ТАНЯ

               
                ТАНЯ

      Вот и сегодня старику никак не заснуть, и пока он ворочался в одинокой своей постели пришли воспоминания,с тенями прошлого сплетаясь…
 
...А был он тогда худущим послеблокадным питерским, не вылезавшим из ангин парнишкой в начале прыщавого возраста. Ему недавно исполнилось тринадцать.

 Участковая педиатр  добрейшая, со смешной фамилией – Кукля, висячим носом похожая на Фаину Раневскую в старости, вынесла приговор:
-   Хватит мамочка ребёнка травить таблетками. Взгляните сюда, Вам нравятся эти миндалины? Нет? И мне тоже. Кошмар, а не миндалины. Давно пора с ними расстаться. Направляю вас в Институт уха, горла, носа там хорошие специалисты их уберут. Вот увидите, мальчик окрепнет, прибавит в весе, и начнёт радовать вас и нас  пятёрками.

  Школа и вправду казалась ему сущим наказанием. По точным наукам он не вылезал за тройки. Да и грамота хромала, что не мешало  слыть ему книжным пьяницей. Он притаскивал из библиотеки по пять, шесть книг и за неделю проглатывал их. Особо любил  читать про смелых героев и верных им подруг. Жизнь книжных героев была куда  интересней, чем их убогое послевоенное существование...

  Но воспоминания не о том, а о весне, весне пятьдесят второго в Ленинграде, и надо идти в больницу, где «очень хорошие доктора удалят эту гадость». Широко разинув рот, он рассматривал в зеркале то, что ему должны «убрать». По обе стороны маленького язычка видел противные фиолетовые дули, закрывавшие зев. Слов «оперировать, резать, больно» не произносилось. Мама уговаривала:
-   Сыночек как только их уберут, сразу перестанешь болеть и станет легко учиться. Вот увидишь!
   Он не понимал почему так, просто привык ей верить.

 ...А той весной волновали его уже не тройки в дневнике, даже не предстоящая операция, а совсем другое. Что-то в нём менялось. На подбородке и верхней губе появился  пушок, а потом одиночные жесткие волоски. Они ему не нравились,  он тайно выдирал их мамиными щипчиками для бровей. И ещё. То скромное и не доставлявшее беспокойства хозяйство в трусах, неожиданно быстро выросло, зажило собственной жизнью. Зашевелилось, помимо его воли напрягалось, смущало. Что с ним происходит - не понимал, в его романтических книгах о том не писали, отца не было, в школе "про это" не проходили, а спросить маму стеснялся.

 В Институте на консультации сердитая докторша со слепящим зеркалом на лбу больно прижав язык железной лопаточкой, командовала:
-   Давай детка, высунь язык, скажем громко: а-а-а.
У него выскакивало удушливое с кашлем:
-   Э-э-э - кхе-кхе!
Докторша, не глядя на него, строго выговаривает матери:
-  Как же Вы, мамаша, отрастили такое? А нам что, прикажете с ними мучиться?
 Мать оправдывалась, будто это она вырастила что-то нехорошее  в его горле.

 И вот он в детском отделении. Больные - от детскосадовских малышей до ломкоголосых подростков.

 ... Её он увидел сразу. Ровесницу, может чуть старше. Тоненькую, ладную. У неё были распахнутые синие глаза и волнистые, до плеч тёмно-русые волосы. Ещё под рубашечкой виднелись привлекательные округлости, на которые он безуспешно пытался не смотреть. Красивая, прямо как героини любимых книг, - любовался ею и волновался так, что во рту пересыхало, а под мышками сырело.
 
  До того девчонок встречал во дворе и на улице, но они ему никак не нравились.

   И звали её Таней, Татьяной, а он уже читал, хотя и не всё понял, Евгения Онегина. Ходил за ней хвостом по отделению и всё что-то говорил, рассказывал.
Её, похоже, смущало излишнее внимание, она пожаловалась медсестре. Та строго выговорила, чтоб оставил девочку  в покое…

 И ещё. Он не понимал почему, ночью естество его буйствовало, не давая заснуть. Ведь он лишь любовался, ничего от неё не желал и никак не связывал дневное обожание с ночными томлениями. Об интимных отношениях тогда имел он  весьма смутные представления. Росказни одноклассников, как и мат, так и заборная грамота ничего не объясняли. Для него всё кончалось книжным: «Ах! И она упала в его объятия!» А зачем? - Этого он ещё не понимал.
 Следующий день она отворачивалась от него,и он не подходил к ней. Но издалека, издали Таня казалась ещё прекрасней...

 Вот и настал день операции. Даже потом, будучи взрослым, он так и не понял, что за зверский метод "обезболивания" тогда применяли. Ему велели морозить локоть в тазу, в котором плавали кубики льда до тех пор, пока локоть не онемеет. Процедура неприятная, руку ломило. Он тайком вынимал её из воды и растирал. Пришёл кто-то, поинтересовался, онемела ли рука. Он согласно кивнул.

  В операционной посадили на табуретку, простыней припеленали руки к телу. Сзади стала крепкая медсестра, положила руки ему на плечи. Докторша в длинном халате, клеёнчатом фартуке до пола. Между маской и зеркалом на лбу торчали толстые стёкла очков, делавшие глаза выпученными и страшными. Велела широко открыть рот и вставила что-то, чтоб не смог закрыть его. Зажмурился, боясь видеть, что с ним будут делать. Никаких обезболивающих уколов, никаких!
Докторша залезла ему чем-то в рот и сделала дико, невыносимо больно! Рот наполнился кровью. От боли закричал, попытался вырваться.
-  Сиди! - Прижала к табуретке сильная тётка.
Но он вырывался, мотал головой.
-   Ненормальный, мешаешь работать, сейчас же прекрати  – бурчала из - под маски страшноглазая докторша.
Уговоры не помогали, он буйствовал, выл, плевался кровью.
-   Я знаю, что надо делать.
И медсестра громко крикнула:
-  Позовите быстренько Таню Иванову из двенадцатой!

  Пришла Таня, прижав кулачки к груди, стала напротив. Она смотрела с испугом и жалостью. Докторша со своими жуткими инструментами снова залезла в рот. Было больно, даже очень. Слёзы текли по  лицу, но он больше не кричал и не дёргался. Видел только Танины глаза, они стали ещё больше, лучистей. Казалось, - её самой страшило увиденное. Слышал, как она шептала ему:
-  Потерпи, миленький, потерпи немножко. Скоро всё кончится.
 Даже боль казалась терпимой. Он готов был ради Тани вынести любые страдания, чтоб казаться стойким, не разочаровать девочку, его принцессу...

 А докторша делала своё кровавое дело, приговаривая:
-  Вот и молодец! Не орал бы как резаный, я уже б давно справилась. Ух, какие большущие, глянь! Экземпляр! Мы их прямо в наш музей.
В банке плавали кроваво-лохматые куски мяса...

 Потом его развязали, дали ему и Тане по мороженному. При каждом глотке - боль, искры из глаз, но они смеялись, болтали и он ел самое вкусное в жизни мороженое!
  Ещё два дня ходил за ней, как пришпиленный, и даже решился взять её за руку.

  Неожиданно пришла мама, забирать его домой. Таню как раз куда-то увели. Он с ней не попрощался. На бульваре Броницкой, где стоял институт, цвела сирень. Было тепло, май, весна. Небо, как и глаза его принцессы, лучилось синевой. Всю дорогу он взахлёб рассказывал, какая Таня замечательна девочка. Мама обняла за плечи, как-то особенно взглянула на него:
-  Надо же,сынок,вот ты впервые влюбился, и это замечательно!
В первый же выходной, нарвав тайком сирени, волнуясь, приехал навестить её, а Таню уже выписали. Она жила в другом городе... Как долго снилась она и он переживал, что не записал её адрес, не догадался…

… Нет, далеко не всегда посещали его светлые воспоминания. Улыбнувшись Тане, своей первой влюблённости, старик повернулся  на бок и спал безмятежно до утра, не просыпаясь.
                декабрь 2013, Штутгарт