Белая кость нашего времени

Я пришла в музей современного искусства на выставку какого-то молодого, подающего надежды  художника. Во рту был привкус биди, на голове – растаманский берет. Глаза отсутствующие, мысли жалящие. Вся - оголённый нерв, как говорится. Художник был перспективный, его скульптуры в форме вёдер с использованной туалетной бумагой впечатляли. Наверное, многие, оценивая его искусство, думали «я тоже так  могу». Я так не думала. Вряд ли я смогла бы принести из дома ведро с туалетной бумагой, измазанной в дерьме.
Чтобы в помещении не очень воняло, сам художник, закинув за плечо петлю из красного шарфа, постоянно курил ароматический табак, поэтому в зале пахло как в туалете после брызгания освежителем. Я остановилась возле розового ведра, почесала нос. Смелый он всё-таки мужик!
- Напьёшься, чувиха! – услышала за спиной женский голос и вздрогнула от неожиданности.
-Что? – спросила я. На меня смотрела дредастая девчонка в вечернем платье и с бокалом красного вина в руке. Её плечи были сплошняком забиты татуировками, а лицо являло собой воплощение красоты начала двадцатого века – грубоватое, но видно, что из «наших». Интеллигенция.
- Ну видишь – нос чешешь, – ответила она хрипловато. - Значит, напьёшься!
- А, точно! – улыбнулась зашуганно я. – Примета такая.
Я ничего не успела понять, как она сунула мне в руку бокал вина и смылась куда-то. Я растерянно опрокинула вино в себя и продолжила лицезреть розовое ведро. Странные тут люди собираются, ничего не сказать. Меня они всегда манили, современные художники и ценители их творчества. Есть в них что-то возвышенное, белая кость. Интересно они живут, ярко. Им плевать, во что одеваться и что есть, им не важны физические ощущения. Их пища духовна, и я присоединяюсь к ним, посещая подобные мероприятия.
В зал ввалились трое парней в военной форме. Солдафоны какие-то. Начали громко ржать у каждой экспозиции. Ненавижу таких. Не понимаешь – пройди мимо. Зачем цепляться? Да, я сейчас пишу это для адекватных людей, способных понять мои слова и эмоции по данному поводу. Таким, как эти трое, объяснить что-либо намного сложнее, чем обезьянам в клетке. Мне вспоминаются белые офицеры, благородные и воспитанные, с хорошим образованием и понятиями о чести, и мне становится обидно за державу, честное слово. У меня в рюкзаке всегда лежит фотография моего прадеда – офицера, погибшего во время первой мировой. Он молод и красив, в форме, лицо наполнено светом и идеей, человек просто светится. Именно про это говорят «одухотворённость». Присутствие духа на лице, чего-то высшего. А посмотреть на этих солдафонов – кроме желания жрать, срать и трахаться, ничего не откопаешь на их мордах. Он умер героем, в сражении. Я никогда не знала его, своего прадеда, но я очень горжусь им, я горжусь, что я его правнучка. Я горжусь, что я выжила, что наш род не прекратил существование, несмотря на все беды, которые пришлось вытерпеть моим предкам во времена красного террора.
- Ну что, чувиха, повторим? – спросила меня та же самая девушка, снова напугавшая меня, я выдернулась из своих мыслей, из картинки, где моего прадеда расстреливают, и одухотворённость улетает с его лица куда-то в рай.
- Повторим, отчего нет! – улыбнулась я, и взяла у неё ещё один бокал. Пустой я держала в другой руке, что приносило мне лёгкое неудобство. Наверное, мы составляли забавную картину – я, одетая по-хипповски, со стаканами в руках, и она – вся классическая, за исключением пороков двадцатого века на коже и в причёске.
- Лавлинская! – она совершила вежливый поклон и отпила вино. Я так поняла, что она представилась.
- Ой, красивая фамилия! А меня зовут Лия. Мне тебя по фамилии называть, или у тебя есть имя?
- Это и есть моё имя, чувиха, - сказала она, и снова куда-то отошла. Странные они, эти люди искусства.
Я допила вино и подумывала, куда бы поставить пустые бокалы. Трое неандертальцев покинули выставку, и я почувствовала некое облегчение. Мне просто противно находиться рядом с такими людьми, я не переношу их физически. Многие могут сказать, что я возомнила о себе невесть что, что меня обуяла гордыня, что я разжигаю классовую ненависть… Глупо, но они первые начали. Им так важно, как я выгляжу, они не могут спокойно отнестись к тому, что я одеваюсь в секонд хэнде, они цепляют меня в моём же дворе, дёргают за волосы и смеются мне вслед. Их очень много, они везде – разгружают вагоны и служат в армии, работают ментами и разбойничают гопниками, но вычислить их просто. Нужно посмотреть в их лица и попробовать найти в них дух. Эти нападки растут из самого детства, в школе приходилось врать, что мои вещи куплены в магазине, хотя из них никогда не выветривался запах средства для обработки от вшей. И они всегда дёргали меня, пытаясь отнести меня к какому-либо классу. Стоило одеть чёрную вещь – и я тут же становилась готичкой, покрасить волосы в красный – становилась панкушкой. А когда купила растаманский берет – так меня вообще в укурки записали. Откуда им знать хоть что-то о растафарианстве? Они увидели по телику негра в такой шапке, который курил травку – и всё, им достаточно информации по поводу подобных шапок. Пора ставить клеймо. И кто из нас после этого делит людей на классы?
У меня закружилась голова, со мной часто это случалось, когда я злилась. Привкус от вина был неприятный, запах табака и давнишнего дерьма начал душить меня. Я собралась уходить с выставки, но тут Лавлинская снова подошла ко мне.
- Ну что, Лия, поедем уже? – она вела себя так, как будто мы с ней были давнишними подругами и пришли на выставку вместе.
- Куда? – удивлённо спросила я.
- К Арсению, куда же ещё.
Я так поняла, что Арсением звали художника, на чьей выставке мы находились. Лавлинская прищурила глаз:
- Не суетись, всё будет в порядке.
Терпеть не могу общаться с незнакомыми людьми, но в Лавлинской было что-то такое… Мне очень захотелось узнать, чем она живёт, чего она хочет от жизни. Есть ли у неё планы на жизнь, или она просто наслаждается процессом. Она была интересной книгой, писатель, написавший её, был незаурядным, его слог был утончён и непредсказуем. На последней странице могло оказаться всё что угодно. Я люблю такие книги и таких людей. Скучно общаться с теми, кто влачит своё существование, заранее зная, что будет завтра, через год и во времена больничной старости на оранжевом судне. Мне больше импонирует жёлтая субмарина незнания. Эмоции возможны только от неожиданности, я больше проэмоционирую, получив в подворотне хук слева, чем на давнишний новый год, получив  в десятилетнем возрасте книжку из серии «детский детектив», которую предки купили заранее и прятали от меня в шкафу, не зная, что я прочитаю её от корки до корки ещё до нового года. Не зная, что я смогу сыграть удивление на лице, мне же всего десять. Так вот, хук слева импонирует мне куда больше. И Лавлинская намного приятнее просмотра скачанного вчера арт-хаусного фильма – именно им я собиралась заняться вечером.
Лавлинская схватила за руку молодого-перспективного-художника.
- Арсюша что-то сегодня недовольный! Ну ничего, я тебя вылечу, мальчик-солдат, потерявший глаза.
Художник улыбнулся и напялил шляпу.
Втроём мы вышли с выставки, весна была очень ранней, слякотной. Больше всего ненавижу это время года, эту кашу под ногами и выползающее отовсюду прошлогоднее дерьмо. Начинает приходить в голову, что кто-то свыше тоже устроил выставку, подобную сегодняшней. Только запах спасает эту весну от безнадёжной ненависти (моей). Запах замечательный, мокрый. Люблю мокрые запахи, мокрые языки поцелуев и мокрые сопли простуд. Лучше умереть от потопа, чем от огня. Вода может только задушить, она не причинит боли.
- Чем живёшь, Лия? – спросил Арсений.
- Своей жизнью! – ответила я, улыбнувшись.
Мы шли молча, улица сразу развеяла действие вина, и я чувствовала себя очень скованно, я не знала, о чём мне говорить с этими молодыми дарованиями, я даже подумала – а не пожалеть ли мне, что я пошла с ними? Но потом решила не жалеть. Благо Арсений жил недалеко, и минут через десять мы были в его стерильно белой квартире в брежневке. На стенах ютились десятки полок с кассетами и компакт дисками, стены и пол были совершенно белыми, в углу комнаты валялся матрац, накрытый белой простыней, на котором художник, видимо, спал. Прямо рядом с матрацом возвышался музыкальный центр, на котором, видимо, и прослушивались все эти музыкальные сокровища с полок. Больше в комнате не было ничего, совершенно ничего.
- Садитесь, я принесу вина, – сказал Арсений. Я плюхнулась на жёсткий матрац, Лавлинская сняла с полки какой-то диск и запихнула его в голодный рот музыкального центра.
- Я сегодня вышел, ходил и падал, ходил и падал, - запел картавый Фёдоров. – Я лежал и плакал оттого, что мне ничего не надо. Я бежал и думал о том, что плохо бежать по краю. Только то и радует, что я ничего не знаю.
Я любила эту песню.
- Лавлинская, ты просто экстрасенс. Спасибо за музыку, - сказала я.
Вернулся Арсений с бутылкой портвейна. Господи, и они его называют вином? Меня от одного взгляда на этикетку затошнило.
- Давай, Лиечка, за знакомство! – Арсений выпил из горла, передал бутылку мне. Я выпила, тщательно следя за своей мимикой. Не хотелось обидеть гостеприимного хозяина брезгливым видом. Затем выпила Лавлинская.
- Я сделал новую экспозицию, - сказал Арсений. Он вышел из комнаты, через несколько минут вернулся с куском картонного ящика из-под телевизора. Я удивлённо подняла глаза. На куске было написано простым карандашом, мелко, в самом низу «Картонка FREE».
- Арсюша, ты уже совсем ёбнулся, мой хороший?! – засмеялась Лавлинская.
- Не ёбнулся. Знаешь, почему она фри? Смотри! – Арсений распахнул окно и выкинул картон на улицу. – Ты можешь быть свободна! - крикнул он вслед упавшей субстанции, когда-то бывшей живым деревом. Художник повернулся к нам. – Она картонка, и она фри. И пусть мы не в Париже, но летим как фанера над ним, вместе с моей экспозицией! – он засмеялся, и увидела, что зубы у него розовые от портвейна. Господи, да они больные люди! Зато с ними чертовски весело.
 Мы выпили ещё по глотку портвейна, я чувствовала, как комфорт приходит ко мне и ласковым котёнком сворачивается где-то в пьянеющем мозгу. У художника зазвонил телефон.
- Да, Миш! – сказал он в трубку. Я решила выйти в туалет. Туалет тоже был совершенно белым, только розовое ведро для использованной туалетной бумаги. Точь-в-точь, как на выставке. Любит этот художник сочетание белого и розового. Даже розовый портвейн, обнявший его белые зубы, был тому подтверждением. Я всмотрелась в обколупанную краску на двери. Почему-то я везде искала мордочки зверей – в узорах ковров, в рассыпанном пшене, в складках тканей, в замёрзших зимних окнах… Как только я видела какие-либо непонятные узоры, я сразу начинала искать там зверей. Вот и здесь, в неодушевлённой облупившейся краске я начала высматривать живое. Может, это моя болезнь? Я всегда что-то ищу, то одухотворённость на лицах тупиц, то живые мордочки на мёртвой двери? Затем я посмотрела под правильным углом, и в проступающем из-под белой краски коричневом дереве увидела маленького щенка, у которого изо рта шёл пар. Я успокоилась и вышла из туалета.
Арсений за эти несколько минут заметно захмелел.
- Сейчас приедет мой друг Мишка! – сказал он. – Иди, выпей с нами ещё!
Мы выпили ещё несколько раз, мне стало весело и уютно. Затем приехал тот самый пресловутый Мишка в тельняшке. Этим пресловутым Мишкой оказался мой давнишний ухажёр, я всегда считала его чрезвычайно тупым. Я очень удивилась, увидев его, мне казалось, что такие люди, как Арсений и Лавлинская просто не смогли бы общаться с таким недалёким человеком.
- Ой, Лиечка, привет! – сказал Миша. – Отлично выглядишь, детка, - пытаясь сделать свой шёпот сексуальным, прошипел он мне на ухо вдобавок.
- Вы знакомы? – обрадовалась Лавлинская.
- Да, были! – улыбнулась я. Щеки горели от вина и смущения. С Мишкой пришли ещё две девушки и чувак. Я изо всех сил надеялась, что одна из девушек – его, и он уже оставит свои жалкие потуги «кадрения» меня.
Весёлая компания принесла с собой самовар, полный водки, Арсений достал чайные кружки и мы принялись пить водку из чайных кружек. Мои надежды относительно Миши оправдались, но только на пятьдесят процентов. Он встречался с одной из этих девушек, но его ущемлённое самолюбие тянуло его в мою сторону, как магнит. После нескольких кружек водки он подсел поближе ко мне, его серые носки, бывшие когда-то чёрными, смотрелись на фоне белых простыней как противные серые голуби на свежем снегу. Жалко, они не ворковали между собой, эта вонючая нестиранная парочка. Я не знаю, чего он хотел от меня. То ли, напоить меня и совратить, дабы залечить душевную рану, нанесённую ему при моём достаточно вежливом отшивании, или же он хотел показать мне, как у него всё хорошо. Мне очень сложно мотивировать поступки таких людей, как Миша.
- Знаешь, я встречаюсь с Аней! – он ткнул указательным пальцем в сторону своей девушки, едва не попав ей в ухо.
- Ну что же, Миша. Я хочу тебя с этим поздравить! – наигранно-доброжелательным тоном съязвила я.
- Я с ней сплю! – шепнул он мне на ухо. Меня ужасно это взбесило, ужасно. Моя голова уже изрядно кружилась, во рту всё ещё был вкус портвейна.
- Да что ты, Миша! А только телом, или душой тоже?
- Душой нельзя спать с кем-то, – уверенно прошептал он.
- Разве? А как же духовные связи?
-  Ты про что?
- Ну, когда ты спишь с ней, в твоей голове она же, или Синди Кроуфорд, к примеру?
- Ну и в мозгу она же, да, Аня, - сказал растерянной рожей Миша. Мне казалось, я прямо сейчас блевану на него.
- Ну это значит, что она трахает тебе мозг, - сказала я уже не шёпотом и вышла из комнаты. Я просто неимоверно бесилась из-за его тупости, его приземлённости и самцовости. Я удивлялась, почему он до сих пор говорит головой, а не членом. Ведь голову он в своей жизнедеятельности вообще не задействовал.
Я вышла на лестничную площадку в тонких одноразовых красных тапках с эмблемой РЖД, которые стояли у входа. Видимо, Арсений украл их в поезде. Я достала биди и закурила, успокаиваясь.
- Лий? – услышала за спиной голос Лавлинской. – Лий, ты что разозлилась?
- Да я просто этого Мишу знаю. Я его недолюбливаю, мягко сказать…
У Лавлинской в руках было две кружки водки.
- Выпей, Лий! – мы с ней чокнулись фарфоровыми кружками. – За нас?
- За нас! - улыбнулась я. Мы выпили залпом, не закусывая. Я едва сдержала рвотный позыв. Сделала затяжку биди. – Спасибо тебе, Лавлинская.
 - Просто мы другие. Я и ты. Я вижу это, Лий. Мы не такие, как они.
Её язык заплетался, я сама чувствовала, как у меня в глазах начинает двоиться. Я бросила биди на пол и затоптала тапком «РЖД», окурок прожёг его насквозь и больно кольнул ногу.  Наверное, я совсем пьяна. Подъезд серый и унылый, а дредастая Лавлинская такая одухотворённая…
- Знаешь, - пробубнила я себе под нос, не узнавая свой собственный голос, слыша его со стороны. – Знаешь, чувиха, у меня прадед был белым офицером.
- Правда? – удивилась Лавлинская. Я незамедлительно полезла в рюкзак и достала фотку прадеда. Всё это было важным, чрезвычайно важным в этом подъезде, кричащем нам в ответ нашими же голосами. Вот она, эта девушка с тату по всему телу. Она поймёт, она точно поймёт. Про одухотворённость и про всё.
- Да, его расстреляли. Рас-стре-ляли.
На моих глазах появились слёзы, опять картинка влезла в мою мутную голову, более яркая и пронзительная, чем этот подъезд и Лавлинская. Картинка, где в моего прадеда летят пули, и каждая из них живёт ради того, чтоб умерло его офицерское сердце. Я почувствовала, как из моих лёгких с помощью рыданий выходит воздух, а вдохнуть его обратно я просто    не могу. Я стала оседать на корточки. Лавлинская взяла меня под руку.
- Пойдём, чувиха, в квартиру. Тут и это… простыть можно.
Она ввела меня в квартиру, помогла мне снять тапки.
- Я в туалет, - сказала я ей.
- Давай мне фотку пока.
Я отдала ей фото моего прадедушки и пошла в туалет. В голове вертолётило, две картинки перед глазами никак не сходились в одну. Меня ужасно мутило, я легла локтями на унитаз и попыталась сблевать. Недавно в моду вошли тетрадки с трёхмерным изображением. Передо мной унитаз представал тоже в каких-то странных измерениях. Тут я вспомнила про щенка на двери, резко обернулась. Да, он наблюдал за мной, его было почти два, и я никак не могла сфокусировать на нём взгляд. Мне было ужасно стыдно перед ним, а он, негодник, наблюдал за моими жалкими туалетными корячаньями. Ничего хорошего из меня не вышло, мне так и не удалось вырвать. Но и сил встать у меня не было совершенно.
- Лий, с тобой всё в порядке? – услышала я голос Арсения. Кое-как я встала на две конечности, пережив на себе этот отвратительно-тяжёлый момент эволюции, когда первая обезьяна совершила столь же героический поступок. Прямо у двери Лавлинская и Арсений схватили меня под белые рученьки, довели до постели и уложили спать порозовевшей мордой в белую простыню. «Блин, и это всё видел этот мудак Миша!» - пронеслось у меня в голове. «А вообще-то… по фигу, что он подумает. Может, всё даже к лучшему. Я опротивлю ему, и он от меня отстанет».
По моим ощущениям, я спала подобно спящей красавице, лет сто, не меньше. На самом деле, прошло не более двух часов, я думаю. Я открыла глупые глаза и увидела белый потолок с яркой лампочкой, от которой моим глазам практически сразу стало больно. Я села, голова закружилась, зелёное пятно от лампочки всё ещё летало передо мной, навязчивое. Я сразу вспомнила, где я, мне сразу стало стыдно, что я вот так наклюкалась в незнакомой компании. Удивительно, но в комнате никого не было. С трудом оторвав себя от матраца, я вышла в коридор, откуда раздавались пьяные голоса. Вся честная компания столпилась около туалета. Я подошла к ним.
- Проснулась, чувиха! – закричала пьяная Лия. У неё в руках был фотоаппарат. – А мы тут новую экспозицию делаем, зацени!
Толпа из пьяных девок и Миши с другом расступилась, и я заглянула в туалет. На унитазе стоял голый по пояс Арсений в бабочке.
- Отлично выглядишь! – сказала я ему.
- Да ты на экспозицию смотри! – крикнула Лавлинская. Она фотографировала розовое ведро с использованной туалетной бумагой. А сверху бумаги лежала фотография моего прадеда, которой кто-то подтёрся.
- Это же классно! – кричала вошедшая в раж Лавлинская. – Это настоящее искусство, связь поколений, так сказать!
Если бы я могла тогда вырвать, я бы вырвала. Но я не могла. Если бы у меня была хотя бы ещё одна фотография моего прадеда, я бы не разрыдалась. Но я разрыдалась. Обула ботинки и выбежала оттуда, побежала, спотыкаясь, по лестнице.
- Лия, ты что – обиделась?
- Лия, подожди! Это же искусство, пойми! – слышала я вслед.
Но я бежала быстрее их, я не позволила им меня догнать.
Вышла на улицу, слизи стало ещё больше, под ногами, в воздухе, у меня в глазах и в носу. Я упала, встала, снова побежала. Я понимала, что они не будут догонять меня по улице, но я бежала.
Вот они, художники, одухотворённые лица. Вот они, белая кость нашего времени, люди искусства. Мне интересно с ними, потому что у них странные ценности, странные взгляды на жизнь и странные вдохновения. Одухотворённые люди подтёрлись фотографией моего прадеда, показывая которую, я рыдала в подъезде. «Мы другие, я и ты, Лий». Вот что говорила мне она, Лавлинская. Нет, это ты другая, а не я. Вот он, хук слева в подворотне. До чего же больно, Боже мой, до чего больно. Лучше детектив, честное слово, лучше подарите мне детектив.
В голове не переставая играла песня «Я сегодня вышел, ходил и падал, ходил и падал. Я лежал и плакал оттого, что мне ничего не надо. Я бежал и думал о том, что плохо бежать по краю. Только то и радует, что я ничего не знаю».
Я бежала до самого дома, падала, поднималась, вытирала сопли рукавом, задыхалась от того, что рыдания не давали мне свободно дышать. Нет ни в каких лицах ничего высшего, может, и было когда-то, но сейчас точно нет, и не надо! Я не понимала ничего, я только думала, что я всё понимаю. Я клянусь, я не буду больше искать наличие духа ни в чьих лицах. И никогда не буду искать в узорах ковров зверей, прадедушка, никогда.