Два Когутая

Я помню её стрижку под горшок,  коленки в зелёнке и строгий,  недетский взгляд карих глаз.   Я прыгала вниз по ступенькам с четвёртого этажа и доедала коржик, который стащила из-под бабушкиного носа.  А когда за старой дверью подъезда я увидела далёкие ветки на голубом,  она подошла ко мне и сказала.
   - Ты, что ли, Аля?
   - Ну, да – крошки полетели вниз к её ногам. Именно тогда я впервые увидела коленки в зелёнке.
   - Давай, - сказала она и застегнула мою кофту на все пуговицы.
Я уже хотела возмутиться,  но тут увидела умиротворённое лицо Петровны - моей бабушки,  которая наблюдала за нами с балкона.  Она сидела с газетой над горшком с фикусами и целилась в меня ястребиным взглядом.   
   - Это она тебя попросила? – сказала я мирно.
   - Ага, - кивнула девочка с коленками в зелёнке.
   - Ясно, - смирившись, вздохнула я.
   - Побежали, - предложила она.
   - Куда?
   - Секретики смотреть, - сказала  девочка  и взяла меня за руку…

В тот день я узнала много нового.  И это был самый счастливый день в моей жизни.  Я помню это счастье обрывками, как можно что-то помнить  в пять лет. Но это было не что-то, а ого-го!
Сначала мы катались на лифте:  рядом с нашим домом росла высокая печальная ива возле парапета, который тянулся к большому фонтану и кафе с мороженым.
  - Давай – сказала  она, залезла на парапет и,  прежде чем я успела понять, схватила хрупкие ивовые ветви,  оторвалась, повисла, полетела.   Я стояла за парапетом  в тишине, почти плача, потому что её долго не было,  и я решила, что она разбилась.
  - Смотри,  бабочка дохлая, - она появилась в тот момент, когда я уже ревела.
  - Это не я,  - сказала девочка.  – Бабушка рассказывала, что бабочки живут один и день, а потом умирают…чего ты ревёшь?
  - Я думала, ты разбилась, - сказала я.
  - Ты с ума сошла? – сказала она. – Давай вместе! Боишься?
Я посмотрела в её строгие карие глаза и со вздохом полезла на парапет…
Не помню,  сколько раз я оттуда сиганула. Кажется, мы были обезьяны.  Она – японская,  а я – китайская, потому что она сказала,  что есть два гороскопа.  А потом она потащила меня к фонтану.  «Монетки искать»
 - Где? – уточнила я.
 - там, - ответила она.
И разулась.
- Мы утонем, - пробовала возражать я.
 - Да ты что! – сказала она, - мы не в большой фонтан, в маленький, хочешь мороженое?
 - Я попрошу, бабушка даст.
 - Бабушка не интересно! Интересно найти! – со знанием дела сказала она.
Тогда я  тоже разулась.
 В тот день мы нашли несколько копеек,  я порезала ногу,  она сбегала на пустырь, принесла лопух и показала, как надо прикладывать. Помогло.  Потом мы купили одно мороженое на двоих.  Она сказала, что любит фруктовое – это такой замороженный сок – полжизни плюс ангина, но масса удовольствия. Я тоже любила фруктовое.  Мы попросили у огромной как латок продавщицы две деревянные палочки и ели его, впадая в забвение, а потом она показала мне секретики….
Секретики находились в небольшом палисаднике тётки  Лиды.   Надо было откапывать их, когда тётка Лида не видела, потому что она стреляла солью из ружья,  очень злая старая дева, так сказала мне она.  Тогда я не знала, что такое старая дева, но это звучало убедительно.  Мы пробрались туда лисьим лазом, прочёсывая траву,  а потом под кустом крыжовника она раскопала секретик – лепестки розы и старые запонки её папы  под куском прозрачного стекла.  Я такой красоты в жизни не видела,  поэтому когда она вдруг подскочила и рванулась вперёд, ничего не поняла.  Она неслась впереди меня – мы неслись по зелёному миру стрекоз и кузнечиков через серый асфальт, ещё тёплый от солнца.
   - Кристина!
Навстречу нам, подбирая юбки,  грозно двигалось нечто ужасное.  Что-то с длинными руками и слоёным пирогом на голове, из-под которого торчали шпильки…
   - Вот дрянь!
Она ловко увернулась от шпилек и, подбежав, к большому шесту во дворе,  быстро залезла на самый верх.
   - Ты зачем девочку увела? Бабушка с ума сходит! – существо со шпильками стояло под шестом и казалось теперь более человеческим.
   - Я не слезу, - сказала Кристина.
   - Немедленно!
   - Ты же знаешь!
   - Стыдно, - продолжили шпильки.  -  Как зовут эту девочку?
   - Аля, - ответила  я,  оставаясь как можно дальше. 
   - Ну ладно ты-то!  Уже шесть! Дылда здоровая,  в школу пора! А её бабушка с ума сходит.
   - Моя бабушка всегда с ума сходит, -  сказала я и посмотрела на балкон. Бабушки там не было. Я даже ещё не успела начать беспокоиться, когда кто-то схватил меня за ухо и больно дёрнул.
Я заорала.
   - Никакой теперь собаки! – сказал кто-то, похожий на моего папу.
 Я заорала громче.
Кристина вмиг спустилась вниз и подбежала ко мне.
   - Не ругайте её, это я!
Шпильки схватили Кристину за руку и потащили в сторону.
   - Пойдём,  – меня тоже куда-то тащили, и  я с ужасом поняла,  что это всё-таки моя папа.
Я смотрела на неё – стриженную под горшок с коленками в зелёнке, а папа уже затаскивал меня в чёрную смерть – старую дверь подъезда с облупившейся краской. Я оглядывалась на неё – и  почему-то было не страшно.  Её звали Кристина.  Она жила в пятом подъезде.  Ей было шесть лет.
   
Год прокатил, как во сне, а в школу мы пошли вместе. 
Я закатила концерт до шести утра,  а в восемь папа молча привёл меня к Спинозе – так звали нашу  завуч.   Спиноза Карповна.  Спиноза – потому что она всё время рассуждала и носила очки со стёклами минус десять.  Но мне тогда казалось,  это оттого,  что у неё заноза в спине,  только я её почему-то не вижу.  Спиноза послушала, как я читаю,  спотыкаясь на слогах, потом посмотрела мой нелепый рисунок, где вместо семьи я изобразила что-то из жизни муравьев,  и сказала:
- Если рассуждать с одной стороны, то шесть лет – это, конечно, рано,  Ну, Вы же сами видите! – она со вздохом кивнула на мой рисунок. 
Папа торжествующе посмотрел на меня - я опустила голову и закусила губу, сдерживаясь.
 - Но если подумать с другой стороны,  то, конечно,  желание отбивать нельзя.  Решайте сами! – она была добрая,  эта Спиноза Карповна.
Так я пошла в школу вместе с Крис.  Удивительное  было время.  Сначала мы неприлично учились. Мы сидели на второй парте и были одинаково влюблены в буквы.  Потом в цифры. Потом я любила только буквы, а все цифры списывала у неё.  А когда в четвёртом классе  нашу учительницу заменили,  и пришла высоченная,  худая,  в пиджаке до колен – Шпала,   просто Шпала, без Отчества и фамилии, наша любовь прошла.  Шпала говорила скрипучим голосом и   рисовала одну и ту же цифру в красном журнале. Крис придумала:  пить ледяную воду из холодильника  и прикладывать уши к форточке – там,  где крутой сквозняк.  Мы с энтузиазмом взялись за дело.  Через три дня я заболела, а она – нет.  Я лежала с ангиной и отитом,  а она, как оказалось,  тоже не ходила в школу.  Из солидарности.  Она научилась прогуливать. Позже мы прогуливали вместе.     Мы сидели в туалете с бутербродами.  Крис  пересказывала мне Жуль Верна, а я ей второе собрание сочинений Карла Маркса.  Назло папе.  Т.е я его, конечно, не читала. Это нельзя было давать ребёнку,  поэтому я брала какой-нибудь том и клала его на стол вместо учебника математики. Все думали, что я занимаюсь.  Мне нравился этот Карл Маркс. И я о нём всё придумывала.   
Однажды во время урока Шпала вдруг вышла из кабинета и  стремительно понеслась вдоль стены каземата в сторону туалета.  Мы почти попрощались с жизнью, когда   Шпала открыла дверь кабинета Биологии, который находился в двух метрах от нас. 
С тех пор места прогулов изменились.  Изменилась и Крис.  Я даже не заметила, когда это произошло.  А поняла из-за кошки.   У нас во дворе шутка такая была:  сажать в ящик  кота, возле магазина их  много было. Магазин в соседнем доме,  привезут что-нибудь,  никогда не хватит,  если только бабушка очередь не займёт,  а вот ящиков хватало.  Так вот сажали мы кота в ящик,  и к чьей-нибудь двери этот ящик ставили открытой стороной.  Вернее, не к чьей-нибудь,  а  исключительно к  преступникам.  Это Крис их так прозвала.  На третьем этаже жила тётка Тамара.  Она по воскресеньям раздавала талоны на питание во дворе под липой,  и их тоже почему-то всегда не хватало.  А на пятом этаже дядя Коля всегда делал ремонт в любое время суток.   И на него всегда жаловались.  Даже участковый приходил.  А дядя Коля всё равно делал.  Это была его жизненная необходимость, - так сказал мой папа.  А баба Маша с четвёртого подъезда была общепризнанная городская сумасшедшая, но мы её любили.  У бабы Маши была квартира –  там жили голуби, воробьи, коты, собаки, черепахи,  куклы без глаз и котята.  Она их лечила, а потом отпускала.  Ей кота мы не пускали. Так вот…мы ставили ящик с котом, спускались на этаж ниже, а кто-нибудь из нас по  жребию в дверь звонил.   Если повезёт,  то дверь откроют, и котик наш голодный с козырным воплем в квартиру кинется.  Мы – едва живы,  прыскаем в кулаки, зажимаем рты пыльными ладонями, перемигиваемся и сдерживаемся, изо всех сил, слушая совместные вопли …потом тихо так, еле слышно спускаемся,  и вдоль стен, чтобы из окна не было видно,  в соседний двор….так вот Крис неожиданно сказала: 
 - Ерунда!  Лучше играть в Тимура и его команду. 
И во дворе осталась. 
А мы пошли….кот был очень тощий и так орал, что мы, хохоча,  не услышали шаги  тётки Тамары. Наша местная Фрекен Бок взяла меня за шкирку, как того кота, только я не успела даже занервничать,  я ещё смеялась,  когда на мою шею опустилась тяжёлая обиженная рука…она отдубасила   меня за всех обиженных котов на всю жизнь и даже больше.  После этого началась игра в Тимура и его команду. Мы ходили по домам и предлагали услуги.  Нас было человек пять, не больше.  Мы стояли на тёмной лестничной клетке,  жаждущие помочь.  Иногда нам просто давали конфет,  иногда прогоняли.  А один раз дверь оказалась открытой.  Мы переглянулись и вошли.  В маленькой комнате с грязным окном на кровати у стены лежала бабуля.  Рядом с кроватью я увидела челюсть и пустой стакан.  Бабуля повернула к нам свои огромные,  чёрные от мешков  глаза и пошевелила губами.  Мы молча смотрели на неё,  почти онемев от ужаса.
   - Мы Тимуровцы, - прошептала Крис.
Она отошла первая.
   - Мы помогаем, - снова начала она.
Бабуля кивнула на пустой стакан.
   - Вам воды налить? – догадалась я.
Бабуля глянула  на челюсть и открыла рот. 
   - Челюсть, - сказала Крис.
Она посмотрела на свои руки - грязные и исцарапанные,  а я – на свои, такие же.  И мы кинулись в ванную. 
С челюстью бабуля заговорила.  Очень плохо, но мы её поняли.
В тумбочке были деньги.  Мы купили хлеб, колбасу и ещё что-то, помыли полы и выбросили хлам из комнаты.  У бабули было так много работы,  что мы явились домой глубокой ночью,  как сказала моя мама.  Во дворе стояла милиция,  и шпильки торчали из головы бабушки Крис как-то совсем неаккуратно.  Нас наказали и запретили играть в Тимуровцев.  Дураки они,  эти взрослые.  Они же не видели бабулю с челюстью. Правда, мы её тоже больше не видели.
А в пятом классе Крис уехала.  Её папу перевели на другой завод.  Мы с ней прятались в подвале за дверью,  и Крис сказала, что не выйдет.  Во дворе ждала машина,  её мама бегала вокруг машины, бледная,  и очень злилась.
 - Ну не плачь, - говорила мне Крис, - размазывая слёзы по лицу, - я сбегу как только мы туда приедем. – В первый же день.
  - В первый? – безнадёжно спросила я. 
  - Нет,  во второй, - подумав, ответила она. – В первый мы ещё не приедем.
  - Кристина! – где-то во дворе её мама перешла на истерику, - у нас поезд через полчаса!
  - Ну, всё! – Крис вытерла мне слёзы.  – На крышу без меня не лазь, ты боишься высоты.
Я кивнула.
– всё будет хорошо, у нас одна кровь.
 - Как это? – удивилась я.
- Я где-то читала, - нахмурилась она. – Не помню, как точно написано, но у нас одна кровь, понимаешь?
И я поняла.

Когда она уехала,  меня посадили с Костиком.  Он  ел жир со всех тарелок в школьной столовой, но был  худым и конопатым.  Я завалила все тесты по математике и должна была остаться на второй год.  Мне было всё равно. Папа ходил к Спинозе,  потом к Шпале.  Мне купили собаку и велосипед,  только это не помогло. Я смотрела на набухающие почки за школьным окном и думала,  что Крис нет уже почти год. А это значит, что ничего нет. Ни собаки, ни велосипеда, ни Спинозы со Шпалой.  Я чахла. Папа давал мне витамины,  брал с собой  на футбол, мама разрешила гулять до десяти, Дед покупал запрещённую пастилу.  И когда я уже собралась умирать,  она вернулась.
В мае у меня случился аппендицит.  Я лежала в палате на втором этаже и уже четвёртый день отказывалась вставать. Т.е  я, конечно, вставала, когда никто не видел. Родители сидели по обе стороны от кровати,   и каждый поправлял мне одеяло через каждую минуту.  Я с ненавистью смотрела на бульон и книги.
 - Вы идите, - говорила я слабым голосом, - когда медсестра появлялась в палате с огромным шприцом на всю комнату,  я себя хорошо чувствую.
После этого мама теряла краску на лице,  а папа внимательно и сердито на меня смотрел.  Они выходили,  я продолжала лежать, апатично листая учебники. 
Это случилось  вечером,  уже стемнело.  Я смотрела в потолок и совсем не думала о ней. 
  - Эй, ты! – взволнованно сказала мне Люська с соседней кровати,  её завтра выписывали,  - это к тебе.
  - Что? – равнодушно спросила я.
Было десять часов,  я знала,  что время для посещений закончено.
  - В окно глянь!
Я посмотрела и чуть не свалилась с кровати.  На подоконнике  сидела Крис.. 
Я хотела вскочить,  дёрнулась, но у меня закружилась голова, и я села обратно. 
А Люська уже была у окна.  Она дёрнула шпингалет,  но не тут-то было.  Он лишь предательски заскрипел, и всё осталось по-прежнему.  Тогда я, шатаясь, подошла к окну, и взялась за шпингалет с другой стороны. Мы тянули его изо всех сил,  я зажмурилась,  потому что боялась  разочарования, я чего-то очень сильно боялась.  А когда окно медленно открылось, и Крис прыгнула к нам в палату,  я посмотрела на  водосточную трубу и упала на Люськину кровать. 
    - Аль, - Крис гладила меня по голове, - ты что? – я открыла глаза и видела её рядом.  Она изменилась.  Та же стрижка,  те же коленки,   но глаза у неё были другие, и лицо похудело и вытянулось.
 Я лежала и улыбалась.
    - Как ты сюда залезла? – с восхищением спросила Люська.
    - По трубе, - пожала плечами Крис. – Там внизу сумасшедшая тётенька меня не пустила,  зато она проговорилась, в какой Аля  палате,  а мальчик во дворе показал,  где это.
    - Ну, ты даёшь!  – с ещё большим восхищением сказал Люська.
    - Шоколад будете? – Крис достала шоколад из кармана ветровки.
    - Будем, - сказал я и села.
    -  Идёт, - завопила Машка. 
Она лежала у двери,  её привезли тогда же, когда и меня. Раньше Машка всё время молчала.  Крис едва успела залезть под кровать, как в  палату зашла медсестра.
    - Почему окно открыто? – строго сказала она и посмотрела на мою смятую постель. .
    - А где девочка?
    - Здесь, - Люська улыбалась рядом со мной.  Мы сидели на её кровати,  спустив одеяло,  а за ним где-то совсем близко дышала Крис.
    - Встала?  - иронично сказала медсестра. 
  Она подошла к окну и закрыла его на всю жизнь.
    - Спать, - отрезала она и потрогала мой лоб.
    - Я отдала Люське кусок одеяла, и нехотя подошла к своей кровати.
    - И ты тоже, - сказал медсестра Люське и вышла.
   - У меня родители развелись, - сообщила  Крис и вылезла. – Я теперь опять здесь жить буду.
   - Так ты  совсем вернулась? – вскрикнула я.
   - Совсем, - ответила она и стала ломать плитку шоколада.   


Вскоре появилось  слово:  перестройка.  Мы обменивали возле гостиницы матрёшек на упаковки жевательной резинки между игрой в Казаки-Разбойники, смотрели запрещённые снимки, найденные в сумке у Леночкиной мамы,  пекли картошку в балке,  где, как ахала моя бабушка,  жил  одноногий уголовник – так написали в газете.  Каждый день было что-нибудь новое.  Каждый день я видела родителей, когда они  появлялись возле моей кровати, а я делала вид, что сплю.  Я видела их каждый день закрытыми глазами. А её я видела не так.  Помню,  как я сказала ей,  отчаянно шепча признание, которое мучило меня уже несколько дней. 
   - У меня рак, - прошептала я,  цепенея, и   остановилась посреди проезжей дороги. 
   - Что?
   - Понимаешь, - кажется, уже загорелся жёлтый, - я вчера пришла…
Я наклонилась к ней,  продолжила. Она весело оборвала мой срывающийся шёпот.
   - У тебя месячные!
Она схватила меня за руку,  и я увидела красный свет. 
   - Что – уже? – это открытие потрясло меня больше,  чем  вчерашнее отлично по математике.
   - Уже, - сказала она многозначительно.
   - А у тебя? – спросила я и снова остановилась. 
В полуметре завыла скорая помощь.
   - Быстрее! – закричала она,  и остаток дороги мы пронеслись под крики какого-то дяденьки.
   -  У меня тоже, - ответила она, - ужасная вещь, но ты забей. 
Я забила.  Ещё я забила на карты.  У нас во дворе был  карточный бум.    Бум произошёл из-за Сашки.  Он всегда «гулял» не с нами,  иронично посматривая на малолеток с велосипедами.  А один раз,  когда я вышла в новой майке, подаренной мне на День Рождения, Сашка посмотрел на меня,  пошёл домой и вынес карты.  Через неделю в карты играл весь наш двор,  тратясь только на перерывы затяжек за трансформаторной будкой.   Она не играла.  Она носила длинное каре, рваную чёлку и слушала Высоцкого,  сидя у окна своей небольшой комнаты,  где над кроватью на полстены висела карта и серебряный рог.  Она говорила,  что Рог остался ей от дедушки, а в карты не интересно. 
Помню,   я сидела  и резалась в пьяницу,  а она появилась,  посмотрела и сказала: 
   - Пошли!
   - Ты не права,  Крис, - говорила я ей беспомощно, ты не права!
А она почти бежала по ступенькам,  два раза роняя ключ от двери. 
Потом я заметила,  что с ней что-то не так. Она не слушала меня. 
   - Пошли, мне ещё надо рассказать тебе про горы! – она сидела на кровати
бледная, горячая,  она была не здесь,  а где-то там…
   - Ты разве не на море ездила? – удивлённо спросила я. 
   - Я такое видела! – она взволнованно встала и вышла.
Она  знала теперь что-то, чего не знала я.
Потом она вернулась и говорила, взмахивая руками, и что-то показывая мне на карте.  Я её такой никогда не видела,  и даже когда она поставила  Высоцкого, я не поняла.  Но её вид действовал на меня.  Я запомнила:  вот это Ушба – ведьма.
   - Почему?
   - Не знаю.  Так он сказал.
  - Кто?
  - Мамин друг. 
  - А это Когутаи.
  - Кто?
  - Когутаи!
  - Что это?
  - Пики, не видишь! Он сказал,  что во время охоты на туров на склонах от группы охотников отстал Когу. Отстал и не вернулся,  ясно? – она была необычайно взволнованна. 
  - Ясно, - я тоже была  взволнованна.-  А почему он один, если их два?
  - Не знаю, - задумалась Крис…надо у него спросить.
  - А это что? – я показал на два белых верблюжьих горба.
-  Это Эльбрус, - посерьёзнела Крис. -  Я туда пойду.
  - Как? – это известие было самым удивительным из всего того, что произошло со мной за последнюю неделю.
  - Не веришь? – вскипела она. 
  - Верю
  - Жаль,  что сейчас нельзя, - вздохнула она, - мне кажется, я не дождусь восемнадцати... 
  - Почему нельзя?
  - Нельзя.
Я ей верила, но ничего не понимала.   
 
Друг её мамы работал в Планете.  Там бегали кроссы, лазили по скалам и ходили в кошках.  Так сказала Крис.  Она носила джинсы-варёнки и читала книгу Е. Абалакова «На высочайших вершинах Советского Союза».  Я часто представляла её,  сидя за математикой.  Я смотрела на размытое от дождя стекло и видела, как она туда идёт.  Я хорошо помнила два горба на синем.
О том, что у меня неуд в четверти я совсем не думала.  Облака походили на горы.  Они ползли,  ширились, исчезали, а она всё шла, прыгала в кошках по леднику через трещины. 
После первого похода она объявила,  что я тоже должна заниматься.  На мои вялые возражения она сообщила,  что,  во-первых,  в Планете есть Степан Игнатьич,  а во-вторых,   в горах много мухоморов.  Последнее оказалось решающим. 
Я сказала маме,  что буду заниматься математикой, положила в сумку кроссовки и отправилась вместе с Крис. 
Степан Игнатьевич ходил в столетней кожаной куртке,  кедах и синих трико.  Степан Игнатьевич был худ и неприметен.  Степан Игнатьевич рассказывал про горы.  Вечером после тренировки вся наша большая стайка по интересам сидела в холле клуба, где проходили занятия,  с чашками чая и печеньем,  на полу,  а Степан Игнатьич рассказывал.  Про Отечественную войну,  немецкий флаг на Эльбрусе и нашу оборону,  про зубров и озёра с водой в шесть градусов,  про водопады зимой и пик Коммунизма на Памире.  Математику я завалила.  Мне запретили туда ходить.   Я сидела у окна и думала о мухоморах.  Что они очень красивые и несчастные, потому что их никто не любит.  Папа считает,  что я красивая.  А мне на это наплевать. Сашка приходит уже без карт.  Я говорю,  что занимаюсь.  Он молчит,  а потом уходит.  Мне не жалко.  Я знаю,  что завтра он опять придёт.   У Крис есть горы,  Степан Игнатьич и Глеб.  Глеб появился недавно.  И как это я пропустила со своей математикой? 
Один раз я услышала:  «завтра Глеб даст мне ледоруб»
 - Чего даст? – изумилась я.
 - Ледоруб.  Учиться зарубаться.
 - Крис,  ты поехала? – сказала я и захлопнула один интересный  журнальчик, который почитывала с недавнего времени.
 - Сама ты поехала.  Чтобы не упасть, надо зарубаться. 
Я посмотрела на мокрые хлопья снега.
 - Может,  зарубишься потом? – с сомнением спросила я. – Погодка ещё та. Давай в кино.
- Глеб может только завтра, - сказал она.
- Кто такой Глеб? – с интересом  спросила я.
- Так…- она стала очень тихой.
- Так! – сказала я. – Ты влюбилась?
- Нет, что ты! – презрительно сказал она. – Любовь – это для тех, у кого нет цели. 
- И какая у тебя цель? – я уже всё поняла.
Она закусила губу.
- Ты знаешь!
Я посмотрела на её румянец,  и почувствовала себя очень одинокой.
Потом я видела их. Почти случайно.  Они шли под этим мокрым  снегом,  все облепленные и счастливые. Мне даже показалось,  что у них один капюшон на двоих, а я теперь осталась одна. Совсем. Но я ошиблась.
Весной Крис заявила,  что они идут на Гумачи,  а я совсем закисла со своими цифрами,  она что-нибудь придумает с годовой контрольной,  а я должна идти с ними. 
  - Я же боюсь высоты, - сказала я, проверяя её.
  - Ты сможешь, - сказала она, - сможешь.
И я опять спрятала кроссовки на дно сумки и сбежала с ней с третьего урока.
Степан Игнатьич сказал,  что это возможно:  мои занятия.   А Глеб ругался.
  - Идите с ней сами, - говорил он,  поправляя чёрную прядь волос со лба, - мне отвечать!
  - Глеб! Она сможет! – Крис сверкнула глазами и её губы побелели.
  - Ты её научишь? – усмехнулся он.
  - Если она не пойдёт, то я тоже не пойду, - упёрлась Крис. 
  - А если она упадёт,  то ты тоже упадёшь?  – сказала толстая рыжая Лиза.  - Ты не упади, - сказал Крис – Пошли! 
И мы начали бегать кроссы,  надевать кошки и зарубаться. Мы ездили за город и занимались.  Я не знаю, чего мне тогда  хотелось больше:  почувствовать то,  что знала она,  понять эти горы и перестать  бояться или смотреть на её любовь не из книг -  они оба были  красивы и ничего не боялись.  Дома, кажется,  не знали.  Папа прибегал чуть позже меня и на мамино:
 - Она совсем от рук отбилась!
Садился за суп и  отвечал:
 - А что ты предлагаешь? Я же не могу держать её возле своей юбки?
После этого странного изречения мама терялась. А папа подмигивал мне и погружался в суп. 
Математику я, конечно, завалила.  Меня оставили на осень. 
 - Главное,  туда дойти, - сказала она,  математика - это не главное.
 - Почему, главное туда? – задумалась я.
 - Не знаю, - задумалась она. – Если туда дойдёшь, то всё сможешь…
 - Что: прям всё? – не поверила я.
 - Всё, - кивнула она.
 

Я ждала этот день больше, чем Дня рождения в пять лет, а когда он настал,  то выйдя с гигантским рюкзаком, я торжественно сообщила родителям, что сегодня иду на Гумачи.
  - Куда? -  родители сидели на кухне за бабушкиным пирогом и одновременно поперхнулись.
  - На Гумачи, - гордо повторила я и попятилась.
  - Где это? – папа всегда реагировал быстрее.
  - На Кавказе!  Это ледник,  там не страшно, даже кошки не нужны.
  -  Я сейчас позвоню маме Кристины, - угрожающе сказал моя мама.
  - А Кристина тоже туда идёт, - сказала я и отошла ещё дальше.
  - Мы месяц тренировались,  -  я пришла в состояние нарастающего отчаяния.   
Знали бы они, чего мне стоило жить эти полгода без кассет  и помады, откладывая часть бабушкиной пенсию,  которую она давала мне на мороженое, начиная с шести лет.  Члены клуба ехали за копейки,  но копейки тоже надо было иметь.
  - Ты никуда не пойдёшь, - папа никогда не умел говорить железно, но в этот раз у него получилось. 
  - Ты трус, - сказал я и выбежала.  Я бежала вниз по ступенькам,  пока не увидела голубой квадрат и верхушки деревьев, а под ними  Крис с таким же рюкзачищем за плечами.
И мы понеслись.  Мы бежали по тёплому асфальту двора, по зелёному миру стрекоз и кузнечиков через нарастающий гул машин.

Утром я увидела их – великаны за окном автобуса, изрезанные,  немые,  с горящими от солнца жёлтыми макушками. 
  - Крис,  - прошептала я.
Она спала так, будто ехала не в горы, а в гости к бабушке на пироги.
  - Ну, Крис, - проснись! – опять затянула я,  заворожено глядя на великанов.
Но она спала.  И улыбалась как ребёнок.

Сначала я сошла с ума от воздуха, потом от горного ручья, шишек и зелёного мха в лесу.  Мы шли в ущелье Адыр-су,  ничего так  шли:   едва ползли под рюкзаками,  а  Крис успевала всё.  Она то шепталась на ходу с Глебом,  сооружая себе на макушке шляпу из лопуха,  то подбегала ко мне показать бурую корову с пятном на боку. Степан Игнатьич шагал  последним.  Он вглядывался в сосновую даль, и так ушёл в себя, что я решила к нему с вопросами до вечера не приставать. 
И всё в тот день было настолько удивительно, что  я начинала понимать,  почему она любит их.   Котелок гречневой каши, мокрые ноги и спальные мешки до макушки меня не очень разочаровали.  Я лежала в палатке рядом с Крис и слушала,  как она шепчется с Глебом. Вообще-то Глеб к нам идти не хотел, но Крис наврала, что боится.  Теперь Глеб не мог успокоиться и всё время что-то рассказывал.  Ветер тоже не мог успокоиться.  Я лежала и думала, что нас сейчас унесёт.  Где-то начался камнепад.  Я ждала,  что камни будут сыпаться прямо на нас,  но шёпот не прекращался.  Все были живы. Все ждали завтрашний день. 
А утром  Глеб сказал: Со мной идут Костя, Вова и Лиза.  Остальные ждут в лагере и готовят ужин. 
  - А мы? – Крис  уронила кружку с водой.
  - Котёнок, - это прозвучало так приторно, как в мамином сериале в семь часов. – Понимаешь…
  - Ты  обещал!
   - Там опасно,  тебе нет восемнадцати. На следующий год!
   - Степан Игнатьич!
Ты что,  правила не читала? – как ни в чём не бывало пожал плечами Степан Игнатьич.  – Мне твои родители расписку не давали! 
   - Но он же обещал!
   - Кто?
   - Глеб!
   - По лбу надо дать твоему Глебу! Девчонке голову заморочил! 
Глеб молчал.
  - Зачем мы тогда здесь? Мы, что, зря ехали? – не унималась она.
  - Как это зря?  Всё сразу не бывает.  Мы вчера десять километров прошли,  а вдруг бы ты захныкала?
  - Я?
  - А кто?
  - Степан Игнатьич!
  - Нет,  даже не проси.
Она застыла.  Я думала, что она хотя бы ещё что-то скажет для приличия,  но она застыла. Мы стояли и смотрели,  как они уходят.  Они становились всё меньше, а мы стояли.  Степан Игнатьич сказал,  что уже, наверное, первые грибы,  и мы сейчас пойдём их собирать. Те, кто остался. Но я хорошо знала её.  Когда они уже почти исчезли,  она сказала.
  - Бежим. 
И мы побежали.  Мы пошли за грибами, но как только на пути она увидела те самые глыбины во мху, она скрылась за ними, упала и поползла в обратном направлении. Через хвойный мир, мимо коров, пни и те самые первые грибы. Потом мы неслись. Мы бежали, а их всё не было, и когда надежды уже не осталось,  мы увидели их. Мы крались за ними как партизаны, а они почему-то не смотрели назад.  И даже  когда мы оказались среди каменных гигантов и медленно поползли вверх по сыпучей дорожке, они не обернулись.   
   - Не смотри вниз, - шепнула мне Крис.
Где-то внизу срывался водопад,  готовили обед и летали бабочки. 
 Мы уверенно ползли вверх под накрапывающим дождём,  и я постоянно думала,  что умираю.  Первые пять минут я была убеждена в этом на сто процентов,  потом на девяносто,  а потом опять на сто. Я мечтала растянуться на этой тропе,  есть шоколад  и лежать до рассвета, но я боялась остаться одна, а Крис всё шла и шла, уверенно шла вперёд.  Я почти смирилась с мокрой спиной,  чугунными ногами и с тем, что вниз лучше не смотреть.  И когда я уже совсем сдалась,  она вдруг сказала:
   - Радуга!
Я обернулась и увидела это чудо над горами, а потом посмотрела на Крис и поняла,  что она тоже устала.  Это открытие так меня поразило, что умирать сразу перехотелось,  тем более что нас наконец-то заметили. Глеб приближался как страшный суд.  Я съёжилась. Он подошёл, взял Крис за руку и сказал:
   - Дура!
   - Мы заблудились, - ответила она и улыбнулась.
   - Ты сумасшедшая,  маленькая,  безответственная.
Он не закончил,  потому что она поцеловала его.  Я смотрела на них и у меня закружилась голова.  То ли от высоты, то ли от чего-то ещё.   Я не поняла это чувство,  я лишь ощутила,  что Крис теперь старше меня больше чем на десять месяцев. 
    - Чёрт с Вами! – сказал он. –  Кошки взяли?
    - Да, - ответила я. 
Он с удивлением посмотрел на меня.   
   - Только не ныть.  Скоро  жандарм,  за ним  нож.    Сейчас перевал.   
   - Вот идиотки! – рыжая Лиза глянула  на нас так, будто сейчас кинется.
   - Ну-ну, - Крис тяжело и насмешливо посмотрела на Лизу. – А ещё кто?
   - Девочки, Вы не в джакузи, - Глеб скинул рюкзак. – Сейчас начнётся ледник. Идём в кошках,  думаем о каждом шаге,   жандарм будем обходить слева,  если что -  зарубайтесь, страховка выдержит. Идём строго друг за другом,  когда будет нож – скажу. Вопросы?
Мы молчали.  Я только сейчас начала понимать, что умирать раньше было глупо,  а вот сейчас самое время. 
   - Если вопросов нет,  надеваем каски, крепим кошки.
   - Глеб, - тихо сказала я, - а жандарм – это кто?
Лиза перекосилась.
   - Жандарм – это скала на пути.  Кстати…
Он скептически посмотрел на меня. – Каска есть?
   - Есть, - ответила Крис.
   - Наденьте.
Мы надели каски,  достали кошки.  Когда-то я думала, что кошки – это щётки, чтобы чистить снег с обуви,  но это оказались
металлические  подошвы  с зубцами для ботинок, чтоб ходить по ледникам,  такие горные коньки.  Я их легко надела,  пусть не думают!
Потом все стали связываться.  Меня обвязали верёвкой вокруг талии, закрепили карабином, а конец  потянули к Лизе -  вот ещё праздник! Будет дышать на меня, ну, хоть Крис впереди.  Ледоруб был,  конечно, не коробка конфет, но ничего,  кажется, даже жить можно.  Глеб разбил нас на две группы.  В первой оказалось четыре человека.   Он  сказал,  что больше трёх в связке нежелательно,  но что делать,  раз у него на маршруте столько женщин.   Я не успела над этим серьёзно подумать, когда мы пошли.  Сначала был снег, потом начался лёд.  Ноги дрожали. Крис скакала впереди, как дорвавшаяся до свободы коза, а я старалась не смотреть вниз, а только на ботинки в кошках.  Было жарко. Очень.  Мы шли прям к небу в окружении  коричневых скал в белой, клочьями повисшей  пене,  и я просила прощения у родителей за всю свою непутёвую жизнь.  Я думала: «Прости меня, мама…если я выживу, то обязательно сдам годовую по математике, я поступлю в институт, вот увидишь! Я не подведу!  Господи,  только дай пройти этот нож,  только дай!  Я всё смогу,  всё выдержу,  я даже выйду замуж за Сашку, потому что хоть он мне и не нравится совсем,  но добрый! А папа говорит,  что это главное...  Господи!  Только дай пройти этот нож,  только дай!»
  Я посмотрела вниз и закусила губу.
Показался   жандарм.  Мы сняли кошки.  Руки дрожали, ноги тоже.  Мы обходили его слева, я цеплялась за острые выступы скалы,  с правой руки сочилась кровь – перчатка давно слетела в небытие,  мелкие камешки под ногами шуршали и соскальзывали вниз,  сзади что-то посыпалось, я вскрикнула.
   - Что там? – это был голос Глеба.
Крис обернулась.
   - Всё нормально.
   - Крис, миленькая, дорогая,  не бросай меня! - шептала я, стараясь ступать туда, где прошла она, потому что внизу ждала прекрасная смерть в виде  бесконечных пиков разной величины, в виде неба и облаков, которые отражались в тёмных проталинах. 
   - Крис, пожалуйста, - я шептала это весь небольшой бесконечный участок пути до ножа. 
Когда мы дошли до него – у меня уже не осталось сил.
А без ножа невозможно  увидеть вершину.
Он открылся неожиданно, как только отступил жандарм – узкое снежное ребро, по которому невозможно было пройти.
   - Идти с обоих сторон ребра, одной ногой слева, другой справа, - закричал Глеб.
Я посмотрела на Глеба, потом на ребро, потом на Крис - и мир поплыл  перед глазами, и эта смерть уже не казалось такой страшной, как вначале, на самом деле я почти ревела, почти в голос,  мне было плевать на эту рыжую толстую дуру.
   - Аля! – Крис стояла посредине ребра и что-то кричала мне впереди. 
   - Ты подводишь группу, - кричала  Лиза сзади.
   - Аля, - не бойся!
 Крис сделала шаг ко мне.
   - Кристина, стой! – это был голос Глеба.
   - Аля, ты можешь! – кричала  Крис.
А я ревела  и очень твёрдо стояла на этом маленьком клочке грязного снега. Я плохо их слышала,  плохо видела.  И это был, конечно, конец, но  тут я вспомнила…
Мы гуляли на фонтане:  стояли высоко  на выступе перед каналом, где струилась вода, и Крис сказала:
  - Кто перепрыгнет? 
Крис сошла с ума,  потому что была холодная осень, и тот, кто не допрыгнет до следующего выступа, должен был свалиться в воду, она специально это придумала, но мы были не она.
  - Вот и прыгай, - ответила тогда Наташка. – Ты придумала, ты и прыгай, а мы за тобой.
Крис, колеблясь, посмотрела на воду.
   - Что, боишься? – поддразнила её Наташка.
   И она прыгнула.  Я даже не поняла, боится она или нет. Она решила так быстро,  несоответственно моему мышлению,  я ещё только приготовилась думать, а она уже стояла на другом конце – совершенно сухая и счастливая.  Наташка прыгать отказалась. Костик прыгнул,  Олег упал в воду. Он быстро вылез и убежал.  Мы ничего не успели сделать.
   - Аля? – она с надеждой смотрела на меня.
 Я помотала головой.
   - Ясно, - Крис вздохнула. 
Я так и не прыгнула тогда.  Потом всю зиму я ходила туда смотреть и никогда не двигалась с места, а когда ледяная вода замёрзла, я прыгнула…это оказалось не так страшно,  потому что я никуда не упала.  С тех пор я прыгала каждый день,  а  когда пришла весна, я показала это Крис,  и она удивилась.
   - Ну и что?
 Она уже забыла об этом, а я помнила…
.  Я  пошла на нож, я делала шаг, останавливалась и опять шла, вгрызаясь кошками в рыхлый обманчивый снег с обоих  сторон ребра, так,  как сказал Глеб.  Шаг….ещё шаг….я будто шла по небу на ватных ногах, и не понимала, почему здесь наверху ещё тяжелее,  чем там, и мне ещё никогда в жизни не было так страшно.  Я была уже почти у цели, я уже видела Крис на спасительной площадке, я что-то хотела сказать ей, как вдруг кто-то будто толкнул меня в грудь, я покачнулась и летела, летела…я слышала какой-то крик сзади,  потом ждала, что будет больно - больно не было, потом я обнаружила себя лежащей на гребне, а когда повернула голову, то увидела Лизу внизу на склоне на краю пропасти. Одна нога её повисла в воздухе,  вторая пыталась нащупать почву,  руки держали ледоруб,  который она успела воткнуть в снег. 
  «Страховка спасла»  - так потом сказал Глеб. Он  стоял на площадке, вцепившись в верёвку, и кричал:
  - Цепляйся за выступ,  тянись.
Она была как красная банка клубничного варенья, она барахталась как муха в паутине,  и я смотрела на неё, скованная ужасом. 
  - Левее держи,  ногу ставь, - кричал Глеб.
  - Нормально,  дальше цепляйся, дальше!
Она медленно двигалась вверх, а когда  поднялась, я увидела, как она дрожит, абсолютно вся,  даже скулы у неё дрожали.
  - Аля, а ты-то чего лежишь?  Вставай!
Я не поняла, кто это сказал. Но я  поднялась и пошла.  Я шла эти три минуты, хватая воздух,  а когда за выступом увидела Крис, то опустилась на колени, зачерпнула снег и жадно схватила его ртом.
  - Ты заболеешь! – сказал Крис.
 Я съела ещё одну горсть.
  - Терпи, уже скоро, - обронил  Глеб.
До вершины оставалось совсем немного…

До вершины дошли легко,  кажется, у всех открылось пятое  дыхание. Не знаю, почему пятое. Точно не третье, но и не десятое. Я даже не поняла, что эта вершина, и хотела уже идти назад, как Глеб спросил:
  - Куда ты?
  - Вниз, - ответила я.
  - Так нельзя, - удивился он, - сейчас записку оставим,  шоколадом подкрепимся.
Шоколад меня отрезвил. 
Глеб со страстью смотрел вниз.  Я поймала его взгляд, он смутился, отвернулся.  Крис тоже смотрела со страстью.  Они одинаково смотрели.  Внизу не было ничего, кроме скал, снега и бесконечного ужаса, а они стояли и смотрели со страстью. 
   - Вон Эльбрус,  – показал Глеб, и я снова увидела два горба на голубом.  Отсюда они казались дальше и величественнее, чем на фото в журнале.
   - С погодой повезло. 
Глеб протянул мне шоколад. 
Я ела шоколад и старалась не думать о том,  что надо ещё спускаться вниз,  что впереди нож и жандарм, а спускаться,  говорят, ещё страшнее.
  Спускаться было,  и правда,  страшнее.  Особенно по леднику – три метра отвесного льда.  Ноги были уже не мои, я шла и бесконечно повторяла слова Глеба: «Шаг - зацепилась - воткнула ледоруб. Шаг – зацепилась – воткнула…
А когда ледник закончился,  я бежала вниз за Крис по узкой тропе, оставляя за собой тучи пыли.  Это было уже шестое дыхание. Я не слушала Глеба, который что-то кричал  сзади,   я  мечтала только ещё раз увидеть нашу палатку. 

Степан   Игнатьич очень ругался.  Он сказал,  что выгонит меня с Крис из клуба, раз мы не понимаем.  А Глеб сказал:
  - А ты ничего, оказывается… молодец!
Мне сначала казалось, что это он не мне. А потом я поняла, что всё-таки мне.
Я сняла куртку и стояла в маечке, а Глеб с интересом смотрел на меня.  Как Сашка, только ещё интереснее. Я отвернулась.
Вторые два дня были не такие.   Мухоморы я так и не увидела, альпийские луга отцветали…Крис везде ходила за Глебом, а я скучала.  Спасал только Степан Игнатьич со своими рассказами.  Мы уговорили его на обратном пути съездить ближе к Эльбрусу.  Степан Игнатьич согласился, чтобы показать нам вершины. 
Погода была так себе. Облачно.  Мы поднялись на небольшую площадку и слушали все эти бесконечные названия пиков ледников.  Я никак не могла понять, как можно всё это запомнить.  Это же ужас, какую память надо иметь! А потом неожиданно для себя я  вдруг спросила:
  - А Когутаи где?
  - Знает! – изумился Степан Игнатьич.
А я вспомнила про Крис и её легенду.
  - Вон они!
 И я увидела две маленькие вершины рядом с облаком.
  - А чего это ты вдруг про Когутаи?
  - Потому что не понятно,  если Когу отстал и не вернулся, то почему их тогда два?
  - Вона как! – сказал Степан Игнатьич. – завернула.  Видишь ли…значит, кто-то с ним остался. Не может человек быть один.  Неправильно это..
 
А потом мы ходили на кладбище альпинистов. Степан Игнатьич сказал, что почти все они погибли в горах, кто-то сорвался, кого-то горняжка накрыла  – это болезнь такая. Кому-то от неё сразу плохо, тошнит и голова на две части, а кому-то сначала всё кажется очень легко,  так, что  почти летишь, как легко, только не  соображаешь ничего, а потом резко плохо становится. 
Мы смотрели на серые плиты с лицами, датами рождения. 
На одном памятнике я прочитала: «Убежать от себя чудака - непосильная это задача. Даже гении века пока не решили её удачно»
   - Крис, смотри!
Она подбежала.
   - что это?
 Прочитала, нахмурилась.
   - Это про страсть, - сказал она.
   - Почему?
   - Она всё съедает, - прошептала Крис. – Ничего не остаётся.
   - Что, и никакой защиты? – с сомнением спросила я.
   - Никакой, - серьёзно ответила она и посмотрела на Глеба.

Дома мама хваталась за сердце,  я обещала ей, что больше никогда туда не пойду, но она почему-то не верила.  И даже то, что меня выгнали из клуба, её не убедило. 
А папа заявил, что он мной гордится.  Через неделю нам с Крис выдали грамоты. Там было написано: «Шевелёва Александра Владимировна, совершила подъём на ледник Гумачи – 3810 метров, категория маршрута 1Б. Там ещё было много чего сказано  про дисциплину и смекалку.  Папа повесил диплом у себя на работе, а мама с ним не разговаривала.
И отошла только, когда я сдала математику и получила школьный аттестат.  Это вам не жандарм обходить, теперь я это точно знала.

Осень накатила как-то внезапно. Она поступила на геологический,  а  я впала в тягучие будни.  На семейном совете решили,  что надо приобретать нужную профессию,  а поскольку подготовку в Вуз я завалила, можно воспользоваться моим 16м и год набираться ума.  Вот такие штампы!    Совет прошёл в моё отсутствие. Я впала в редкое отчаяние. Я впадала в него регулярно с понедельника по пятницу,  потому что репетиторы тянулись бесконечным потоком,  а   мои родители работали по две смены,  чтобы этот поток оплатить.  Правда,  я немного втянулась.  Но лишь немного.  Интереснее всего было у литераторши.   Она была похожа на нутрию  в летах с широким тазом и круглым тугим узлом на затылке. Зинаида Яковлевна Шпиц. Дома у неё были книги.  Везде.  Я натыкалась на них ногой под столом,   случайно задевала на подоконнике,  я смотрела на них в коридоре,  в туалете,  на полочке в ванной и на балконе на полу.  Они лежали,  падали,  теряли листы,  покрывались пылью – старые  и новые,  с пятнами и без, зачитанные и не очень.  Я думала над этим,  когда писала диктанты,  не замечая деепричастные обороты и игнорируя правила.  Я гадала,  какую же книгу она читает сейчас,   и как их ещё не растащили  кошки.  У неё их было четыре: Мурка,  Тимофей,  Елизавета и Король.  Белая,  Рыжий,  цветная и голубой.  Белая всегда сидела под столом у моих ног и периодически чихала, а Король смотрел на меня с высокого шкафа, и его жёлтые глаза-фары загадочно светились.   Русский Зинаида Яковлевна знала отменно,  она делала пометки в своём толстом блокноте и говорила вечером моей маме: 
 - У меня записано:  Саша была рассеянна.  Саша не выучила правила. 
Я же не могла объяснить,  что я знаю правила,  просто чихающие кошки встречаются не каждый день.
Восклицательный знак был тоже ничего – физик ходил так, будто выпил эликсир вечной молодости, а в спине у него – протез с равнением прямо.  Ноги у него были длиннее ушей,   он переставлял их  очень быстро, говорил медленно и по делу.  Я его вначале боялась,  а потом привыкла. 
НО это всё было не то, не то…
Я опять смотрела в окно,  на осеннее разноцветье,  на орхидеи на грядке тётки Тамары и местную стаю собак….я нашла в кладовке папину гитару,  и стала что-то тихо бренчать под это разноцветье, вспоминая свои неудачные занятия на скрипке.  Если бы у меня был её характер,  я бы добила скрипку,  я бы стала лучшей вокалисткой нашего школьного хора,  но скрипка меня не занимала ни тогда, ни сейчас
Она приходила часто,  но уже не каждый день.  Она рассказывала, взахлёб,  иногда напившись из-под крана, едва переведя дыхание,  на взлёт.  Она была в восторге от института.  Весной у них практика – она выбрала Север.  Её мечта – увидеть полярную ночь и всё остальное.  Я не знаю,  что означало всё остальное,  но оно было прекрасно.  Вот только Глеб…месяц без Глеба…это было для неё невозможно. 
  - А он не может поехать с тобой? – говорила я, заранее зная, что это вряд ли.
  - Что ты – она сидела на подоконнике, глядя в окно, я видела кончик её носа из-под растрепавшихся волос,  худую шею, затылок. 
  - Что ты, - повторила она,  у него работа…
  -  Подумаешь, месяц, - как можно веселее говорила я,  всего четыре недели.
  - Всего тридцать один день, - говорила она, а если повезёт, то тридцать.
  - Хочешь пряники, - говорила я,  свежие.
  - Давай, - говорила она. 
  - Чёрт, - расстраивалась я. – слопали! 
  - Ничего, - смеялась она.
  - Завтра будут, - говорила я.
  - Завтра я с Глебом, - говорила она.
И я оставалась одна.  Довольно гадко это, скажу я вам.  Представьте:  литераторша, физик, бабушкины котлеты и палисадник тётки Тамары.  Книги на столе я даже не рассматриваю.  Да, ещё был Сашка со своим интересом. НО об этом я дальше расскажу.  Эта проза  всё усиливалась -  нет сил! Ну, не было никаких сил с этим бороться. В общем я  не знаю,  как это получилось.  Был обычный гадкий ноябрьский день,  я шла от литераторши и уже точно про себя решила,  что кошек у меня не будет и книг,  кажется, тоже.  А потом я заметила,  что прошла остановку, и если надеть капюшон и бежать под дождем минут двадцать,  то можно попасть в Планету.

Вот она,  Шевелёва! – просиял Степан Игнатьич. – Вернулась?
  - Вернулась.
Я хотелась сказать, что я соскучилась и просто так зашла,  но почему-то сказала другое. 
  - Ну, рассказывай. 
Степан Игнатьич достал печенье.  То же самое, что и год назад.
Я грызла печенье, и рассказывала ему про литераторшу, а Степан Игнатьич слушал и было непонятно,  нравится ему она или нет.
  - Она Горе от ума наизусть знает, - на всякий случай сказал я.
Но всё равно было непонятно.
  - Ого! – сказал кто-то высокий и широкоплечий.  Кто-то очень знакомый. Я обернулась и увидела Глеба.
  - Привет,  космонавт, - он подошёл и протянул руку.
Я пожала её.
  - Ты к Кристине или так?
  - Так, - я  смотрела в его карие глаза, такие же, как и год назад,  и неожиданно поняла,  почему я пришла в Планету. 
  - А ты занят или? – ещё неожиданней спросила я.
  - Или, - ответил он.
  - Может, покажешь мне вашу новую гимнастическую стенку? Крис рассказывала – я, конечно,  выразилась страшно оригинально.
  - Зачем тебе? – удивился он.
  - Она вернулась, - сказал Степан Игнатьич.
  - Тогда ладно, - он снова посмотрел на меня насмешливо.  Он  всегда так на меня смотрел. 
Мы прошли через двор и завернули за угол.   Двор был тот же,  а спортзал совершенно другой. Я ахнула при виде лестницы под потолок и,  вцепившись в перекладины, полезла по ним,  набивая мозоли.
   - А спорим, что ты мне не рад!  – сказала я, перебирая перекладины.
   - С чего ты взяла?  – спросил он.
Я обернулась и увидела тот же взгляд.
   - Просто взяла, - ответила я.
Руки уже устали, а я  всё лезла и лезла,  не понимая, почему не могу остановиться.
   - Ну ладно, у меня работа, - сказал он, - а ты, я вижу, и правда, вернулась.
 Ну, я  пошёл.
И тут я сорвалась.  Я плюхнулась на мат и лежала без признаков жизни с закрытыми глазами. .
Он подбежал ко мне, развернул,  испуганно зашептал:
   - Саша! Саша!  Что с тобой? Саша.
 Я не подавала жизни, я наслаждалась этим шёпотом, этим дыханием  и его тёплой рукой у меня на груди.
   - Саша! 
Я открыла глаза и захохотала неистово,  встала,  смело посмотрела на него, дурака.
 Он растерялся и ушёл. А я вернулась к Степану Игнатьичу,  надела куртку и вышла под дождь.  Я стояла под дождём,  пьяная от этого прикосновения,  а потом плакала и плелась по лужам, как Пьеро с длинными рукавами. 
 Дома я проглотила холодный суп,  закрылась в комнате,  села за стол, вырвала лист бумаги  и написала на нём синей ручкой:  Глеб. 
Потом карандашом:  Глеб.  Потом порвала листик, открыла окно и выбросила на улицу.

И если бы она так не обрадовалась,  что я вернулась в Планету,  я бы похоронила себя у литераторши.  Я очень хотела. Правда.  Я учила «Горе от ума»,  я могла внятно объяснить, почему Пушкин, на мой взгляд, слабее Лермонтова,  хотя литераторша была от этого в шоке, я даже взялась за «Плаху».  Между тем мои занятия математикой ужесточились. 
  -  Ты решил дать мне второе  школьное образование? – спросила я папу,  не понимая,  зачем штудировать литературу и математику одновременно,  такие несовместимые вещи как кисель и пенка от молока. 
  - Будешь поступать в несколько Вузов, - ответил папа.
  - Пап,  ты не заболел? – участливо поинтересовалась я.  – Пап, это насилие!
  - Ты видишь, что в стране творится! Но знания всегда нужны. 
Бедный мой папочка, знал бы он,  какие знания будут нужны стране через пару лет.  Между тем нам с Крис нравилось,  что происходит в стране. Я мечтала о Европе, она – об Азии.  И как сказал один папин друг: когда он впервые выехал в Париж,  он думал, что едет туда первый и последний раз,  а оказалось,  что это только начало.    Меня даже не смущало то,  что в последнее время в холодильнике стало ещё  меньше продуктов,  что мама осталась без работы, а папа где-то достал себе газовый пистолет.  Я ходила к портнихе и рыдала от неправильно сшитой юбки, которая сидела не так.  Я была в таком горе,  что папа выделил деньги на новый материал.  И другая портниха сшила юбку так, как надо.  НО я уже потеряла к ней интерес.  Я ходила в Планету, и уже не могла остановиться.  Вначале я отказывалась возвращаться домой вместе с ними.  Она всегда уходила с Глебом,  ждала его после тренировки или работы.  А я шпионила.   Я надевала капюшон,  заматывалась другим шарфиком – меня не узнавала даже мама, и шла следом,  наблюдая  их лёгкий шаг.  Они были как брат и сестра –  жутко красивые,  с рюкзаками и ресницами в снегу.  Я могла угадать их даже без света фонарей,  даже закрытыми глазами.  Когда они останавливались где-нибудь ненадолго,  чтобы бросить друг в друга порцию пушистого снега и обниматься на ветру,  я тоже останавливалась и хотела броситься под колёса троллейбуса,  обещая себе больше никогда не идти за ними, но каждый раз шла.  Дома я говорила,  что гуляю с Сашей.  Родители были спокойны.  Сашка им нравился.  А мне хотелось его прибить.  Я ненавидела  в нём всё:  и худобу, никак не переходящую в мужественность, и немой вопрошающий взгляд,  и робкую нежность,  и нелепые слова, сказанные на Дне рождения после двух бокалов вина, и неумелые губы, которые один раз приблизились  ко мне, получив резкий и насмешливый отказ. 
  - Тебе,  Сашка, пить вообще нельзя. И целоваться тоже, - сказала я, и зачем сказала?  После этого Сашка совершенно исчез,  а я усовершенствовала технику.  Теперь я шпионила за ними в лицо.  Зная наперёд их зимний маршрут,  я читала про себя «Карету мне, карету»  и, стоя в тени дома, наблюдала, как они бегут, взявшись за руки – самые прекрасные из всех, кого я знала.  Крис была неузнаваема. Мне казалось,  что она летит,  что на ногах у неё не ботинки-тяжеловесы,  а что-то другое,  потому что она научилась ходить, не касаясь земли.  А я научилась бегать.  Рысьими перебежками,  от стены дома к стене,  я любовалась ими  и остаток пути тащилась на свинцовых конечностях,  зная,  что она сейчас пошла к нему,  а меня ждёт проклятая математика.  Я больше не писала имя Глеб. Но я знала,   что мы обе  любим его.  Только она – не так, как я.  Она летала,  а я тащилась на свинцовых конечностях,  И я знала, что это у неё навсегда.   Она всё делала навсегда. А я так не могла.   Не умела.
Рыжая Лиза бросала на меня взгляды следователя,  но ничего не говорила. После того, как она чуть не сорвалась, она перестала со мной разговаривать.
Но она всё про меня знала.  Она знала, а Крис нет.  Я пыталась сказать ей. Несколько раз.  Она приходила ко мне,  залазила  на подоконник – она обожала на нём сидеть,  и рассказывала про практику на Севере.  «Нас весной пошлют.  В марте.  Северное сияние, наверное, не увидим, всё равно!  Всего пять мест на курс,  но всё равно! Как же это Здорово, Аля.  Говорят, там опасно,  но всё равно!
  - Крис, - тихо начала я. – Крис.
  - Что? – она продолжала светиться.  Я никогда не видела её такой– эта её худоба, эта длинная шея – всё, вроде, осталось, но я никогда не видела её такой. 
  - Варенья хочешь? – безнадёжно прошептала я.
  - Варенья? – удивлённо спросила  она. – Да нет…я что-то совсем  есть перестала.  Глеб смеётся,  говорит,  что будет усиленно меня кормить из ложечки.
  - А я буду,  - сказала я и сорвалась в кладовку.  Я притащила оттуда большую банку клубничного и с жадностью открыла.
  - Ты же не любишь клубничное?
  - Раньше не любила, - подтвердила я и зачерпнула ягоды столовой ложкой.
  - Мне кажется, с тобой что-то происходит, - задумчиво сказал она.
Наконец-то!  Наконец-то ты что-то заметила!
  - Мне кажется, ты влюбилась, - сказал она.
Я замерла.  Я затаилась, как мышь в метре от кошки.  Я мечтала, чтобы она поймала меня,  чтобы съела, не щадя, слопала как писклявую тварь без воли.   
   - Тебе кажется, - сказала я.
   - Странно…к Сашке, ты, вроде, никак, - сказала она.
   - Никак, - кивнула я.   
Я ждала.  Я мучительно ждала, потому что это было спасение.  Потому что я уже поняла,  что сказать правду – это не на Гумачи подняться, это сложнее. Это почти невозможно.  Для меня.  Какая я была наивная, думая, что Гумачи – это круто.  Это оказалось совсем не круто.  Зачем надо куда-то ходить, чтобы, как говорит Степан Игнатьич, преодолеть себя?  Если я не могу сказать правду.  Фигня это всё,  эти восхождения. 
   -  Ладно, - сказал она, - захочешь, расскажешь.
Дура!  Ну какая же ты дура!  Лиза – и та знает.  Она всё знает,  а ты нет! Ты, которая ближе всех на свете, ты, которая всегда  рядом,  как можешь ты не знать, не почувствовать,  не увидеть?  Ты бы спасла меня,  Крис…
Она ушла,  вылетела в ночь навстречу снежинкам,  а я съела всю банку и стояла, скрючившись от печёночных колик,  а потом рвала под бабушкин страдальческий шёпот.
   - Ну, что ты стала надо мной? – кричала я ей,  жалкой, полуслепой,  дрожащей. – Мне хорошо! Мне наконец-то хорошо! Пошла вон! Я ненавижу тебя….Бабушка, бабулечка, милая, родная, прости! Прости, прости!
Бабушка гладила меня по голове,  что-то шептала.
   - Бабушка, я умираю,  бабушка…
   - От этого не умирают.
   - Умирают…я не могу жить,  мне нельзя жить…
   - Ну что ты болтаешь, девочка, моя красивая, моя дорогая девочка, у тебя всё ещё впереди….

После варенья я перестала шпионить.  Я разрешила себе быть счастливой во сне.  Но выходило редко.  Почти всегда мне снились он и она.  Они шли-летели – белозубые,  стройные,  неземные – и я просыпалась.  Я шла на кухню,  пила воду из-под крана, а потом до утра решала математику.  Мои успехи были очевидны.  Был наконец-то выбран Вуз.  И вопросительный знак по химии, и старый кашляющих математик подтвердили,  что  поступление возможно. Родители цвели,   я продолжала заниматься.  На Новый год я наврала Крис,  что уезжаю к другой бабушке,  которая заболела, отключила все телефоны,  и села сочинять историю про город Челябинск, где я никогда не была и где у меня никого нет.  Я выбрала Челябинск, потому что там живёт папин друг,  и папа там был, я пытала его,  заставляя рассказывать про заводы и улицу, где жил друг.  На этой улице потом жила моя бабушка. 
  - Здорово ты отдохнула, - с восторгом сказал она. – Даже  в театре была!
  - Ничего город, - подтвердила я – А на бабушкиной улице сталинских домов много.
  - Странно,  что ты никогда мне про свою другую бабушку не рассказывала, - сказала Крис.  – Я и не знала,  что она у тебя есть.
  - Есть, есть! Она у меня молоток!  Сама себя обслуживает!  И даже зубы у неё свои!
  - И ты поэтому столько лет её не навещала?
  - Как же, навещала!
  - Когда?
  - Да я просто не  рассказывала.
  - Странная ты, Аля…я думала,  что всё о тебе знаю,  - сказала она.
  - А ты всё знаешь, - ответила я.
Ну, почти всё…

Остаток зимы прошёл почти бессимптомно.  Запретить себе ходить в Планету я не могла. Но шпионить перестала. И даже помирилась с Сашкой.  Мы чинно гуляли по улицам, я разрешала ему брать меня за руку и помогать выжить в гололёд.  Я играла роль дамочки, которая боится упасть, держала Сашку под локоток и рассуждала о поэзии Ахматовой с неизменными:
 - Ах! Ой, как скользко! Мамочки!
На самом деле я думала, что близится  её отъезд.  Её, конечно, выбрали. Она, конечно, вошла в число этих пяти. Она не могла не войти.   Теперь она приходила ко мне и, сидя на подоконнике,  говорила, что не знает,  как переживёт этот месяц без Глеба.  Что Север – это очень,  но без Глеба…
   - Но ты же не могла совсем отмазаться? – спрашивала я.
   - Я могла заболеть, - отвечала она.
   - Ага, - насмешливо кивала я. – Ты никогда не болеешь!
   - Да это не выход, - кивала она.
   - Ты же хотела ехать!  - говорила я.
   - Хотела, - вздыхала она. – А теперь не хочу…

Она уехала в середине марта.    Я решила,  что месяц меня в Планете не будет. Но я там была.  С Глебом мы почти не виделись.  Я всегда уходила одна.  Уходила, когда светло,  дни набирали обороты.  Я бежала под почки и розовеющие от заката улицы, и мне начало казаться,  что я выздоравливаю.  Первые две недели я прожила на грани ада,  на третью начала успокаиваться,  я попросила Сашку встречать меня с Планеты,  и поскольку гололёда не было,  мы шли теперь рядом как  два странных человека,  Сашка что-то там рассказывал,  а я  делала вид, что слушаю.  В конце концов стало так скучно,  что я сказала:
  - Может, ты уже поцелуешь меня, наконец?
Он стоял, растерянный, обалдевший и выглядел ещё хуже, чем полгода назад.   Тогда я первая его поцеловала.  Улыбка приклеилась к нему на неделю.  Он теперь смотрел на меня и улыбался,  я даже начала  жалеть о том, что сделала.  Но потом я решила,  что если человек счастлив, то пусть будет счастлив,  я-то знала,  что в моём случае это невозможно.
А однажды вечером,  когда до её приезда осталось несколько дней,    ко мне подошёл  Степан Игнатьич и сказал: 
   - Аля, выручай!
Я уже вышла из раздевалки и собиралась уходить.
   - У Глеба завтра поход ответственный с группой,  а он ледорубы забыл, как обычно, ну, сама понимаешь…
    - Что? – я замерла.
    - Он не вспомнит о них до восхождения,  а завтра в пять утра  отъезд,  я бы сам отнёс, да у меня дочка с пневмонией, вот в больницу еду…
    - Пусть Лиза отнесёт, - прошептала я, чувствуя приближения конца. 
    - Да она ушла уже…
Он смотрела на меня, непонимающий,  всегда чуткий человек,  которого я обожала. 
     - Ну, если ты не можешь, то я сам, - вздохнул он.
    - Да что Вы, конечно могу! – возразила я и взяла рюкзак с ледорубами холодными пальцами.
     - Вот спасибо!  Выручила! Да он недалеко живёт! – засуетился Степан Игнатьич.
Вот спасибо!  Спасибо,  я знаю…Я-то знала, где он живёт.  Я смотрела на адрес,  на лужу под ногами – сегодня был жуткий ливень, на Сашку под дождём.  Я шла к нему и верила, что сейчас попрошу его пойти со мной.  Мы шли, обнявшись, до остановки,  он как всегда что-то рассказывал,  а я делала  вид, что слушаю.  А потом когда увидела подходящий троллейбус, скороговоркой выпалила:
    - Ну ладно! Мне тут поручение одно надо выполнить,  я тебе завтра расскажу.  Тебе со мной нельзя.  Ну, пока!
Я быстро чмокнула его и забежала в троллейбус последняя.  Когда двери закрылись, я обернулась и посмотрела на него.   Он ничего не понял.  Струи воды стекали по стеклу, и Сашкина неизменная улыбка последних дней медленно сползала с лица, превращаясь в  нелепую гримасу.  Эх, Сашка-Сашка. Добрый лопух из седьмого подъезда,  я чувствовала как медленно, но всё сильнее и сильнее у меня начинают дрожать руки, ноги, волосы, губы, я вся начинала непростительно дрожать.  Всего три остановки.  Всего три.  Потом налево по улице, потом во дворы…третья пятиэтажка…второй подъезд.  Я всё помнила,  теперь я знала и квартиру. 
Дождь усилился.  Я бродила под ним вокруг красной пятиэтажки,  я сделала уже пять кругов,  и моя дрожь стала оправданной,  потому что даже свитер на мне, кажется, промок.  Я никак не могла придумать слова,  никак не могла.  В конце концов,  может лучше просто положить рюкзак под дверью, позвонить и сбежать?  А вдруг его нет?  Не может быть…завтра в поход.  Я представляла его среди трекинговых  палок,  спального мешка, тушёнки,  сухарей, в спортивном костюме  и медлила.  Я смотрела на свет в окнах и медлила.  Я стояла под дождём и смотрела.  Потом свет в одном из окон погас,  и я поняла,  что, кажется, приветственная  речь мне уже не грозит, потому что говорить  я уже не могла.  Я зашла в подъезд,  поднялась на третий этаж и застыла перед обычной квартирой с кривым номером сорок два.  Я смотрела на этот номер,  потом протянула руку к звонку  и кинулась вниз.  Внизу я чуть не разревелась.  Но стало теплее.   Я снова поднялась на третий этаж и позвонила.   Я продолжала смотреть на номер сорок два, я не чувствовала сейчас ничего,  кроме сердца,  которое, оказывается,  не замёрзло,  а скакало так,  как будто я бежала марафонский забег. 
  - Саша?  - он был абсолютно такой же,  каким я его навоображала себе – в том же спортивном костюме.  Он был единственным, кто называл меня Сашей.
Я хотела сказать: 
  - Привет,  чувак,  тут тебе привет от Степан Игнатьича, он просил передать, что повесит тебя на первом же суку,  потому что ты чуть не подвёл людей,  но вместо  этого я что-то промычала.  Именно промычала,  как настоящая корова с колокольчиком. 
  - Что?
Я трясущейся рукой открыла рюкзак и достала мешок с ледорубами.
  - Ах,  чёрт! – воскликнул он и взял мешок.
 Я начала спускаться по лестнице.
  - Спасибо! – закричал он мне вслед и закрыл дверь. 
  Я ненавидела его!  Я прислонилась к стенке и беззвучно затряслась, то ли от хохота то ли от того безумия,  которое накрыло меня.  Он даже не предложил мне чаю!  У меня уже начинается пневмония, а он даже не предложил мне чаю! Урод!  Придурок,  эгоист мокрогубый! Почему мокрогубый было непонятно,  но мне тогда казалось,  что это то, что надо.
Я поднялась и снова позвонила в дверь.
Он открыл, уже без удивления, но с интересом глядя на меня.
   - Привет, чувак! – сказала я и заплакала.
   - Куда ты убежала? – пролепетал  он растерянно, - мокрая курица, заходи! 
Я зашла и увидела:  трекинговые палки,  рюкзак,  консервы на полу. 
   - Где ты умудрилась так вымокнуть? – он суетился, что-то говорил,  а я ничего не слышала,  я видела только затылок,  плечо и левое ухо под электрическим светом.
   - Сейчас водки тебе дам, - сказал он. 
Больше он ничего не успел сказать,  потому что я сняла куртку и припала к нему как к живой воде, дрожа и скуля как полоумная.
   - Глеб, - шептала я,  не узнавая себя,  не помня себя такой, - Глеб!
Я смотрела в его ласковые глаза  и видела в них испуг, и что-то ещё.  Там было что-то ещё,  что я уже когда-то видела,  там,  в горах,  когда-то…и я вспомнила! Я  стянула с себя свитер, и осталась в маечке.  А может,  мне так только казалось,  и это он сам снял с меня свитер?  Я горела то ли от поднимающейся температуры, то ли от помешательства,  потому что я очень плохо соображала.  Ничего, ничего кроме лихорадки,  капель за окном и пакета с сухарями,  который впился мне в спину  так, что я вскрикнула.  Я читала в этих книгах –  там всё было не то.  Не то написано.  Там ничего не говорилось про помешательство,  сухари и вой ветра.  Ничего. Там не писали про стыд и глаза в момент расстрела,  там ничего не знали  про счастье. Ничего…

Я пришла домой пешком,  потому что троллейбусы уже не ходили.  Мне не нужны были троллейбусы, мне никто не был нужен.  Я позвонила в дверь и даже не почувствовала пощёчины.  Мама ахнула так, как будто пощёчину дали ей.
  - Где ты была? Где ты была? – причитала она,  вцепившись мне в руку.
  - Ой, мама, ну что ты  кричишь!
Я заткнула уши руками.
  - На улице ни одного фонаря, отец все окрестности обегал,  у него завтра две смены, ты чёрствая, бездушная эгоистка!
  - Я была с Сашей, мы целовались! – сказала я равнодушно и прошла на кухню.
  - Нет, ты это слышал? Слышал?
Я снова заткнула уши.
  - Тебя не было у Саши, - папа вошёл следом за мной.
  «Сдал, подлец» - подумала я и села прям на пол.
  - Поднимайся!  Сейчас же!
И тут я почувствовала бабушкину ладонь.
  - У неё жар. 
  - Жар?
  - Она больна.
  Это последнее,  что я помню в тот бесконечный день.   Дальше – провал.  Дальше – я шла, я бесконечно карабкалась вверх,  впереди шёл Глеб,  и коричневые горы мелькали в снежной пене, а потом я слышала её голос, она говорила:
  - Аля! В горы люди идут, чтобы понять себя,  чтобы узнать,  на что они способны.
  - Это неправда, - говорила я. - Там всё было просто, а здесь нет.
  - В горы люди идут, чтобы преодолеть себя, чего-то достичь в обычной жизни,  стать сильнее.
Это говорила уже не она, это говорил Степан Игнатьич.
  - Это чушь, - смеялась я, - знаете, почему? – Потому что горы не учат говорить правду.   Это всё чушь,  ваши горы, вам ясно?

Мне же было ясно,  что я очень банально вляпалась.  Это было самое банальное из того,  что я читала в книгах.  Никакой интриги, никакого развития сюжета!  Точнее, развитие было,  но до такой степени избитое,  что его неинтересно было бы читать.  Вот так, Боже, - никакой интриги!  Ты не мог придумать что-нибудь пооригинальнее? Что-нибудь такое,  чего я  ещё не знаю? – сказала бы я ему. 
 Она приехала – повзрослевшая,  счастливая,  рассказывала.  Северное сияние – она  его видела!  Один раз,  потом уже ночи стали светлеть. 
- Это такая занавеска, - шептала она возбуждённо, - я видела,  что она сейчас в том же состоянии,  что и с горами, - во всё небо! Она переливается как радуга,  только круче.  Это невозможно рассказать. А потом ты видишь разные картины – медведей, людей,  корабли, горы…
- Горы на Севере?
- Ну да…там в небе.. они горят,  движутся, меняются,  вначале так страшно, а потом такой восторг – до мурашек. Это как….не знаю!
- Что вы там делали?
- Так, ничего…вообще-то я скучала.   Я  даже не жила, - сказала она.
А я жила в смутном ощущении.   Когда первый счастливый озноб закончился,  я стала об этом думать.  Нет!  Невозможно!  Ну, не до такой же степени прозаично…я смотрела на неё,  и иногда казалось,  что ничего между нами не изменилось.  В Планету я не ходила, близилось поступление в Вузы,  я с утра до вечера сидела за столом и делала вид,  что занимаюсь.  На самом деле змеиные мысли ползли, крадучись,  нашёптывали.   Я белела как свежая штукатурка на кухне и комкала листы,  и замирала.  Потом вставала, и, надев кроссовки,  шла-бежала в вечерний воздух весны.  Я бегала кроссы в студенческом парке вместе с собаками всех пород,  пока перед глазами не начинало мелькать северное сияние.  Потом доставала прыгалку из рюкзака и из последних сил колотила ею об асфальт. 

Однажды она  пришла и сказала, что 1 мая в Планете вечер бардовской песни,  и Степан Игнатьич меня зовёт,  там будут выступать местные таланты, и он считает,  что я тоже должна выступить. 
  - Чего вы все! – откликнулась  я, улыбнувшись.  – Получился почти оскал. - У меня нет голоса, я не пишу. – Это бред. 
  - Ну, пожалуйста! – сказал она,  - я так давно не слышала, как ты поёшь!
  - Нет, -  упёрлась я насмерть,  - нет.
Она оставила у меня недавно купленную гитару,  а в День выступления явилась:  бирюзовое платье,  туфли на каблуке.
   - Я тебя первый раз в платье вижу,  - сказала я.
   - Это подарок,  - просияла она.
   - Чей? – спросила я. 
Вот идиотка.  Можно было не спрашивать. 
 Я отдала ей гитару и сказала
   - Ну ладно!  Я тоже пойду.
Я надела красное платье и новые босоножки.
Мы интересно смотрелись:  обе худые,  на шпильках,  неуклюже ступающие по весенней траве,  с нелепыми блёстками в волосах.   
У входа её ждал Глеб – она исчезла в его руках,  растворилась.  На меня он даже не взглянул. 
Я сидела рядом с ними в первом ряду и думала только о нём.  На сцену выходили разные дяди чуть запущенного вида, как сказала бы моя мама, и что-то пели.  Я совсем не слышала.  Мне казалось,  что я чувствую его сердце.  Я билась вместе с ним в первом ряду под чьим-то портретом - я никогда не запоминала выдающиеся лица.  Я так погрузилась в это ощущение,  что почти подпрыгнула,  когда почувствовала, как Крис трясёт меня за плечо. 
    - Ты заснула? – прошептала она.  – Тебя на сцену вызывают.
Я вышла.  Я стояла рядом со Степаном Игнатьичем,  который объявил,  что я буду петь «Милая моя». 
Аккомпаниаторша Евдокия Петровна – очень возвышенная женщина посмотрела на меня и вздохнула в ожидании.  Я кивнула и увидела глаза Глеба.  Они смотрели с ненавистью.  Клавиши дрогнули,  понеслось вступление,  я молча стояла перед микрофоном.  Я смотрела на Крис – она вцепилась в сиденье и дружески улыбалась в моя поддержку. 
Аккомпанемент смолк.   Евдокия Петровна что-то говорила мне справа.  Я увидела, как на сцену поднимается Степан Игнатьич.  Он обнял меня за плечи и сказал в микрофон.
    - Аля – самая юная участница нашего вечера,  она немного волнуется.  Давайте её поддержим.
Кода раздались аплодисменты,  он спросил:
    - Ты будешь петь?
    - Нет, - сказала я.
И снова посмотрела на Глеба. 
Он хлопал,  отвернувшись.  И тут я увидела в его руках гитару. 
    - Аля споёт нам в следующий раз,  - сказал Степан Игнатьич.
Я пошла со сцены.  На ступеньках моя правая нога на каблуке подвернулась, и я удачно села на пол, тряхнув блёстками.  В зале засмеялись.  Я встала,  подошла к Глебу и взяла у него гитару.  Он удивительно легко мне её отдал.  Между тем на сцену уже шёл очередной исполнитель.  Я сняла каблуки и поднялась по паркету босиком.   
Играла я паршиво.   Так,  вечерами,  когда ждала Крис бренчала что-то несущественное. 
Я подошла к микрофону,  взяла аккорд и запела:
   - Уходим под воду в нейтральной воде.
Дяденька-бард тут же сообразил,  что меня с гитарой надо спасать и подхватил мелодию.  Теперь фактически играл он,  а я орала.  Я эту песню никогда  даже вслух не проговаривала, только про себя.  Но она мне нравилась.   В припеве я набрала высоту.  Дядечка мне подпевал. 
    Мы бредим от удушья!
    Спасите наши души,
    Спешите к нам.
Я уже не смотрела на Глеба,  меня вынесло куда-то за Северное сияние,  к медведям и кораблям,  к той свободе,  которой у меня никогда не было.
    Наш Sos всё глуше глуше
    И ужас режет души
     Напополам…
Дяденька тоже разошёлся,  мы теперь пели в унисон вместе с залом.  За  те
 пять минут я рассказала всю свою историю от рождения до смерти.
Нам долго хлопали, а когда я села, Крис восхищённо сжала мою руку.
После концерта Степан Игнатьич первый подбежал и обнял. 
   - Ну даёшь!  Ну Шевелёва, - тебе учится надо, такой голос! – А ещё выпендривалась,  думала. 
   - Я жду тебя у входа, - сказал Глеб Кристине и пошёл к выходу. 
   - Нет,  ну я иду на сцену, и тут она без каблуков!
   -   Талант, - это говорил дядечка, который меня спас своей гитарой. 
   - Талант! – сказал чей-то знакомый голос.
 Я повернулась и увидела Лизу.
   - Талант, - повторила она ехидно, - ты Кристина,  смотри, она тебе рога сделала – втюрилась в твоего Глеба по уши, а он в неё.
Она усмехнулась и отошла. 
   - Вот сука! – сказала я,  я хотела ей вмазать, но осеклась: она смотрела на меня. Она стояла и смотрела на меня.  Ужасно красивая,  в бирюзовом платье с блёстками,  с цветами, с застывшей улыбкой,  с огромными  глазами, в которых медленно нарастал ужас. 
   - Крис, - прошептала я.
Она молчала.  Она всё поняла,  а я не понимала. 
  - Крис, - снова сказала я.
Она подошла ко мне и протянула цветы.
Я машинально взяла их.
  - Ты сегодня пела лучше всех, я не успела тебе это сказать.
Она поцеловала меня и вышла.
Я стояла посреди зала с цветами.  Люди постепенно рассеивались.  Я забилась за фортепиано и сидела там,  пока не закрыли дверь. Я знала, где она сейчас.   Я знала,  что было за этим спокойствием,  я помнила…один раз в первом классе в продлёнке нас вели на прогулку.  Танька от скуки придумала кричать.  Кто громче.  Нас было четверо, кто играл.  Мы орали.  Орали на всю дорогу,  дружным сапом на раз, два, три.  Наша Полина Васильевна  остановила всю группу и сказала,  что нас выгонят из школы.  А сейчас накажут всех, и прогулки не будет.  Танька заревела первая. Она размазывала слёзы по лицу грязными руками и клялась,  что больше никогда.  Потом Светка тоже заревела.  Я посмотрела на Крис – она спокойно стояла и смотрела на нашу Полину Васильевну.  Я колебалась. 
  - Я думаю,  Аля,  что твоя мама сегодня очень расстроится. – сказала Полина Васильевна.
Я представила маму,  посмотрела ещё раз на Крис и решила присоединиться к Таньке.
Она не плакала.  Она была единственная, кто не плакал.  Она никогда не плакала. 
   - Ладно,  - сказала Полина Васильевна. – это в последний раз.  Сейчас все со мной на детскую площадку, а Кристина возвращается в группу, раз она такая чёрствая и маленькая, раз она не понимает.
Она молча повернулась и пошла.  Я хотела побежать за ней,  но Полина Васильевна взяла меня за руку и потянула за собой.  Она тщательно следила за мной, как за самой младшей в классе.  Я плелась рядом с ней, оборачиваясь на Крис.   А потом уже на детской площадке я не выдержала.  Я сбежала в продлёнку.  Я-то знала,  что Полина Васильевна будет считать нас только в шесть часов, а сейчас было пять. 
Я не сразу увидела её.  Она сидела возле клетки с чижом и скулила, и билась рядом с этой клеткой, и дрожала как лист на асфальте.  Сначала я испугалась, потом хотела подойти к ней, но не смогла.  Я стояла и смотрела, как она бьётся.  Взяла цветные мелки и вышла. 

Я сидела за фортепиано и представляла,  как она бьётся сейчас где-нибудь одна. 
«Милая,  милая….родная моя Крис…я ничего не могла сделать….я сумасшедшая…я убью его…и себя убью…и себя…- я шептала это как заклинание до темноты,  потом открыла окно и прыгнула вниз.  Окно было низко,  а наши давние полёты с гаражей отбили  у меня страх высоты….

Шли дни,  а она не звонила.  Погода стояла изумительная,  дети во дворе с утра до вечера играли  в козла и догонялки,  я равнодушно ела бабушкины котлеты,  ходила под её окнами и думала-думала.  Потом я устала думать.   Я решила,  что она, наверное,  с Глебом,  а я тут впала в трагедию – высокий жанр, а до поступления осталось меньше месяца…но я всё равно думала, а она всё не звонила,  и я не звонила.  Вся эта резина тянулась около месяца, пока она не приснилась мне.    Она молча смотрела на меня своими  большими, отчаянными глазищами,  она ни слова в том сне не сказала,  просто стояла и смотрела – смотрела.  Вдруг глаза стали расти, приближаться ко мне, закрыли свет.  Я вскочила с пересохшим горлом и, убедившись,  что родители ушли,   прокралась в бабушкину комнату.  Бабушка спала и обычно вставала намного позже.  Это же невыносимо вот так ждать!  Это бесчеловечно!  Я потащилась на кухню.  Водку я не нашла.  Зато после приличных поисков в кладовке нашёлся тройной одеколон.  Я поставила на огонь большую кастрюлю и два ведра с водой,  села и стала смотреть на огонь.  Теперь уже недолго. Недолго.  Я с нетерпением ждала пузырьков,  впившись руками в колени,  а когда они появились,  запрыгала от радости.  Сейчас, сейчас,  уже скоро,  ну потерпи чуть-чуть. Потерпи.  Я старалась не думать.  Мысли скакали как-то хаотично,  всё-таки мне никогда не одолеть математику!  Нет во мне никакой системы,  нет!  Я наполнила ванну кипятком,  разделась,  закрыла ванну на щеколду,  взяла одеколон.  Я поморщилась,  посмотрела на себя в зеркало,  открутила крышку,  глотнула,  поперхнулась.  Ну и гадость!  Я глянула в ванну.  Попробовала воду – кипяток.  Сделал ещё один глоток.  Поставила пузырёк в раковину.  Попробовала опустить в ванну правую ступню – кипяток.  Я смотрела на себя в зеркало – жалкое некрасивое существо с дрожащими губами.  Ну же,  тварь,  ну же! – Шептала я себе и кусала губы,  ну же, хорошая моя, давай! Давай,  дрянь! 
Я встала в этот кипяток, вскрикнула и поняла,  что сесть туда не смогу,  я почти заплакала от этой мысли,  протянула  дрожащую руку к флакону с одеколоном.
 - Мамочки..- прошептала я, - мамочки.
Я вспомнила,  как кричала это в гололёд,  только тогда это было забавно,  а сейчас слова были те же, только звучали не так.  Любопытно: слова те же, только звучат не так.
Я сделал несколько глотков и хотела поставить пузырёк  на место - рука дёрнулась – флакон упал на пол и разлетелся осколками. 
Вода была уже не такой нестерпимой,  ноги жгло и крутило,  но я была готова.  И тут…
 - Аля,  что там?
Я пустила в раковину напор воды.
 - Аля!
 - Бабуль,  всё нормально,  я шампунь уронила.
 - Открой!
 - Бабушка, я в ванной.
 - Открой, тебе говорю!
 - Я скоро!
 - Открывай, я в туалет!
Всё! Приехали! Я знала,  что бабушке терпеть нельзя.  И если сейчас я не открою….да здравствуют наши совместные ванны!
Я обернулась полотенцем и встала на пол.  Голова кружилась.  Я отодвинула шпингалет.
  - Бабушка,  там одеколон!
Перед глазами закружилось,  я куда-то проваливалась, в голове гудело,  мне стало жарко – как во сне я слышала,  как бабушка выпускает воду из ванной.
   - Ложись, - сказала она откуда-то издалека. 
Я хотела возразить,  но поняла, что не могу.
   - Ложись!
Я поползла в комнату и легла прям на ковёр перед кроватью. 
Кажется,  я так там и лежала до приезда врачей.  Бабушка,  трусиха моя,  положила мне на лоб мокрое полотенце и вызвала неотложку – у меня на неотложку отрыжка, она прекрасно об этом знала,  но всё равно вызвала.  И зачем?  В горячей воде мои ноги были недолго, одеколон весь не выпила,  у врачей что, работы больше нет?  Но это ещё не всё,  что она сделала.  К вечеру меня выписали.  Сказали,  что всё обошлось,  что я просто перенервничала плюс кипяток….Я лежала дома на тахте лицом к стене.  Она обещала,  что ничего не скажет маме,  но я ей не верила.  Сдаст меня этим же вечером!  Хотя нет,  сегодня мама на сутках,  завтра сдаст! Я лежала и слышала, как в дверь позвонили.  Чей-то знакомый голос зазвенел в прихожей. 
  - Вот и хорошо,  моя дорогая,  она Вам расскажет,  мне-то ничего не говорит,   а Вам расскажет…
Кристина зашла ко мне в комнату,  а я лежала лицом к стене.
  - Аля…
Я даже не повернулась.  Подумать только!  Я так ждала её, так ждала.  А теперь лежала лицом к стене.
  - Аля…
Я слышала, как она села на подоконник. 
  - У тебя резус отрицательный,  можешь больше не родить, - сказала она.
И откуда она знает?
  - Я сама не знаю, какой у меня резус, - сказала я.
  - Я помню, - ответила она,  - помню твою медкарту.
  - Зачем ты пришла? – спросила я
Она молчала.
  - Я даже с Днём Рождения тебя не поздравила, зачем ты пришла?
  -  Забирай его, - тихо сказал она.
  - Кого?
  - Глеба.
  - Он любит тебя.
  - Ему же хуже…
  - Почему?
  - Я разлюбила его.
Она усмехнулась.  Помолчала.
  - Я убью его, - сказала я. – Я выдавлю его из себя рано или поздно.
  - Кого? – спросила она.
  - Их обоих.
Она снова усмехнулась.
  - Ты любишь его?
  - Да, - сказала я.
  - Нет, ты не любишь его.  Ты любишь себя.
  - Да, конечно!  Конечно!
Я повернулась, встала. 
  - Ложись,  тебе нельзя вставать!
  - Где ты была? – закричала я. – Где ты была раньше, Крис?
И тут я посмотрела на неё и увидела глаза.  Точно такие как из моего сна- большущие глазищи на пол лица,  она похудела,  осунулась.
   - Где ты….- прошептала я и осеклась.
   - Ты не волнуйся, - сказала она. – Всё будет хорошо…
   - Ты больше не любишь меня,  – сказала я. 
Она была уже у двери.  Я бежала за ней.  Она спускалась по лестнице, я бежала за ней,  как собачонка,  говорила,  говорила.
   - Ты счастливая,  счастливая.  У тебя всегда всё получается, всё!  Всё взаимно, всё навсегда,  всё легко, а меня никто не любит,  никто!
Она повернулась:
  - Почему ты мне не сказала? Почему не сказала раньше?
  - Я не знаю…
  - А я всё думала,  всё ждала,  не верила…
 - Ты бы сказала?
  - Сказала.
И  я поняла, что она бы сказала.
  - А я не смогла!
Она в третий раз усмехнулась, повернулась, пошла, мы оказались на улице, я взглянула туда, где на месте синего квадрата было чёрное небо в звёздах.
  - Ты же не простишь  меня, ты же никогда не простишь меня, Крис! – закричала я в пустоту…
Она обернулась.  Она посмотрела на меня.  Что-то вроде улыбки пробежало по её лицу.
  - Я позвоню тебе завтра! – закричала я. – Я буду звонить тебе каждый день!
  - Не надо завтра, - сказала она
  - Почему?
  - Завтра я ухожу.
  - Куда?
  - На Эльбрус.
Ну, конечно…ей же неделю назад исполнилось восемнадцать…
Я стояла и смотрела,  как она уходит,  исчезает в этой темноте, в раннем шёпоте молодых тополей,  в мучительных  секундах …
« Прости меня, Крис, - прошептала я.  Прости меня!  - я хотела закричать это громко – она бы услышала…но я опять не смогла…Прости меня….Крис…я знаю, ты придёшь, и всё будет, как прежде»
Я  же не знала,  что она не вернётся…

Я пришла домой,  включила настольную лампу, достала общую тетрадь и села писать.  Когда бабушка заглянула в комнату,  я была свежа и одухотворена работой.
  - Ну, вот,  другое дело, - сказала бабушка.
И удовлетворённо захлопнула дверь.
Я писала, писала. Всю неделю,  до тех пор, пока не узнала,  что она не вернётся…
Последние строчки в моём дневнике были такие: «Эльбрус – ерунда гора:  пологий подъём - не вопрос в техническом отношении….там ничего сложного нет…есть только  трещины…трещины,  ветер  и большой недостаток кислорода…
Мне семнадцать лет и два месяца.  Я предала её. Сегодня я отдала Верке-медсестре своё золотое кольцо,  и она принесла мне  упаковку снотворного…
Эта тётенька в аптеке мне ничего продавать не захотела…а зачем мне кольцо, в конце концов? Пусть Верка носит.  Вообще-то я хотела взять мышьяк,  только бабушка куда-то его спрятала…но снотворное всё-таки лучше…
Сейчас я выпью его, а завтра….»

Я нашла это в кладовке,  когда перебирала старые вещи:  коробку с вкладышами,  письма, дневник и карту Кавказа…
Завтра….а завтра началась обыкновенная жизнь…она ушла – и началась обыкновенная жизнь. 
Я  развернула карту, без труда отыскала два горба на синем,  нашла ещё несколько забытых  вершин…вот они! Когутаи!  Я вспомнила:
«Чуть ниже, если повернуться к Эльбрусу спиной в солнечную погоду видны вершины двух Когутаев»
Степана Игнатьича уже нет…я недавно была там…все молодые, загорелые, красивые,  как Глеб….но никто не рассказывает. Сейчас не рассказывают…
А Тамарка жива…Тамарка-управдом….
Институт я так и не закончила… Мишке восемнадцать….у него карие глаза и высокий лоб,  как у Глеба…а в остальном он похож на неё….и завтра он туда идёт…лучше бы в с девочкой гулял…компьютер,  шмотки, книжки - всё у него есть…книжки…сказала, тоже  - сейчас не читают…завтра…завтра….и зачем  они все туда идут?   Я  его отпустила…а как же иначе… она простила меня, я знаю…она по-другому не могла…