Старая квартира

               

     В детстве жила я на Пушкинской улице в доме напротив памятника Александру Сергеевичу. Улица небольшая. Она идет от Кузнечного переулка и вливается в Невский проспект. Старый Санкт-Петербург. Параллельно проходит с одной стороны Лиговский проспект, с другой стороны улица Марата. Наш дом был построен в 1889 году и носил когда-то статус «доходного дома».

     В то время, как и сейчас, люди строили дома и сдавали квартиры. Наша квартира занимала половину  этажа в доме. Большие комнаты с двумя, тремя окнами, светлые с высокими лепными потолками, дубовым паркетом. Коридор в три метра шириной от входной двери с парадной лестницы протяженностью в пятнадцать метров упирался в дверь черного хода. Сюда выходили двери всех шести комнат нашей квартиры.

     До революции здесь проживала  семья инженера-путейца Николаевской железной дороги. Теперь в каждой комнате жила  отдельная ячейка общества, состоящая из множества членов; от стариков с трудом одолевавших пространства до кухни и туалета, до нас гурьбой катающихся на своих трехколесных велосипедах разновозрастных детей, у которых вся жизнь впереди.

     Кухня, когда-то рассчитанная на одну кухарку, вмещала  шесть кухонных столов, две плиты на четыре конфорки каждая, раковину с краном холодной воды. Ванн и горячей воды в доме не было. Во время войны в дом не попало ни одного снаряда, поэтому его так никто и не трогал. Проверили перекрытия, они оказались выполненными из сибирской лиственницы, крепкими, вот и все - живите.

    Жили мы на удивление дружно. Комнату слева от нас занимала семья
рабочего с Путиловского завода, ныне Кировского. Сам глава семьи, его жена, двое детей мальчики погодки в четыре и шесть лет, его мать и теща.
Справа проживал высокий под два метра, красивый в солидном возрасте артист из какого-то театра с женой,  сыном и невесткой, и двумя внучками, которые постоянно повисали на деде,  как только он входил в квартиру. Каждый Новый год сосед изображал Деда Мороза, а мы верили, что это так.

     Дальше за ними жили две сестры, седоголовые бабушки, часто разговаривающие друг с другом по-французски, с ними был их племянник, который постоянно пребывал в  каких-то загадочных командировках. Оттуда он приезжал обязательно с черной колючей бородой и обветренным лицом. На кухне говорили, что он на Севере работает. Рядом с ними  в самой маленькой комнате жила одна женщина, поговаривали, что она внучка хозяина квартиры, того инженера с железной дороги. Она пережила здесь  блокаду. Все ее близкие погибли.
 
     В самой дальней комнате жила семья татарина, который работал дворником в нашем ЖЭКе. Его жена была консьержем; она сидела в маленькой коморке около лифта, постоянно говорила про себя «мой сказал», чем веселила нас детвору и катала нас на лифте. У них было двое детей и тоже девочки. Рядом с кухней была еще одна комната, окна, которой выходили во двор. Там жил молодой человек, но он скоро  женился и у них родился мальчик.

     Купали этого малыша на кухне, предварительно, закрыв дверь и включив все конфорки на плите, чтобы нагреть большое помещение. Нас по началу не пускали, но месяца через два смилостивились и разрешили посмотреть на эту процедуру. Там было нестерпимо жарко  и не интересно, так как подержать малыша нам не дали. Больше мы не просились и не толпились у закрытой двери.

     В школу никто из нас еще не ходил, в садик тоже. Все мы были дети «домашние». Наши мамы, работали, а мы оставались под надзор бабушек. Девочки консьержки также были дома, так как их мама в любую минуту могла зайти их проведать. Время проводили в совместных играх в коридоре, где можно было и в жмурки поиграть, и даже в классики попрыгать, нарисовав мелом на паркете, заветные квадратики.

     В обеденное время одна за другой открывались двери комнат и раздавались голоса: « Коля, Веня обедать!», « Девочки стол накрыт, кушать!», « мой говорит тарелка горячий!» и мы разбегались по своим
комнатам, что бы подкрепится для новых игр. Довольно часто звучал чей-то голос с кухни: « Сара! Иди я тебе куриного бульончика налью». Я бежала домой за тарелкой, а потом на кухню, получать обещанное, потому что  этим прозвищем в квартире наградили меня за любовь к этому блюду.

     Когда я подросла, мне трудно было понять, почему люди сердятся, кричат друг на друга, даже дерутся. В нашей квартире по какой-то причине никогда я ссор не слышала. Взрослые уважительно относились друг к другу, соблюдали порядки ими установленные, подшучивали друг над другом, но как-то незлобиво. Нас никто не ругал, про нас говорили, что мы послушные дети.

     В будущем, прочитав у Ильфа и Петрова про квартиру, которая получила название «Воронья слободка», за склочный характер живущих в ней жильцов я первое время была в недоумении. Я жила с другими. Не знаю, может быть, послевоенное время делало людей добрее, чище, сострадательнее. Каждый в отдельности и все вместе прошли через горнило таких испытаний, что ругаться из-за, повешенной не на месте пеленки, почитали ниже человеческого достоинства.

    Потом нас всех расселили, и каждая семья получила свою квартиру. Мы дети выросли и разбрелись по свету. Кого-то уже нет с нами, но мы оставшиеся помним ту квартиру, нашу тесную дружбу и широкая улыбка растягивает губы, когда слышу в телефоне старую шутку: « Сара! А ты по–прежнему любишь куриный супчик?». Люблю, мои дорогие соседи, люблю.


25 февраля 2011 года.