Необойдённый дом Владимира Одоевского

Произведение Владимира Фёдоровича Одоевского «Необойдённый дом» создано автором в поздний период его творчества (1842 год). Белинский сразу заметил «повесть» и находил её «прекрасно рассказанной» [В.Г. Белинский, Полное собрание сочинений, том VI, с 113].

Действительно, текст написан в  лаконичной, стилизованной форме. Язык сказки сочетает в себе   характерную для эпических фольклорных жанров лексику («подобру ли, поздорову», «дай водицы испить»), элементы разговорной речи («карачун ему ждали», «не долго здесь калякай»,  «пустили на Волгу окуней ловить»), а также яркие, наполненные деталями литературные описания (зарисовки леса, церкви).

В жанровом отношении произведение «Необойдённый дом» неоднозначно. Оно сочетает в себе элементы волшебной сказки, притчи и христианской легенды. Такое сочетание даёт автору больше свободы в построении сюжета и позволяет наиболее полно выразить основную мысль. Изображённая в тексте картина мира близка древнерусскому мировоззрению: теоцентризм, «этикетность» персонажей, условность времени и пространства. Вполне возможно, что Одоевский взял за основу «Необойдённого дома» действительно существовавшую христианскую легенду и литературно обработал её – в сороковые годы писатель усиленно интересовался фольклором. «Легенда», по толковому словаря В.И.Даля, это «священное преданье, поверье о событии, относящемся до церкви, веры, преданье о чудесном событии». С одной стороны, все перечисленные признаки существуют в тексте, с другой стороны, возможность иносказательного прочтения роднит его с притчей. Также есть основания считать «Необойдённый дом» литературной сказкой: во-первых, из-за типичных для волшебной сказки сюжетных элементов («магическое» утроение, мотив путешествия, волшебные события), во-вторых, благодаря фольклорной символике (лес – «потусторонний мир»), в-третьих, вследствие типичных сказочных «зачинов» («давным-давно», «путём-дорогою», «ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого»). Авторский подзаголовок («Древнее сказание о калике перехожей») мало помогает в решении вопроса – если исходить из определения в толковых словарях, то «сказанием» может считаться и первое, и второе, и третье. Поэтому не будет ошибкой прочесть «Необойдённый дом» как сказку.

Начинается она с ситуации своеобразной «недостачи». Калика перехожая идёт на моление в Заринский монастырь и понимает, что не успеет к заутрене. Она сворачивает на тропинку, ведущую прямо к монастырю через лес. Лес – особый образ в фольклоре, связанный с  «потусторонним миром» (именно в лесу герой встречает дарителей и антагонистов); в народном сознании лес наделён медиальными свойствами – его населяет целый пантеон лесных духов. Кроме того, в мировой литературе образ леса всегда был связан с бессознательным,  иррациональным началом в человеческой психике; герой попадает в лес, теряя рассудок, ориентиры в жизни, или сознательно отправляясь туда, чтобы найти в чужеродном пространстве нечто жизненно необходимое (ср. образ леса образ леса у Пушкина в «Братьях разбойниках», у Лермонтова в «Мцыри», в «Ивейне…» Кретьена де Труа, в «Божественной комедии  Данте и др.). В лесу герой во многих случаях находит решение проблемы.

Пространство, в котором оказывается старуха, именно такое, «потустороннее»: «…и благовест перестал, и тени от деревьев  короче – а всё не может старушка выйти из леса». Читатель ожидает чудесного, и его надежды оправдываются: старуха выходит к поляне, на которой стоит дубовый  дом с закрытыми ставнями; «вышел малой лет пятнадцати, подстрижен в кружок, в красной рубахе». Красный цвет в общекультурном сознании несёт в себе символику буйства, агрессии (кровь, огонь, ад), в то же время красный – это цвет красоты, избранности, духовности (красный – цвет Георгия Победоносца и земного воплощения Христа). Мальчик приносит калике хлеба и кваса и рассказывает, что живёт у разбойников, где веселые люди «зелено вино пьют, в зернь играют, красных девок целуют, людей режут», - одним предложением обрисовывается суровая, преступная жизнь, с которой неразрывно связан мальчик. Дубовый дом становится сосредоточением зла, «кипящим котлом страстей», который поработил героя.

Старуха покидает поляну; к середине дня она выходит на то же самое место и встречает парня «лет тридцати пяти в красной рубахе». Это тот самый мальчик, повзрослевший на двадцать лет, совершивший множество преступлений и, как выясняется, убивший сына старухи. Следуя смирению – одной из центральных добродетелей христианства – она, не задумываясь, прощает разбойника. Задумывается он: «- Странна ты, старуха… каждое твоё слово как ножом душу ранит». В этом и последующих эпизодах обнаруживается некоторый схематичный психологизм в образе разбойника, не характерный для фольклора.

Третий раз старуха выходит к дубовому дому под вечер; в то время как для неё проходит четверть суток, для разбойника истекли ещё двадцать лет. Её встречает «седой, как лунь» старик. Он  закоснел в грехе, убил дочь старухи, потерял былую силу. Но ему не нужны награбленные богатства в кладовой, его терзают воспоминания об убийстве, он чувствует раскаяние. Разбойник даже не надеется, что Бог способен простить его. Старуха уверена в обратном:  «не мертви душу отчаянием: уныние – первый грех…». Женщина прощает его и за убийство дочери – в этом плане её слова и поведение «этикетны», а образ – символичен: она напоминает житийных праведниц и потому наделена определённым взглядом на окружающий мир – не боится смерти и непоколебимо верит в Бога. Разбойник чувствует насколько она выше его в нравственном плане.

Начинается духовное возрождение героя. Он спрашивает старуху: «и в молитвах помянешь грешного раба Фёдора?». Здесь впервые звучит его имя; в своём желании измениться разбойник словно восстанавливает в себе потерянную человеческую сущность. В этот раз он покидает проклятое место вместе со старухой – вскоре они  находят дорогу в пространство противоположное «потустороннему миру» – «Божий храм», центр порядка и гармонии. Уходя из леса, герой оставляет там своё  бессознательное и греховное, избранность и духовность побеждают в нём буйство, – и всё благодаря праведнице-старухе, указавшей ему  путь к вере. Дорога из леса «шла к ней прямая», церковь находилась в «полверсте» от лесной глуши – от преступности к раскаянию оказался один шаг. В церкви старуха два раза слышит чей-то невидимый голос: «помолися о грешном рабе Фёдоре». Божественные силы поддерживают раскаяние, к которому стремится Фёдор: «в тёмном углу распростёртый лежал старик и лицом ударял себя о холодные камни».

Нельзя забыть и новеллистический поворот сюжета: старуха встречает своих живых подросших детей. С ними не произошло ничего плохого, однако каждому много лет назад (сначала сыну, потом дочери) снилось, будто их убили разбойники в лесу, а наутро из дома исчезали предметы (рушник сына и ладанка дочери), то есть именно те предметы, которые оказались  у разбойника. Этот фантастический приём не противоречит фольклорному двоемирию, но значительно его усложняет. Пространство, в котором жили разбойники, становится не просто «потусторонним миром», а полноценной вторичной реальностью, одним из вариантов развития событий, сбывшимся и в то же время не овеществлённым. Это, на первый взгляд, снимает с разбойника тяжесть совершенных грехов, но, по сути, не освобождает его от ответственности – он убивал, и в «том» мире это были настоящие преступления. Таким образом может быть выражена идея, что даже мысль о преступлении является грехом. Также уместно предположение, что через данный сюжетный приём изображается иллюзорность зла и, следовательно, объективность добра. Злые  поступки оказываются бессмысленными миражами, и лишь помощь старухе становится той нитью, которая приводит героя к незыблемым истинам добра и веры.

Здесь необходимо вспомнить уже упомянутый схематичный психологизм. Мысли Фёдора неотделимы от его душевной борьбы; «раздумие» становится той силой, которая заставляет героя изменить себя. Недаром во время первой встречи мальчик «в раздумье» поглядел на старуху – она напомнила ему бабушку, то человеческое, что было заложено в нём с детства. Во вторую встречу он «задумался», когда старуха сказала, что будет молиться за него несмотря ни на что. Третий раз он «задумался» после реплик о смерти, в четвёртый – когда старуха советует ему молиться о спасении души. Из сказанного очевидно, что герой способен к внутренней борьбе; в конечном итоге это приводит его к духовному преображению.

Фёдор становится иеромонахом Феоктистом. Он приходит исповедовать умирающую старуху – свою спасительницу и «дочь духовную» одновременно. Заканчивается сказка идиллической смертью старца и старицы. Праведница и раскаявшийся грешник – будто одно человеческое отражение; и он, и она в равной степени могут считаться главными героями. В своём единении их путь напоминает путь одной заблудшей души: потерявшейся, однако нашедшей в себе светлую сторону и обретшей  путь к спасению. И путь этот лежит в первую очередь через страдания – недаром Феокрист измождён постом и отягощён веригами, недаром старухе приходится плакать о «смерти» своих детей. Данный сюжет вызывает широкий круг ассоциаций: библейская история о раскаявшемся разбойнике, казнённом вместе с Иисусом, жития православных святых, баллада об атамане Кудеяре из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?», «Преступление и наказание» Достоевского и многие другие.

Владимир Одоевский, сторонник научного познания, страстный поклонник философии Шеллинга, как ни странно, не был чужд религии и склонялся к вере в Бога. Именно ппоэтому в центре «Необойдённого дома» – падение и воскрешение человеческой души, тема добра и зла, ошибки и покаяния, утверждение евангельских истин и конфликт «разрушительной» иррациональности (бессознательное) с иррациональностью «продуктивной» (вера). Последнее – особенно важный и личный мотив для творчества писателя в целом.