большой писатель для маленькой аудитории

Мой дед слегка хромал на одну ногу. Я любил его больше всех на свете за его сказки и татуировку на шее.
Помню, еще совсем маленьким, сидел у него на коленях и разглядывал его руки, которые от кистей до самых плеч были покрыты цветными татуировками. Мне даже казалось, что его кожа пропиталась этими цветными сказками и пахла как- то особенно.
Когда мы ходили в лес или были просто на природе, когда все загорают и ходят полуголые, в эти времена для меня наступал апогей гордости за деда. Мне он казался самой интересной книгой с картинками на свете. Весь этот мир был таким маленьким, что познавать его не было желания, мой дед был больше и интереснее мира.
Я лежал на кровати, готовый ко сну. Он заходил ко мне, в одних трусах, все его татуировки были перед моими глазами. Дед щурился, и я начинал выбирать, тыкал на какое – то из изображений, это была шариковая ручка, протыкающая исписанные листки бумаги, и он начинал свою историю.
«Если честно, то я думаю, что все еще в детстве понимают, чего действительно хотят. А потом, к чертям собачим, забывают или путаться начинают в процессе взросления. Я, сколько себя помню, хотел написать книгу. Выпустил одну классе во втором, с собственными иллюстрациями, сказочку про зайцев. Помню, как то мама научила меня рисовать зайцев, и вдобавок к зайцу я рисовал землю в разрезе, так чтобы рядом были видны морковки. Это помню я четко. Я потом находил такие рисунки на внутренних частях мебели.
Потом я писал большую книгу, тоже сказочную, когда был постарше, что какое- то немыслимое существо, которое жило у нас на крыше и у него был нос … чтоб было всем понятнее, как у Сквидварта, хотя Спанчбоба я тогда вообще и видеть не видел. В общем,  у него был такой нос, он был бежевый и в цветной кепке с  пропеллером. Что начало происходить с ним дальше я не помню, книга встала ступором, а потом и совсем потерялась.
В те времена я мечтал превращаться в животных и обладать своим собственным гномиком, телевизор я не смотрел, он был не мой и был мне ни к чему. У меня до сих пор сохранилось равнодушное отношение к телевизору, отец тогда приучил меня его не слышать. Так что я редко смотрю передачи, а если и смотрю, то по привычке не слышу. Хотя  я с охотой смотрел «В мире животных» и Кусто, пока не понял, насколько операторы жестоки и беспощадны, что снимают это и не вмешиваются. Тогда я ничего не понимал..я просто видел, как крокодил убил маленькую обезьянку, и мать вырывала ее тело из пасти, крокодил оттяпал ей руку и она болталась на одной коже, а второй обезьяна прижимала своего мертвого детеныша, которого она отвоевала, плакала и пыталась привести в чувство. Это было ужасно. Я впал в детскую истерику. И бабушка запретила мне смотреть такие передачи, поэтому если я сидел дома, то вместе с ней смотрел, как Вероника Кастро прячется за тюки сена в каком - то амбаре.
Потом я начал писать стихи. С класса шестого, меня перехваливали учителя, я выступал с этими дрянными стихами на каких- то вечерах и даже был однажды напечатан в альманахе.
Хотя меня никогда не покидало это желание – написать книгу.
Потом курсе на первом, я был тогда в компании странноватой: старый преподаватель – философ, журналистка, турист –неудачник. Все они занимались параблайдингом и читали Ричарда Баха и Экзюпери. Я параблайдингу уделялкуда меньшее внимание, чем книгам и журналистке. А она любила то философа, то туриста, не забывая уделять внимание и мне. Она была кудрявая и рыжая, с тонкой талией и очень круглой попой. Все это сочеталось прекрасно и хорошо, настолько хорошо, что ее печатали на календарях, рекламирующих шины.
Я уехал на лето в деревню, и все три месяца не видел ее. Мы ездили с отцом на рыбалку,  запекали свежую рыбу в листьях, кидая ее прямо на угли костра, а потом с трудом ее ели, костлявую и несоленую. Рядом бегала собака, искала мышей в норах. В общем настроение было такое прекрасное, немного лирическое и скучающее, в самый раз для творчества. Я писал, что- то сюрреалистичное, заковывая себя и журналистку в образы, добавляя нашей студенческой философии про вселенский разум и глобальное пространство. Я не сохранил эти листки, они остались в моей голове в образе самого лучшего, что я написал.
Я начинал что то создавать каждый год, понимая что не совсем готов, нужно  накопить идеи, опыт, знания…  Это мне теперь понятно, что нужно было не это, а чуть больше терпения, чтобы не бросить на половине. Честное слово, иногда я и сам верил, что из этого выйдет толк.
Но я писал свою «книгу», потом через несколько лет осмеивал ее. Протыкал эти листки ручкой, образно, конечно, и больше никогда к ним не возвращался. »
Потом дед устало смотрел на свои пальцы, гладил меня по голове и, шаркая ногами, уходил. А я оставался наедине с его мыслями, трудно было не заметить в его глазах недовольство собой.  Я ничем не мог помочь, часто подходил к нему, терся о его бок и говорил, сколько он для меня значит. Дед улыбался. И все.  Потом стало понятно, как важно что-то значить для себя.
С того вечера, как он мне рассказал про книгу, я все понял. Почему он так тоскует и грустит. И после того, как он закрывал за собой дверь в моей комнате, я садился за блокнот и писал в нем то, что мне удалось понять и запомнить. Раз от раза я запоминал все больше и четче, писать было нелегко, но я знал, что уж точно не зря.
По утрам иногда пахло свежим кофе, дед мой никогда кофе не пил. Я это одобрял, кофе был горьким и невкусным.
«Знаешь, было время, когда кофе стало так модно пить, что это перешло все границы, и кофе пить стало совсем постыдно. Знаешь, малой, есть такие люди, которым просто противно и противоестественно делать то, что делают многие. Такие люди ненавидят популярные вещички, писателей, мысли и их выражение. Невозможно было не опозорится, сказав про кофе и сигареты. Паланика по той же причине читать не хотелось, хотя он был просто отличный чувак. Все вспоминали Курта Кобейна и Сида Вишеса. Если ты что-то ценишь и кого-то уважаешь это нужно хранить в секрете, чтобы это не стало модным.»
Да, я считал сказками то, что сказками не назовешь. Но ведь дед мой был просто чудесный человек, и все, что он говорил, было для меня новым и неожиданным. Я пытался представить его мир, и мне иногда очень-очень хотелось побывать там.
Однажды он простыл зимой, и укладывать его на ночь пришел я.  Взгромоздился рядом с ним под одеялом. У него на руке было написано «Идио» и рядом красовался мим. В этот вечер я хотел услышать историю этого мима.
«У меня были дружки, каждый из них пытался хоть как то получить диплом. И у них это не очень выходило. Сидя на кухне, на многочисленных кухнях у друг друга мы создавали дурацкие идеи : например, что можно напечь пирожки с лапшой или конфетами, были идеи как создать самую отвратительную сеть в СМИ «БлюйдрещиТВ» и по что по ней нужно показывать, чтобы мозги зрителей плавились в экстазе и агонии. Тебе это рано еще слушать.
Один мой друг, даже рискнул купить курицу, съесть ее и из костей склеить скелет. Я думаю, ни хрена собачьего у него не вышло.»
Дед закашлялся, покряхтел и замолк. Потом я понял, что он уснул. Как этот рассказ мне связать с мимом я не понял. Я был в изумлении. Поэтому мне пришлось оставить его в покое и ждать следующего вечера.
 - Деда,  я все таки не понял, почему у тебя на руке мим и надпись эта?
« Я разве не рассказал?
Ну,  так вот. Были у меня просто полоумные дружки  - чудики. Один из них был санитаром в детской психушке. Он говорил нам, что в детстве мы могли все там лежать. Ребята были вполне в себе, самый ненормальный спаривался с матрасом. Я как то летом даже был вожатым, в моем подчинении было тридцать два  сопляка от шести до одиннадцати лет. Я тогда первый раз проколол ухо,  и в хряще у меня красовалось колесо велосипеда. Дети это адская сила, тем более, когда они ничего не понимают и принадлежат чужим людям. Рядом с нами были баптисты, которые нянчились с детьми-инвалидами, вечерами они восхваляли Иисуса на все лады, в стиле джаз, брит-поп, техно … не было, наверное, только дарк-электро про Иисуса. Тексты были не замысловатые.
К нам периодически подкидывали все новых и новых детей в течении сезона, например, привезли кадетов, один из которых насрал под кроватью, это уже ни в какие ворота не лезло. Так вот доставили к нам одного мальчонку, он был немного пугливый, но в целом просто обычный ребенок. Дибилов у нас в отряде хватало, один толстый и мерзкий пацаненок постоянно играл в сношающихся черепашек ниндзя Так что новичку мы не удивились. Холили и лелеяли его весь сезон, заставляли отжиматься ночью на сырой траве за провинности и крики. Хотя он легко шел на компромиссы за яблоко.
Мы поняли, что он не совсем в себе, когда узнали, что в туалет он ходит в унитаз, который стоит среди поля  в руинах старого корпуса. Это с одной стороны было умно, так как в общем туалете пахло так, что глаза вылетали из орбит и потом еще в течении двух часов можно было точно сказать, что ты ходил в туалет. Но срать в унитаз среди поля под окном у девочек – это все таки странно. Мы сверили списки и выяснили, что он причитался баптистам и был дауном. Позвали пару вожатых – баптистов, все они по мне бывшие наркоманы и шлюхи, так как вожатая сразу же начала интересоваться моей растаманской шапкой и где такую можно достать. В итоге пацан не захотел к ним идти, точнее они его переселяли раза два или три, но он от них сбегал к нам…..»
Потом раздавался кашель, и дед опять засыпал. Я смотрел на его уши. В мочках ушей были огромные дыры, если их растянуть. Раньше я показывал фокусы и просовывал через них небольшие предметы. Я лежал рядом с дедом и думал о нем.
На следующий день заболел я. У меня был кашель  и температура, мать запретила нам много общаться с дедом. Он пришел тихонечко, проверив, не заметил ли его кто-нибудь, сел около кровати и начал хрипло рассказывать.
«так вот, парень,  мы с моими друзьями сколотили небольшой театр, там были непрофессиональные актеры-любители. Мы устраивали тематические представления в клубах. Для каждого было приятно просто примерить на себе какой- то образ, костюм, грим и прочее.
Со стороны это смотрелось хренью полной. Назывался наш театр «Идио», и, по большинству, мы считали себя кучкой идиотов. Мы говорили про себя: «У дураков мысли-карамысли». Тогда это нас смешило. Сейчас мне кажется, что это все полный бред. Мы сняли даже как то небольшой фильм, я там был в роли мима, снимали на чердаке… было холодно. Вообще в этом фильме было мало смысла».
Потом дед ушел к себе в комнату и долго кашлял. На следующий день его отвезли в больницу, нашли пневмонию, а мать кружилась со мной. У нее были очень испуганные глаза... она вся напоминала испуганную газель, всегда, я удивлялся, что она выросла такая у моего деда. Потом, когда я притворился спящим, мать ушла, я записал все, что вспомнил в блокнот. Украшал его своими иллюстрациями. Вообще всю эту неделю очень скучал по деду и занимался его сказками.
Потом мама сказала, что мы можем съездить, навестить дедушку. Все были не очень веселыми. Я ничего не понимал.
Когда я увидел деда я просто остолбенел, мне показалось что это не он. Будто весь усох и превратился в живого фараона. Но я сдержался и не заплакал. Просто понял, все понял. Я принес с собой книгу, которую украсил для него и подарил ее. По серому, худому лицу потекла слеза, и я не выдержал, заревел и убежал на улицу. Это был последний раз , когда я видел деда.
На его похороны приехали его старые друзья, они все были такие, как самые интересные книги с картинками на свете. У многих были татуировки и обвислые мочки ушей.  Дед забрал книгу с собой. Он всегда хотел стать писателем и у него теперь была своя книга, это лучшее, что мне удавалось прочитать за всю жизнь, потому что эта книга осталась у меня внутри.