Степаныч

     Степаныч
      (рассказ)

Старик проснулся и долго лежал с открытыми глазами. Было еще совсем темно.  Единственное окошко в избе едва угадывалось смутным пятном на абсолютно черной стене.
До рассвета оставалось не меньше часа, но сон уже прошел. Часов он никогда не имел, да они были и не к чему. Время для него определялось сменой дня и ночи, времен года, участками пути или промежутками дня, которые необходимо затратить на выполнение той или иной работы, например разделки лося. Тем не менее, он очень остро чувствовал время, и сейчас абсолютно точно знал, сколько еще можно полежать, чтобы потом успеть собраться и выйти на путик* с рассветом.
Вставать не хотелось. Последний год он  стал сильно уставать. И, почему-то, усталость особенно давала себя знать именно утром. Как будто и не отдыхал всю ночь. Подниматься приходилось с усилием воли, долго расхаживаться, тяжело переставляя отяжелевшие за ночь ноги и разминая одеревеневшую спину. Только руки его еще слушались  и глаза, слава Богу, не подводили. Он и сейчас еще время от времени выделывал чучела птиц, а для этой работы руки и глаза – это главное.
Изба еще не простыла. И, хотя первые ноябрьские заморозки уже покрывали лужи молодым хрустящим ледком, печку он топил один раз вечером. Изба была добротной, тепло до утра держала. С наружи не доносилось ни звука. Лес безмолвствовал.
День будет тихим,  – бездумно отметил для себя старик и медленно свесил с лежанки ноги. Посидев немного, он зажег керосиновую лампу. Конечно, в лампе горел не керосин, а солярка, которая сильно коптила и воняла, но старик был рад и этому, потому что керосин и  парафиновые свечи стоили денег, а солярку можно было слить с какого-нибудь трелевщика бесплатно.
Фитилек ярко вспыхнул и осветил нехитрый быт охотничьей избы. Слева от двери такой низкой, что даже невысокому человеку чтобы зайти внутрь, приходилось сильно нагибаться, стояла железная печка, обложенная самодельными кирпичами и обмазанная глиной. Сразу за печкой – покрытая лосиными шкурами лежанка, на которой могли бы в тесноте заночевать три человека, если лечь ногами к печке. А если поперек, то и все четыре. Справа от двери у крохотного окошка приколоченный к стене небольшой столик. Рядом два чурбака, заменяющие табуретки. На задней стене две полки на всю ширину избы. Левая  глухая стена оббита лосиными шкурами. Все в избе, и размеры, три на четыре метра, и низкий потолок, и дверь, больше похожая на люк, и окошко и то, как она была сложена, подчинялось единственному принципу: сохранение тепла зимой. Ставили избу двенадцать лет назад с отцом и  братом, Петром, взамен старой, простоявшей почти пятьдесят лет, наполовину сгнивший сруб которой еще возвышался чуть выше по реке. Новую строили с таким тщением, чтобы и она простояла не меньше.
Отец умер через год после того, как закончили избу. От старости. Утром в хороший осенний день пошел проверять петли. На  пути прилег отдохнуть у костерка и не проснулся. Легко жил старый охотник Степан, в согласии с собой, людьми и природой, и легкой смертью умер.  Иван с Петром похоронили отца рядом с избой.
Старик сунул ноги в «домашние тапочки» - обрезанные под калоши  сапоги, накинул на плечи телогрейку и вышел наружу. Лесная чаща встретила его непроглядной темнотой, но верхушки огромных елей, обступивших со всех сторон жилье, уже четко выделялись на фоне начинающего светлеть неба. Запалив костер, он поставил на огонь чайник и кастрюлю с приготовленным вчера зайцем. Потом сел и закурил. Опять с досадой вспомнил о собаке, которую в начале осени задрали невесть откуда появившиеся здесь волки, как она, рыжая карело-финская лайка, радостно встречала его по утрам, когда он выходил из избы, как  работала по глухарю и белке, да и медведя могла остановить. Хорошую лайку теперь достать трудно. Да и взяв щенка, надо года два учить его премудростям охоты. А как в лесу без собаки? Ох, беда, беда!
Чайник запыхтел, выпуская из носика тугую струю пара. Небо светлело. Надо было торопиться.
Расположившись за столиком при уютном свете коптившей лампы, старик позавтракал куском зайца с хлебом, который пек сам и  кружкой пахучего, заваренного с листьями смородины брусничного чая, очень сладкого. Собрал еды с собой, уложив все в старый-престарый рюкзак, положил две пол-литровые пластиковые бутылки, одну полную  с чаем, другую наполовину  с самогонкой и топор, без которого в лес не заходил. Потом тщательно оделся, особенно долго накручивая портянки, чтобы в дороге ничего не мешало, взял свою видавшую виды, но все еще прекрасно бьющую одностволку и вышел в лес, подперев дверь избы палкой.


Иван Степанович Пыстин родился и всю жизнь прожил в маленькой коми деревеньке, настолько маленькой, что в ней не было даже школы. Учеников каждый день возили в школу в соседнюю деревню, что стояла ниже по реке на двадцать километров. Осенью  на  подводах, зимой на санях. Единственным оплотом цивилизации был поставленный году в семидесятом дизель-генератор, мощности которого едва хватало на освещение домов да на небольшую лесопилку. Пока работал леспромхоз, народ занимался заготовкой леса, имея при этом неплохие заработки. Люди держали скотину, птицу. Естественно все мужики в деревне охотились и рыбачили. У каждой семьи были лодки, моторы, свои угодья, лесные избы. Бывало, Пыстины заготавливали к зиме две двухсотлитровых бочки рыбы. Хватало и себе и на продажу. Жизнь протекала полно, насыщенно.
С перестройкой все начало рушиться. Развалился леспромхоз, без которого ни работы, ни денег. Хозяйства стали приходить в упадок. Молодежь из деревни подалась в район и дальше в город. Скотину съели, алюминиевые лодки распилили и продали в цветмет. Мужики беспробудно глушили водку, пропивая последнее. Случались драки. Буквально из-за пустяков, из-за недолитого стакана, случайно брошенной обидной фразы, просто от беспросветной тоски. В одной из таких бессмысленных, жестоких драк Степаныч убил человека. Наутро, протрезвев, сели братья Пыстины в лодку и поплыли в нижнюю деревню, где жил участковый. И не было у него угрызений совести, а было только тупое безразличие к своей судьбе и ко всему миру.
Дали Степанычу восемь лет. Первый раз в жизни выехал он за пределы своего района, потому что повезли его на отсидку в лагерь строго режима, что находился под городом Ухтой. Из крохотного зарешеченного окошка воронка увидел он первый раз город с пяти и,  даже,  девятиэтажными домами. А второй раз и последний был Степаныч в городе ровно через восемь лет, когда уже свободным человеком возвращался из Ухты на родину.
За восемь лет деревня практически прекратила свое существование. Дома стояли черными  холодными глыбами с пустыми или кое-как заколоченными окнами. Дизель-генератор давно разобрали по винтикам, и те несколько стариков и старух, что еще жили там, пользовались для освещения ворованной соляркой или, даже лучинами. Жива была и жена брата Петра, Шура. Единственный оставшийся на земле близкий человек. А вот Петр пропал. Уплыл по весне четыре года назад вверх по реке и не вернулся. Пропало все: человек, собака, лодка, все вещи. Как в воду канул – говорят в таких случаях.  Да и не искал его никто. Просто не кому было. Петр оставался в деревне последним крепким стариком, который еще охотился и рыбачил. Остальные просто доживали свой век. 
Иван поселился в доме брата. Старый отцовский, из которого он уходил в тюрьму, совсем развалился, а своего он так и не завел. А вдвоем с Шурой было и веселей и проще жить. Степаныч поправил стены дома, крышу, поставил  забор, построил новую баню. За бесценок приобрел старенькую одноствольную «нелегалку» двенадцатого калибра и занялся делом, которое лучше всего знал на свете: охотой.
Лесная изба не сильно пострадала от времени. Видно было, что за ней, хоть и не постоянно, но следили. Тайга не совсем безлюдна. Охотники и рыбаки ходят везде, где есть дичь и рыба. А дичь в этих краях водилась, и рыба тоже. И за прошедшие годы ее  даже прибавилось. Оно и понятно: леспромхозы и всякие там геологические партии ушли. Перестали реветь по лесным закоулкам трактора и трелевщики, травящие природу солярой и мазутом, мутящие воду в нерестовых речушках при переездах вброд. Вместе с ними ушли и чужие люди, «вербованные», как всех чужаков с большой земли называл Степаныч. А эти  без совести и жалости стреляли во все, что движется и в любое время года. Да еще с машин. А весной с машины или вездехода на лесной дороге, куда после долгой зимы стремится боровая дичь, чтобы поклевать камешки, можно бить ее мешками.
В общем, беспокойства в тайге стало меньше, а дичи и рыбы больше.
Обычно Степаныч заходил в свои угодья в середине августа. В это время птица уже подросла, у лосей начинался гон, а у рыбы жор. От деревни до избы было два дня ходу. Если в один день выйти рано утром, то на следующий день к обеду можно добраться. Ночевал на переходе он в специальной переходной избе – простеньком сооружении, сложенном из тонких стволов и с односкатной крышей, но тоже с плотно закрывающейся дверцей, застекленным окошком, нарами и печкой. Для одной ночевки этого было достаточно. Заходить приходилось два, а то и три раза, чтобы занести все необходимые припасы, потому что оставался старик в угодьях аж до Нового года. А приносил он с собой муку, подсолнечное масло бывало, консервы, конечно же, соль, сахар, сигареты. Никогда не брал с собой чай – пил брусничный, смородиновый и морсы, которые готовил сам. И картошку – рядом с избой он держал небольшой огородик. С мясными и рыбными продуктами, понятно проблем не было. 
До нового года Степаныч добывал до сорока глухарей, не считая другой боровой птицы, одного лося и килограмм сто рыбы, хариуcа и щуки, больше не брал. Все это добро он хранил в леднике, который не таял даже в самое жаркое лето, а ближе к Новому году начинал выносить  в деревню. На сей раз, ходок приходилось делать иной раз до восьми. И это с учетом использования небольших саней. Сбытом продуктов леса занималась Шура. Все забирал водитель передвижной продуктовой лавки Серега, который раз в месяц приезжал в деревню с продуктами и с почтальеншей, привозившей старикам пенсию. Платил хорошо, не скупился, сам, естественно не оставаясь в накладе, перепродавая мясо, птицу, рыбу на рынке в городе.
Жизнь у Степаныча вошла в спокойное, размеренное русло. Можно даже было сказать, что он счастлив, хотя сам никогда не задумывался над этим понятием.

Сегодня Степаныч должен был проверить «отцовский» путик, тот, на котором ровно двенадцать лет назад, день в день умер отец. Всего в его угодьях было семь путиков, но в этот год он ставил петли только на трех, но на самых длинных. За осенний световой день можно было успеть проверить только один, в то время как на двух других уже сидела в петлях дичь, рискуя быть снятой лисами, росомахами, куницами. Поэтому больше трех путиков старик освоить уже не мог.
«Отцовский», самый старый и самый «уловистый» (все-таки в искусстве определять места для установки силков отцу не было равных), путик представлял из себя хорошо натоптанную тропинку, идущую сначала вверх по речке иногда по самому краю крутого спуска и редко уходящую в глубь леса на расстояние более ста метров. На этом густо заросшем ельником отрезке стояли петли на рябчиков и зайцев. Километра через полтора, лес по обе стороны реки расступался в стороны, забираясь на бугры, редел, постепенно переходя в смешанный бор. Река текла по широкой заболоченной пойме утыканной отдельно стоящими березами и невысокими сосенками. Тропа вместе с лесом  шла по верху бугра по краю болота, где было раздолье для глухарей, потом резко сворачивала вправо и шла лесом, описывая большой круг, выходила на речку уже ниже избы и также вдоль реки подходила к избе.
Рассвело.
Ясную, северную, ненасыщенную краской голубизну неба не портило ни единое облачко. Обычный утренний ветерок еще не проснулся. И, хотя здесь на Севере погода могла перемениться за какой-нибудь час – два, старик точно знал, что сегодня день будет тихим и солнечным. Он уже расходился. Ломота в спине и в коленях отпустила, и он шел легко и свободно, наслаждаясь ходьбой, слегка морозным густым воздухом и окружающей естественной красотой. Она не вызывала в нем каких-то волнительных  чувств, как например у городского человека, раз в месяц вырвавшегося на природу и в восторженном открытии вдруг понявшем: «как, все-таки, прекрасен мир». Степаныч, всю жизнь проживший в глуши, на природе, особенную ее красоту, воспринимал по-другому. Красота – это, прежде всего хорошая погода. Ну, какая красота может быть, когда идет дождь или снег? А хорошая погода – значит, не вымокнешь, не замерзнешь, хорошо поохотишься. Дичь, кстати, тоже в плохую погоду не выходит. Поэтому он действительно был рад такому деньку.
Пока шел вдоль речки, Степаныч снял с петель двух рябчиков и зайца. Вдоль поймы силки остались пустыми, хотя свежие глухариные наброды были ясно видны на, не успевшем замерзнуть песке. Перед тем, как свернуть в лес, Степаныч покурил, сидя на бревне, слушая запоздалое, ложное гульканье косачей, пытаясь определить, сколько петухов токует.
Первого сегодня глухаря Степаныч снял только на середине путика. Он издалека увидел поднятую коромыслом тушку птицы, и сердце радостно екнуло. Почему-то  попавший в петлю глухарь вызывал у старика больше всего радости. Даже больше, чем добытый лось. Наверное, потому, что эта большая, сильная, красивая птица была неотъемлемой, символической частью тайги, определяющей ее богатство и как бы связывающей всю живность в единое целое. Если места богаты глухарем, - значит, они богаты всем. А что такое лось? Корова и есть корова. И приручить можно , и разводить, как домашний скот. Где-то старик слышал, что они даже на Украине водятся, а вот про глухарей там и не ведают.
Он подошел к силку, осмотрелся. По набродам было видно, что на порхалище гуляло три петуха. Но когда один, увидев заманчиво висящий пучок брусники, вошел в хитрый лабиринт из колышков, потянувшись за ягодами, попал в петлю, и забился в ней, поднятый над землею тяжелым концом сорванного с насторожки коромысла, остальные улетели.
Глухарь был хорош. Весом под пять килограмм. Последнее время попадались все мелкие, не более четырех килограмм весом.  Старик вынул птицу из петли, привычным движением пальца выдернул из тушки кишки, набил брюшко свежей мозжевеловой хвоей и, спрятав голову под крыло, аккуратно положил в рюкзак. Проделав все это, он по-новому настроил силок. Потом сел и закурил.
Солнце показывало уже полдень. Хотелось перекусить, но надо было дойти до места.
Старик закинул изрядно потяжелевший рюкзак на спину и пошел дальше. Лес был пронизан насквозь этим осенним северным солнцем. И не только открытые заболоченные сосняки и березняки,  прозрачные беломошные бора с янтарными, монолитными стволами сосен, но и глухие вдольручьевые ельники с их буреломами, папоротниками в рост человека и постоянным сумраком. Птицы, эти бескорыстные певцы природы, наполняли все вокруг нескончаемыми звуками. Особенно был сладок старикову уху посвист рябчиков. Красноголовые дятлы сопровождали человека своим трудолюбивым, ни на что не обращающем внимания перестуком. Иногда то здесь, то там далеко по тайге разносилась таинственная дробь желны. А откуда-то совсем сверху долетали крики уходящих на юг гусей.

Ну, вот он и пришел.
В этом месте путик пересекал небольшой ручеек, противоположный берег которого был достаточно высок и крут. Естественно, поднявшись на него, хотелось присесть, передохнуть. Так и повелось у охотников Пыстиных делать небольшой привал на берегу этого безымянного ручья. Единственной  приметой, что делало место привала особенным, была огромная пихта со стволом в два обхвата, с великолепным конусовидным шатром плотных зеленых ветвей, который не пробивал ни один ливень, под которым всегда было сухо и уютно. Здесь и заснул вечным сном охотник Степан, отец двух сыновей – охотников. Братья прибили к стволу пихты доску, на которой на коми языке стамеской высекли надпись, что на этом месте умер Степан Пыстин такого числа, такого года в возрасте 74 лет из деревни Югыдтыдор. Креста никакого не ставили  по той простой причине, что никогда не были в церкви, а в душе, наверное, оставались язычниками, как и их предки.
Старик с трудом взобрался на бугор и подошел к пихте. Доска на стволе, хорошо проваренная в олифе, защищенная от дождей кроной дерева, нисколько не потемнела от времени. Он мысленно поздоровался с отцом, постоял, отдышался, потом снял рюкзак с ружьем, сел на поваленное дерево и закурил.
Солнце уже давно перевалило за зенит. Птицы не прекращали свои песни,  чувствуя вероятно, что это последние хорошие деньки перед наступлением настоящей Северной осени с дождями, ветрами, холодами. Было настолько тепло, что Степаныч даже снял фуфайку. Потом он не спеша развязал рюкзак, достал приготовленную еду и питье, разложив все на чисто тряпке. Пил он теперь редко, тем более в лесу. Во-первых, не тянуло, во-вторых, выпившему тяжело ходить, да еще с грузом за плечами, в-третьих, продуктов заносить в избу приходилось и так много, и каждый лишний килограмм давил на плечи, а самогон не являлся продуктом первой необходимости. Тем не менее, на охотничий сезон старик брал с собой литр – полтора крепчайшего, тройной перегонки продукта, сваренного из картошки Шурой. Для такого вот случая, или если сильно промокнешь или замерзнешь. Бывало, правда, приходили к нему в гости знакомые охотники из города. Но эти «вербованные» всегда приносили с собой столько водки, что порой даже оставалась. От угощенья Степаныч не отказывался, но сам никогда не доставал свой НЗ.
Он налил в пластмассовую кружку самогона, отрезал кусок холодного зайца, хлеба и задумался. Перед тем как выпить Степаныч всегда старался вспомнить и заново пережить какой-нибудь примечательный случай, произошедший с ним и с отцом. Эта традиция неизменно выполнялась, и каждый раз он восстанавливал в памяти новый эпизод. В этот раз он вспомнил, как они втроем с Петром ходили на лося.
Ивану было тогда 18, Петру 20 лет. Преследование лося длилось с утра и целый день. Несколько раз собаки останавливали сохатого, но  едва только охотники подходили на выстрел, лось срывался и снова, продираясь через чащу, уходил. В очередной раз, услышав по лаю, что лось встал, они втроем начали осторожно приближаться. Хотя как можно соблюдать осторожность, когда все были предельно измотаны многочасовой погоней по тайге. Хорошо, что две лайки, кружа вокруг огромного животного, отвлекали его внимание от людей. Лось тоже устал, и охотники поняли, что в этот раз удастся произвести выстрелы. Первым шел Петр с двустволкой, за ним отец тоже с двустволкой, и только у замыкающего Ивана была одностволка. Собаки выгнали сохатого на старую поросшую мелким березняком   вырубку. Уже был виден среди мелколесья бок лося, до него оставалось метров семьдесят, но отец не давал команды стрелять. Подошли еще метров на тридцать. Теперь можно, но отец обернулся к Ивану и сказал, чтобы тот не стрелял, поберег патрон. Они с Петром сделали еще несколько шагов и прицелились. В этот момент лось, отбиваясь от собак, повернулся в пол оборота головой к людям, практически скрыв от выстрелов туловище. Стрелять же с сорока метров из гладкоствольного ружья лосю в голову, защищенную рогами, да еще опущенную в низ было не очень благоразумно. И, возможно Пыстин старший не стал бы этого делать, но у Петра тоже было ружье, и он был измотан беготней по лесу, и ему это надоело, хотелось поскорей с этим покончить, кроме того, он был уверен в себе на все сто, и он выстрелил. Потом второй раз. Одна пуля отбила лосю отросток рога, вторая прошлась вдоль бока, больно царапнув, но не причинив вреда. Огромный, весом под пятьсот килограммов бык поднял голову и налившимися кровью глазами уставился на людей, уже не обращая внимания на собак. Хоть он и корова, но во время гона нет страшнее и агрессивнее животного в тайге чем лось – самец. Секунду он стоял не двигаясь. Потом бросился на людей. Укрыться было негде: кругом ни одного нормального дерева, бежать бессмысленно. Единственное что им осталось – стрелять. Отец присел на колено и быстро выстрелил два раза. Лось дернулся всем телом, но продолжал неумолимо приближаться.
Иван ни тогда, когда все это происходило, ни потом не мог объяснить то, что он сделал. В тот момент, когда сохатый бросился на них, он побежал. Но побежал не от лося и не в панике, бездумно. Он побежал в сторону и немного вперед, навстречу животному. Так, что оказался сбоку от лося, когда тот пробегал мимо него. В этот момент Иван остановился и выстрелил в незащищенный бок животного, почти не целясь. Лось рухнул, как подкошенный, не добежав метров семь – восемь до уже простившихся с жизнью отца и брата. Потом, когда разделывали тушу, нашли одну отцовскую пулю, попавшую в грудь, но прошедшую мимо сердца. Пуля, выпущенная Иваном, перебила лосю позвоночник и прошла на вылет. С первым ранением разъяренный бык, убив всех троих, умер бы только на другой день. С перебитым позвоночником он умирает сразу.
Отец не стал спрашивать, как ему, восемнадцатилетнему пацану, пришла в голову мысль поступить именно так, справедливо полагая, что только какой-нибудь всемогущий бог мог направить юношу таким образом. Просто он купил ему самое лучшее ружье, какое можно было найти в их краях.   

Степаныч резко выдохнул и выпил самогонки. Закусил. Немного посидел, все еще переживая воспоминание, потом поел уже нормально, без выпивки. Закончив с едой и запив холодным чаем, он лег под пихту чтобы немного отдохнула спина.
Продолжая предаваться воспоминаниям, он подумал, что отцу повезло со смертью: умер во сне, не мучился, братья его нашли через сутки. Ни зверь, ни вороны не попортили тело. Похоронили честь по чести, за могилой есть уход… пока. Пока он, Иван жив. А вот Петру не повезло. Сгинул человек в лесу, может, умер сам, может, убили. Но то, что нет у него нормальной могилы, - так это к бабке не ходи. И его самого ждет, скорее всего, такая же участь, потому как помирать в деревне он категорически не хотел: слишком тоскливо. Нет, если уж почувствует он приближение, - уйдет в лес. Это Степаныч твердо решил. А помри он в лесу, кто его пойдет искать? Шура? Так, может, наткнется какой-нибудь охотник на обглоданные кости.  Постепенно думы повернулись к его собственной судьбе. Всю жизнь, не считая детства, Иван Пыстин прожил в одиночестве. Брат женился, зажил своим домом. У него тоже была жена, правда не долго, полтора года. Взял жену из нижней, «большой» деревни, привез в родительский дом, собирался строиться. Но, оказалось, молодая девка хотела от жизни большего, нежели постоянно ждать мужа сначала с лесоразработок, потом с охоты, потом с рыбалки. Когда Иван в очередной раз ушел в тайгу, она собрала свои вещи и уехала к родителям. Он за ней не поехал. Коми народ – гордый народ. Второй попытки завести семью он не делал – так и жил с родителями. Друзей, если понимать это слово в прямом смысле, у него не было, потому как деревня их была небольшой, а значит в ней все знакомые, все друзья, а значит, по большому счету, никто. Общался только с родителями, да с Петром и Шурой. Поначалу, лет до тридцати, было тоскливо. Стал попивать. Как из тайги, с разработок там, или с охоты,- так за бутылку. Отец пытался с ним бороться, брат тоже – бесполезно. Пьяным ему было хорошо, а трезвым не очень. Ему и женщин сватали, но кто ж пьяного полюбит. Потом он вдруг осознал, что пропадает, и пить бросил, но с одиночеством смирился. Случившаяся в его жизни отсидка тоже не сделала его менее одиноким: на зону он попал уже пожилым человеком, кроме того совершенно не приспособленным к тем отношениям, которые там царили, потому что, если судить строго, жил он до сего дня чисто, а то, что человека убил, так это не от подлости, ненависти или зависти. Поэтому в зоне Степаныч замкнулся в себе и никого в душу не пускал. Когда он после зоны поселился у Шуры, ближе они не стали, чем в те времена, когда все были живы, и все было хорошо. Нет. Шура постоянно думала о пропавшем Петре и о детях, которые давно жили в чужих городах своими семьями, и не только не приезжали, но и писали-то не чаще двух раз в год. И Ивану от Шуры в духовном, или в каком-нибудь другом плане ничего было не нужно. Они просто жили в одном доме, помогая друг другу.   
Старик давно свыкся со своей судьбой, давно научился жить один, но последнее время стал замечать за собой, что все время чего-то ждет, стал радоваться, когда к нему кто-нибудь приходил, пусть даже «вербованные», хотя раньше терпеть никого не мог, а когда они уходили, откровенно огорчался. В прошлом году он даже поехал перед сезоном в «большую» деревню. Просто так. Посмотреть на людей. Даже познакомился с таким же, как и  сам охотником и пригласил его к себе в гости.
Еще более одиноким почувствовал себя Степаныч, когда два месяца назад пропала собака, с которой он не расставался все годы после тюрьмы, взяв ее щенком.
Однако надо было идти, солнце уже клонилось к закату. 
Старик собрал рюкзак, простился с отцом и пошел дальше. На оставшемся участке путика он снял еще одного глухаря и четырех рябчиков. Еще за километр до избы он почувствовал запах дыма. Это могло означать только одно: в избе кто-то есть и топит печку. Старик обрадовался, сегодня ему стало особенно тоскливо. Он шел и гадал, кто бы это мог быть, как вдруг на тропинку путика со стороны избы выбежала лайка и залаяла. Присмотревшись к собаке, он узнал ее. Это была собака Михаила, знакомого городского охотника, который раза два – три за сезон приходил к нему. Уже в сгустившихся сумерках подходя к избе, Старик увидел встречающего его высокого улыбающегося мужика лет сорока.
- Здорово, Степаныч!
- Здорово, «вербованный»!      

* путик – охотничья тропа, вдоль которой ставят капканы, петли, силки   


Ухта
8.06.06 г.