова разбирался с алгоритмами и убеждался: начальный код верен. Правда, он меняется при игре, да так, что теперь я его не понимаю из-за огромного его объема и запутанности.

Вечером, когда Наташка и сын спали, я со скуки стал читать учебник по термодинамике и в самом же начале наткнулся на строчки: «Одна из шуточных формулировок второго закона гласит: ничто в мире не кончается хорошо. Это - неточное, но верное по сути выражение закона неубывания энтропии». Поганое предчувствие мутным туманом колыхнулось во мне: уж не сделал ли я аналог настоящей жизни?

Всю ночь я ворочался на кровати и вспоминал о том, что знал о жизни многих великих. Вот Бетховен, глухой старик, играющий на фортепьяно под ропот зала; вот Пушкин, убитый Дантесом; Моцарт, за гробом которого бредет одинокий и несчастный Сальери, и сам Сальери, блестящий музыкант, жертва людской клеветы и зависти; Гете, вечно влюбленный престарелый сифилитик, ставший посмешищем для всех, понимающий это и не смеющий отказаться ни от любви, ни от стихов… Сколько их, великолепных, мощно и яростно взлетевших к свету и рухнувших? Где они, призовые жизни? И не по тому ли образцу строится бытие простых людей, если надежды молодости сменяются неизбежно осторожной зрелостью, а далее – неминуемое угасание, растрата нажитых умений и смерть? И не происходит ли движение жизни по маршруту, на котором все лучшее оборачивается вдруг своей противоположностью, а крылья, обретенные Икаром, разрушаются, превращаясь из источника мощи, сближающей с богами, в причину гибели?

Под утро я забылся, и мне снилось, что это я мечусь по экрану монитора и пытаюсь выбраться за пределы плоскости, но абстрактные, невидимые и всемогущие алгоритмы повелевают: останься и умри, ты, плоское ничтожество – и я остаюсь.

Теперь я знаю: где-то там, в непредставимом пространстве, есть такая же, как и я, тварь, написавшая программу игры под названием «Жизнь». Но я выйду из игры, не спросясь, потому что Я – математик. Я – программист. Я – гений.

Я подойду к окну, закрою глаза и толкну обеими руками стекло. Я буду лететь вниз, крестом раскинув крылья рук, я рядом в воздухе долго-долго будут висеть осколки оконного стекла. И не будет ангела с ржавыми крыльями рядом, потому что тот ангел – это я.