6. Нигерия, или Роковая Женщина

6. Нигерия, или Роковая Женщина
«В Нигерии, как в забытьи
В объятьях жаркой южной ночи».


С Нигерии, пожалуй, и начинается моя вторая половина жизни. Когда я туда намылился, мне было почти тридцать семь, многие из моих коллег уже защитились, некоторые получили доцентство, кое-кто выскочил на заведование кафедрой. Мой бывший руководитель уверенно пер на защиту докторской, вокруг подрастало новое поколение преподавателей. Всем, кто имел со мной дело, было ясно, что, как ученый я не состоялся. Да и в других отношениях, тоже похвастать было нечем.
Дом, при всем его внешнем благополучии (благодаря стараниям жены!), разваливался прямо на глазах у всех. Подточены были сами устои — семью нам с Л., как мы ни старались, сколотить не удалось (плохо, значит, старались). Надо было разводиться и начинать новую жизнь или просто начинать новую жизнь, не разводясь. Надо было что-то делать, а главное, надо было решиться на что-то! Тут, ведь, смелость нужна была. А смелым я никогда не был. Тише едешь, дальше будешь. На том и стою (до сих пор).  Нет, вот когда тебя за уши тянут, а ты еще при этом упираешься, вот это мне больше по нутру. И чтобы ни о чем не думать.
В Москву меня никто не провожал. Отчим был в больнице, мать дома — «на стугероне», Л. с сыном на юге: у нее, ведь, тоже отпуск раз в году. Никто, так никто, может, так оно и лучше: без лишних хлопот и разговоров...
В поезде, правда, стало как-то не по себе. Долго стоял у окна и глядел, как пролетают мимо темные перелески, лощинки, овраги, поросшие мелким кустарником. Все такое безмолвное, «под покровом ночи», как в немом фильме. В голове мелькнуло: вот бы сейчас нырнуть туда, в эту темень,  как в омут с головой, найти там какую-нибудь теплую норку, забиться в нее, свернуться калачиком и затихнуть, заснуть,... а утром проснуться и ничего нет: ты снова дома и все тебе рады...
В Москве накатились новые приступы страха: не заболеть бы, не сорвалось бы. Потом приехала Л., прямо с юга, загорелая, посвежевшая, красивая… и совершенно чужая (может, она и не ко мне тогда приехала: ведь мы остановились у наших асуанских друзей). Потом — Шереметьево, слезы на лице жены, на мгновение мы опять, как когда-то, самые близкие и родные друг другу, а в следующее мгновение ее фигурка уже далеко, за огромными стеклами вокзала, вот она машет мне рукой на прощание...
Задраивается дверь салона и сразу наползает страх, аэрофобия, который меня всегда мучает при взлете и посадке. Вообще говоря, с выездом за кордон у меня связаны два ощущения. Одно «при переходе границы»: тут меня охватывает необыкновенная окрыленность и легкость, как будто тяжелые цепи спадают. Сейчас это чувство трудно понять: люди ездят куда угодно и как угодно, но тогда... это была, как потайная дверь в театре Папы Карло. Смотришь на людей, оставшихся там, за барьером и тебя просто аспирает от радости: все — проскочил. А другое — боязнь высоты. Садишься в кресло, и начинается мандраж. Последнее время (как мне кажется) я научился успокаивать себя кришнаитской мантрой, которая вдруг, сама собой, возникает в голове в критические моменты: харе кришна, харе кришна... А раньше чего только на пробовал: и отче наш читал, и Господи помилуй, и даже пытался гипнотизировать себя, повторяя бесконечное количество раз буддийское Ом мани падме ом, или просто входил в ступор, принимая мысленно позу смерти... Помогало плохо. Стоило взглянуть в иллюминатор, где по крылу периодически пробегала судорога, и страх возвращался...
В этот раз летел, в общей сложности, десять часов, с посадками в Вене и Триполи. Страшно почему-то было лететь над Средиземным морем: пароходики внизу такие маленькие, словно букашки в тарелке с медом... На мое счастье соседом оказался какой-то высокопоставленный чиновник из Москвы (летел с инспекцией на строительство). Он на мне опробовал свой английский и я с удовольствием помогал ему. Со своей стороны, он мне рассказал кое-что о контракте...
Оказывается, был тендер на строительство нефтепродуктопровода и наши выиграли его. Предстояло проложить трубу (закупаемую в Японии: у нас таких труб не производили) из порта Варри на юге Нигерии по побережью Атлантики до Лагоса, и вверх, вглубь континента до Ибадана и выше. У нигерийцев с транспортировкой нефти и ее продуктов — огромные проблемы: из-за отсутствия трубы они не могут сбыть столько нефти, сколько хотелось бы. Кроме нас в строительстве сети трубопроводов участвуют еще американцы и итальянцы. Вообще, в Нигерии орудуют все крупнейшие нефтяные компании мира: все, кому не лень, здесь делают деньги, и притом немалые. У нас единственное преимущество — мы, ведь, крупнейший поставщик оружия... Так и летели мы, за разговорами и вместе с ними летело время.
Перед Лагосом попали в страшнейшую грозу. Здесь уже было не до разговоров: самолет кидало как щепку в потоке воды, беспрерывно вспыхивали молнии, освещая на мгновение черноту небес. Мне показалось, что мы падаем. Вот и конец, думал я, и душа уходила в пятки. ... И вот, наконец, земля под ногами, пусть чужая, но твердая...
Сидим в ожидании конца таможенного контроля, сидим час, сидим второй. Таможенников в основном интересует наш груз для стройки: груда ящиков и мешков. У одного из вновь прибывших  они обнаруживают огромные запасы круп: гречу, пшено, рис...
- Вы думаете, в Нигерии нет злаков, - спрашивают его черные через переводчика (вот она, работенка-то наша!) и сами же  отвечают:  - У нас все есть. А потом с насмешливым видом начинают сыпать из пакетов на стол гречу, потом  туда же пшено, потом снова гречу, потом рис, и все в одну кучу... «И зачем это они везут все сюда»,  задаю я себе вопрос, и тут мне вспоминается Асуан и наш спец, который ходил на работу в дирекцию в сандалиях на голую ногу, вызывая возмущение местных ИТР: экономил на носках...
К нам подходят двое наших из местного начальства: один — пузан, другой — огромный детина моего возраста с несколько оплывшей физиономией и брезгливо оттопыренной нижней губой.
- Вот наш новый переводчик, рекомендую, - насмешливо разглядывая меня, произносит пузан. Я с готовностью приподнимаюсь, но они не делают никакого движения в мою сторону, просто разглядывают меня, как музейный экспонат. Потом высокий (как оказалось, гендиректор строительства) произносит вяло:
- Ну, что ж: не молодой и не свежий. И не удостоив меня больше своим вниманием, они проплывают мимо.
Наконец, багаж наш у нас в руках (редкая удача!) и мы устало бредем сквозь ночное марево (на улице + 25) к автобусам. Дико хочется спать, Куда нас повезут, мы не знаем, Мы вообще ничего не знаем, нам никто ничего не говорит. Едем долго и нудно по ночным улицам города, потом выезжаем за его пределы, в сплошную темень, в тропическую ночь. Через три часа, когда уже начинает светать, прибываем в Ибадан, в 200 км от Лагоса. Здесь, оказывается, есть место для ночлега. Подъезжаем к вилле, стучим, в дверях появляются заспанные россияне, впускают нас, расставляют раскладушки и молча уходят досыпать. Время около шести по местному времени, Кое-кто решает отметить приезд, раскладывает закуску, а я валюсь на раскладушку и забываюсь тяжелым сном. У меня все равно ничего с собой нет.
Весь следующий день я болтаюсь без дела и без места. Выясняется, что с жильем здесь большие проблемы: снимать очень дорого, а строительная площадка еще «в проекте». «Так что придется потерпеть...». Переезжаю на нашу «виллу» в 40 км от Лагоса (даже не в Лагосе, мелькает в голове со страхом). Местечко так себе, деревня, как деревня. Называется Икороду… Вилла — квадратный двухэтажный дом с лоджиями по всем фасадам — стоит прямо у шоссе неподалеку от дома, в котором живет «начальство». Меня подселяют к двум специалистам. Один — главный механик, мне с ним предстоит прожить бок о бок аж целых восемь месяцев, но я этого еще не знаю — высокий интеллигентного вида с повелительным взглядом, лысеющий (теперь уже лысый, если вообще жив еще) мужик (похоже, еврей). Другой — ворчливый с бегающими глазками и нервическим тиком мужчина — нач. отдела кадров, но уже бывший: похоже, не сработался и его поперли. Он тут же, не стесняясь нас, обрушивает поток ругательств в адрес гендиректора и вообще всего, что тут творится («я еще им покажу, я их всех на чистую воду выведу»). Он здесь всего пару месяцев, но уже «на вылет»: заболел малярией, потом пошли осложнения... Мы все молча выслушиваем, без комментариев. Вот только сообщение о малярии, которая «косит здесь всех подряд», и о том, что надо принимать таблетки каждый день все время, пока ты здесь, и то без гарантии и что они на печень, да и на все остальное тоже, действуют, повергает нас в уныние.
- Пейте джин, - сообщает он нам, доставая из-под кровати плоскую бутылку с желтой наклейкой, - это единственное, что помогает, - и не предложив нам, наливает себе в стакан.
«Да, пожалуй, Асуан, по сравнению с этим, был райским местечком», делаю я свой первый вывод.
Вечером мое первое задание: еду переводчиком в порт на разгрузку техники, прибывшей с сухогрузом «Максим Литвинов». Говорят, ему повезло: стоял на рейде всего 40 дней, а многие суда, стоят, по слухам, по несколько недель, а то и  месяцев.
По дороге делаем остановку.
- Будешь пальмуху, - спрашивает меня старшой, - гони найру.
Я вежливо отказываюсь, да и денег у меня нет: еще не выдали. Все остальные скидываются «по найре» и старшой исчезает в темноте нигерийской ночи. Через пару минут он возвращается в компании негра с огромной корзиной, уставленной темными длинными бутылками. Вручив ему деньги, он раздает всем по бутылке.
- Без этого здесь нельзя, - назидательно сообщает он мне, откупоривая бутылку и делая глоток. - Попробуй?
Я делаю глоток. Маслянистая, отдающая мылом и эфирными маслами жидкость обжигает рот. На вкус — типичная сивуха.
- Ну, как?
Я пожимаю плечами.
- Вроде ничего.
- Ее надо пить всю сразу, - поясняет он, - на следующий день — чистый уксус.
«Да и сейчас, тоже, не боржом», мысленно комментирую я.
- А главное, всего найра, - продолжает старшой, выдавливая апельсин себе в рот. - Виски-то кусается.
Еще не доезжая до места, мое первое испытание на профессионализм, и первая неудача. Сколько их еще будет! В воротах в порт в наш пазик заскакивает негр.
- Уич ваф! - кричит он нам, - Уич ваф?
- Чего ему надо? - спрашивает меня старшой. А я ничего понять не могу.
- Не знаю, что такое «ваф», никогда такого слова не слышал.
- Наверно, насчет причала, - откликается кто-то из нутра пазика.  - Скажи, что сикс.
- Сикс, - повторяю я механически, и тут до меня доходит: это же «воф», а не «ваф», что означает «верфь» по-английски! - Сикс воф! - говорю я ему, и негр исчезает. Да, опростоволосился.
- Ничего, привыкнешь, - успокаивает меня старшой, - здесь все переводяги по первопутку путаются.
Огромный Лагосский порт ночью — словно театр в момент спектакля. С одной стороны темный зал, здесь громоздятся здания складов и горы разгруженных контейнеров, с другой, у стенки — громады сухогрузов, расцвеченные огнями прожекторов. Здесь, как на сцене, кипит жизнь. На нашем  корабле сгружают наши, советские, КРАЗы и бульдозеры. Ни один из разгруженных КРАЗов не заводится: все аккумуляторы сели во время перехода в Лагос. Где-то достают аккумулятор и так, проходя от машины к машине, заводят всю партию КРАЗов. Дым на весь порт. Наконец, наша колонна трогается с места и с ревом выкатывает за ворота порта. Пару раз в пути останавливаемся — глохнут моторы, — и каждый раз опять одна и та же церемония завода с помощью единственного целого аккумулятора, ну, и мата, конечно. Утром я в изнеможении валюсь на койку, не обращая внимание на ворчание потревоженных «сокамерников».
Так, вот, и началась моя нигерийская эпопея. Надо было привыкать к своему положению «шестерки», на все готового служки при «господах». Начались и первые сюрпризы акклиматизации. Таскаясь каждый день на машинах и резко меняя температуру (из холодной комнаты в жару и наоборот), я быстро простудился (впрочем, не я один: здесь все через это прошли). С каждым днем становилось хуже: слабость, температура 35°, «проливной» насморк, потливость, головные боли, а потом, к тому же, радикулит: не могу залезть в машину. Доктор, которому я показался, ничего не нашел, и, вроде, даже как-то засомневался, не сачкую ли я, но потом смилостивился и дал витамины и бюллетень на три дня. Это была неплохая передышка. Днем, когда все разъезжались по объектам, можно было посидеть в тени навеса на крыше, наблюдая за движением машин по шоссе, или послоняться по двору: за пределы виллы удаляться не рекомендовалось. Или просто лечь «в койку» и не двигаться...
Эта первая пара недель была самой тяжелой и в моральном отношении. Стало ясно, что, приехав сюда, я совершил очередную глупость. Во-первых, все вокруг тут чужое, и совершенно ненужное тебе в твоей жизни. Все эти надменные физиономии начальников, которые тебя в упор не видят, насмешливые взгляды спецов, которыми они окидывают тебя в ответ на мои наивные вопросы, тупые рожи работяг — зачем мне все это? И потом, все это скопище черных вокруг: рахитичные младенцы, роющиеся в кучах мусора, пацаны в рваных майках и шортах с их неизменной просьбой на устах «Mister, I want some bread», женщины в цыганских юбках и невообразимого вида платках, скрывающих их голые причудливой формы черепа, покрытые короткой мерлушковой порослью волос. А чего стоят эти таинственные болезни, подстерегающие нас, белых, на каждом шагу, эта жуткая кормежка, — щи, котлеты с рожками, а на третье компот, — это постоянное отсутствие воды на вилле: ее привозят раз в день и хватает только на первые два часа... Потом, когда через месяц получил первую зарплату, стало легче: жизнь стала обретать какой-то смысл.
Кроме меня, на вилле обретались еще две переводчицы, обе из Москвы. Одна, с гладкой прической и страстным взглядом красивых — еврейских(?) — глаз, была, видать, тертой бабой: уже на второй неделе закрутила роман с каким-то шоферюгой лет на пятнадцать ее моложе. Другая, тоже не первой молодости (как оказалось, она была всего на год младше меня) и с виду весьма неказистая, вела себя очень скромно  и никого к себе не подпускала. Впрочем, на нее никто и не посягался: уж больно странной у нее была внешность. Она была вся какая-то угловатая: уже не девочка, но еще не женщина. Как позже выяснилось, наши друзья-англичане прозвали ее «афро» за прическу в этом стиле. Она так начесывала волосы;что вся  голова ее была похожа на пушистый темный одуванчик. Я попытался познакомиться с ними поближе, но успеха не имел: свой брат переводчик у них не котировался.
Из спецов все были, в основном, москвичи. Жили они вместе и других к себе не подпускали. У меня было с ними завязалось знакомство на почве обучения языку, но после двух-трех занятий наше общество распалось: на учебу времени явно не хватало. Кромк того, начались мои регулярные поездки в Лагос. По контракту, наша сторона обязалась закупать «мелочевку» в Нигерии. Сюда входило все, начиная от лекарств и кончая всякими гайками и шурупами. Авторемонтникам закупали сверкающие никелем шведские комплекты автоключей, сварщикам электроды фирмы Бош  и прекрасные сварочные аппараты, электрикам арматуру, которую они в Союзе в глаза не видели, радистам — рации фирмы «Моторола». Чего только наши спецы не утянули с собой домой. Я и то привез какие-то скоросшиватели...
Вот я и ездил со всеми нашими «закупщиками»  по фирмам, магазинам, складам... Языка среди наших почти никто не знал, так что за каждой гайкой ездили с переводчиком, т.е. со мной. И так каждый день, то на рафике, то на уазике, то на ладе или санитарной машине. Ездить мне нравилось, по дороге можно было увидеть много чего интересного. Многое и узнавалось, конечно, по Индонезии и Асуану. Это была все  та же колониальная культура: те же свежевыбеленные «казенные» дома,  те же лавчонки, доверху набитые всякой всячиной, те же развалы старья на тротуарах улиц, те же блошиные рынки — «ряды» — с их бесконечными рядами японской, но редко, а в основном, тайваньской и гонконговской радиоаппаратуры (предмет вожделения наших спецов), белья, стиральных порошков, туалетной бумаги. Лагос поразил меня своими лагунами, вторгающимися в город наподобие петербургских рек и каналов, только пошире, повольнее, и лихо закрученной эстакадой шоссейки, взметнувшейся вверх над прибрежной частью города.  Приятно было катить по этому бетонному корыту, нажимая на газ и с завистью поглядывая на пежо, тойоты и датсуны, легко обгоняющие нашу неказистую ладу или натужно ревущий уазик. По одну сторону корыта мимо проплывают красные черепичные крыши старого города, по другую,  куда ни кинешь взгляд, — широченный простор лагуны. Но вот беда — добраться до этого чуда немецкого строительного гения было невероятно трудно: в город с нашей стороны вела всего одна дорога, по которой днем и ночью неслись бензовозы, доверху груженые фуры и масса всяких других машин. Перед въездом в город все они скапливались, как в горлышке бутылки, застревая там на целые часы. Подъезжаешь к концу такой колбасы из автомашин, растянувшейся на пару километров, и начинается великое стояние, или «трафик» по-ихнему. (Трафик по-английски означает, в частности,  уличное  движение, а вот «трафик джем», это и есть пробка. Но из последнего выражения отбросили «джем», что собственно и передает «затор», и оставили  первый компонент, придав ему значение «пробка». Стоишь, ждешь, чертыхаешься с непривычки, с нетерпением выглядываешь из машины, ищешь лазейку, чтобы объехать, наконец, влезаешь куда-нибудь между здоровенных бензовозов или фур, постепенно обрастаешь с двух сторон машинами и все — считай на пару часов засел. Потом выясняется, что где-то впереди поперек шоссе легла на бок какая-нибудь длиннющая фура, перегородив дорогу. Пока наладят объезд, пока то да се... Вот и стоишь, вернее движешься вперед толчками, как паралитик: вокруг шум,  гвалт, пыль столбом, а над всем этим сборищем палящее солнце в зените. Между машинами снуют торговцы. Торгуют здесь всем: запчастями для автомобиля, кока-колой, пивом, копченой рыбой, скрученной в кольца, резиновыми ковриками, сигаретами, крысиным ядом, китайскими фонариками, газетами и порнографическими журналами, арахисом и орехами кешью в бутылках из-под виски, «пальмухой» в темных бутылках, которые женщины носят на голове в огромных ведрах. Чего здесь только не носят на голове! Можно подумать, что голова у местного населения для этого и создана. Носят целые ларьки, набитые всякой всячиной — тут и рубашки вперемежку с сигаретами и обувь, и огромные груды темных очков в металлической оправе. Однажды, смотрю: у обочины стоят две пожилых, тощих нигерийки и у каждой на голове по старой швейной машинке «Зингер».
Как-то мы попали в «трафик» в районе лагосской свалки. Стоим. Вокруг необозримое море бочек, скелетов раскуроченных машин, груды железа, строительного мусора... Смотрю: то тут, то там из-под всего этого дерьма начинают вылезать жуткого вида негры, — ободранные, в лохмотьях, волосы спутаны в толстые грязно-желтые колбаски, у баб за спинами копошатся дети, — и вся эта армия медленно, но верно движется на нас. В рядах автомобилистов начинается паника, в гудках начинают превалировать истерические ноты, одна за другой машины выдираются из колонны и кто куда по проселочным дорогам, а то и просто по полю. Трафик вмиг рассосался, и мы тоже рванули подальше от этого места... А я сидел и думал: «Боже мой! Только потому, что ты родился здесь, а не где-нибудь в Москве или Нью-Йорке, ты обречен на такое!...».
Вообще, надо сказать, эти поездки за пределы нашей стройплощадки для меня всегда были делом желанным. Приятно было, устроившись рядом с водителем в уютной ладе или, пусть даже примостившись у носилок в салоне «скорой помощи», нестись куда-то, ни о чем не думая, любуясь пробегающим мимо пейзажем, наслаждаясь тишиной.
После целого ряда пертурбаций, меня оставили в Дирекции, которая находилась здесь же на стройплощадке, т.е. при начальстве. Нельзя сказать, чтобы я был этим очень доволен. Мне хотелось куда-нибудь в город — Лагос или Ибадан, — поближе к «цивилизации», — но там все места были забиты «своими». С другой стороны, я был рад, что не попал в какую-нибудь глухомань «на трассе» (мне это пришлось отведать позднее). «Трассовики» жили в железных вагончиках, или «балках», как они их называли, выезжая каждый день на трассу, где варилась и укладывалась «труба». Условия жизни были суровыми, по моим представлениям, хотя для них они были теми же самыми, что и в  Союзе — где-нибудь в Нижне-Вартовске или Ухте — разве что по-жарче. Там не было ни душа, ни кино, обед привозили на трассу в жестяных кастрюлях. Зато полная свобода! Начальство к ним редко заглядывало, а те, кто приезжал, на многое смотрели сквозь пальцы. Главное, чтоб не пили на работе...
На стройплощадке я поселился с главным механиком Сергеем Ивановичем,  тем самым, с которым меня свела судьба с первых дней моего приезда  в Нигерию.  Нам дали комнату в бараке, построенном для начальства и ИТР, и это тоже, судя по всему, было редкой удачей. Комнатушка была на двоих со своим собственным душем (правда, воду привозили раз в день). Серг. Ив. был мужик властный, и любил по любому поводу  качать права, видимо считая, что его здесь недооценивают. На меня поначалу смотрел свысока, как специалист на переводягу и как член КПСС на б\п. Это был высокий мужчина лет пятидесяти пяти, весьма интеллигентной внешности: крупный орлиный нос и пронзительный взгляд черных выразительных глаз. Видимо, прожив всю жизнь за широкой спиной супруги, делать он ничего не умел, да и не хотел, взвалив все заботы по хозяйству на мои хрупкие плечи. Зато мог достать практически все. Приносил домой продукты со склада, какие-нибудь там резиновые коврики, лишнюю смену белья. Одним словом, добытчик. Однажды притащил домой  медицинский автоклав из нержавейки.
- Будем мясо жарить, - важно произнес он в ответ на мой недоумевающий взгляд. И действительно, очень хорошо даже тушили мясо и жарили папайю, которая здесь шла заместо картошки. Вначале мы не знали, как это делать. Папайи было вокруг навалом, она росла прямо у барака, но есть ее можно было только в зрелом виде, а это бывало не часто. Потом кто-то из трассовиков подсказал, как надо делать. Голь на выдумки хитра! Опять же экономия. Берешь незрелую, жесткую как репа, папайю, чистишь ее с превеликим трудом, нарезаешь кусочками, и на сковородку (т.е. в автоклав, в нашем случае). Через десять минут открываешь, готово: на сковородке жареная картошка!
С Серг. Ив. мы много поездили по фирмам. Все ему чего-нибудь не хватало: то молотков, то гвоздей. Однажды, помню, поехали в американскую компанию «Катерпиллер», которая выпускает прекрасные бульдозеры, не хуже (а может и лучше: чем черт не шутит), чем японские «Комацу». А наши бульдозера оказались никудышними: быстро выходили из строя, проще говоря, ломались, и все тут. Вот и решил Серг, Ив.: а нельзя ли приспособить запчасти от «Катерпиллеров» к нашим  машинам? И на этом сэкономить. Ну и поехали выяснять на фирму. Поехали на ладе: Серг. Ив., его зам по комплектации и я. Ну, и шофер, конечно. Приехали. Встретили нас радушно: все же свой человек — белый, хоть и советский, — напоили кофеем, но помочь не смогли. Не те госты у вас, говорят, да и вообще, где это видано, чтобы на русском бульдозере стояли американские детали: не положено! Ну, нет, так нет: нам главное —в ыяснить, доложить начальству, а там как получится. Садимся в машину, Гена выруливает задом на улицу, мы себе сидим, обмениваемся впечатлениями (говорит, в основном, Серг. Ив., а мы поддакиваем). Вдруг слышим: впереди шум, гвалт, навстречу нам бегут негры, машут руками, а впереди — полицейский со своей палкой.  Оказывается: не заметили знак одностороннего движения (он валялся тут же в канаве) и нарушили правила. Надо было сделать разворот, а мы попятились. Полицейский, без лишних разговоров, к нам:
- Пожалуйте ваши права, господа.
Ну, нет: права просто так отдавать  никак нельзя, потому что отдашь права и их поминай как звали. Значит, надо найры выкладывать — минимум  десять, — а у нас, ведь,  каждая найра на счету: копим на “Волги.”
- Давай, - шепчет мне  Серг. Ив., - выручай . Это же твоя работа.
Я выхожу из машины и начинаю, как обычно в таких случаях, разводить «турусы на колесах»,  что мы, мол, русские, советские, большие ваши друзья и где-то , по большому счету, братья. Говорю, а сам вижу — эффект обратный: его темная морда становится каменной. Оказывается, он из тех, кому русские не братья, а  совсем наоборот. У него, видите-ли, семью в отделившейся Биафре расстреляли — нашим оружием.
- Права, - говорит, -давай.
Я, понятно, перевожу. Делать нечего, Гена вытаскивает из-под зеркальца права, смотрит на Серг. Ив. Тот, темнея лицом, достает из бумажника смятую десятку, сует ему и Гена вкладывает ее в права. Полицейский берет права и вытряхивает десятку на землю, и она тут же исчезает в руке какого-то черномазого заморыша. Десяточка-то тютю, а дела нету. Полицай долго рассматривает фото на правах, потом упирается каменным взглядом в шофера.
- Не он, - говорит он мне, указывая на Гену.
Вот-тебе и на! А мы думали, они нас не различаю. Так, по крайней мере, нам говорили, выдавая права в Дирекции. Шоферов-то у нас не одна сотня, а прав, может быть, по одному на каждого десятого, вот и ездим, по одним и тем же. И до сих пор сходило с рук.
- За правами придете в суд, - сообщает нам полицай, - а машину я отгоню в участок.
И он указывает нам палкой на выход.  Лицо Серг. Ив. багровеет. Чтоб его, белого человека, да еще из СССР, какой-то негрило из машины попросил! Он кидает бешеный от злости взгляд на меня, считая меня во всем виноватым, и я чувствую, что моя душа уходит в пятки. Краем глаза я вижу, что к нам со стороны «Катерпиллера» направляются двое черных — охранник и женщина.
- Ты понимаешь, что ты сделал, - злобным шопотом свистит мне в ухо Серг. Ив., - если дело дойдет до суда, с нас сдерут, по меньшей мере, сто найр, да еще машину разденут.
Я это и сам понимаю, но причем тут я! Я, ведь, всего, лишь, переводчик! Черные подходят к нам, начинают бить друг друга по рукам, целуются, что-то со смехом несут друг другу на йоруба, женщина по-дружески похлопывает полицая по спине и целует в щеку. Оказывается, она его родственница. После разговора подходит ко мне и тихо мне так говорит:
- Проси его, - говорит,  - проси, да побыстрее, пока не ушел.
- Я и так прошу, - отвечаю, - но он ни в какую, даже деньги не взял.
- Не так ты просишь, - говорит женщина, - не так просить надо.
- А как? - недоумеваю я.
- КАК? А вот как, - и она показывает головой вниз. - Целуй землю.
Я просто ушам своим не верю. Что бы я у негра в ногах валялся?!
- Вы представляете, что они хотят, - перехожу я на милый сердцу русский. - Что б я ему кланялся!
Я жду реакции негодования, но со стороны Серг. Ив. — только каменное молчание. Перед глазами у меня всплывают сцены, которые я частенько наблюдал на дороге во время «трафиков». Полицейский, подойдя к проштрафившемуся водителю, показывает ему палкой выйти из машины,  — какого-нибудь там фургона или огромного «Мака». Тот вываливается из кабины и без промедления бухается ему в ноги, делая вид (а, может, и вправду, стараясь), что хочет поцеловать его пыльные сапоги. Полицейский, выждав паузу, протягивает по спине нарушителя пару раз палкой и удаляется, а водитель, как ни в чем не бывало, отряхнувшись, взбирается в кабину и нажимает на газ. Я умоляюще складываю руки на груди и смотрю на нее. Слезы навертываются мне на глаза. Немая пауза длится несколько секунд, после чего женщина поворачивается к полицейскому и, смеясь и показывая на меня, говорит ему что-то. Потом показывает на здание фирмы, где на балконе маячит фигура принимавшего нас американца.
- Ну, ладно, - говорит мне полицай, не глядя на меня. - Благодари мою сестру. Я только ради нее это делаю. И проваливайте отсюда.
Швырнув права нам в кабину, он поворачивается и идет в компании охранника и женщины в сторону «Катерпиллера». Проезжая мимо здания фирмы, мы видим, как американец бросает ему с балкона бумажку, которая очень смахивает на нигерийскую банкноту. Но это уже не наше дело.
Обязательной частью программы наших поездок в Лагос были заезды в магазины. Серг. Ив. это любил. Я - тоже, хотя и по другой причине.  Выкатив на набережную с красивым названием Marina, мы ставили наш уазик на стоянку (которые тогда, слава богу, были еще бесплатными) и отправлялись в один из трех универмагов, расположившихся здесь рядом с красивым католическим собором и зданием мэрии. Они принадлежали трем разным фирмам: UTC, Leventis, и Kingsway, но мы считали, что это названия магазинов, наподобие нашего ГУМа или ДЛТ. Серг. Ив. облюбовал для себя Leventis. Там были удобные эскалаторы, как в Детском Мире, по которым можно было легко курсировать с этажа на этаж, любуясь многоцветием рекламы и обилием разложенных, расставленных и развешанных товаров. Мы и, впрямь, здесь только любовались, а покупали на развалах и барахолках, прозванных здесь рядами, куда наши спецы ездили по выходным. Мне нравилась деловитая манера Серг. Ив. прицениваться к товару: осмотрит со всех сторон, повертит в руках и, взглянув на продавца с подкупающей улыбкой, спросит: -А хау мач? Продавец молча укажет на наклейку с ценой и Серг. Ив., радостно закивав головой, молча вернет ему товар и, не теряя чувства собственного достоинства, проплывает дальше. Для меня главное в этих прогулках было хоть на пять-десять минут оторваться от шефа. Оставив его где-нибудь один на один с обслуживающим персоналом (что Серг. Ив. очень не любил),  я опрометью скатывался на первый этаж, где в книжном отделе  на стендах красовались сотни новеньких книг в бумажных обложках - paperbacks. Чего тут только не было! И настоящие (а не вымаранные совковой цензурой) биографии сильных мира сего, — тут тебе и Сталин, и Гитлер, и Троцкий, и Мао-Дзе Дун; — и всяческие откровения наших перебежчиков и диссидентов, и «любовные романы» из тех, которые сейчас с таким упоением читаются нашей эмансипированной публикой в транспорте и метро, и завалы всевозможных детективов. Чейс тут соседствовал с Яном Флемингом, Росс Макдональд - с Сидней Шелдоном и Чендлером. Читай - не хочу. Но у меня была своя страсть: эзотерика. Меня тянуло к книгам, в которых, как мне тогда  казалось, я найду ответы на самые «главные вопросы жизни»,  и «тайное» станет для меня «явным». Оккультные науки были представлены здесь весьма широко. Тут тебе и целый набор гороскопов (которыми я по старой памяти не на шутку заинтересовался) и  всевозможное чтиво по астрологии, хиромантии, белой и черной магии. Рядом — более серьезные опусы по телепатии, экстрасенсорному восприятию, внеземным цивилизациям и НЛО. Все на продажу! Были бы деньги.
Вначале меня очень заинтересовали книги, якобы написанные тибетским монахом Лобсангом Рампой (позже я вычитал где-то в журнале Time, что за этим экзотическим именем скрывался обыкновенный англичанин).  Прочтя его «Третий Глаз», я стал покупать его другие  книги, пока наконец, не понял, что это чистой воды туфта. Потом перебросился на Эриха фон Деникена, известного у нас по фильму «Воспоминание о Будущем», или что-то в этом роде. Все это было увлекательно —эти древние цивилизации, погребенные под песками пустынь или под толщей вод, которые когда-то, в незапамятные времена,  стояли на гораздо более высоком уровне развития, чем наша. Как здорово! Оказывается, мы не просто «поумневшие обезъяны», нет,  мы были всегда связаны незримой нитью  со всей нашей Вселенной.
Вслед за Деникенем появился целый ряд книг на эту и сходные темы. Тут и загадки Атлантиды, и мистика пирамид, и пришельцы из космоса, и свидетельства ясновидцев, наших и за рубежом, и всякая там левитация, телекинез и фотография Кирлиана. Целый мир, полный загадок и таинственных явлений. Сама история человечества предстала перед глазами в каком-то причудливом смешении явного и тайного, в никогда не прекращающейся борьбе света с тьмою. Действительно, откуда взялись все эти гностики, катары, тамплиеры с их философией самоуничтожения? А, может, действительно, человечество отдано в руки бесу и единственный выход для нас в прекращении рода человеческого? Ведь и Христос, тоже, пришел в этот мир, чтобы освободить людей через смерть. И сейчас, ведь, тоже идет все та же борьба за то, быть человеку или сгинуть, очистить место другим, неподвластным духу мира сего. Удивительные книги! Один Колин Уильсон с его “Оккультизмом” чего стоит. А Лайал Уотсон, с его тонким и глубоким анализом сверхестественных явлений, с его умением поставить под вопрос самые казалось бы незыблемые научные истины. Меня особенно поразила его книжка под названием «Ошибка Ромео», в которой, рассматривая явления смерти и потусторонней жизни со всех сторон, он как бы подводит нас к одной простой истине: человек всегда больше того, что он о себе представляет. Как хотелось тут же сесть и начать переводить все эти будоражащие воображение тексты на русский язык!
Но переводить надо было другое. Вначале я, что называется, был «на  подхвате»: то с главным механиком, то со сварщиками, то в отделе комплектации. Очень боялся, что отправят на трассу: кому охота жить в вагончиках и каждый день мотаться по трассе (однако, впоследствии вкусил и этого). Однажды попал «в лапы» к главному инженеру и  потерпел свое первое фиаско. Речь зашла о перевозках трубы по трассе, и я к своему ужасу обнаружил, что не могу перевести само слово «трасса». Главный — хмурый, немногословный мужчина, не выпускавший сигареты изо рта, — оборвал меня на полуслове, заявив, без обиняков, что я «не то перевожу». Оказывается, трасса — это не просто дорога или просека какая-нибудь, а «полоса отчуждения земли» — «право на путь», если буквально. Здесь в деле были замешаны экономические аспекты строительства, в чем я был вообще полный профан. После этого на меня стали смотреть как на обычного «гуманитария», и мне стоило больших трудов исправить положение в лучшую сторону.
Особенно трудны были «планерки», на которых местное начальство отчитывалось перед нигерийцами в проделанной работе. Здесь переплетались проблемы финансирования, поставок и взаимодействия с нашими субподрядчиками. На первом этапе строительства мы просто рыли траншею, варили трубу на главной площадке в трехтрубные секции, которые наши трубовозы отвозили на участки, где они варились в цельную «нитку». Все остальное — изоляция, укладка трубы в траншею, испытания, строительство насосных станций — производилось с помощью субподрядных компаний, которых в Нигерии было пруд пруди и все хотели заполучить от нас какой-нибудь контракт. Проект строительства осуществлялся англичанами, которые работали под неусыпным оком так называемого «Контроллера» — независимой компании, нанятой для этой цели нигерийцами. Деятельность Контроллера охватывала все аспекты строительства, начиная от замеров параметров траншеи и кончая проверкой качества сварных швов. Если что-то не соответствовало нормам и международным стандартам, они останавливали работы и не давали «добро» до тех пор, пока мы не исправляли положение. Некоторое время я работал с этими «контроллерами» из компании «Текинт», которая называла себя «анонимным обществом» и даже не имела официального адреса на своих бланках. Я переводил инспекторам, проверявшим качество сварных швов. Проверка осуществлялась с помощью особого рентгеновского аппарата, который загонялся внутрь сваренного участка трубы и фотографировал швы изнутри. На снимках все было отлично видно и если шов по ширине или другим параметрам не соответствовал стандартам, браковалась вся партия труб, сваренных в эту смену. Наши отчаянно спорили, доказывая правоту, но инспектора бывали непоколебимы. Стыки приходилось вырезать, и трубы заваривались заново. Как наши крыли тогда инспекторов — ведь мы «гнали трубу», соревнуясь с конкурирующими итальянскими и американскими фирмами, строящими другие ветки продуктопровода, — считая их придирки «происками капитализма». Но, как оказалось впоследствии, они сослужили нам хорошую службу — ведь, труба качала нефтепродукты под давлением, и если бы не их строгость, нам не миновать было бы беды во время испытаний. Да и наше соревнование с американцами обернулось для нас «боком». Мы всех опередили, первыми сварив трубу на участке Лагос-Ибадан, и очень гордились этим. Но, как оказалось, это была «Пиррова победа», потому что сваренная труба пролежала рядом с вырытой траншеей целых восемь месяцев, ржавея под палящим солнцем и проливными тропическими дождями в ожидании изоляции, проводить которую мы не могли, так как вовремя не заказали специального изоляционного покрытия.
Работать с Текинтом было интересно: среди инспекторов попадались англичане, хотя в основном это были итальянцы, плохо говорившие по-английски. С одним из таких инспекторов-англичан я познакомился поближе. Звали его Тед Дэвис. Это был молодой парень, лет тридцати. Невысокого роста, безусый, быстрый в движениях, он казался на вид совсем мальчишкой и, видимо, понимая это, вел себя высокомерно и без панибратства, что впрочем вполне соответствовало его положению. Чувствовалось, что он не из простых. Не с кем из своих он особенно не общался, хотя выпить был не дурак. Жил он отдельно и был весьма любвеобилен: у дверей его домика часто дежурили заказанные из Лагоса нигерийки. Молоденькие, изящные, в своих высоких парчовых тюрбанах, скрывавших их покрытые мелкой порослью головки, и национальных нарядах, босоногие, с растоптанными ступнями ног, они молча сидели в ожидании возвращения «клиента» с трассы и не удостаивали вниманием проходивших мимо наших работяг: русские у местных проституток спросом не пользовались. Да и что с нас взять. Мы уже одним своим видом отбивали у них всякую охоту иметь с нами дело. Кроме того, здесь, в Нигерии, у наших спецов дом и улица как бы поменялись местами. Если в Союзе они одевались, выходя на улицу, и раздевались, приходя домой, то здесь все было наоборот. Придя  домой, они стаскивали с себя свои пропитанные потом робы и, как были в трусах и майках, выходили на улицу погреться на солнышке после холода комнатных кондиционеров. Некоторые тут же забивали «козла» на импровизированных столиках, а кто просто дремал, сидя у двери в барак на скамейках. Дело дошло до жалоб со стороны нигерийцев: русские, мол, пытаются своим видом совратить наших жен. По этому поводу проводились собрания, но положение не менялось: люди ассоциировали дом с теплом.
Мне очень хотелось сойтись с кем-нибудь из англичан — не давал покоя мой давний зуд покрасоваться своим, как мне казалось, отличным английским и лишний раз сорвать комплимент по поводу необыкновенного произношения, — но это было небезопасно. Да и сами англичане неохотно шли на контакт: видимо, получили соответствующие инструкции, а может быть неинтересно было. Но с Тедом я все же познакомился. Свела нас, как это часто бывает, бутылка (ничто так не спаивает, как совместная пьянка).
Я жил тогда с Витьком, моим последним товарищем по комнате, пока он не дождался приезда жены и не переехал в отдельный номер в только что отстроенном японском сборном доме, оставив меня в одиночестве доживать последние месяцы перед отъездом на родину. Эти два японских сборных дома — каждый на 30 квартир — были предметом нашего всеобщего восхищения и зависти тех, кому не удалось забить там жилье. Среди которых был и я. Там было все, как в настоящей гостинице: столы, стулья, встроенные шкафы, настоящие кондиционеры, отдельный душ и кухня с электрической колонкой и газовой плитой. И что самое удивительное, их собрали прямо у нас на глазах за каких-то пару месяцев два японских спеца, приехавшие к нам на площадку по контракту. Это было невероятно. Как, впрочем, все, что имело приписку»сделано в Японии», начиная от фантастически красивых часов фирмы «Сейко» и кончая гигантскими бульдозерами «Комацу», закупленными нами для расчистки трассы после того, как выяснилось, что привезенные из Союза бульдозеры выходят из строя после первого тропического ливня. Я видел «Комацу» в деле: сильные, упрямые машины желтого цвета валили вековые тиковые деревья, как спички, а бульдозеристы управляли ими, сидя в застекленных кабинах, надежно укрывавших их от тропического солнца...
До того, как Витек переехал в это чудо японской техники, мы жили с ним, как и полагалось переводчикам, в узком и низком бараке, построенном на площадке для советских спецов. Помню, у нас была небольшая комнатушка на двоих с двумя кроватями, тумбочками, железным, вихлявшим из стороны в сторону столом и таким же шкафом асфальтового цвета, железные дверки которого закрывались с грохотом, пугавшим тараканов, и «кондишином», под мерный гул которого нам так хорошо спалось. (Сейчас смотрю на фото этой комнатки, где на стене над моей кроватью красуется огромная страница календаря гэкаэсовской компании, экспортирующей МАЗы и УАЗы, три фото с сыном и его рисунок новогодней елки с написанным его рукой поздравлением, и как-то щемит на сердце). Напротив нашей комнатушки находилась такая же другая, между которыми была устроена душевая кабина и, если мне не изменяет память, туалет. Вода в душ подавалась из стоявшей на крыше бочки, и хватало ее в аккурат на одно подмытие каждого из четырех жильцов блока.
Витек был молодой парень из Волгограда, попавший на стройку (не без блата конечно) прямо после окончания местного института иностранных языков. Это был уже начавший понемногу заплывать жиром здоровячек, с бабьей ряшкой, которой он постоянно пытался придать мужественный вид, свирепо вращая глазами и выпячивая нижнюю челюсть. Он был такой с виду простой, общительный, «без затей». На его полном, безусом лице всегда блуждала неопределенная, лукавая ухмылка, как будто он хотел сказать тебе «ну, мы-то с тобой знаем, в чем дело». У него была одна неприятная физиологическая особенность, которая поначалу меня даже как-то отталкивала: его лицо, плечи и спина были все усеяны кровавыми головками крупных прыщей, которые, постоянно лопаясь, покрывали майку и рубашку ржаво-бурыми разводами сукровицы. Удивляло и то, что он, в общем, не очень стеснялся своего непривлекательного вида.
- Это не заразно, - сказал он, перехватив мой внимательный взгляд, - просто, плохой обмен веществ.
На том и порешили. Его подселили ко мне, когда предыдущий «сокамерник» — тощий, мрачного вида переводчик из Москвы, командированный сюда Союззагрангазом на три месяца, — благополучно отбыл на Родину. Витек оказался весьма компанейским и, главное, легким в общении парнем. Ко мне он относился уважительно, понимая разницу в годах и образовании — все же я уже с десяток лет прослужил преподавателем вуза. Большой любитель пива и вообще спиртного, он любил устраивать у нас дома небольшие «закусончики» с пивом или бутылочкой виски, любил поговорить, поделиться со мной своими планами на будущее и последними новостями на амурном фронте (как ни странно, он имел большой  успех у местных дам).
Однажды он мне здорово помог, можно сказать, из-под огня  вынес на своих плечах. Дело было в день Советской армии.  Был у нас  на строительстве некто Лайкин, представитель Аэрофлота в Нигерии: большая шишка на местном небосклоне. Мы с Витьком  имели честь его «знать в лицо», так как регулярно ездили с пятницы на субботу в Лагос встречать наших спецов, прибывающих рейсом  из Москвы. Самолет прилетал поздно ночью, и пока то да се — таможня, знакомство, погрузка, — на площадку мы приезжали под утро, выпивали с вновь прибывшими по чарке водки, съедали по куску ароматного черного хлеба с колбасой или селедкой и дрыхли до двенадцати на зависть нашим коллегам из Гендирекции — суббота была рабочим днем. Этот Лайкин видать был важной птицей — в аэропорту его все боялись и слушались. Повидимому он занимался не только Аэрофлотом... Он был москвич и наши московские начальнички пригласили его разделить с ними праздничную трапезу. Нам с Витьком тоже была оказана честь быть среди приглашенных — в обмен на наше участие в подготовке к торжеству. Пьянка раскручивалась по обычной схеме: было закуплено мясо ( овощи и специи были «принесены» из кухни), на улице перед входом в барак устроен мангал, на шампуры (привезенные из Союза) нанизано мясо впремежку с луком и помидорами, холодильник забит кока-колой, фантой и спрайтом, в морозилке делались кубики льда. Лайкин привез с собой хорошую водку и пару банок шпрот — в качестве презента. На кухне в столовке специально для нас варился картофель (который мы с Витьком должны были регулярно доставлялть к столу), нарезалась колбаса, откуда-то на столе появился настоящий черный московский хлеб, из кассетника на шкафу во всю гремела «Абба» — все шло путем. Вначале в ход пошло что-то заграничное — не то Джонни Уокер, не то Реми Мартин (которые наши закупали во время поездок на океан — там, у границы с Бенином, они были доступнее). Потом сделали паузу — все загалдели, заспорили, облако сигаретного дыма устало потянулось к открытому окну... Мы с Витьком, уже слегка прибалдевшие, сидели с краю, прислушиваясь к разговору. В центре внимания был, конечно, Лайкин. Оказывается, наше присутствие в этой стране не ограничено Цветметом (наша компания) и экспортом «Лад» и «Нив». Нигерийцы готовы «дружить» с нами за наши «Миги» и вертолеты. На столе появились запотевшие бутылки «Столичной», мы сбегали за очередной порцией горячей картошки, разложили закуску по тарелкам, заветная влага серебром пробулькала по стаканам и кампания, притихнув, подалась в сторону Лайкина, ожидая напутственного тоста.
- Я хочу выпить за слаженность наших действий, - произнес, после некоторого раздумья, Лайкин. - Мы здесь, так сказать, на переднем рубеже, завоевывем рынок в жестокой борьбе с капиталистами. Об этом надо постоянно помнить.
На такой серьезный тост все подняли стаканы и молча выпили  («словно конспираторы», подумалось мне), потом дружно принялись за еду, а мой босс — начальник протокольного отдела — достал из холодильника вторую бутылку и стал ее откупоривать.
- Подожди, не гони, - охолонил его Лайкин, - а то наши «гуманитарии» не поспевают. - Он насмешливо взглянул на нас. - Ну, что молчите? Небось, себе думаете — «вот, опять эти технари в политику ударились». Думаете, нам, кроме как о политике и работе, и поговорить не о чем?
- Да, нет, почему же, - промямлил я, - вы вполне... культурные.
- Вы слышали, что он сказал? Нет, вы только послушайте! - Лайкин изобразил крайнее изумление. Трудно было сказать, в шутку он или всерьез. - Мы, оказывается, культурные! Вот, скажи, ты поэзию любишь? - спросил он, насмешливо глядя на меня.
- Ну, вроде, читал что-то.
- А наизусть помнишь что-нибудь?
- Ну, «Буря мглою небо кроет...»
- «Вихри снежные крутя, То как зверь она завоет, то заплачет как дитя,» — это все знают. Ну, а что-нибудь из более современных — Есенина, Блока там, — можешь?
- Что-то ничего не припоминается. А, вот — «Клен ты мой опавший, клен заледенелый, что стоишь, нагнувшись, под метелью белой»?
- Ну-ну! А дальше как?
Я смущенно улыбнулся.
- Не помню я. У меня на стихи плохая память.
- Константин Васильевич, - вмешался Витек, - мы знаем, что вы прекрасно читаете стихи. Почитайте нам что-нибудь. Просим, - закончил он, умильно оскаблясь. «Ну молодец, выручил», - отметил я про себя.
- Просим, Василич, - поддержали его за столом. Лайкин встал, на минуту задумался, потом тряхнул копной своих жестких, темнорусых волос и начал:
«Цветы мне говорят прощай,
Головками кивая низко,
Ты больше не услышишь близко
Родное поле, отчий край».
Я смотрел на него и не мог не подивиться — откуда у этого грубого, властного чиновника такое тонкое чувство поэзии, откуда в нем столько обояния и артистизма. Его раскрасневшееся от вина лицо было красиво той особой мужской красотой, которая неотразимо действует на женщин: маленькие, голубые глаза раскрылись и потемнели от волнения, брови красиво взметнулись вверх, чувственные губы то смыкались, то размыкались, показывая ряд крепких, белых зубов. Вслед за Есениным прозвучал Блок, потом Анна Ахматова, Марина Цветаева, Саша Черный, Игорь Северянин. Я был просто потрясен. Он уже читал полчаса и  при этом ни разу не запнулся. Когда он закончил, стол разразился шквалом аплодисментов. Закончив чтение, он посмотрел на меня и увидев в моих глазах неподдельное восхищение, добродушно потрепал меня по шевелюре, словно говоря “вот так-то, друг”.
- А Высоцкого знаете?
- А как же.
На Божий свет, откуда ни возмись, явилась гитара, ее передали Лайкину и он, взяв пару аккордов, запел:
«А у дельфина
Содрано брюхо винтом,
Выстрела в спину
Не ожидает никто,
На батарее
Нету снарядов уже
Надо быстрее
На вираже».
И тут вся компания, как один, грянула хором:
«Парус —
Сорвали парус,
Каюсь, каюсь, каюсь».
Все вскочили и, повернувшись к Лайкину, подняли стаканы и чокнувшись с ним, дружно выпили за его здоровье. Меня покоробила их показная солидарность — они словно у меня перед носом захлопнули дверь. «Крепко они тут друг за дружку держатся. А я? Я для них чужой — беспартийный, не москвич, неизвестно, каким ветром сюда занесенный». Как мне хотелось чем-то уесть их, разбить их столичное чванство. Мне вспомнилась песня, которую часто под шафе напевал мой прежний сосед по комнате — москвич-переводчик.
- А вот это слышали? - спросил я, обращаясь к Лайкину и взяв в руки лежащую рядом гитару, нашел нужные аккорды и запел:
«Облака плывут, облака.
Не спеша плывут, как в кино,
А я цыпленка ем табака,
Я коньячку принял полкило.
- Что-то знакомое, - отозвался Лайкин. - Это что — Окуджава?
- Нет, это — Галич, - небрежно бросил я, хотя и сам-то впервые услышал фамилию совсем недавно от своего «сокамерника». - Говорят, весьма известная личность.
- Галич? Это — который диссидент?
- Не знаю точно. Вот, послушайте:
«Облака плывут в Абакан.
Не спеша плывут облака,
Им тепло, небось, облакам
А я продрог насквозь, на века!»....
- Ничего. Лагерная романтика. Ты что, диссидентами интересуешься? - как бы невзначай спросил меня Лайкин. - Может, и знаешься с ними? В Ленинграде, говорят, их полно.
- Нет, что вы. Мы же работники идеологического фронта, - вспомнил я фразу, слышанную мной на курсах русского языка для иностранцев в «Дюнах». «Как он быстро меня на место поставил», подумал я,  «Завтра уже все в посольстве будет известно». И вдруг слышу свой собственный, хриплый от злости голос:
- А что если и диссидент? Что, диссиденты не люди?
- Люди, да не наши. Вот, к примеру, Солженицын. Тоже еще сволочь порядочная. Читал? Читал, по глазам вижу.
- Да я что — я его рассказы читал. Которые еще в «Новом Мире» печатали. «Один День Ивана Денисовича», «Матренин Двор»...
- И не только рассказы. Ну не важно. Солженицын, ведь что? Он на наш строй замахивается. Все опоганил. Ни одного хорошего слова о стране. Будто в Союзе одни лагеря строили.
«Вот тебе и Лайкин», мелькнуло в голове. «А с виду такой интеллигент».
- Ну а что, мало лагерей что ли было, - слышу я опять свой голос и не перестаю себе удивляться: «Куда ж это меня понесло»? - Вся страна и была одним сплошным Гулагом. «Боже, что я несу»!
- Ну, это ты перехватил немного. Больше пить ему не давайте. Конечно, Сталин маленько перегнул палку. Но тогда время такое было. Ты вот музыкой увлекаешься. «Откуда он знает»? - Знаешь, что такое какофония? Слышал, наверно, как перед началом концерта музыканты симфонического оркестра на сцене настраиваются. Пока нет дирижера за пультом. Приятно слушать было? А теперь, представь себе, что наша страна — один огромный оркестр.  Как им управлять, если каждый будет в свою дуду дудеть?
- Вот Сталин и заставил всех под его дудку плясать, - вырвалось у меня. - Сколько народу загубил...
- Ты Сталина не трогай — не дорос еще. Если б не Сталин, сейчас бы вообще этой страны не было.
- Может, оно и лучше было бы, - глухо говорю я. - Когда труп гниет, от этого только червям польза.
Вижу, как мои москвичи потихоньку один за другим ретируются из комнаты наружу.
- Какой еще труп, - сурово сдвинув брови, переспрашивает Лайкин. - Ты что несешь. Ты понимаешь, что ты сказал?
- Это он в поэтическом смысле, Константин Васильевич, - встревает Витек, обнимая меня за плечи и прижимая к себе. - Он тоже стихи кропает. В свободное от работы время.
- Ты сиди, - обрывает его Лайкин. - А вам, Д. (он называет меня по фамилии), я вот что скажу. Сейчас идите домой и проспитесь. Весь праздник испортили. А завтра,.. - он сделал паузу и посмотрел в окно на смоливших сигареты итээровцев. - Завтра поговорим у Мальцева (наш парторг). Да и домой, наверно, поедем. В субботу рейс. Мне тоже надо. По делам. Вот и поедем вместе.
«Вот и все», пронеслось в голове, «конец карьере. Даже полгода не протянул. Ну и хорошо».
Я молча поднялся и, поддерживаемый Витьком, побрел домой. В голове почему-то вертелись слова похабной песни:
«На палубу вышел, а палубы нет,
Ее захлестнуло волною.
В глазах увидал ослепительный свет,
Упал и накрылся пи..ою».
Витек оставил меня одного — пошел допивать с начальством. Перед сном я долго сидел на кровати, потом достал из-под кровати коробку из-под сигарет и вышел на улицу.
У меня дома был живой скорпион. Я его держал в этой коробке, подкармливал чем мог: тараканами там, хлебом. Хотел приручить. Экземпляр был, что надо. Огромный, желтовато-бурый, с хищным, лихо скручивавшимся хвостом. Их ребята заливали чем-то, какой-то прозрачной смолой, и отправляли в качестве сувениров в Союз. Я тоже мечтал его Максимке отправить.  Так вот, вытащил я эту коробку из-под кровати, вышел на улицу и вытряхнул его в траву...
На следующее утро я долго не мог разлепить век, голова раскалывалась от боли, но память работала, как часы, и сказанное мною било молотком по мозгам. Приговор Лайкина зазвенел в мозгу, словно огненные слова на пиру Балтасара: «В субботу домой...».
Что делать? Если б повернуть время вспять, вернуть вчерашний вечер, если б снова оказаться в той комнате, объяснить ему, что, мол, так и так: не то сказал. Что вся политика мне до лампочки... Видимо, придется писать объяснительную. Да и собирать вещички...
Витька дома не было, но на столе стояла четвертушка джина и банка тоника. Вот, парень! Настоящий друг.
Не успел опрокинуть содержимое бутылки внутрь и почувствовать некоторое прояснение в мыслях, как в дверь постучали.
- Да, войдите, - слабым голосом отозвался я.
На пороге стоял сам шеф — начальник нашего протокольного отдела Перфильев. Вид у него был растерянный.
- Слушай, вставай скорее, - срывающимся голосом сказал он. - Несчастье случилось. Надо срочно ехать в больницу.
- Что такое?
- Лайкин погиб. Только что по селектору передали. Подробностей не знаю. Говорят, грузовик перевернулся. За рулем был нигериец, Сунджо, ты его знаешь. Говорят, поехал в порт забрать контейнер с сухогруза. Пошли на обгон и... - он махнул рукой и скрылся за дверью.
«Вот тебе на»!
В голове почему-то мелькнуло видение: бурый скорпион с лихо закрученным хвостом...
«Значит, погиб. Да, и погиб ли? Может, ранен. Нет», почему-то с уверенностью сказал я себе, «точно погиб. Надо идти. Придется неграм переводить».
У дверей Дирекции уже ждал, жуя спичку, Перфильев. И врач. Сели в скорою и молча — вперед. А по
«Мотороле» — жесткий голос гендиректора.
- Перфильев, ты где?
- Уже едем, Валерий Михалыч, едем. Да, прямо в больницу.
- Держите меня в курсе. И что б все было в ажуре. Нашей вины здесь нет. Понятно?
- Понятно, Валерий Михалыч. Все будет, как вы сказали.
- Кто с тобой?
- Николай Андреевич и переводчик. Д. (Он назвал мою фамилию)
- А, этот. Проследи, чтоб все было точно!
- Хорошо, Валерий Михалыч, - ответил Перфильев уже в пустую трубку.
Подъезжаем к грязно-белому, отштукатуренному зданию больницы в Икороду с галереями по бокам на случай дождя. Идем мимо молча расступающихся негров: бабы с больными детьми, старики с седыми курчавыми головами, санитары в грязных халатах. «Очень похоже на земские больницы на полотнах передвижников,» мелькает в голове. Главврач, молодой интеллигентного вида нигериец, встречает нас с важным видом.
- ДОА, - говорит он, обращаясь ко мне, - Dead on arrival, - расшифровывает он, видя по моему растерянному лицу, что я «не копенгаген».
- Доставлен мертвым, - перевожу я боссу. Тот темнеет лицом, нервно мнет сигарету в руках.
- А как, спроси, как?
- Пролом правой височной части черепа. Водитель тоже мертв: разбита грудная клетка. Второй русский жив: мелкие ушибы и порезы...
- А где он?
- Пожалуйста, пройдемте...
И он ведет нас коридором мимо сидящих у дверей кабинетов больных ( совсем, как у нас!), к себе в приемную.
Васюков сидит, закрыв глаза, прислонившись головой к стене (сидит, значит, кости целы). Все лицо в царапинах, рукав рубашки закатан (наверно, сделали укол), на груди — огрызок галстука. Увидев нас, он оживляется, пытается улыбнуться.
- Вот так, мужики. Не успел приехать и уже попал... Чуть на тот свет не отправился. - Он замолкает, смотрит вдаль остановившимся взглядом. Не знает, что Лайкин мертв.
- Как же это вы? - не выдерживает Перфильев.
- Ума не приложу. Выехали с площадки честь по чести, ну Сунджо вы знаете, едем нормально, впереди прет фура, дымит, как паровоз, ну Лайкин и говорит, давай, Сунджо... Сунджо пошел на обгон, а навстречу «Мак». Лайкин высунулся из кабины посмотреть, кричит: «Тормози, Сунджо!», тот затормозил, машину занесло, развернуло потом — удар, вижу валимся на бок. А дальше не помню. Очнулся, лежу на животе на потолке кабины, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу — на мне этот негрило лежит и хрипит. Чувствую, что задыхаюсь. Оказывается, галстук зацепило за что-то, за руль, кажется, и он у меня петлей на шее затягивается. Так я, пока ждал, его зубами перегрыз... А Лайкина уже не было. Как он?
- Лайкин... погиб, - сдавленным голосом сообщает Перфильев (нашел время!).
- Ты что? Да как же это? Твою мать! Неужели насмерть?
- Говорят, уже в морге. Здесь в больнице.
Васюков снова смачно выругался.
- Это он наверно, о ручку головой ударился. Там сбоку, у дверцы есть ручка...
Через пару дней мы снова едем в больницу — забирать Лайкина. Теперь уже прямо в морг. Приказ начальства — «привести в порядок и в гробу доставить на площадку для прощания». Нас пять человек: все те, кто был на последнем «сабантуе». А кому идти «приводить его в порядок?» Все взгляды на меня: «Выручай — ты же переводчик».
Помню едкий, щиплющий ноздри запах хлороформа в комнате, холод морозильной камеры. Он — в белой футболке и трусах (вскрытия не было). На лбу, рядом с виском, зияет рана. На лице, шее, груди — бурые пятна запекшейся крови. Белые, крепкие зубы оскалены, руки сжаты в кулаки. Перфильев, я и нигериец срезали с него белье — трусы были в фекалиях — обмыли из брандспойта, вытерли насухо и перенесли в гроб.
«Ну, вот, видишь», зазвучал в голове чужой голос,  «а говорил: «»поедем вместе»». Теперь, уже не вместе...”
На следующий день был спешно организован траурный митинг. Гроб выствили для прощания на площадке на сцене отрытого кинотеатра, парторг произнес прочувственную речь (а через пару месяцев и сам погиб в такой же автокатастрофе), собравшиеся (в том числе и я!) цепочкой продефилировали мимо уже закрытого гроба, потом сварщик заварил крышку. Гроб погрузили в пазик и повезли в лагосский аэропорт. «Спи спокойно, дорогой товарищ»!
И жизнь снова пошла своим обычным чередом. Как сказал бы извстный классик: «Берлиоз умер, но мы-то живы»!
Я стал своим человеком в «Текинте». Мы много ездили по трассе, контроллеры проверяли соответствие работ международным гостам, часто совещались. Вначале нашим приходилось туго: англичане ни в чем не шли на уступки. Они часто останавливали работы: то траншея, видите ли, не той высоты, то сварочные швы не той кондиции. Один из котроллеров как-то в припадке откровенности пожаловался мне: «С вами очень трудно работать. Когда я был в Бразилии, мы жили в прекрасном отеле, и по утрам у меня в номере у каждой ножки кровати стояло по бутылке виски. А вы даже кока-колой не можете обеспечить».  Потом этот мужик до того допился, что его пришлось срочно эвакуировать. Это был чувствительный удар по их престижу. В один из его запойных дней я за небольшую мзду всучил ему свою «Спидолу» (здесь все тайно приторговывали, кто чем мог) и потом со страхом смотрел, как его грузили в машину скорой помощи перед отправкой домой. Он лежал в пьяном угаре на носилках, прижав к груди мой приемник.
Тед Дэвис тоже был срочно вынужден уехать домой. Позже я узнал, что он подхватил жуткую местную гонорею.
В последние дни перед его отъездом мы с Тедом часто сиживали в баре. Иногда он приходил туда со своим кассетным магнитофоном. У него был настоящий японский «Нэшенал Панасоник» — предмет нашей с Витьком белой зависти. Узнав, что он вот-вот отчалит, я предложил ему загнать его кассетник мне. Это был рискованный шаг, ибо узнай наши гэбисты о моем предложении, последствия могли быть самыми печальными: общение с «иностранцами» здесь не поощрялось, так же, как и дома, в Союзе. Подумав, Тед согласился, сказав, что везти его на родину ему нет никакого смысла. Сделка состоялась у него на квартире в блоке для иностранцев. Я пошел туда с Витьком для верности. Тед жил один в такой же квартире, как и мы с Витьком,  более комфортабельно (по нашим понятиям): у него были свой душ,  туалет и холодильник. Главным предметом мебели в его тесной комнатушке была огромная кровать. Сейчас она была не заправлена: одеяло было грудой собрано у стены.
Приемник стоял на столе. Цвета мокрого асфальта с черным обрамлением, он выглядел внушительно и строго. Мне он очень понравился. Прекрасный коротковолновый радиоприемник, тонкая настройка, работает от батареек и от сети: все, что надо. Тед запросил сумму, за которую он купил его здесь, на “рядах” у «контриков»”. Она была указана на коробке.
- Но ты же пользовался им полгода, - заметил я ему. - Может, скинешь чуток?
Но Тед заупрямился.
-Слушай, а записи у тебя есть?
Он широко улыбнулся и открыл шкафчик. Там на полке рядами стояли кассеты: штук пятьдесят, не меньше.
- Может, отдашь вместе с кассетами?
Тед задумался.
- Ладно, идет.
У Витька широко раскрылись глаза. Вместе с кассетами маг обошелся мне в полцены. На том и порешили. Витек вытащил из сумки бутылку «Столичной», Тед достал из холодильника начатую бутылку виски, кое-какой закусон и началось застолье.. Оказалось, что Тед страшный фанат английской попсы. У себя в Лондоне он регулярно наведывался в известную там среди любителей попсы дискотеку под названием «Три Рыбы». Она была устроена в ангаре и в ней собиралось огромное количество ребят. «Динамики на всех четырех стенах и рев стоит такой, что не слышно собственного голоса». Перед поездкой в Нигерию Тед попросил знакомого диск-жокея записать ему все последние хиты английского рока. У него было все: от Битлз до «Гатс» с Джоном Кейлом. Во мне, воспитанном на Бахе и «Модерн Джаз Квартете», вся эта ревущая, визжащая, громыхающая шатия вызывала в лучшем случае неприятие. Но Витек был в полном «отпаде». Он тоже был помешан на поп-музыке и после третей рюмки уже вдохновенно обсуждал с Тедом подробности восхождения на Олимп тех или иных идолов попсы.
- А вот, Пинк Флойд? - начинал Витек и Тед, снисходительно улыбаясь, доставал из шкафа тэдэкашную кассету и из мага неслись завывания электронных гитар и органа.
- А Кисс? - и в кассетник закладывалась новая кассета и мы чокались под дикие вопли Тэда Нуджента.
- А АС/ДС? Дорз? Кейдж, Эмерсон и Палмер? Бостон? Чикаго?
У Теда было все, «как в Греции». Витек с телячьим восторгом в глазах лез к нему целоваться.
Где-то в середине «Отеля Калифорния» одеяло на кровати Теда зашевелилось и мы с Витьком остолбенело смотрели, как из-под него появилась на свет стройная, миловидная нигерийка. Блестя шоколадной кожей ног, она первым делом завернула голову в парчовый платок и грациозно соскочив с постели, важно прошествовала в туалет.
- Ничего, - смеясь, прокомментировал Тед. - Она привыкла.
Мы стали спешно прощаться. Свалив его коллекцию кассет в сумку, сложив кассетник в коробку, мы хлопнули по рюмке виски «на посошок» и, расплатившись, в радостном настроении, пошлепали домой, к себе в барак.
- Ну, Георгич, ты — корифей! - восхищался Витек, раскладывая кассеты. - Такую коллекцию отхватить. Да за это в Союзе! - не найдя слов, он только дико вращал глазами. - Дашь переписать. Срочно покупаю кассетник.
Через пару дней у нас в комнатушке появился целый музыкальный центр (Витек не любил мелочиться) и теперь мы по вечерами сидели дома. Лежа на кроватях, мы потягивали ледяное пиво и, врубив на полную мощность систему, кайфовали под вопли и электронные раскаты  «Пинк Флойда» и «Палмера».
Так мы и жили тогда с Витьком: с утра — работа, а вечером — расслабуха.
Теперь я работал в Дирекции, которая находилась тут же на площадке в двух шагах от барака. По утрам, позавтракав в столовой или перекусив у себя дома,  я шел в контору, где у нас была своя комната переводчиков. Там я садился за стол, вставлял пустой лист бумаги в «Оптиму» и, тупо уставясь в стену напротив, ждал очередного «вызова».
Витек между тем пошел на повышение — стал каким-то там экспедитором — и очень гордился этим. Утром к дверям нашего блока подкатывал уазик и он отправлялся на поиски всякой всячины для строительства. Он хорошо знал цену труда переводчика и всеми силами старался изменить свой статус. И, похоже, ему это удавалось. Теперь я догадываюсь, откуда шло это благоволение начальства, но тогда я относил все за счет его характера. Он был общителен, в меру угодлив, лоялен, молод. Он был рожден под знаком Рыб и вполне отвечал своему астрологическому описанию: неряшливый в еде и одежде, обаятельный, проныра и бабский угодник. Бабы к нему так и липли, что вызывало во мне естественную зависть. В ожидании жены он подкатывался то к одной, то к другой, пробуя их «на прочность», и в конце концов остановился на Верочке, секретарше замдиректора, весьма заносчивой, капризной москвичке, слывшей здесь законодательницей мод и особой, весьма приближенной к начальству. Когда ее шеф тоже, вслед за Лайкиным,  «гикнулся», попав в автокатастрофу, она осталась «не у дел». Это была миловидная блондинка с неприятным, холодным взглядом красивых голубых глаз. После некоторого времени Витек ее «уломал» и теперь пропадал у нее вечерами.
Я же томился в вынужденном «застое». Знойный тропический климат, чувственные, грудастые и бедрастые нигерийки постоянно разжигали мою плоть, и время от времени я предавался онанистическим оргиям со всеми «вытекавшими» последствиями.
На работе в конторе я вращался в обществе двух своих «коллегинь». Обе были из Москвы. Одна, Марина, женщина в летах, с красивыми восточными глазами, держалась подчеркнуто независимо, «блюдя» себя, но на самом деле вовсю крутила с одним шофером, который (что меня особенно возмущало) ей в сыновья годился. Вторую звали Татьяной, которая — как там у А.С. — «ни красотой сестры своей, ни свежестью ее румяной, не привлекла б ... очей». Она действительно была чем-то похожа на пушкинскую героиню — так же «дика, печальна, молчалива» — с той лишь разностью, что была лет на пятнадцать ее старше. Это была очаровательная брюнетка, в которой странным образом сочеталась угловатость движений юной девочки и скромная рассудочность зрелой женщины. Одевалась она скромно, но со вкусом: всегда какая-нибудь затейливая белая блузка с открытым воротом и ладно сидящая на узких бедрах габардиновая или джинсовая юбка. Было в ней масса очарования: грациозная, несколько экзальтирующая жестикуляция, легкая танцующая походка, живая мимика в общем-то некрасивого смуглого лица, в котором все, казалось, было не на месте. Широко расставленные карие глаза были красивы каждый по отдельности, но вместе, да еще за стеклами сильно увеличивающих очков (она была близорука), светились каким-то лихорадочным блеском (тайного безумия?). Густые брови удивленно приподняты, нос торчал «картошкой», по-девически пухлые губы кривились в смущенной, а подчас и недоверчивой улыбке, обнажавшей ряд крупных белых зубов и резче выделявшей опускающиеся к уголкам рта скорбные складки. В ней было много и жеманства: в вычурных, ломаных движениях, в каких-то особых ужимках, прищуре глаз, словно она подзадоривала тебя выкинуть какое-нибудь «коленце», в быстрых, искрящихся улыбках, которые она бросала на собеседника, сопровождая ими очередную колкость. Она любила «подколоть», но мягко, как бы кусая и жалея одновременно.
У нее были широкие плечи гимнастки, худые некрасивые руки с четко обозначенными бицепсами, чахлая грудь с выступающими ключицами, узкая талия и стройные ноги...
Однажды она произвела настоящий фурор у наших мужчин, появившись в Дирекции в прическе в стиле «афро»: темные, взбитые пухом волосы обрамляли голову наподобие одуванчика, делая ее похожей на Анжелу Дэвис...
Голос у нее был вкрадчивый, с пришепетыванием и музыкальными интонациями, которые преследовали меня, как навязчивая мелодия. Говорила она быстро с какой-то смесью наивности, доверчивости и стремления понравиться в голосе...
Наше знакомство состоялось еще в мою бытность жизни на вилле... Они приехали после меня, но держались обособленно — все же Москва. Жили мы тогда рядом, на одном этаже, но общались только по необходимости...
Как-то начальство решило отпраздновать день рождения Верочки, куда среди прочих был приглашен и я...
Помню этот стол. Во главе —  сам замдиректора (он же парторг), по одну сторону от которого сидели  начальники отделов вперемежку с переводчицами во главе с его «прихехе», по другую — тасованные по рангу спецы с женами и без оных и прочие, среди которых был и я... Неожиданно для себя я, вдруг, «высунулся» — произнес цветастый тост в честь именинницы, сравнив ее с оправой драгоценного камня (то бишь, ее шефа-парторга) , а  «хорошая оправа и камень красит» или что-то в этом духе. Тост оценили и меня заметили... Потом мы дружно пили, закусывали (халява, сэр! — тогда, правда, этого слова еще не знали), дорвавшись до копченой колбасы и черного хлеба. Слегка набравшись, я нашел какую-то свободную комнату на втором этаже и прилег на широкой двуспальной кровати...
Проснулся от чьих-то прикосновений: кто-то осторожно ощупывал мне ногу, продвигаясь вверх к ширинке. Я подумал, что это Верочка, но рука оказалась мужской. Это был один из москвичей-итээровцев. Почувствовав, что я проснулся, он молча навалился на меня и стал целовать куда попало — то в ухо, то в шею, то в щеку, то в нос, стараясь преодолеть мое сопротивление. Я так же молча боролся, пытаясь вырваться из его цепких объятий, но он придавил меня телом и, шепча что-то невразумительное, продолжал целовать. Его настойчивые поцелуи на минуту расслабили меня и, тут же воспользовавшись этим, он впился мне прямо в губы. Я чувствовал, что во мне что-то делается: я не хочу, но и не могу отказать ему. Его язык протиснулся мне в рот, и он лихорадочно гладил мой член, пытаясь одновременно расстегнуть ширинку. Что-то во мне сломалось и, неожиданно для себя, я с готовностью подставил ему рот, чувствуя, как с его поцелуем в меня что-то словно вливается, какая-то нега парализует волю к сопротивлению. Некоторое время мы лежали, прижавшись друг к другу. Потом он расстегнул мне джинсы и, стянув их до колен вместе с плавками, сгреб ягодицы руками и прижал мои чресла к своим. Я чувствовал, как мой член трется о заросли его лобка, потом о живот, о грудь, потом... я почувствовал, как он обхватывает его губами, погружая в жаркую топку рта...  Я чувствовал, как язык его трется о головку, щекоча края, а губы, сжимаясь, движутся вдоль, имитируя влагалище... Это было нестерпимо приятно. Я гладил его вспотевшую лысину, уши, шею, я тянул его голову назад, к себе, я тоже хотел целовать его... Видимо почувствовав это, он стал, не отрываясь от меня, перемещаться по кровати, и вскоре мы лежали крест-накрест и я уже ловил губами головку его твердого члена. Мы стали плавно двигаться, я снизу вверх, он сверху вниз, — я вверх, он вниз, — пока, наконец, я не почувствовал, что все — не могу — оргазм рвался наружу... Страстные судороги изогнули мое тело и я, вырвав член из его рта, выстрелил струей теплой спермы, услышав со смятением ее шлепок о пол...
- Ну что ты, не надо было... Я бы взял,... - переместившись ко мне, шепнул Олег мне на ухо и мне в нос пахнуло жуткой смесью запахов: табака, водки, закуски и полуразложившейся смегмы, слизанной с моего члена... И мочи...
Мне стало дурно и я, давясь от приступа тошноты, рванулся с кровати.
- Куда ты? - тихо воскликнул Олег. - Еще не вечер. Давай полежим немного.
Обхватив руками, он повернул меня на спину и принялся кусать соски, пытаясь мне задрать наверх ноги. Я чувствовал, как его член мягкой головкой тычется мне в анус.
- Нет, не хочу, оставь, - громко зашептал я. - Не хочу.
Я извивался под ним, как уж, пытаясь выскользнуть из его цепких объятий, борясь и с ним, и с самим собой. Это сопротивление озадачило его и, отпустив меня, он откинулся на спину. А мне только этого и надо было... Соскочив с кровати, я стал спешно натягивать джинсы.
- Ты что, с ума сошел, Олег! А если кто войдет?
- Да, никто не войдет, все пьют и веселятся внизу, - недовольно отозвался Олег, но преследовать меня не стал. - Ты на меня не сердишься?
- Да нет. Все было хорошо. Так неожиданно, - сказал я, зажигая свет и оглядываясь в поисках зеркала. Мы были в комнате именинницы. Олег, развалясь, лежал на кровати. Его член (каким он уродливым показался мне сейчас: длинный, кривой, с блестящей головкой) покоился на паху в полустоячем положении и из него сочилась сперма.
- Ты меня вот так бросаешь, - с упреком в голосе сказал он, бросив выразительный взгляд на член. - Хоть бы помог кончить.
- Сам себе помоги, - бросил я в ответ и, тихо открыв дверь, вышел из комнаты.
Внизу, кроме именинницы, уже никого не было. Она сидела в кресле перед включенным телевизором, задумчиво дымя сигаретой.
- А где Олег? - не взглянув на меня, спросила Вера.
- Наверху, - не найдя ничего лучшего, ответил я. - Спит.
- Угу, - сказала она и оглядела меня с головы до ног.
- Ну, я пойду, спасибо за вечер.
- Угу, - опять сказала она и, положив сигарету в пепельницу, встала. - Я тебя провожу.
Мы вышли на улицу в душную нигерийскую ночь. Впереди, по шоссе с ревом проносились огромные фуры.
- Несутся, как оглашенные, - тихо сказала Вера. - Покоя от них нет.
Мы прошли по дорожке к калитке. В двух шагах от нас, прямо на обочине, разместился ночной торговец: яркий свет лампы выхватил из ночи его полуголую фигуру человека, склонившегося над нехитрым костерком, на котором жарилось что-то страшно вонючее — не то рыба, не то буйволиное мясо — а рядом стояла тележка, доверху забитая темными, резными бутылками кока-колы.
- Будь осторожен, - сказала Вера, придвигаясь ко мне и кладя мне руку на грудь. - Здесь все про всех все сразу узнают.
- Да-да, - машинально ответил я, накрывая ее руку своей. «Поцеловать?» мелькнуло в голове. Вера, видимо почувствовав мое намерение, быстро отодвинулась  и слегка подтолкнув меня в сторону шоссе, молча повернулась и пошла назад.
Я вышел на шоссе. Машины сгрудились одна к одной, как рыбы в садке. Полыхали галогенные фары, то тут, то там раздавались визгливые крики сирен. «Наверно, опять фура впереди перевернулась», подумал я, лавируя между тупорылыми радиаторами.
Вилла встретила меня мрачным молчанием. Все уже улеглись. Я тихо разделся и, как был в плавках, вышел выкурить сигарету на лоджии. Проходя темным коридором, я услышал шорох: две фигуры — мужская и женская — разлепили объятия и, взявшись за руки, стали на цыпочках спускаться вниз по лестнице на первый этаж. Остроносый профиль переводчицы Марины проплыл по стене.
«Вот, стерва, меня отшила, а сама туда же. Да еще с парнем, который ей в сыновья годится...»
Я остановился и прислушался. «Значит, Марина ушла, и наверно надолго. А Таня»?
Их комната была на отлете и, проходя мимо, я слегка толкнул дверь, которая без скрипа приоткрылась. В комнате было темно, и только мерное гудение кондиционера нарушало тишину. Ночной сумрак разбавлялся светом уличного фонаря. Таня лежала на спине. Простыня закрывала ее всю до подбородка. Острия сосков груди проступали сквозь нее двумя маленькими горными пиками. Ее голова была в бигудях.
В ее позе было столько спокойствия и какой-то девственной чистоты, что я, умилившись, подошел к кровати и сел на пол.  «А что если потянуть за простыню и открыть ее»? Не успел я подумать об этом, как Танины глаза открылись и она, сев на кровати и закрыв руками голую грудь, в ужасе уставилась на меня.
- Ты как здесь оказался? - грозным шепотом начала она. - Ты...
- Я... нечаянно. Ты так красиво лежала, - пытался оправдаться я. - Прямо... как царевна Несмеяна.
- Давай, давай отсюда, - продолжала шептать Таня, видя, что я не агрессивен. - Ты же пьян! - Торопливо натянув на себя халатик, она проворно соскочила с постели и, сунув ноги в тапочки, грозно встала надо мною. - Вставай и давай отсюда. Сейчас Марина придет.
Ее нога, выглядывавшая из-под полы халата, была так соблазнительна, что я, не поднимаясь с ног, обхватил ее и прижавшись к прохладной поверхности бедра, принялся жадно целовать ее нежную, гладкую плоть, не обращая внимания на ее испуганные вскрикивания и попытки высвободиться.
- Дурак, - только и могла вымолвить Таня, пытаясь расцепить мои руки, - отпусти меня сейчас же...
- Ты необыкновенная, я тебя обожаю, я просто без ума.., - лепетал я, веря в то, что говорю. Я терся щекой о ее бедро, стараясь продвинуться поближе к белой каемке трусиков, но она ухитрилась вырваться из моих цепких объятий и отскочив от меня, как кошка, замерла у двери.
- Вставай и уходи.
- Если бы ты знала, что со мной только что было, ты бы не гнала меня... - Мне хотелось ей во всем признаться. - Меня чуть не изнасиловали.
- Да ты что! - на мгновение опешив, воскликнула она. - Врешь ты все.
- Ей Богу, не вру. Пойдем, посидим немного, я тебе все расскажу. Не гони меня. Мне так тошно...
Не видя другого способа избавиться от меня, она молча ждала меня у двери...
Мы вышли в коридор и поднялись на устроенную на крыше террасу.
Ночь была тихая, звездная. Легкий бриз шевелил темными кронами пальм. Мы уселись на скамеечке, устроенной у стены и я стал рассказывать. О себе, своей жизни, семье... Ее рука оказалась в моей, и вся моя жизнь, как бы переливалась через нее в ее душу. ... Она слушала, не перебивая меня и только (как мне казалось тогда) слегка пожимала мне руку в особо жалостливых местах моего рассказа. Потом кратко обрисовала свою жизнь: работа и учеба на вечернем отделении иняза, больная мать, тесная комнатушка на Столешниковом переулке («зато в самом центре», добавила она с гордостью)... Потом, словно очнувшись, осторожно высвободила в свою руку из моей и встав, начала тихонько прощаться... Я хотел поцеловать ее, но она молча отвернула лицо в сторону и я принялся покрывать поцелуями ее открывшуюся из халатика грудь... Она стояла и покорно ждала, пока я не закончу. Я схватил ее руку и положил на свой бугрившийся под плавками член. Она тут же отдернула ее и, бросив на меня свирепый взгляд, высвободилась из моих объятий и молча быстрыми шашками удалилась...
Но, однажды я ее все-таки «заловил». Дело было днем, в обеденный перерыв, начальства не было — все отправились на  трассу — и мы отправились ко мне — отдохнуть. Послушать музыку.
Вначале я поставил Пинк Флойда, но сложные гармонии «Обратной стороны Луны» ее утомили... Тогда я поставил «золотой « альбом Энди Уильямса. Сладкий, нежный, волнующий голос, божественные темы Бахраха...
- Ну, как, нравится?
- Да, но он меня усыпляет. Давай, лучше, потанцуем.
Я обнял ее за талию, и мы стали кружиться по тесной комнатушке...
Преодолевая ее сопротивление я прижимал ее все ближе к себе, пока не почувствовал ее грудь. Моя нога внедрилась в пространство между ее ног и теперь мы танцевали на месте, плотно прижавшись друг к другу и раскачиваясь в ритме музыки...
Я нащупал сквозь тонкую ткань блузки застежку бюстгальтера и стал медленно расстегивать, одновременно осыпая ее открытую шею и грудь мелкими поцелуями. Ее вялое сопротивление только распаляло меня. Она не хотела снимать бюстгальтер и тогда я, расстегнув блузку, стянул его вниз, высвободив ее маленькие груди, которые выпрыгнули из чашечек, призывно выставив вперед свои милые мордочки. Опустившись на корточки , я принялся осторожно целовать соски.
Одновременно руки мои уже рыскали у нее под юбкой, подбираясь к заветному месту...
Она вдруг запустила руки мне в волосы и схватив зв шевелюру, резко притянула голову к груди.
- Целуй, целуй, - шептала она, в изнеможении опускаясь на стул. Я стал на колени и принялся сосать ее грудь, одновременно лаская внутренние стороны ее ляжек, а она с жадностью смотрела на меня сверху и время от времени отрывала меня от одной груди, подставляя другую...
Однако, моя попытка проникнуть в ее «святая святых» вызвала бурное сопротивление.
- Ни за что! - воскликнула она в ответ на мой умоляющий взгляд. - Этого не будет никогда!
- Но, почему? Нам же так хорошо...
- Не хочу. Если ты еще раз попробуешь, - она запнулась, подыскивая слова, - я просто уйду.
- Хорошо-хорошо, не буду, - поспешил заверить ее я, продолжая ласкать ее грудь. Т. поднялась со стула и отвернувшись от меня, стала слушать музыку. Она стояла ко мне спиной, упершись руками в стол и рассеянно глядя в окно... Я подошел к ней и, прижавшись сзади, попытался поцеловать ее в шею. Она дернулась, отстраняясь и, резко повернувшись ко мне лицом, впилась в меня потемневшим от возбуждения взглядом.
- Слушай, тебя били в детстве? - вдруг спросила она с насмешливым огоньком в глазах.
- Бывало, но редко, - сказал я в некоторм замешательстве. - А что?
- Ничего, мне вдруг вспомнилось, как меня однажды выпорол отчим. Вначале нагнал страху, а потом разложил на коленях и так отшлепал... - Лицо ее приняло какое-то мечтательное выражение.  - Я потом эту порку часто вспоминала. Одна...
 - Тебе, что, понравилось? - спросил я, глядя на нее широко раскрытыми глазами. В воображении промелькнула сцена из недавно виденного порнофильма: молодая, сексуально облаченная вандалка с кнутом в руках гоняет по комнате полураздетого, с исполосованным задом, солидного джентельмена, который, обливаясь слезами, умоляет её простить его плохое поведение. -  Тебе бы это доставило удовольствие?
- Не знаю, - странно дергаясь и опустив глаза, отвечала моя Т. - Не думаю...
- Давай попробуем, - настаивал я, подступая к ней.
- Нет, не хочу.
- Нет, хочешь, я же вижу, что хочешь. - В моем голосе зазвучали металлические нотки, и она испуганно вскинула на меня глаза. - Тебя давно надо было проучить, как следует.
- Что? За что? - она растерянно воззрилась на меня, ища в лице намек на то, что я шучу, но я... я уже вошел в роль — роль строгого воспитателя.
- За что? Ты что, сама не догадываешься? - я повысил голос, лихорадочно подыскивая подходящее обвинение. - Как ты себя ведешь с мужиками!
- Как? - выдохнула она со страхом, отступая к кровати.
- Как? Да ты посмотри на себя! Ты же готова лечь под каждого! Ты же их раздеваешь взглядом! Ты и на меня так смотришь! Готова вцепиться в него по первому зову, - я выразительно показал на бугрящуюся ширинку, - Что, скажешь нет? Говори! Признавайся! Думала, ведь? Воображала?
- Да я!
- Вот за это и будешь наказана. Ложись сейчас же и давай снимай свои гнусные трусики. Да не бйся. Я тебя не трону. Но накажу. Чтоб впредь неповадно было.
Я легонько подтолкнул её к краю кровати и надавив на плечи, заставил опуститься на колени. Задрав юбку, я сдернул трусики и взгляду моему открылись два прелестных белых треугольничка незагорелых ягодиц...
 
Поездки на Бадагри-бич
По воскресениям наши ездили на океан — купаться. Это были грандиозные, шумные мероприятия. Все делалось с истинно русским «размахом». Собирались засветло: предстояло проехать около 200 километров аж к самой границе с государством Бенин. На площадке нас уже ждал наш «фирменный» транспорт: пара крепких, добротно сработанных «пазиков» и тупорылый джип «УАЗ». Поначалу я не ездил — жалко было тратить на поездку свой единственный выходной, — но потом втянулся и уже с пятницы жил в  предвкушении удовольствия.
Утро в тропиках — самое приятное время суток. Воздух чист, как слеза, и нежен, как шелк. Выйдешь на улицу и пьешь его, как божественный нектар (особенно, после возлияния накануне вечером). А вокруг тишина, и все будто замерло в ожидании нового дня. Утренняя свежесть вливается в легкие и на душе вдруг радостно и легко: то ли от того, что жив еще, или что ещё один день по-боку, или просто, что можешь все это видеть... Зайдешь в автобус, устроишься где-нибудь поближе к передней двери (сзади обычно располагались утренние киряльщики) и сидишь себе и дремлешь, здороваясь сквозь дрему с заходящими в «салон» людьми (здесь все со всеми здороваются) и в полуха прислушиваясь к недовольным репликам  их товарищей:
«Ну все, что ли», «давай, поехали, хватит ждать». «Да, подожди ты: человек вчера поздно с трассы вернулся».
Особенно доставалось итээровцам. «Чего их ждать. Они и так каждый день в душе моются».
Постепенно автобус заполнялся рабочим людом и нашим братом — «обслугой».
Наконец, разбудив клаксоном полусонного охранника у ворот, мы медленно выезжаем за пределы стройплощадки и выруливаем на шоссе. В добрый путь. Самое главное — не попасть в пробку перед въездом в Лагос. В воскресение, правда, такое бывало редко: разве что нажевавшийся гашиша нигерийский «водила» не впишется в поворот и положит огромную фуру поперек шоссе, перегородив путь машинам...
До Лагоса едем молча. Половина пассажиров спит, остальные хмуро пялятся на мелькающие перед глазами знакомые сцены: унылые лачуги придорожных лавчонок с их крышами из гофрированного железа и облупившейся штукатуркой стен, кормящих матерей на скамейках у ворот дома, детей с копнами покрытых пылью волос, копошащихся в мусорных кучах прямо под палящим солнцем, уличных торговцев с горой всякой всячины на головах, сидящих на корточках мужчин, толстозадых, завернутых в цветастую материю женщин...
Все это уже было видано-перевидано.
- Все бы хорошо, как бы не черномазые, - ворчит старый сварщик Хромов из Нижневартовска, - А зарплата что: мы и у себя неплохо заколачивали.
Что и говорить, спустя полгода все здесь начинает надоедать: и убогость жилищ, и необузданность природы. Все эти пальмы, мотающие на ветру своими кронами, тропические ливни, обрушивающие потоки воды на все живое, бесконечные заторы на дорогах, аварии... А главное, ничем не сменяющаяся жара и зелень окружающего ландшафта.
- Сейчас у нас снег начинает сходить, - продолжает зудеть Хромов. - Солнышко греет, ручейки бегут, подснежники на волю пробиваются...
- По солнышку заскучал, - отзывается кто-то с задних сидений. - Мало тебе его, что ли?
- Да не то здесь солнце. Не нашенское. С утра до вечера шпарит, как из доменной печи. Вчера Котюков приехал, хлебушком угостил, Запах, я вам скажу...
- Кончай ты нудеть! Заскулил. Тебя, что, сюда силком тянули?
- Так, ведь, сказали, что за год можно «Волгаря» сделать.
- Ну да, как же, сделаешь. Да ты, хоть, на два Волгаря накопи, а все равно, пока Дирекция всем своим не отоварит, не видать тебе его, как своих ушей. Да ты, поди, уже и пропил половину.
Пили, конечно, знатно. И чем дальше от начальства, тем шибче. За этим, собственно, и на океан ехали...
Я по наивности думал, что мы туда действительно едем купаться. Поплавать в бирюзовой океанской воде, покачаться на гребнях волн, поваляться на горячем песке. Ан нет. Народ ехал на океан  «культурно отдохнуть». Сиречь, нажраться и закупить «горючего» на следующую неделю. Пляж был у самой границы с Бенином, бывшим государством Того, где народ жил беднее и все было намного дешевле.
Наконец, минуем «пригородную зону» и выезжаем на окраину метрополиса. Ландшафт круто меняется. Если минуту назад существование человека еще как-то вписывалось в окружающую его среду, то сейчас от нее не остается и следа. Вон издали видна огромная, висящая на бетонных стойках крыша национального «Дома Искусств». Внешне здание походит на генеральскую фуражку с высоким околышем. Говорят, строили болгары или израильтяне. Выглядит эффектно. Как-то я возил туда группу новоприбывших. Осмотрев здание, мы решили сходить на фильм. Помню, назывался он очень пристойно: «Признания Мойщика Окон». А оказалась такой порнухой, что хоть стой, хоть падай. Бабы вышли из кинотеатра все красные. Ну и материли же они меня тогда...
Наконец, шоссе переходит в широкий, корытообразный мост эстакады, по которой мы несемся к стремительно приближающейся лагуне. Построенный на высоких пилонах, это детище немецкого гения в считанные минуты переносит нас из патриархально-сонного прошлого Африки в ее урбанистически-уродливое настоящее.
Лагос, подобно двум другим гигантам современной урбанистики — Нью-Йорку и нашему Питеру — частично стоит на островах, соединенных друг с другом красивой эстакадой, по которой мы сейчас летим в потоке вырвавшихся на свободу машин, летим навстречу редким, словно пальцы, тычащие в небо,  небоскребам, украшавшим центральную набережную города — «Марину». Раскинувшаяся внизу лагуна поражает своим безмятежным спокойствием. Жемчужно-серые облака, отражаясь в зеркальной поверхности вод, окрашивают их в призрачный цвет сказки. Выскочив на противоположный берег, мы плавно съезжаем с моста по развязке и катим дальше, опять-таки по эстакаде, теперь уже вдоль лагуны, оставаясь при этом на приличном расстоянии от земли. Мимо проплывают все те же прямые, как свечки, небоскребы (надо же: кругом нищета, а они небоскребы возводят!), элегантного вида соборы, откровенно модернистской архитектуры церкви, современные, похожие на кубы здания с огромными буквами на крышах - NEBA (Нева, читаю я), NAI - ну, в общем, все на «Н» - ведь, мы же в Нигерии. А ниже, под нами, море красных, черепичных крыш одноэтажного Лагоса. Затем, как бы задев по касательной припортовую часть города, мы отскакиваем от него и выйдя на финишную прямую, несемся по шоссе вдоль берега в сторону Бенина. До места ещё около получаса пути. По одну сторону дороги - роскошные виллы, отели, автозаправки. По другую — Атлантика. Скрытый от нас зеленым частоколом пальм, океан уже где-то рядом и мы, еще не видя его, уже чувствуем его мерное дыхание. Наконец, съезжаем на ухабистую дорогу, ведущую к пляжу. Минута — и мы в жидкой пальмовой рощице, отделяющей цивилизацию от стихии. Въезжаем в нее и сразу же вязнем в грязном, унавоженном гнильем песке. Приходится вылезать наружу (в автобусе остаются женщины и детишки), и вот уже вся наша шатия-братия с гиканьем и смехом толкает тупорылый пазик, который, надсадно урча, вылезает из грязи и медленно пробирается между деревьев в окружении нас, развязных, дымящих сигаретками, в индийских джинсах из Союза, а то и шортах, клетчатых рубахах и кепарях с нечитабельными сокращениями наших компаний, написанных латиницей, типа Soyuszagrangaz или Tsvetmetpromexport, а вокруг уже свора набежавших невесть откуда туземцев с любопытством (и страхом) разглядывающих настоящих «руси». А мы идем себе по песку вслед за переваливающимся с боку на бок автобусом, делая вид, что не замечаем их любопытных взглядов, которые все же приятно щекочут наше самолюбие. Быть все время на виду, постоянно в центре внимания местного населения — один из редких положительных моментов нашего пребывания за границей. Мы выходим на пустынный берег и опускаемся на холодный песок. Ну, вот и все: мы на месте.
Океан поражает мощью, необъятностью. Вал за валом накатывает он на берег свои воды, мерно, с глухим грохотом разбивает их о песок. Мы тут же разоблачаемся и, побросав одежонку, бежим на солнечную сторону пляжа, поближе к воде, погреться. Зеленовато-серые волны собираются в мощные валы, стеной идут на тебя и разбиваются у ног, обдавая всего водяной пылью, а затем, шипя и пенясь, уползают назад в родную стихию, стараясь сдвинуть тебя с места, утянуть за собой... Они, словно огромные губы, втягивают в себя мокрую кромку пляжа, поднимаясь и ниспадая в космическом ритме. Узкая полоска пены, словно седой ус над верхней губой великана, мечется взад-вперед, то набегая на нас, то уползая под очередную водяную громаду. Постояв некоторое время, словно завороженные, мы уходим в тенистую часть пляжа, поближе к пальмам. Нет, желания лезть в эту круговерть — пока нет, — и мы вытягиваемся на песке, отдыхая от дорожной тряски. Вокруг тишина, нарушаемая мерными ударами волн о берег, криками чаек и редкими воплями детишек и взрослых купальщиков.
Чаще всего я ездил на океан с Витьком: с ним было веселее и... спокойнее. Он был всегда душой компании: спокойный, слегка ироничный, и все с какой-нибудь шуточкой-прибауточкой... Эх, Витек, Витек, где-то ты теперь. Может, заправляешь какой-нибудь конторой, а может, где-нибудь за пределами нашей Родины болтаешься...  Разукрашенный прыщами по покатой спине и жирной груди, с вечной сигареткой во рту, он тем не менее никого не отталкивал. С ним и меня принимали...
Поначалу мы «тусовались» (тогда еще этого слова не знали) с нашими девицами-переводчицами: бутербродики там, кока-кола, бананы, манго,... а потом, после волейбола и хорошего заплыва, переходили в мужскую компанию. Но это уже после... А вначале - отдых: лежишь на сыром песке у самой кромки, волна, пузырясь и пенясь, словно шампанское из бутылки, окатывает тебя и уходит назад, и ты чувствуешь, как вместе с уходящей водой из-под тебя уползает песок...
Я смотрю на фото тех дней и глазам своим не верю: неужели это я? Такой здоровый, стройный, розовотелый (почему-то нигерийское солнце не окрашивало меня, как других, в шоколадный цвет загара), я стою по щиколотку в молочно-белой пене, а за спиной бескрайний, бирюзово-серый простор... А вот, сижу, опираясь на руки, у самой кромки пенного разлива, в фирменной кепочке и желтых, цыплячьего цвета плавках: шапка нечесаных, густых волос, белозубая, счастливая улыбка и выражение идиотской беззаботности на лице...
Или, вот еще:  стою с моим начальником Перфильевым, позируя перед фотоаппаратом, оба, видимо, уже навеселе. Я все в тех же желтых плавках и желтой, в зеленую полоску махровой пижамке (материн подарок), в руках темная, с золотой наклейкой бутылка французского бренди - не то Реми Мартин, не то Мартель, — (мы все искренно верим, что это настоящий коньяк), а на мокром от купания лице — ухмылка довольного собой дикаря... А, вот, мы играем в волейбол (горячий песок обжигает подошвы ног) и делаем это запросто, так, как будто это не край света, а какое-нибудь Подмосковье или берег Финского залива... Мы стоим в кружке, изготовившись в ожидании паса, один из нас взметнулся в воздух в прыжке, а на заднем плане, под разметавшимися на ветру кронами пальм, - наши неказистые «пазики» и джип с брезентовым верхом. И везде здоровые, крепкие русские парни: можно сказать, цвет нации! У всех бронзовые, без жиринки тела, гладкие, довольные морды... Вот мы устроились на корточках (на местный манер) вокруг бродячего торговца в национальной, расшитой геометрическими узорами шапочке и просторной рубахе. На руке у него нанизана целая связка всевозможных бус и украшений, у ног, на синей подстилке — бежевые, разрисованные черными узорами  узкогорлые тыквы— «калабаши», кожаные сумки с бахромой, коврики, костяные браслеты. Чего только нет! А наши с умным видом все  рассматривают: выбирают подарки домой. Да, славное было время, что и говорить...
Главной привлекательностью этих поездок для меня, как ни странно, оказалось не купание и не пьянка, а раздетые нигерийские красавицы. Наши женщины им просто в подметки не годились. Если и в одежде нигерийки тоже поражали какой-то первозданной царственностью, умением «нести себя», то здесь, в неглиже, на фоне бескрайней водной глади, бездонного синего неба и желтой полосы песчаного пляжа, они представали взору в полном блеске и величии. Их совершенные, как мне казалось, пропорции тела, черная, как уголь, или шоколадная, лоснящаяся на солнце кожа, словно магнитом, притягивали взгляды наших мужиков. Казалось, эти женщины живут в другом, отличном от нашего, измерении... Как говаривал мой нигерийский приятель Сунджи: «Бог дал белому человеку все, а черному – кожу»! Короче, я ими любовался издали.
Однажды моя тайная страсть сыграла со мной злую шутку. Мы сидели с Витьком в тенистой части пляжа, распивая на двоих здоровенную бутыль пива, невесть откуда добытого Витьком, как вдруг мой наметанный глаз выхватывает из общего мельтешения тел одиноко стоящую женскую фигуру, вокруг которой, словно цыплята вокруг наседки, возилась целая свора чернокожих детишек. Женщина стояла неподвижно, пристально вглядываясь в океанскую даль и было в ее величавой, напряженной позе что-то от скульптур Аристида Майоля: та же полновесность форм и тяжелая, зрелая красота женского тела. Чувствуя, что меня нестерпимо тянет к ней, я, ничего не говоря Витьку, встал и, словно завороженный, направился в ее сторону. Она стояла ко мне спиной, слегка выставив вперед одну ногу и перекинув вес тела на другую и от этого одна из ее ягодиц, призывно пружинясь, выставилась наружу. На ней были белые, полупрозрачные, мокрые от недавнего купания трусики и такой же белый бюстгальтер, узкой лентой перерезавший блестевшую на солнце спину.
- Отличная волна для сёрфинга, - сказал я по-английски, подходя к ней сзади.
- Простите? - сказала она, поворачиваясь ко мне.
У нее были тонкие, полные какой-то тайной одухотворенности черты лица. Высокий покатый лоб плавно переходил в покрытый мелкими кудряшками череп, украшенный свернутыми в толстые колбаски пучками специально отращенных для этой цели волос. Ее худое, словно выточенное из эбенового дерева и до блеска отполированное лицо вкупе с длинной, точеной шеей делало ее похожей на изящные статуэтки, изредка встречавшиеся на местных базарах изделий народных промыслов. Высокие, сливающиеся с кожей лица брови, слегка выдающаяся надбровная дуга, приплюснутый нос с широкими ноздрями, большой, красиво очерченный рот и скошенный подбородок складывались в поразительно гармоничный ансамбль. Миниатюрное, словно вышедшее из-под руки местного резчика, ушко было украшено золотой сережкой в виде двух, свисающих на цепочке шариков. Глаза с огромными, горящими, словно два черных агата, зрачками, смотрели как-то грустно и одновременно доверчиво.
- Отличная погода сегодня, - промямлил я снова, пораженный ее красотой, - не так ли?
- Да, - просто ответила она, и отвернувшись, стала снова смотреть в бирюзовую даль.
- А что это вы выискиваете в океане? - набравшись наглости, продолжал я. - Вашего мужа?
- Нет, - опуская глаза, ответила она, - у меня нет мужа. Говорят, у берега появились акулы. Кто-то видел их плавники над водой.
- Неужели здесь бывают акулы? Когда на рейде постоянно стоит до сорока судов, - сказал я, с видом знатока указав на силуэты нескольких танкеров, застывших на горизонте.
- В это время акулы сюда приходят. Так было всегда. И им наплевать на ваши танкеры... Но вы, белые, вы их не боитесь, - сказала она, показав рукой на купающихся. - Вы ничего не боитесь, - добавила она с укором в голосе.
- Мы, белые, - с усмешкой подхватил я, - любим рисковать. Это придает нашей жизни особую остроту. Понимаете? А вы, что, боитесь? - не зная, как продолжить разговор, спросил ее я.
- Чего нам бояться. Мы у себя дома. Мы знаем, что можно, а что нельзя. А вот, вам, чужеземцам, следует быть более осторожными.
«Что верно, то верно», мелькнула в голове мысль. Мелькнула и тут же пропала.
- А что, может, рискнем вместе? - сказал я вслух с бравадой.
- Да нет, спасибо, я же на работе. У меня вон, дети, - сказала она, махнув рукой на  возящихся в горячем песке ребятишек. - А вы идите, вы же ничего не боитесь, - добавила она с усмешкой в голосе.
- Я боюсь, но рядом с такой красавицей, как вы, просто обязан быть смелым, - сказал я, улыбаясь и открыто заглядывая ей в глаза.
Она смущенно улыбнулась в ответ и опустила голову. У наших ног уже копошились две похожих на два черных головастика девчушки...
Я глянул на идущую на меня стеной волну и преодолевая страх, кинулся ей навстречу. Я знал, что делают в таких случаях и, не раздумывая, нырнул под нависшую надо мной гору воды и в следующий момент, оставив ее позади, уже несся во встречном потоке навстречу новой горе. Отметив про себя, как лихо закручивается ее барашек, я опять ушел на глубину, и через пару мгновений был уже далеко от берега. Я плыл все дальше и дальше, ликуя от  чувства свободы и контакта со стихией волн, которые то возносили меня, то мягко опускали на своих гребнях. Вода была теплой, как парное молоко. Вспомнив о способе йогов держаться на воде без движения, я попытался скрестить ноги в позе лотоса, но вторая нога все время соскальзывала с ляжки и для того, чтобы завести ее на место, мне снова пришлось погрузиться под воду. Вынырнув со скрещенными ногами, я закинул руки за голову и лег на поверхность, чтобы передохнуть, но меня все время, как поплавок, возвращало в полувертикальное положение. Я как бы сидел в воде, как в кресле. От нечего делать я стал смотреть на берег и вот тут-то и заметил на пляже какое-то странное движение. Люди поднимались с лежаков и, собираясь маленькими группками, смотрели в мою сторону. Среди них были и три наши переводчицы: две старых и одна новенькая, только что приехавшая из Москвы. Они стояли вместе и, энергично маша руками, что-то кричали, но мне ничего не было слышно из-за шума волн. Я понял, что что-то случилось, но что, где и с кем? Этого я не знал. Повернувшись в сторону океана, я попытался что-нибудь рассмотреть, но не увидел ничего, кроме равномерно взлетавших и пропадавших белых барашков. Тогда я расцепил ноги и, сжавшись пружиной, выпрыгнул в воздух. В краткий миг парения я успел заметить впереди несколько темных, движущихся в моем направлении предметов. «Что это такое? Уж не плавники ли? Ну, конечно! Это же стая акул! И они идут прямо на меня»!
Меня вдруг обуял панический ужас. До берега было метров тридцать. Я был один, помощи ждать было не от кого. Я выпрыгнул еще раз, пытаясь разглядеть их получше. Предметы были все там же, они плясали на волнах, словно огромные черные поплавки. И они шли на меня! Я повернулся лицом к берегу и принялся изо всех сил колотить по воде руками и ногами, но встречные волны сильно затрудняли движение. Я продвигался вперед рывками, используя движение волн и борясь с откатами. По мере приближения к берегу волны становились все выше, а мое падение с них все стремительнее и круче. Оказываясь в омуте между валами, я должен был поворачиваться лицом к следующей  волне, чтобы не быть перевернутым навзничь. Взлетая на очередной гребень, я успевал кинуть взгляд за спину, всякий раз убеждаясь, что плавники не отстают. Я был уже в десятке метрах от пляжа, беспомощно барахтаясь в провале между валами, когда очередная гигантская волна взметнула меня, как щепку, в воздух и в следующее мгновение кинула вниз, накрыв сверху тонной водной массы. Меня ударило о песчаное дно, закрутило во встречных потоках, а потом с неодолимой силой потянуло под очередную, горой возвышавшуюся надо мной волну. Еще мгновение и она обрушится на меня всей своей мощью.  «Ну все, мне конец», мелькнуло в голове. «Хорошо, что не в пасти акулы», утешил я себя и отключился. На мое счастье волна ударилась о берег рядом (иначе бы мне переломало кости), потом подхватила меня и вынесла на песок, как оказалось, прямо под ноги подбежавшему на помощь Витьку. Вдвоем с новой переводчицей, они вытащили меня на сухое место, но этого я уже не помню. Пришел в себя от ударившего в нос запаха алкоголя и обжигающей глотку жидкости. Открыв глаза, я увидел, что лежу на коленях у новенькой переводчицы, которая, держа одной рукой мою голову, пытается другой влить мне в рот стакан бренди....
- Ну, слава Богу, жив, - сказала она, вытирая мне рот платком. При этом ее мощная, стиснутая купальником грудь слегка коснулась моей щеки и я почувствовал себя на верху блаженства.
- А что акулы? Они ушли? - слабым голосом поинтересовался я. - Где они?
- Вон они, твои акулы, - сказала переводчица (ее звали Света, хотя все почему-то предпочитали именовать Светлана Николаевна), показав на пару черных двухлитровых бутылей пива, валявшихся тут же в песке. - Вот их-то все и приняли за акул. А теперь все, вон, сами за ними охотятся.
Я приподнялся с ее колен и увидел, что большинство купальщиков плыли, борясь с волнами, в сторону моря, а некоторые уже возвращались назад, держа в руках черные, пузатые бутылки. Среди последних был и мой Витек. Радостно размахивая бутылками, он подбежал к нам и, бросив их в кучу, в изнеможении повалился на песок.
- Ну, как ты? - приподнявшись на локтях, спросил он. - Цел?
- Что за дела? Откуда бутылки? - игнорируя вопрос, спросил я.
- Колоссальная удача, Петрович, - радостно сообщил он, - Негры вчера везли контрабанду с сухогруза, да попали в шторм, ну и перевернулись и пошли на дно. И все до единого на тот свет, представляешь, все до единого. А бутылочки-то всплыли. И вот они, родненькие, - закончил он, умильно оскаблившись и любовно оглядывая свою добычу.
Я взял в руки бутылку. «Шлиц» — было выведено на ней похожими на зигзаги молнии буквами. А под ним, — «дженьюин драфт».
- А что это за «дженьюин драфт», спросил я, недоумевая.
- Ты чего, не знаешь? - удивился Витек, - Это же настоящее - бочковое!
Вечером у нас состоялась грандиозная пивная оргия.
Эта новая переводчица была, надо сказать, любопытная штучка. Она приехала к нам весной, спустя год с начала строительства, и сразу же заняла в Дирекции главенствующее положение. В отличие от нас, приехавших кто откуда, она была москвичкой и, кроме того, своим человеком в ГКЭС — преподавала на курсах при Комитете — и хорошо ориентировалась в чиновничьей иерархии. Она уже бывала за границей — в Ираке и Сирии — и знала деловой английский не понаслышке, а т.с. из первых рук. Ее сразу же приставили к нашему главному инженеру для ведения наиболее ответственных переговоров, которые она проводила со знанием дела, оттеснив нас на второй план. Моих девиц оставили в конторе, а меня направили на другие участки: переводить инспекторам Текинта и нигерийцам, обучавшимся с нашей помощью профессии сварщика. В результате, я теперь все утро проводил в небольшом ангаре, вдыхая сварочный дым и переводя инструкции нашего главного сварщика молодым нигерйиским парням, резавшим и варившим обрезки знаменитой японской трубы, которые привозились сюда с трассы. Работа была, можно сказать, не бей лежачего. Мой шеф все показывал сам, и все сводилось к имитации. Я откровенно валял дурака. (Мог бы, кстати, и сам профессии сварщика обучиться). Моя командировка подходила к концу, надо было думать о возвращении на Родину и о том, что делать дальше.
С этой новой переводчицей мы не очень контактировали: ее статус не способствовал этому. Мы часто виделись в комнате переводчиков, где ей выделили отдельный стол, но общение ограничивалось вежливыми приветствиями и ничего не значащими фразами. Это была высокая, плечистая женщина лет тридцати пяти с длинными ногами, полным отсутствием бедер и талии и маленькой головой на короткой шее. Этакая длинноногая Диана-охотница. Первое, что бросалось в глаза, был ее бюст: он был таким мощным и необъятным, что она даже, как бы, сутулилась от его тяжести. У нее было обычное лицо русской бабы с мясистыми щеками, большим плотоядным ртом и красивыми, серыми глазами, глядящими на тебя внимательно, спокойно и открыто из-под высоких, надменно поднятых бровей. Да, взгляд у нее был тяжелый, это мы с Витьком сразу отметили, обсуждая ее прелести за бутылкой пива. И пришли к выводу, что от нее надо держаться подальше.
Иногда я сталкивался с ней по работе, чаще всего на оперативках, где мы обслуживали каждый «свой край стола». Прислушиваясь к ее переводу, я понял, что она вполне на уровне. Язык у нее был хороший, а уверенная манера держаться и особый, выработанный годами общения с иностранцами шарм быстро ставили на место наших московских переговорщиков, считавших себя здесь «белой костью». В  Дирекции ее побаивались: пронюхали, что она вхожа в кабинеты московских гэкаэсовских начальников, некоторые из которых сдавали у нее на курсах английский на надбавку к зарплате. Единственное, что нас как-то сблизило, так это то, что она, как и все мы, переводяги, была б\п.
После эпизода на пляже она ко мне заметно подобрела: приветственно махала рукой, если доводилось пересекаться где-нибудь на площадке, запросто садилась за один стол в столовой и даже как-то пригласила нас с Витьком к себе домой в гости.
Она сразу выделила меня среди нашей переводческой братии, и по ее инициативе меня стали регулярно подключать к серьезным переговорам и брать на оперативки.
Как ни странно, но сблизились мы на почве музыки. Кто-то из работяг, уехав в отпуск, оставил на попечение Витька аккордеон и я время от времени, брал его в руки, пытаясь (впрочем, весьма безуспешно) научиться играть двумя руками. Однажды, по приказу гендиректора, который считал нас закоренелыми лентяями, нас всех оставили после работы делать какой-то огромный перевод. Чтобы как-то скоротать время, я принес в офис аккордеон и время от времени развлекал девиц, подбирая аккорды и импровизируя в духе хоралов Баха. Откуда ни возьмись, появилось пиво, закусон и мы плавно перешли к финальной части...
Я видел, что мои импровизации произвели «впечатле.» на нашу «новую» переводчицу. Она бросала на меня со своего места полные восхищения взгляды, при этом глаза ее прямо-таки лучились теплотой и нежностью. А, вот, моя Т., для которой я собственно и старался, никак не реагировала. Она сидела за своим столом, уткнувшись в перевод, и делала вид, что, конечно же, ее это совершенно не интересует.  Не интересует, ну и ладно! Чтобы досадить ей, я переключился на С. Н. Надо было как-то «закрепить успех», но как? И тут я вспомнил, как когда-то, на курсах для отъезжающих за границу, я развлекал своих подопечных, разучивая с ними песни Битлов. Найдя нужную тональность, я быстро подобрал мелодию знаменитой Girl и запел:
Is there anybody going to listen to my story
All about the girl who came to stay.
She’s the kind of girl you love so much it makes you sorry
Still you don’t regret a single day.
Вижу, попал в самую точку: С.Н. сидит, подперев ладонью щеку и с блаженным видом глядит на меня, а на глазах у нее слезы. Это последнее обстоятельство меня смутило, и я прекратил свое пение.
- Все, все, - говорю я «с апломбом» и хочу снять с плеча аккордеон.
- Нет-нет, - вырывается у С.Н. и все поворачивают головы в ее сторону: уж больно выразительно это звучит. Она встает с места и подойдя ко мне, складывает в мольбе руки, - поиграй ещё, Валерочка!
Это меня ещё более смущает, я начинаю ломаться, изображая крайнее смущение, пячусь к своему столу и водружаю на него аккордеон. В этот момент дверь распахивается и на пороге вырастает мощная фигура гендиректора.
- Вы чем это тут занимаетесь, - грозным голосом вопрошает он, закрывая собой пролет двери. - Это что за безобразие?
В комнате на миг воцаряется гробовая тишина, но в следующий миг мы слышим жизнерадостный голос С.Н.
- Добрый вечер, Валерий Николаевич, - веселым голосом говорит она, - А мы тут как раз хотели вам звонить. Перевод готов. Ждем ваших дальнейших распоряжений.
- А это что? - говорит он, театральным жестом обводя рукой наши столы с расставленными на них стаканами.
- Так это ж вы сами нас угостили, В.Н. Вы что забыли? - ничтоже сумняшеся парирует С.Н. - Сказали, что это нам вместо оплаты за сверхурочную работу. Присоединяйтесь, В.Н.!
И она идет к столу и наливает ему стакан пенящегося пива.
- Нет, спасибо, - явно смутившись от такой наглости, произносит гендиректор и не сказав больше ни слова, покидает комнату. Мы спасены.


Отпуск

Отпуск обернулся для меня настоящим кошмаром. Мало того, что я, как был один, так один и остался, так меня еще и «поимели», причем в довольно грубой форме. Да, да, именно так, в задний проход. И не по моей же воле.
Все были конечно рады моему возвращению, особенно мать, но... и только. Известие о том, что я собираюсь проработать там еще год, было воспринято без особого энтузиазма. А как же карьера? Как диссертация?  Поскольку ничего вразумительного я им сказать не мог, мое решение приняли как должное и... отпустили с миром.
С женой тоже как-то сразу не заладилось. После первых (надо думать пылких, но... не помню) объятий, наступило охлаждение, и все пошло-поехало по старой, заезженной колее, как будто и не было этого страшного, выброшенного псу под хвост года... Ссоры начались, как водится, из-за денег. Все мои сбережения остались в Москве во Внешторгбанке, а Л. хотелось их тратить, тратить немедленно. В сертификатном магазине было столько всего такого! Но я стоял на своем — вначале накоплю на «Волгу», а потом все остальное. Конечно, это была всего лишь уловка. Не хотелось расставаться с моим с таким трудом нажитым богатством (за что и был наказан, да еще как!). Мои подарки тоже не произвели впечатления. Жене я привез джинсовую юбку, рубашку и джинсы, матери какую-то кофту, а остальным так - мелочь. Зато игрушечные машинки, которые я весь год собирал для Максимки, произвели фурор. Их было больше полусотни. Получилась целая коллекция симпатичных, искусно выполненных игрушек в красочных коробках английской компании «Матчбокс». И они были совсем как настоящие. Здесь было все: шикарные современные лимузины, старинные седаны с длинными двигателями и высокими кабинами, затейливые вездеходы «багги» и джипы с вынесенными на капот моторами, грузовички-самосвалы с желтыми литыми кузовами, разные там бетономешалки, автокраны, фуры, автобусы... Модели поражали филигранной выделкой деталей, отличным английским литьем... В общем, было чем похвастать и не только перед своими сверстниками, но и их родителями. Восторгам сына не было конца.
....
Л. все так же уходила в свою гостиницу на сутки и я, попраздновав пару дней, уехал к матери в Усть-Нарву....
И снова — холостятская жизнь: с сыном, но без жены. На пляже я коротал время, подсматривая за переодевающимися девицами. Это давало хоть какой-то выход моему вконец замученному либидо. Обычно я располагался где-нибудь неподалеку от кабинки и, прикрыв лицо пляжной кепкой, наблюдал за их нехитрыми манипуляциями за железной стенкой (правда, видны были только ноги снизу до колен). Вот они перекидывают через верх кабинки свои халатики, вот их трусики на миг мелькнут внизу и они выходят из нее, втиснутые в нейлоновые купальники или перетянутые узкими бикини. Взору открываются ласкающие глаз округлости бедер и стиснутые резинками грудки. Или наоборот, они забегают за загородку, мокрые после купания, с блестящими на солнце ногами и, на ходу сдирая с голов резиновые шапочки, быстро стаскивают с себя там свои причиндалы, вывешивая мне напоказ скрученные купальники, лифчики и трусики и, накинув на себя халатики, бегут назад, к берегу, сполоснуть их на мелководье...
Однажды, после обеда (время, когда у меня всегда особенно чесались руки), я лежал, скрытый от посторонних взоров кустами, терзая в упоении член и прислушиваясь к шуму реки, катившей неподалеку в залив свои воды. На пляже не было никого, достойного моего внимания, и я уже было собрался завершить свой однорукий блуд «без затей», как вдруг вижу, по лестнице, ведущей на пляж, спускается женщина с дочкой, девчуркой лет семи. Не видя меня, она сбросила с себя халатик и оказалась в самом обычном атласном бюстгальтере и таких же штанишках. У меня даже дыхание захватило от такой дерзости. Вытащив из пляжной сумки купальник, она, как ни в чем не бывало, прошествовала в кабинку и через минуту уже неслась вслед за дочкой к воде, оставив лифчик и трусики висеть на стенке. Решение было принято мгновенно: завладеть ее причиндалами, переправиться вплавь на другой берег реки и, облачившись в них там, всласть нагуляться в лесу, испытывая новые, ещё не изведанные мной ощущения. Главное, что там не надо будет бояться любопытных глаз. На том берегу проходила пограничная зона (между Россией и Эстонией), но пограничники появлялись только после наступления темноты. Женщина была уже довольно далеко от берега, когда я прокрался к кабинке и, сдернув со стенки ее вещи, был таков. Недолго думая, я поднялся на берег пляжа и, маневрируя между кустами, двинулся к реке. Завернув белье в рубашку, я бросился в воду и борясь с течением, поплыл на другой берег, Течение было таким сильным, что меня чуть не вынесло в море. Кое-как выкарабкался я на косу и лег на песок, разложив мокрые вещи. Отдышавшись немного, я напялил на себя женские трусики и бюстгальтер и, набросив на плечи рубашку, направился в лес. Здесь было тепло и тихо. Ветер шелестел в кронах деревьев. Какая-то птичка, выводившая одну и ту же руладу, при моем приближении замолкла и, вспорхнув у меня над головой, улетела прочь. Промытые дождем листья блестели на солнце. Выбрав уютную полянку, я разделся, как следует отжав белье, развесил его на кустах сушиться, а сам остался, как есть, голышом, подставляя то живот, то спину лучам теплого июльского солнца. Было приятно стоять так одному среди всей этой сверкавшей на солнце зелени, чувствуя ласковое дуновение ветерка и  нежные прикосновения солнечных лучей. Я был один, совершенно один во всем этом лесу с обступившими меня деревьями и кустами, со всеми его шорохами, звуками, которые ловил мой обостренный слух. Чувство единения с природой распаляло похоть. Белье несколько просушилось на ветру, и я решил одеться, не дожидаясь, пока оно полностью высохнет. Облачившись в бюстгальтер и трусики, я почувствовал новый прилив возбуждения. А вдруг меня кто-то застукает в таком виде? Что я им скажу? В голову ничего не приходило, но это еще больше возбудило меня. Захватив рубашку и плавки, я двинулся дальше, терзая на ходу не дававший покоя член. Зуд был нестерпимый, но я оттягивал оргазм: не хотелось так, вот, просто «кончить» и возвращаться «ни с чем». Надо было что-нибудь придумать. И тут я услышал журчание воды и, продравшись сквозь кусты, увидел небольшую протоку, высокий берег которой был, словно ковром, выстлан мягким, пружинистым мхом. Чувствуя, как проваливаются в него ступни, я испытывал новые приятные ощущения. Я представил, что это огромный женский лобок, и мне тут же захотелось зарыться в него пенисом. Я лег на землю и пополз вперед к ручью, буравя членом мшистый настил. Оказавшись на краю берега, я решил съехать в воду на животе, но вместо этого просто скатился вниз как бревно, весь вымазавшись при этом в грязи. Поднявшись, я увидел, что чашки моего бюстгальтера свисают, словно два спущенных надувных шарика, и чтобы как-то исправить положение, набил их мокрой глиной. Глядя на свою тень, я все больше возбуждался: теперь я был совсем как женщина с торчащим вперед бюстом, и только член, слегка оттопыривавший кружевные трусики, портил полноту впечатления. Ну что ж, сказал я себе, раз нет никого другого, я овладею сам собой! Вихляя бедрами, я прошелся по крошечному пятачку глинистого берега, стараясь представить себя изнывающей от любовного зуда женщиной. Потом зашел в воду, и мои ноги сразу ушли по лодыжки в илистое дно. Вода была обжигающе холодной — видимо, где-то рядом бил подземный ключ. Чувствуя, как продавливается между пальцами ног мягкая, податливая глина, я испытал прилив нового возбуждения. Как было бы приятно погрузиться в нее аж до самого члена! Оглядевшись, я заметил впереди небольшую, чуть возвышающуюся над водой банку. Подойдя поближе, я увидел, что это не банка, а намытая ручьем куча грязи. Как раз то, что мне нужно! Мне захотелось тотчас же сесть на нее. Сняв мешавшие мне трусики, я бросил их на берег и, оставшись в одном бюстгальтере, осторожно ступил на кучу, при этом нога моя сразу же оказалась по лодыжку в вязкой жиже. Ухватившись за торчавшую из воды корягу, я стал поочередно погружать ноги в кучу, чувствуя, как раздвигается под пальцами грязь, как она ползет вверх по ноге, заключая ее в свои холодные объятия. Ощущение было необыкновенным! Медленно, с трудом перенося вес с ноги на ногу, я все глубже и глубже погружался в кучу. К моменту, когда ноги коснулись твердого дна, я уже был в грязи по самую промежность. Теперь я буквально сидел на перине из грязи, чувствуя, как жижа прохладным компрессом обхватывает мошонку и член, проникая во все складки тела. Каждое движение доставляло мне нестерпимо сладостные ощущения, как будто кто-то живой держал меня за плоть, поглаживая ее и шевеля нежными колыханиями из стороны в сторону. Вымазанный в грязи член торчал, как поплавок и его головка слегка подрагивала от возбуждения. Погрузившись в грязь по самый лобок, я стал двигаться в ней, словно в гигантском влагалище, чувствуя трение каждой клеточкой возбужденной плоти. Ощущение было неописуемым! Волны оргазма подкатывались все ближе и ближе, мои движения становились быстрее и яростнее, пока, наконец, не в силах справиться с собой, я не бросился словно пловец, вперед на кучу, буравя членом невидимую преграду грязи и низвергая в ее глубины, как мне казалось, целый каскад горячей спермы. Прийдя в себя, я с хлюпанием разлепил объятия с грязью и, выпрямившись, сел на зад. Некоторое время я так и сидел, словно в дурмане, ощущая слабость во всех членах. Наконец, я встал на ноги, чтобы смыть с себя начинавшую подсыхать на теле грязь, и вот тут-то и услышал окрик, идущий откуда-то сверху:
- Стоять! Ни с места!
Инстинктивно прикрыв руками гениталии, я замер на месте в позе Венеры Милосской. Потом, слегка повернув голову я увидел двух пограничников с собакой. Они стояли наверху, на самом краю спуска, и молча разглядывали меня. Один из них, высокий, белобрысый, был, похоже, эстонцем, другой - низкорослый, коренастый крепыш - походил на татарина. Татарин удерживал рвущуюся с поводка овчарку.
- Ваши документы! - насмешливо глядя на меня, скомандовал белобрысый.
- Какие документы, - невнятно промычал я, пытаясь освободиться от набрякшего от грязи, съехавшего на живот бюстгальтера. - Я..
- Вы что, не знаете, что здесь погранзона! - перебил меня эстонец и выпустив клуб дыма изо рта, натужно закашлялся. - Как вы здесь оказались?
- Понимаете, я купался и... меня вынесло на этот берег, - начал я, быстро соображая, что сказать.
- И что вы здесь делаете?
- Да я, вот, знаете, я лечусь, - нашелся я, показывая рукой на ручей. - вот, принимаю грязевую ванну, У меня, знаете, радикулит, а эта грязь, говорят, лечебная...
- Видели мы, как вы тут лечитесь, - зловеще произнес пограничник, - Документы предъявите.
- Нет у меня документов. Остались там, на пляже.- соврал я. - Отпустите, меня, товарищ пограничник. Я просто отдыхающий.
- Не знаю, какой вы там отдыхающий, а отпустить просто так не могу. Придется вас задержать для выяснения личности...
- Да я же ничего такого не делал. Вы же видите...
- Так, давайте, умывайтесь и одевайтесь. И пройдемте с нами на КПП. Там все и выясним. Где, кстати, ваше белье?
- Да вот оно, - мямлил я, показывая на рубашку, - товарищи, отпустите вы меня. Не шпион же я.
- Так, а это что, - оборвал меня пограничник, указывая на женские трусики. - Откуда это здесь?
- А я не знаю, - я решил от всего отказываться. - Не мое это.
- Не ваше. А лифчик, что, тоже не ваш?
- Не мой. Я просто померить хотел.
- Чего померить? Вы что, баба, что ли?
- Да нет, - поспешил заверить их я, - я просто так, побаловаться ...
- Так, давайте, мойтесь-мойтесь. Побаловаться.
Эстонец, видимо, не знал, что со мной делать. Молчавший до сих пор татарин повернулся и что-то сказал ему на ухо, от чего по лицу эстонца пробежала злая усмешка. Он молча кивнул головой татарину, после чего тот, привязав собаку к дереву, спустился на берег и сгреб в охапку мою рубашку и плавки.
- Чего смотришь, - окрысился он на меня. - Одевай бабье, сука. А то собаку спущу. - Пес ощерил пасть. - Одевай, кому говорю. Ну!
И он сделал шаг ко мне. «Боже, что же происходит, мелькнуло в голове, чего они от меня хотят»? Парализованный страхом, я вытряхнул грязь из чашек бюстгальтера и надел его, не застегивая, на грудь. Потом, сполоснув в ручье трусики, стал неловко, под взглядами парней, натягивать их на себя.
- Хорош, сучка, - цокнув языком, отметил вслух татарин. -  Хороша, да? - крикнул он белобрысому, и я услышал, как тот хохотнул в ответ. - Только лифчик болшой. Набей-ка его снова глиной.
- Да что вы, товарищи, - начал, было, я жалобным голосом,  но татарин был непреклонен.
- Ты что, русский язык не понимаиш, - грозно подступая ко мне, прошипел он. - Делай, что тебе говорят. А то хуже будет.
«Нет, это – сон», уверял я сам себя, «сейчас я проснусь и все пройдет». Сон или не сон, но делать было нечего. Пришлось подчиниться. Я снял бюстгальтер, набил его грязные чашки мокрой глиной, снова одел...
- Вот-так, бачка, - затрещал татарин, подскакивая ко мне сзади, - Молодец, бачка, теперь давай, повернись, я тебе его застегну...
Я послушно повернулся к нему спиной и, опустив руки,  стоял, пока он, напряженно сопя, молча возился с застежкой. Потом дал мне звонкий шлепок по ягодице и развернул меня к нему лицом.
- Ну, вот, видишь, а ты боялась. Ти хороший девочка, - заключил он, бросая оценивающие взгляды на мои «прелести». - Только очень грязный. Чего мы с ним делать будем? - крикнул он, обращаясь к сидящему на кочке эстонцу.
- Пусть попляшет, - прогнусавил тот со своего места. - Как в кино. Пусть изобразит бабу.
- Якши, бачка, - с удовольствием откликнулся татарин. - А ты музыку давай!
Эстонец вытащил из вещмешка транзисторный приемник и стал крутить колесо настройки, оглашая лес какофонией звуков. Наконец, найдя подходящий шлягер, он врубил приемник на полную мощность.
- Давай!
- Да нет, товарищи пограничники, я не могу, я же...
- Не можешь! - крикнул белобрысый с верхотуры, угрожающее приподнимаясь с места. - А ну, Хамид, помоги ему.
- Танцуй, говорят тебе, ссука, - наступал на меня Хамид, - Кому говорю!
- Я не знаю, - залепетал я, отступая в ручей.
- Не знаешь? Вот я тебя щас вы-бу, тогда будешь знать! Ну!
- Давай-давай, - крикнул сверху эстонец. - а то музыка кончится.
Я поднял руки над головой и, вихляя бедрами из стороны в сторону, стал передвигаться по пятачку. Потом вспомнил, как танцевали на празднике негритянки и, оттопырив зад, стал подпрыгивая, пятиться назад, при этом мои набитые глиной сиськи нелепо болтались вверх-вниз и из них сыпались комья грязи.
- Во-во, хорошо! - заверещал белобрысый, - еще так давай! Хамид, пусть он с тобой потанцует.
- Да он грязный, товарищ командир, - крикнул, смеясь Хамид, - Как я с ним танцевать буду.
- А ты его помой вначале! - так же смеясь, ответил эстонец. - Заодно и сам вымоешься.
- Помыть, товарищ командир? Это можно.- Хамид сел на песок и, быстро скинув с себя сапоги, принялся стаскивать галифе. - Я щас. - Оставшись в одних трусах и майке, он подбежал ко мне и, схватив меня за талию, принялся кружить по пляжу. - Нет, он грязный, я не могу с ним. Мыться давай, - отстранив меня от себя, но, не выпуская из рук, сказал он. - И не вздумай бежать. Все равно поймаю!
Я перехватил его липкий, наглый взгляд и, увидев злую, хищную ухмылку, я почувствовал полное бессилие.
Я опустился в ручей и, зачерпнув  ладонью воду, стал смывать грязь с живота, чувствуя комок в горле.
- Отпустите вы меня, прошу вас, - взмолился я сквозь слезы, но татарин и слушать не хотел.
- Да ты чего, мужик, не бойся. Мы щас тебя помоем, чистенький будешь, потанцуем с тобой и пойдешь домой. А не хочешь, тогда пойдем на заставу. Там тебя вмиг приведут в чувство. Я щас тебя вымою. Да, сержант? - крикнул он, перекрывая звуки песни.
- Да-да, - со смехом донеслось сверху.
- Ну-ка, давай, сыми-ка ты это сначала, - расстегнув лифчик, скомандовал он. Я снял и тяжелые чашки его с брызгами шлепнулись  в воду. Он подхватил лифчик и, смочив его в воде, стал смывать грязь со спины.
- Ну, вот, хорошо, бачка, а теперь вставай-вставай, - сказал он и, схватив меня подмышки, приподнял из воды и поставил на ноги. - Фу-ты, тяжелый какой. Давай, трусы сымай, ну!
- Да нет же, зачем...
- Чего! Поговори у меня, - прикрикнул он и одним махом сдернул злополучные трусики с ягодиц. - Да наклонись же! Надо же все мыть!
Я вдруг почувствовал, как его рука, скользнув у меня между ног, уже крепко держит меня за член. В следующее мгновение он рывком приподнял меня кверху и, надавив другой рукой на спину, свалил лицом в воду.
- Вы чего! - заорал я благим матом, упираясь обеими руками в дно и отчаянно крутя головой. - Вы не имеете права!
Навалившись на меня всем туловищем, Хамид поймал рукой мой затылок и с силой ткнул головой вниз, так что я на миг оказался под водой и чуть не захлебнулся.
- Перестаньте! Что вы делаете! - орал я, пытаясь оттолкнуть его рукой, но от этого только теряя равновесие и опять уходя головой под воду. - Я же захлебнусь!
В ответ — только хохот эстонца и заливистый лай собаки. И завывания из приемника.
- Молчи, сука, - раздается над ухом хриплый голос Хамида, и я чувствую, как мне в анус тычется его твердый, как палка, член. - Давай ты!
Он бьет мне ногой по внутренней стороне лодыжек, пытаясь пошире раздвинуть ноги, потом - слышу - плюет в ладонь и смазывает слюной отверстие заднего прохода и снова его мягкая головка тычется в проход - туда-сюда, - пролезая все глубже и глубже и каждый раз, когда он выходит из меня, все тело пронизает резкая боль. «Он меня просто на кол сажает»! мелькает в голове, но сделать я ничего не могу. Я весь в его власти. Он тискает мне грудь, щиплет соски, хватает за член, и я чувствую, как слабеет мое сопротивление, как все тело мягчеет, расслабляется, подается его неистовому натиску...
Но боль не проходит, она становится все резче, я чувствую, как вместе с его членом наружу вылезает что-то из ануса, доставляя болевые ощущения. От боли перед глазами плывут огромные красные шары, они движутся на меня, уходя из поля зрения, а за ними другие, готовые вот-вот разорваться... 
- ... твою мать! - слышу над собой хриплый окрик Хамида.
- Что? - раздается в обрыва.
- У него кишка из жопы вылезла.
- Ничего, ты ее х... засунь обратно.
- Да не засовывается.
- Ну тогда брось ты его на х... Он и так весь дохлый...
Я чувствую, как Хамид пытается пропихнуть своим членом то, что висит у меня снаружи, обратно в зад, боль электрическим током бьет меня в крестец, бегущие на меня шары начинают рваться с беззвучными вспышками перед глазами, и на мгновение я отключаюсь.
- Брось его, ну его на х..., - слышу я сквозь гуд в голове, - только вытащи на берег, а то еще захлебнется в канаве, потом хлопот не оберешься.
Хамид берет меня подмышки и вытаскивает на сухое место.
- Ууу, целка проклятая. Не дал мне кончить, только раззадорил, - бросает он мне сверху и, подобрав обмундирование, уходит наверх. Я слышу, как он одевается, как стучат об землю подошвы его сапог, лязгает бляха застегиваемого ремня и, закуривая и чертыхаясь, они удаляются в направлении реки. Боже, какое счастье! Неужели они меня оставили в покое. Или сейчас вернутся и начнут снова истязать? Некоторое время я лежу, приходя в себя и чувствуя, как медленно, постепенно уходит в зад моя вывернутая прямая кишка. Потом встаю и, сделав пару шагов, снова валюсь на землю — боль нестерпимая! Но оставаться здесь нельзя, надо, во что бы то ни стало, переправиться на «свою» территорию. Бросив бюстгальтер и трусики дамы, я одеваю плавки и рубашку и медленно бреду к берегу. Только бы не встретить их снова. Я оглядываюсь по сторонам, но вокруг ни души — тишина и спокойствие! Река несет свои быстрые воды в залив. До чего же широка она! Как же мне переплыть ее! Я схожу в воду и ее холодные струи приятно свежают мой истерзанный зад.
Надо плыть под углом, и я мысленно намечаю себе ориентир на другом берегу. Все так, но сил уже нет никаких и побарахтавшись пару минут, я перестаю бороться с течением и, перевернувшись на спину, гребу к середине реки, а ее воды относят меня все дальше и дальше от мыса. А мне все равно... В этот раз меня спасает чудо — подбирает рыбак, оказавшийся на моем пути в небытие...
                …
Шел второй месяц моего вынужденного безделья... Я по-прежнему томился в Усть-Нарве. Утром - пробежка по холодному песку пляжа (иногда километра три до международного туристского лагеря), после завтрака — поход в магазин и прогулки по поселку, вечером — кино в доме отдыха колхозника или карты в компании таких же изнывающих от скуки отдыхающих. И все время в мозгу одна мысль: когда же, когда... Из Москвы — ни гу-гу. В ответ на мои телефонные звонки неопределенные ответы, что, мол, пока запросов не приходило, ждите.
Л. «вкалывала» у себя в гостинице, на даче бывала редко, а когда приезжала, то держалась больше «на людях» и со мной почти не общалась. А ведь как она нужна мне была тогда! Она злилась на меня за мой отказ купить дубленки. Каким же я жмотом оказался! Думаю, у нее уже тогда был кто-то. Наверняка был, просто мне это не приходило в голову. Мне было как-то все равно. Я был измотан неопределенностью своего положения. Надо было что-то делать, как-то «определяться», как стали потом говорить. Надо было ехать  в Ленинград, показываться на факультете, снова приниматься за научную работу, а этого, честно говоря, мне совсем не хотелось. Меня тянуло назад, в далекую тропическую глушь, где все так просто, где вольготная, ни к чему не обзывающая жизнь, где я чувствовал себя «человеком»...
Прохладными августовскими вечерами я гулял по пляжу под баюкающие всплески волн, следя за тем, как тонет в дымчатых тучах бледный диск северного солнца и вспоминая феерические закаты Икороду...
Наконец, — о, радость! — приходит долгожданная телеграмма: «Срочно командировать...». «Были сборы недолги», и вот мы с Л. уже в вагоне «Авроры», несущейся на всех парах по тряским рельсам в Москву. На полпути меня, вдруг, ни с того, ни с сего, начинает знобить, подскакивает температура, рябит в глазах. По всем признакам - приступ малярии. Этого еще только не хватало. С малярией я уже знаком: зимой меня хорошо тряхнуло на площадке. И вот, неожиданно, здесь в поезде — рецидив. Поздно ночью, у друзей, меряю температуру: под 40°. Мне дают стакан водки, потом еще, наваливают на меня кучу одеял, под которыми меня все равно трясет, как «в лихорадке», я забываюсь тяжелым сном, а утром - как ни в чем не бывало. Пронесло.
Малярия была настоящим бичом для нашего брата. Боялись ее все: от начальства до разнорабочих. Пару раз переболеешь, а на третий - домой.  Поэтому и боялись. Профилактикой был, в основном, алкоголь. Были, конечно, и таблетки всякие на хининовой основе, но они не пользовались популярностью. Их надо было регулярно принимать (раз в неделю), а к концу недели шансы заболеть все равно поднимались до девяноста процентов. Многие бросали принимать и переходили на джин. Тоже, ведь, настоян на можжевельнике. А местные, те вообще на нее не обращали внимания. Для них это было что-то вроде гриппа. Переболел, помотала она тебя, потрясла, встаешь и снова на работу.
Правда, наш главврач не уставал агитировать всех на собраниях: принимайте таблетки, не ленитесь. Он закупал их тоннами и, как оказалось, при этом преследовал шкурный интерес. Что он делал: приписывал нули на чеках, которые сдавал в бухгалтерию и от этого имел приличный навар. Ну, это уже потом выяснилось. Когда стали начальство шерстить. Да, интересный был тип: ветеран войны, вся грудь в орденских планках. Восемнадцать лет по заграницам, казалось бы, чего не хватало? И вот тебе на: отпетый мошенник. Я с ним первое время часто мотался за лекарствами в Лагос. Едем в машине скорой помощи, а он все молчком-молчком. Невзрачный такой с виду был, ну прямо божий одуванчик. Больных  не особенно жаловал, всем прописывал витамины. Помню, как-то разговорились в пути о гороскопах (я тогда ими увлекался: купил все знаки зодиака на весь год и все читал, читал...), так он мне всю душу вымотал: все интересовался своим будущим. Ну, я ему перевел, конечно - все же, доктор. А будущее-то у него оказалось неважнецким. Короче, замели его с его приписками, арестовали, и под конвоем в Москву. И прямо с самолета - в КПЗ Лефортово. Так он и там умудрился отчебучить: как узнал, что его дело швах, взял да и прямо в камере отравился. Чтобы избежать конфискации. В результате, дело закрыли, и все награбленное досталось семье. Так и вижу, как он с задумчивым видом размешивает яд в стакане...
Да, воровали на стройке знатно: от начальства до последних сварщиков. И все домой, домой тащили. Кто набор автомобильных ключей (шведские, хромированные!), кто рацию фирмы Моторола, кто еще чего-нибудь. Даже я и то ухитрился прихватить с собой из офиса пару блестящих скоросшивателей «Стэплер». Уж больно понравились!
А малярию я прихватил уже ближе к зиме. Целых полгода продержался, можно сказать, рекорд поставил среди наших. Первое время очень боялся, а потом привык и думать перестал. Наверно это и помогло. Но, все-таки, добралась и до меня. Помню, после приступа лежал в палате и не мог понять, что тяжелее: то ли сама болезнь, то ли противомалярийный укол, который мне вкатили в первый день. Лихорадка спала, но слабость была такая, что ни рукой, ни ногой. А потом вкатили пару кубиков кофеина и жить стало веселее...Через пару дней встал и, держась за стенку, пошел в туалет. Живучий, черт!
Интересную историю я услышал там, пока лежал... К вечеру второго дня в палату привели паренька с травмой: ему чуть не оторвало два пальца на руке, мизинец и безымянный.  Не помню уж, как это произошло. Он все расхаживал по комнате, держа руку на весу и время от времени страдальчески кривясь от боли. Потом, чтобы как-то забыться, рассказал историю, да так рассказал, что мне даже завидно стало. А история — вот какая. Я, говорит, однажды видел, как человек под трамвай попал. Ноги ему отрезало вот по сюда (он показал выше колен). Мы тогда с ребятами дорогу ремонтировали в городе. Иду я на обед прямо по трамвайной линии и все время оглядываюсь, не подойдет ли трамвай. Смотрю, у самой линии стоит мужик. Помню, было на нем серое пальтишко и брюки синие: вроде, как милицейские. Ну, я прошел мимо, иду себе дальше, вдруг, слышу, сзади трамвай. Оглядываюсь и глазам своим не верю. Трамвай несется на огромной скорости, а этот тип, вдруг, ныряет прямо под колеса. Переехало его обоими вагонами. Ну, потом трамвай остановился, люди из него повыскакивали. И я подбежал. Какой-то мужик из трамвая сразу к нему кинулся и, помню, стал брюки снимать. А он лежит, молчит и только рот разевает. Помню, тот брюки снял и стал нажимать на живот внизу: видно хотел кровь остановить. А кровь так и хлещет, и, помню, член у него стоит, весь аж синий. Бабы подходят, плюются и отворачиваются. А он все молчит. Ну, потом позвонили, вызвали «скорую», стали его туда грузить. На носилки положили, а ноги-то отрезанные на жилах висят. Так они их ему на грудь забросили, прямо на плечи. Так и увезли...
И вот я снова возвращаюсь в эту клоаку, этот отстойник европейской цивилизации....
Помню, как нервно мерял шагами пространство зала на втором этаже аэропорта в ожидании объявления о посадке. Позади проводы, хлопоты последних дней, последние сомнения. Все: жребий брошен, назад пути нет. Услышав объявление о посадке на мой рейс, подошел к буфетной стойке, неожиданно для себя заказал двести граммов водки, хлопнул стакан, не закусывая и не спеша, твердым шагом направился по длинному крытому спуску к автобусу, провожаемый угрюмыми взглядами охранников.
                ....
 

После отпуска моя жизнь на стройке пошла по-другому. Теперь я здесь считался старожилом. Я стал «своим».
«Я снова здесь, все в том же склепе», написал я в день приезда. «А вокруг — все то же и все те же. Два месяца отпуска, а как будто и не было их. Все в моей жизни куда-то падает, валится в бездну, и я не в силах ничего удержать. Как в поезде, и все родное, близкое мимо: безжалостно, неумолимо”.
Первые дни я оставался не у дел. Был, как говорится, «на подхвате»: то одному что-то надо, то другому. Потом, вдруг, узнаю: отправляют на трассу. Вот, тебе, и на! Приехал, называется.  Да что я — какой-нибудь там студентик иняза, чтобы жить в вагончике без элементарных удобств, как какой-нибудь работяга. Поначалу даже обиделся: уж больно это было похоже на ссылку. Откровенно говоря, ехать в глушь совсем «не прельщало»: рядом с начальством и сам себя вроде как начальником чувствуешь. С другой стороны, поразмыслив, рашил: а почему бы нет? Чем дальше от боссов, тем спокойнее: меньше риска напороться на начальственное хамство. Да и ответственности никакой. Со спецами я, в общем-то, ладил, вернее, умел под них подлаживаться. Это мерзкое свойство в себе я открыл здесь, в Нигерии. Раньше думал, что мне просто на людей везет.
Т., по которой я так скучал в Союзе, ко мне явно охладела. Но не сразу. Поначалу она меня очень даже «привечала». Видимо, ей льстило мое завидное постоянство. В офисе она частенько одаривала меня очаровательными улыбками, мягко подтрунивала над моими неуклюжими изъявлениями чувства, пару раз даже пригласила к себе на чай (она жила одна). Большую часть времени мы проводили в душеспасительных беседах. Видя, что меня буквально распирает от желания, она напоминала мне о моем долге мужа и отца, потом сдавалась под напором ласк и открывала грудь для поцелуев. Но дальше — ни-ни.
- К тебе же жена едет, - напоминала она мне всякий раз, когда я не в меру увлекался. - Не растрачивай себя понапрасну.
Действительно, мы с Л. решили, что она приедет сразу же, как только оформит документы. Я ее и ждал, и не ждал. С женой здесь была житуха хоть куда. Семейным давали отдельные квартиры, в которых можно было забыть о «коллективе» и столовской жратве. И вообще, женатый спец внушал начальству больше доверия. Если и пили, то втихаря у себя на виллах, и не болтались по площадке в поисках приключений. Витек уже несколько месяцев жил так, да и все мои московские приятели тоже выписали себе жен (некоторые приехали с детьми) и жили отдельно. С другой стороны, везти сюда  четырехлетнего сына было очень рискованно (так мне казалось), а расставаться с ним не хотела Л. Вот и получалось, что в душе я ее не очень ждал, хотя и регулярно ездил встречать по пятницам в аэропорт.
....
По случаю моего приезда, наши девочки устроили у Т. небольшой сабантуйчик. Узнали где-то про мой недавно прошедший день рождения и решили отметить, а заодно и благополучное возвращение в Африку. У меня на этот случай была бутылка шампанского (водку мы с Витьком выжрали в первый день). Пришли Марина и Светлана и еще пара девиц из гендирекции. Получился настоящий девичник. Быстренько сварганили салат из  тропических фруктов (бананы, ананас, манго, в апельсиновом соке), разлили шампанское по стаканам, выпили. Ну и, как водится, началось перемывание косточек всех и вся. А поговорить было о чем. За мое отсутствие здесь многое изменилось. Приехавшая комиссия во всю шерстила Дирекцию. Тучи нависли над самим  шефом. Тот оказывается столько на себя и свою «челядь» денег истратил, что хватило бы на оплату всех спецов. Снимал за огромные деньги виллы, устраивал грандиозные пиршества (чему я и сам был свидетелем). В общем, полное разложение. Ну, поговорили, потолкли воду в ступе, да и по домам стали собираться. «Скоро фильм начнется, да и ужин стряпать надо». На самом деле все прекрасно видели, как не терпится мне остаться наедине с Т. Допили свои стаканы с шампанским, да и разошлись по своим «каютам». Я тоже было засуетился, но Т. меня благосклонно задержала — «на чашку чая»: мы теперь жили в новом, только что отстроенном японском доме-гостинице. После наших бараков это был настоящий кайф. Здесь было все: и современный бесшумный кондишн, и холодильник, и минидуш, и газовая колонка на кухне, и всякие там столики, полочки и отличные кровати. А самое удивительное, что возвели эти три блока всего три японца: все от начала, до последнего шурупа. И всего за каких-то там три месяца. Как это им удалось, просто не укладывалось в голове. Но, то ж японцы! Какие у них бульдозеры - просто звери! И хотя слышимость была такая, что все знали, кто с кем спит, радости нашей не было конца.
Некоторое время мы просто сидели за столом, ведя салонный разговор, потом я подсел к ней поближе и, обняв за плечи, стал подбираться к ее прелестям. Главное было — не спугнуть, довести ее до нужной «кондиции». Пришлось пустить в ход все свое красноречие. Я без умолку нес какую-то чепуху, умильно заглядывая ей в глаза и беспрестанно отпуская комплименты (которые я делал вполне искренно: ведь я и сам в них верил), при этом мои руки, как бы невзначай, оказывались то у нее на талии, то на ягодицах, то на груди. В общем, вел себя, как бес: совращал, как мог. Т. вяло сопротивлялась, постепенно впадая в состояние блаженной летаргии и позволяя мне все больше и больше. Страсть моя разгоралась и вот, наконец, я завладел ее ртом и наши губы, как говорится, «слились в страстном поцелуе». Оторвавшись от Т., я встал, решительно закрыл входную дверь и погасил верхний свет. Из магнитофона доносились приглушенные постанывания Донны Саммер (которую им всем открыл я). Опустившись перед Т. на колени, я расстегнул ей блузку и, привычным жестом стянув с груди бюстгальтер, принялся целовать ее вздернутые, набрякшие желанием соски. Было видно, что ей хорошо со мной, она запустила руки мне в волосы, ероша шевелюру и пытаясь оттолкнуть от себя мою наглую морду, но я действовал напористо. Задрав ей юбку, я стал целовать ее смуглые, блестящие от загара ляжки, пытаясь раздвинуть ей ноги пошире и приникнуть своим мурлом в ее святая святых. Она, не переставая, отговаривала меня, умоляла не делать «этого», но когда я уперся носом в ее лобок, руки ее бессильно повисли и она перестала сопротивляться. Я попытался стянуть с нее трусики, но сделать это на стуле было трудно и тогда, вскочив на ноги, я сгреб ее в охапку и понес к кровати. Там мы долго молча возились. Видя, что мне все удается, я вдруг занервничал, засомневавшись в своих возможностях после столь длительного поста. Навалившись на нее всем телом, я стал лихорадочно тыкаться членом, ища заветную щель. Что-то у меня не очень получалось, что-то мне мешало, а Т. подозрительно молчала, ничем мне не помогая. Я чувствовал, что силы уходят и что времени на передышку она мне не даст, надо было что-то срочно предпринимать. Подложив руки под ее ягодицы, я что есть силы втискивал свой ослабевший член в ее влагалище, пока он, наконец, не проник внутрь, вызвав у Т. сдавленный крик. Но мне было не до нее. Я работал, стремясь восстановить «форму» с помощью быстрых движений и действительно, через пару минут, член мой снова «окреп». Т. лежала подо мной, словно выброшенная на берег рыба, отвернув голову и подставив горячую щеку для поцелуев. Чувствуя, что я уже «на подходе», я сделал еще пару судорожных пассов и вовремя вырвал член из влагалища, обрушив ей на лобок целый каскад горячей спермы. Это было ужасно, но я уже к этому привык. «Что ты наделал!», столкнув меня с кровати крикнула Т. и стремглав кинулась в душевую. Я молча встал, натянул на себя джинсы и сел за стол. Настроение мое круто изменилось. Я был зол: на себя, на нее, на Л, оставшуюся дома, на весь белый свет! Я оглядел убогую комнату, пока, наконец, не уперся взглядом в наше любовное ложе. На простыне красовалось какое-то темное пятно. Что это могло быть? Моя сперма практически вся осталась на Т. лобке. Тогда что же, неужели кровь? Привстав, я подошел к поближе, но в этот момент Т. выскакивает из душевой и, увидев, что я стою у кровати, хватает меня за рубашку, рывком отталкивает от кровати и, бормоча, что уже поздно, выталкивает за дверь. Но прежде чем выйти, я успеваю заметить в душевой брошенное на спинку стула окровавленное полотенце... 
Так, вот, впервые в жизни я осквернил непорочную деву. И было мне тогда 38 лет (а ей на год меньше). И что удивительно, эта история не имела продолжения. Мне сразу дали понять, что я больше не нужен. «Мавр сделал свое дело...». Более того, однажды возвращаясь к себе поздним вечером, я заметил, как в дальнем конце коридора один спец, тихо постучав, проскользнул в ее комнату. Стоит ли говорить, каким это для меня было ударом. Как я ревновал ее, как переживал свою столь скорую «отставку»! Почему Т. меня так грубо отшила? Может, просто я был нужен ей только для перфорации ее застарелой плевы? С тем же успехом это мог сделать и доктор. Как бы то ни было, но больше она  меня к себе ни разу не подпустила. Судя по насмешливым взглядам, которые она бросала на меня при встречах, она даже с некоторым злорадством наблюдала за моими терзаниями. Она всем своим видом показывала, как ловко она меня провела. Она бесцеремонно пресекала мои попытки установить контакт, вырвать у нее хоть какое-то признание. Я искал с ней встречи (как ни банально это звучит: ведь мы же работали в одной комнате), я стучался к ней вечерами, подкрадывался к окну, пытаясь вырвать из ее уст хоть какое-то сочуствие. Я писал ей послания, сочинял стихи, даже по-английски (одно из них где-то валяется...), я периодически напивался и попал в черный список алкашей. Я думаю, что и на трассу-то меня отправили в наказание за мои сумасбродства. В общем, второй год в Нигерии начинался весьма трагически. Посему я отчасти и рад был предстоящей поездке на трассу.
И вот я в Иджебу-Ифе, маленьком городке или, скорее, селении, расположенном в ста километрах к северу от Лагоса. Условия жизни здесь намного хуже. На всем лежит отпечаток казенного отношения советского чиновника к человеку труда, к простому работяге. Почему итальянцы или там французы  живут даже здесь, как люди. Да они иначе и работать не будут! Снят небольшой двухэтажный дом, но живут там, в основном, итеэровцы, а простые работяги вынуждены ютиться в вагончиках, словно американские пионеры дикого запада. Тут же рядом стоит дающий нам свет дизель, который ревет и дымит на всю округу. Между вагончиками паркуются трубовозы и «пазики», развозящие по утрам рабочих. Очень тесно и внутри и снаружи. Жизненное пространство сужается до нескольких метров. Большую часть свободного времени я провожу в вагончике. Деваться некуда: за пределы двора можно выбраться только на машине. В вагончике нас трое на одну половину: три кровати, шкаф, стол, над которым с потока свисает дающая тусклый свет лампочка. Никакого уюта, но — жить можно. Так годами живут трассовики.
Выезжаю на трассу, где мы варим и укладываем трубу. От площадки это довольно далеко, так что едем на весь рабочий день. Проселочная дорога вся в ухабах и рытвинах. Уазик болтает из стороны в сторону, словно какой-нибудь ялик в шторм. Зато сухая, говорит бригадир, вот начнутся дожди, тогда вообще поминай, как звали. Пара мостков, по которым мы пересекаем местные речушки, явно временного характера: большинство мостов было взорвано во время последней войны отходящими биафравцами. Наш путь лежит через пару деревенек, где у дороги копошатся полуголые ребятишки с покрытыми пылью всклокоченными космами. Завидев нас, они с криками «руси, руси» бросаются навстречу и некоторое время бегут за нами, словно стая голодных собак. Потом отстают. Иногда мы им бросаем краюху хлеба...
Местные жители, мужчины и женщины, появляются невесть откуда и молча стоят в высокой траве, провожая взглядами наш уазик. Боятся.
На трассе - тишина. Сваренная труба лежит длиннющей колбасиной около траншеи. Свежевырытая, морковного отлива земля горбится по другую сторону. Итак, вот пейзаж, о который я каждый день мозолю глаза: красная земля, покрытый свежей ржавчиной цилиндр трубы, трава выше головы, а дальше - редкие пальмы. Изредка попадаются обгорелые стволы спаленных молнией деревьев. Торчат, как обгорелые спички: без крон.
Мне уже известно, что работа идет медленно, с натугой. Все время что-нибудь ломается, чего-то ждут, устраивают общие перекуры.
Вот и я, тоже, приезжаю на трассу и сажусь на теплую с ночи трубу. Сижу, жду, пока кто-нибудь не позовет. Вокруг — тишина. Прямо над головой, где-то в развесистой кроне выводит одну и ту же мелодию невидимая птичка: прочирикает несколько нот и замолкает. А потом — опять.
За кустами потрескивает костер. Подошел, смотрю: негры что-то коптят на углях. Пригляделся. Оказывается, жарят змею: вокруг набросаны куски змеиной кожи.
- Как же вы это ее поймали? - спрашиваю.
- Труба поймала, - сверкнув белозубой улыбкой, отвечает одетый в нашу робу сварщика негр с защитными очками на лбу. - Ночью холодно, - поясняет он, - а на трубе тепло. Вот они сюда и заползают. Спать. А мы его утром - хвать и чоп-чоп-чоп, - заканчивает он, кивая в сторону валяющегося на земле тесака. - Хочешь попробовать. Скоро будет готово.
Он подходит к костру и переворачивает железный прут с нанизанными на нем кусками бледно-желтого мяса.
- Нет, спасибо, брат - говорю я, вспоминая их приветствие. - Я только что позавтракал.
А что, собственно, я ел сегодня? Дай Бог памяти. Да, вот: кусок отварной «прыгучей» буйволятины, да ломоть серого, жесткого, как резина (и такого же на вкус), хлеба, запивая все это мутным пойлом на порошковом молоке под названием «какао». А теперь, вот, надо ждать до обеда. И так каждый день.
Подходит бригадир. Пора начинать. Сегодня ответственный день. Наконец-то приступаем к изоляции трубы. С этим делом произошел интересный казус. Мы, видите ли, соревнуемся с американцами и итальянцами за право получить очередной контракт. Кто первым уложит трубу, тот и получит. Пока мы впереди по сварке.
А дело в том, что наши шофера приноровились возить на трассу трехтрубные секции. Варят их на главной площадке, а здесь, на участке варят сразу по три. Получается значительная экономия времени, ну и денег, конечно, Шоферам, правда, приходится туго на  уцзких, извилистых участках дороги, но, да ничего, справляются. Наш народ ко всему привычный! Здесь столько речек и ручьев, через которые перекинуты, в буквальном смысле, мостки из жердочек, что не перестаешь изумляться, как им удается их преодолеть на своих длиннющих трубовозах.
И вот результат: мы опять «впереди планеты всей» по рытью траншеи и сварке. Но вот незадача: труба-то сварена, а уложить мы ее не можем — нет изоляции! Прохлопали момент, когда можно было без проблем заказать ее  у поставщика, и теперь надо ждать, когда откроется «окно» и они возьмут наш заказ. И вот мы и ждем, ждем месяц, ждем другой, ждем полгода, а «воз и ныне там» (наверняка, не обошлось без происков мирового империализма). Труба лежит себе рядом с вырытой траншеей, ржавеет потихоньку, может даже и в негодность приходит, начальство рвет и мечет, а толку что? Надо было вовремя подсуетиться, «надо знать конъюнктуру»! Зато мы выиграли «соцсоревнование» с Америкой! Но сегодня, наконец, привезли эту злосчастную изоляцию, можно начинать... Технология, в общем, нехитрая. Трубу поднимают с земли, чистят и готовят к изоляции. Впереди движется очистная машина, подготавливая поверхность и накладывая праймер. За ней тащится изолировочная с высокой, как у паровоза, трубой, из которой валом валит черный вонючий дым. Подготовленный участок трубы поливается каменноугольной смолой — мастикой — и тут же обматывается лентой, чем-то вроде толя. Смолу разогревают в котле, у которого суетится негр в обмотанном тряпкой лице (говорят, нужны респираторы, но их нет, а когда придут, неизвестно). Вокруг машины бегает целая свора негров. Кто следит за подачей смолы на трубу, другие меняют шпули с лентой, наворачивают вручную, когда лента рвется, проверяют качество изоляции специальными детекторами: в общем, на ходу латают трубу. Все в радостном возбуждении: работа, кажется, пошла. Издали, напялив на себя респиратор, за ходом работ наблюдает инспектор Текинта. Это мой приятель Тед. Я приветственно машу ему рукой, но он делает вид, что не замечает меня: на работе никакого панибратства. Я как угорелый ношусь по участку,  едва поспевая за бригадиром — вот уж неуемный мужик! — сходу переводя его команды, объясняя, показывая, как надо делать ту или другую операцию (ругает он их без перевода отменным матом и все прекрасно понимают и только смеются), обсуждая ту или иную проблему с представителем Текинта...
Скоро трубу уложат в траншею, засыпят землей и будет она там лежат до проверочных испытаний. Но до этого времени ещё далеко (мне, во всяком случае, этого увидеть не дано). Надо построить подстанции по всей трассе (но это уже не наше дело: есть специальный субподрядчик — знаменитая компания «Фиат»). Вообще, хотя считается, что строим этот участок системы мы, на самом деле нам доверили самую грязную работу, т.е. расчистку трассы, рытье траншеи, сварку и укладку трубы. Вот, собственно, и все. А все остальное: строительство подстанций, нефтеперегонного завода, выходов трубы в море и т.д., отдано нами же более опытным западным фирмам — нашим субподрядчикам. Столько их здесь вокруг наших денег вьется, что сам черт ногу сломает. Фирмачи приезжают со всего света. Японцы (которые поставляют нам высококачественную трубу) продали пару бульдозеров фирмы «Комацу» и построили на площадке два сборных дома, чехи продали пару передвижных дизель-электростанций (которые через пару месяцев развалились и пришлось их снова закупать, теперь уже у более солидной компании — «Сименс»), итальянцы (ну те здесь вообще заполонили рынок) будут строить насосные станции и поставят насосы, да и многое другое, французы — изоляцию, шведы — электроды, англичане — рентгенотехнику и многое другое (они же осуществляют общий контроль за работами) и т.д. и т.п. А что мы? Мы в основном поставляем дешевую рабсилу — крепких, неприхотливых работяг, прошедших тяжелую школу строительства трубопроводов на севере нашей страны, в Тюмени, Татарии, на Украине. Работяг, готовых трудиться и в жестокий северный мороз, и в тропическую жару...
Наконец, обед. Подъезжает уазик с жратвой. Сегодня, как всегда, на обед макароны (да, нет, рожки, от одного вида которых уже мутит) с мясом буйволятины — вон они, эти буйволы, рядом бродят с провалившимися хребтами и широченными рогами. После обеда работа не ладится: машина движется рывками, лента то и дело рвется, ее наматывают вручную, очередной рывок и опять разрыв. Бригадир материт оператора, тот в тех же выражениях негров, негры хохочут в ответ, размахивая руками и скаля белые зубы... «...твою мать!» - выкрикивают они, как попугаи, вслед за бригадиром...
Вот так и живем...
О том времени в дневнике жалкие обрывки.
«Работы сейчас мало. Каждый день езжу на трассу, просиживаю там часы в грязной каптерке, от нечего делать совершаю прогулки вдоль траншеи в ожидании обеда... Делать мне подчас абсолютно нечего и к этому трудно привыкнуть. Работяги трудятся вовсю, подчас до изнеможения, время от времени заскакивают ко мне в вагончик напиться, грязные, потные, возбужденные, а я сижу себе с книжкой в руках. Даже как-то неудобно. А что делать? На час-другой приедет контролер, сделает замеры сварочных швов, отпустит пару замечаний (я переведу), да и назад, в цивилизованную атмосферу главного офиса. Потихоньку свыкаюсь с ролью сачка. Работы там, в офисе, много, а здесь я всего лишь для галочки...
Иногда на меня находит вдохновение, начинают обуревать «мысли». Устраиваюсь поудобнее на кровати и записываю их при свете тускло мерцающей лампочки...
Вот, некоторые выдержки:
«Вот сейчас, например, я лежу, один, на кровати в своей конурке и думаю (как ни странно) о Боге. Пытаюсь представить Его, как нечто, разлитое во Вселенной, наподобие эфира, пронизывающего своим присутствием всех и вся, от мельчайших атомов до нас, грешных. Я думаю об Иисусе, человеке, ставшем Сыном Божиим, о его Пути и страданиях, и славе. Мой взгляд упирается в самодельную вешалку — небольшую горизонтальную планку с набитыми на ней гвоздями, которую я прибил к двери.  На двух средних гвоздях висит красное махровое полотенце, которое сейчас слегка раскачивается под действием воздушной струи, идущей от кондиционера. Итак, белая дверь, планка с торчащими гвоздями, длинное полотенце, колышимое струей воздуха. Да монотонное верещание цикады за окном. И вдруг, на мгновение, мне показалось, что там, под полотенцем, фигура Христа, прибитого гвоздями к доске».
«Сегодня  событием дня стала моя борьба с тараканом. Это был огромный, просто-таки гигантский экземпляр, величиной с мизинец. Его голова с торчащими в разные стороны усами, блестящие крылья и лапки были так хорошо видны, словно я разглядывал его в лупу (ну как тут не вспомнить Кафку!). Впечатление жуткое, я просто оцепенел от ужаса, но оторваться было невозможно...
Он проник в комнату сквозь щель в потолке, и я его сразу заметил. Только я взглянул на него, как он тут же слетел с потолка (как они все чувствуют, черти!) и сел на висящее на стене зеркало и, удвоившись в нем, стал ещё страшнее. Я стал убеждать себя, что ничего, он сам уйдет, потом решил поймать и выбросить на улицу, но он выскользнул из полиэтиленового мешка и стал, как сумасшедший, метаться по полу, ищя какого-нибудь укрытия. Он был очень толстый, мясистый, ОПАСНЫЙ! Следя за его метаниями, я вдруг почувствовал, что теряю контроль над собой, не могу ЗДРАВО РАССУЖДАТЬ, в голове свербит одна мысль: УБИТЬ, уничтожить, любым способом избавиться от его присутствия. Я схватил спрей с дизенфектантом и направил на него струю летучего яда... Я понимал, что так делать нельзя, что я буду за это НАКАЗАН, но совладать с собой не мог. Некоторое время он отчаянно боролся за жизнь, но мне удалось перевернуть его на спинку и теперь он лежал так, одурманенный ядом, слабо пошевеливая усами и лапками. Я схватил плоскогубцы и зажав в них его лапку, выкинул бедное насекомое в окно...
Позднее я отыскал его под окном. Он был ещё жив, что меня несказанно обрадовало... Но главное, — это чувство страха и паники, охватившее меня, когда он, как бешеный, метался у меня под ногами. Может быть, мне просто передались его чувства»?
«Боюсь, что конец мой здесь, в Нигерии. Иногда просто физически ощущаю: вот, лежу где-нибудь у обочины дороги с переломанными костями, весь разбитый, и все...
Здесь всех болезнями пугают. Один с гепатитом лежит, у другого язва разыгралась, у женщин гинекология обостряется, не говоря уже о малярии, которая косит здесь всех и вся... А главное, говорят, что все потом проявится...
Зато, какие сны мне здесь снятся...».
………….
   От нечего делать я решил поучиться водить машину. Кончилось это весьма печально. Дело было так. На трассе я познакомился с одним симпатичным нигерийцем, бригадиром местных сварщиков. Звали его Оебола (наши, конечно, тут же переделали его имя на похабный манер, но он об этом не знал). Мы частенько встречались с ним на утренних «планерках», где обсуждались срочные дела. Потом иногда вместе ехали на трассу. Этот участок трубопровода проходил сквозь нигерийский «буш», где работали бульдозеристы, расчищаая местность для подвода трубы к реке, по дну которой надо было проложить проходящий под водой «дюкер». Место было живописное: к тихой речушке, по дну которой надо было проложить трубу, спускался огромный овраг, весь поросший кустарником, заполнившим пространство между огромными деревьями (тик?) с гладкими, словно корпуса ракет, белесыми стволами. В овраге, уставленном бульдозерами и самосвалами, как в зале пустого театра, слышался стрекот пил, стук топоров, треск обламываемых ветвей. Словом, работа шла полным ходом.
Приехав на место, мы обсуждали план работ на день, после чего делать мне было решительно нечего. Я усаживался где-нибудь в сторонке и в ожидании обеда любовался природой. Однажды, видя, что Оебола тоже томится от безделья, я предложил ему поучить меня водить машину. И вот, я за рулем нашего старого с порванным верхом «уазика». Переваливаясь на кочках и колдобинах, мы медленно едем по дороге, проложенной по склону оврага. Оебола сидит рядом, держа одну руку на руле, а ногу на сцеплении. Я кручу баранку то вправо, то влево, уазик то съезжает с дороги вниз, то урча от напряжения, пытается залезть вверх по склону, нам обоим весело и мы хохочем, привлекая внимание работающих поблизости рубщиков. Сквозь дыру в брезентовой крыше в машину брызжет солнечный свет, я машинально поднимаю глаза и вдруг вижу, что по краю разреза ползет, перебирая мохнатыми лапками, огромный серый паук. От испуга я торможу, машина резко осаживает и паук, сорвавшись с края, летит вниз, к нам в кабину.
- Паук! - истошным голосом ору я по-русски, глядя на Оеболу. Но тот, не понимая, смеется и нажимает на газ и машина, рванувшись, ползет дальше.
- Паук! Спайдер! - ору я и показываю на воротник рубахи, за который, как мне кажется, забралось мохнатое чудовище. –
Уот? - кричит Оебола и, сообразив, лезет себе за воротник рубахи и тут же с ужасом отдергивает руку. Я вижу, как паук выползает у него из-под рубашки и отчаянно карабкается наверх по шее и волосам Оеболы. Совсем потеряв дар речи, я молча показываю Оеболе на голову и он, догадавшись, смахивает паука с головы и тот, стукнувшись о боковое стекло, шлепается на пол ему прямо под ноги. Увидев паука, Оебола с округлившимися от ужаса глазами, пытается забраться с ногами на сидение. Между тем, уазик, дернувшись, набирает скорость и начинает катиться вниз по склону. Его подбрасывает на колдобине и Оебола, потеряв равновесие, вылетает из открытой двери кабины наружу. Вцепившись в руль, я жму на обе педали и уазик, словно дикий мустанг, то встает на попа, то стремительно катится вниз, навстречу штабелю труб, сложенному у свежевырытой траншеи. В последний момент я отчаянно кручу баранку и машина, свернув в сторону, съезжает передними колесами в траншею и, тыкнувшись бампером в ее противоположную стену, прекращает движение. Я спасен.
Моя ссылка на «периферию» длилась недолго. Через месяц меня «хватились» и срочно отозвали  назад на главную площадку. Гендиректору нужно было ехать в очередной инспекционный «вояж», и мне надлежало быть при нем. Эти поездки были своего рода нашей отчетностью перед Заказчиком, т.е. нигерийцами, и поэтому обставлялись с особой пышностью и помпой. Помимо переговоров и выездов на места, предстояли «обеды» и «ужины», за которыми мне приходилось переводить все, что взбредет боссу в голову.
Из Лагоса вылетели самолетом. Это был маленький шестиместный самолетик класса Бичкрофт. Внутри, как в машине, тесно, сидения вплотную друг к другу — ноги не распрямить. Вылетели в дождь, самолетик вспорхнул, как птица — взмахнул крылами и в небо. А внизу Лагос — груды краснобурых крыш, словно ржавые крышки от банок, дороги — синие жилы, по ним букашки-машины, а дальше — зелень полей и обрез земли у моря. Потом облака, сквозь которые мы продираемся в шуме и тряске и вдруг, сразу, солнце, низкое, у самого горизонта — огромный, ослепительный диск жидкого золота. Пилот, красавец-датчанин в темных очках, всего в двух шагах от меня. Ведет самолоет с полным безразличием ко всему, что творится у него за спиной, легонько трогая ручку штурвала. Панель вся в приборах, впереди стереоскопическое окно и облака несутся на тебя, разлетаясь в стороны. Поначалу было страшновато: самолетик хрупкий, стенки тонкие, по ним время от времени пробегает дрожь, а земля так низко. Вот, подумалось, ещё одно испытание. Говорят, правда, что маленькие самолетики надежнее больших. А впрочем, кто их знает. Потом страх проходит, и я с любопытством гляжу в иллюминатор. Внизу океан — Атлантика, — редкие белые барашки (а может, облачка?), газовые вышки стоят, как поплавки, из одной в небо бьет факел. Беззвучно стрекоча, стрекозой летит вертолетик. Под нами, куда ни кинь глазом, безлюдный, зеленый ковер мангрового леса: деревья растут прямо из воды. Снижаемся. Все стремительно вырастает в размерах. Слышу удар под днищем — летчик выпускает шасси. Земля несется навстречу и страха совсем нет, вот толчок и мы катимся по взлетной полосе в Варри. Всего час лету. Потом все по машинам — и в путь.
Да, маленький сюрприз: вижу Т. среди встречающих. Она меня, демонстративно не замечает, даже увидев, не здоровается.  Ну что ж: не видит и не надо. У меня тоже есть «честь самурая».
Весь день катаемся по трассе, от одной подстанции к другой. Я все время «в работе», перевожу то нигерийскому министру, то англичанину из Текинта. Т. постоянно крутится где-то рядом, — временами чувствую на себе ее взгляд, — и от этого бывает не по себе. Впрочем, она ведет себя ещё хуже: хихикает, отпускает какие-то шуточки, флиртует с одним из контролеров, разговаривая, нелепо взмахивает руками, временами мне становится страшно за нее.
А вечером очередной банкет, бесконечные тосты и «поговорки» шефа, которые надо непременно переводить, а под конец — «армс реслинг» между в дымину пьяным шефом и здоровяком из Текинта.
На следующее утро, после обильного завтрака с вином, пивом, виски и водкой (все за счет компании!), сидим в компании наших контролеров из Иранской Нефтяной Компании, сидим, лениво перебрасываясь фразами и дожевывая десерт. Постепенно разговор переходит на технические детали. Я перевожу. Напротив моего директора (и меня, соответственно) — наш главный «проверяльщик» Джордж Мур — старикан лет шестидесяти с лишком (а ведь и мне сейчас столько же, а каким стариком он мне тогда казался!). Старина Мур (как мы его тогда звали) — типичный представитель «колониальной « Англии: высокий, прямой, как палка, неторопливый в движениях, подтянутый (бывший вояка, летал на бомбардировщиках, был сбит и сидел в плену в Индокитае во время войны) и корректный до невозможности. Белый венчик седых волос обрамляет загорелую, блестевшую, как тыква, лысину, а из-под седых, кустистых бровей на тебя смотрят пронзительно голубые, словно промытые временем, глаза, взгляд которых, такой открытый, добрый и как бы снисходительный, проникает тебе прямо в душу. Сидит он, неторопливо долдонит свое, поглядывая то на меня, то на моего шефа, снисходительно выслушивает нас, отбирая только то, что не отвлекает от его мысли, и вдруг к нему в огромный коньячный бокал с размаху пикирует здоровенная оса. Мы, конечно, делаем вид, что ничего особенного не произошло, а он, на миг примолкнув, некоторое время наблюдает за ее героическими усилиями выкарабкаться по отвесной стенке фужера, а потом, аккуратно подцепив ножом, вылавливает ее из алкогольной ловушки и стряхивает на стол. Мы, как завороженные, следим за его пертурбациями, а он, не отрывая взгляда от насекомого, которое ползает по столу, оставляя за собой мокрую дорожку, как ни в чем ни бывало, возобновляет прерванный разговор. При этом изредка помогает ей, передвигая ножом на сухое место. Наконец, оса оправляется от шока и, пару раз тряхнув крылышками, взлетает и исчезает в воздухе. Мор молча поднимает на нас глаза, полные доброй стариковской радости.
Потом мы опять едем по трассе и опять я с шефом и главным нигерийцем в машине, сижу на переднем сидении спиной к ветровому стеклу и все говорю-говорю без остановки. Работы вроде продвигаются, общее впечатление положительное, но все идет с таким скрипом, просто на пределе возможностей, и при этом выглядит как-то серенько, без размаха, без блеска. Не то, что у американцев...
Пересаживаемся на наши уазики, так как их «лэндровер» слишком широк для узких мостков, перекинутых через бесчисленные, встречающиеся на пути речушки... Долго едем проселочными дорогами, машину бросает на ухабах, все терпеливо переносят тряску. Едем-то-едем, а зачем? — всего лишь, чтобы посмотреть, как ведутся буровзрывные работы. Приехали в какую-то глушь, вышли, спускаемся к берегу речушки. Ничего особенного: пара-тройка валунов, лежащих у самой воды, которые предстоит взорвать: в них уже пробурены шурфы, в которые воткнуты веточки. Странное впечатление: сизые, похожие на гигантские фаллосы камни, из которых растут кустики. А со всех сторон, нависшие надо всем безмолвные деревья...
Пока я стоял, не заметил, как в ладонь впились три кровососа. Повернул ладонь к солнцу, смотрю — ней три слепня, присосались и пьют кровь. На мое движение даже не пошевельнулись. Пришлось их прихлопнуть кепкой...
На обратном пути был интересный эпизод. Только отъехали от взрывников, выезжаем из буша на открытое место, вдруг навстречу толпа чернокожих. Высыпали на дорогу, движутся к нам, орут что-то по-своему. Мужики худые, полуголые, бабы толстые с младенцами за спиной, дети в рваных майках и с серыми от пыли волосами и ногами... Джип охраны, сигналя, рванул вперед, но толпа ни с места, стоят, руками машут. Пришлось и нашей колонне остановиться. Охранники выскочили из машины, стали их сталкивать с дороги, но вмиг присмирели, когда на их пути возник здоровенный нигериец. Он был одет в широченный, наподобие кимоно, парчевый халат, на голове лихо заломленная на бок шапочка, и весь из себя был важный и степенный. Смотрим, охранники ему кланяются, потом что-то объясняют, показывая руками на нас. Я поглядываю то на шефа, то на нашего министра, который сидит, держа на коленях портфель, как ни в чем не бывало. Смотрю, процессия двинулась в нашу сторону. Мы ждем. Впереди идет главный нигериец, похоже, он здесь местный хозяин (оказался феодалом этого района), за ним странного вида старик — в рубище, весь увешанный бусами, волосы всклокоченные, все лицо в разноцветных полосках, а на ногах стоптанные армейские сапоги без шнурков, прямо на босую ногу. А за ними уже все остальные. Идут себе важно, не торопясь. Обогнав их, к нам подбегает охранник и что-то возбужденно докладывает на йоруба нашему чиновнику. Тот извиняется перед шефом, нехотя откладывает в сторону портфель, с кряхтением слезает с уазика и идет навстречу делегации, взбивая пыль своими лакированными туфлями. Вот они встречаются — две ипостаси Африки — и начинается церемония приветствия: пожатие рук, прикладывание щек к щекам, выяснение здоровья всех мыслимых и немыслимых предков, а также их детей, родственников, скотины и т.д. и т.п. Так уж здесь заведено. Да не только здесь, везде на Востоке. Потом феодал долго и неторопливо объясняет чиновнику суть проблемы, делает он это весьма картинно, не скупясь на жест, вздевая к небу руки с бледными ладонями и ногтями, сверкая белками глаз, отступая и вновь подступая к стоящему, я бы сказал, даже в почтительной позе посланцу из столицы. Чиновник молча слушает, задает пару вопросов, потом поворачивается и идет к нам. Чувствую, что мне сейчас предстоит работа. Он садится рядом с шефом, ставит на колени свой кожаный портфель и, упершись взглядом в затылок шофера-нигерийца, начинает говорить. Оказывается, в одном месте наша труба, а стало быть, и отведенная для нее земля, проходит через местное святилище — что-то вроде часовни, куда жители окрестных мест приходят со своими недугами, куда они приводят или приносят больных для исцеления и изгнания злых духов. И нельзя ли нам как-то обойти этот участок стороной, т.е. пустить трубу в обход. Нам, атеистам и богохульникам по природе своей, такая просьба могла показаться смехотворной, но... тут гендиректор оказывается на высоте.
- Надо посмотреть место, - говорит он на полном серьезе и нигериец с радостью соглашается. Это где-то в двух шагах от деревни, старик-знахарь вызывается провести, мы сажаем его в один из уазиков и без лишних промедлений трогаемся в путь. Снова заезжаем в буш, едем минут двадцать по пням и колдобинам, потом спешиваемся и идем вслед за нашим проводником. Вокруг ни души (так, по крайней мере, нам кажется), время от времени впереди через тропу тенью проскакивает какое-нибудь животное (дикий кабан, или муравьед), наш Сусанин, улыбаясь остатками корявых зубов, успокаивает нас, что-то бросая чиновнику на своем наречии. Наконец, впереди возникает какой-то бугор, не то башня из глины, не то алтарь, весь утыканный снаружи палками, с которых свисают какие-то полуистлевшие рубища, тряпки, венки из засохших листьев. На вершине алтаря стоят две грубо выделанные фигуры из посеревшего от времени дерева: мужская и женская. Мужик, страшный в своей откровенной наготе, с короткими ногами и торчащим между ними длинным фаллосом, поражает меня  неестественностью позы (он весь, как бы, выгнут вперед, словно от удара ножом в  спину) и полной отрешенностью от всего земного. Баба, стоящая рядом, но и как бы отдельно от него, более приземленная, с обычными для такого рода скульптуры остроконечными сиськами и ярко раскрашенной, вывернутой наружу  вагиной. Оба демонстрируют пупки, торчащие из животов наподобие затычек в бочках. У мужика из черепа выходят три витых рога, у обоих лица в вертикальных надрезах, идущих по щекам от  глаз к подбородку. Обе фигуры исполнены какого-то внутреннего напряжения, они словно силятся крикнуть нам «Берегитесь»!, но крик застрял у них в глотках.  Лицо мужика раскрашено синей краской, выпученные белки глаз и оскал редких, торчащих изо рта желтых зубов приковывают взгляд и одновременно внушают страх.  Подходим поближе, присматриваемся. У ног идолов лежит какая-то жратва: курица с перерезанным горлом, лепешки, фрукты, бутыль местного самогона — дары благодарных исцеленных? На деревьях в листве видны привязанные к ветвям бутыли (как выяснилось, с водой, которую «заряжают» для тех, кто не может сам прийти).
- Ну и богадельня, - сквозь зубы цедит гендиректор, - ну, ничего, мы за это с них сдерем три шкуры. Найди это место на карте и отметь, завтра обсудим с Текинтом на оперативке, - говорит он главному инженеру, Тот молча вытаскивает карту и хмуро отмечает расположение.
- Скажи ему, - обращается он ко мне, - что завтра этот вопрос будет поставлен на совместном совещании с Заказчиком. Я думаю, он будет решен положительно, при согласии всех сторон, - добавляет он. Я перевожу. Взгляд чиновника теплеет, и он обстоятельно растолковывает ситуацию старику-знахарю. Тот удовлетворенно кивает, по толпе проносится радостный шепот, нигеры с уважением поглядывают на нашего шефа.
- Ну, все, - говорит босс, обнимая за плечи нигерийца и поворачивая его к машинам, - можем ехать дальше, что у нас ещё там. Подстанция?
Мы движемся в сторону машин, я стараюсь не отстать от главной парочки, на ходу перевожу какую-то мутоту про субподрядчиков, как вдруг впереди нас вырастает фигура знахаря. Как он нас ухитрился обогнать, ума не приложу. Вытянув руку вперед, он повелительным жестом останавливает процессию. Глядя на шефа, он громким голосом произносит какие-то фразы на йоруба.
- Ну, что ещё там, - ворчливым тоном вопрошает гендиректор, - Чего ему надо?
Чиновник мнется, явно не зная как сказать.
- Он хочет поблагодарить Вас за сотрудничество, - осторожно начинает он. - Он здесь местный колдун. Боконон, - добавляет он на местном наречии, и знахарь энергично кивает в знак согласия. - Хочет Вам погадать, дать пару полезных советов на будущее, что ли. Говорит, что-то видит.
- Что он там ещё видит, - в голосе шефа слышно раздражение, - Скажи, что нам некогда.
- Нет, нет, - настаивает чиновник, - он говорит, что это касается только Вас. Что это очень важно.
- Ну, хорошо, что он видит?
Гендиректор останавливается и достает из кармана пачку смятых сигарет. - Что ты там видишь, - вымученно улыбаясь, говорит он по-русски старику и протягивает пачку. Тот невозмутимо берет ее, вытягивает сигарету заскорузлыми пальцами и кладет себе за ухо. Потом воздевает руки к небу и начинает что-то нараспев вещать.
Чиновник смущенно улыбаясь переводит мне, я — шефу.
- Ты большой и сильный человек, и пусть во всем тебе сопутствует успех. Но тебе надо бояться местных женщин. Местные женщины не для белого человека.
- Ишь, куда загнул, - пряча улыбку, комментирует шеф, - думает, я по борделям хожу. Скажи ему, что у меня семья и хорошая жена, говорит он мне. Я перевожу.
Колдун выслушивает с невозмутимым видом. Хитро улыбаясь, он поднимает руку с загнутым большим пальцем. 
- У тебя четыре жены и все белые, - говорит он и чиновник, улыбаясь мне докладывает.
«Откуда он знает», мелькает у меня в голове. Немногим известно, что шеф, помимо жены, живет с начальницей отдела кадров, здоровенной русской красавицей, которая крутит им, как хочет, и вершит всеми кадровыми делами от его имени, да ещё с пигалицей секретаршей, живущей у него на вилле в Лагосе. Но кто четвертая? Уж не пригрел ли он кого из местных?
- И откуда у него такие сведения? - смущенно улыбаясь, изрекает шеф, - он что, со свечкой стоял, что ли?
- У тебя двое мальчиков, и твоя жена ждет третьего, - продолжает колдун. И опять, вижу, что он попал в точку, потому что шеф удивленно усмехается.
- Кроме местных женщин, тебе надо бояться домашних животных, - гнет свое колдун, - Остерегайся их, они могут принести смерть тебе и всем твоим близким.
- Каких ещё животных? - гендиректор даже глаза вытаращил от удивления. - Что он имеет в виду?
- У тебя дома есть обезьяна, - говорит знахарь, переходя на грозный шепот, - ты должен от нее избавиться. Как можно быстрее. Иначе будет плохо.
Шеф явно растерян. Да, действительно, им недавно подарили маленькую очаровательную мартышку, с которой любят возиться его ребята. Да и его овчарке она пришлась по вкусу: мартышка выискивает у нее блох на спине.
- Правда, поначалу они с ней здорово дрались, у Джанга весь нос был в царапинах, но потом, ничего, подружились, - сообщает он доверительно мне, а я - чиновнику. Тот согласно кивает головой, но потом, словно спохватившись, добавляет:
- Вы знаете, этому человеку надо верить. Он уже многих спас от верной смерти. Покажите обезьянку ветеринару. На всякий случай, - улыбаясь заканчивает он и, поблагодарив знахаря, мы садимся в машину. Наконец, наша кавалькада трогается с места и  знахарь со всей своей свитой исчезает в клубах поднявшейся пыли.
Эта история, как и следовало ожидать, имела свое продолжение. Шеф показал мартышку местному ветеринару и тот ее забраковал, сказав, что она больна какой-то новой, не известной доселе болезнью и ее пришлось усыпить. Потом выяснилось, что это — ставшая настоящим бичом для местного населения «болезнь зеленой обезьяны», и что больные мартышки были переносчиками новой грозной эпидемии, получившей название СПИД. Кстати, овчарка шефа вскоре тоже заболела, и ее тоже пришлось усыпить. В один прекрасный день она взбесилась и куснула одного из его сыновей. Потом уже, в Москве я узнал, что в семье шефа произошла трагедия: один из его сыновей заболел и умер от СПИДА. К счастью, все остальные остались живы.
                …..