Письмо с того света 4. Преступление и наказание

Я не единожды задавала себе вопрос – за что мне все это, но тонкость каждый раз заключалась в том, с какого именно момента я отсчитывала «все это» - с первой встречи, с первой серьезной ссоры, с первой сознательной жестокости, с первого чувствительного удара, с первой психопатической истерики, с первого равнодушного взгляда, с первого насилия, с первого разрыва…

Я уже говорила раньше – с самого первого дня вкус измены, предательства, обмана был у меня на губах, и глупо лукавить перед собой – я знала, что я виновата. Так же глупо было  задавать себе вопрос «за что» - за что твоя жестокость, равнодушие, подозрительность, шантаж, нетерпимость и то, как я на это реагирую – моя истеричность, страх, скрытность, категоричность. Но это только самый простой, практически, бытовой уровень восприятия того, что произошло. На том моменте все было просто – согрешил, покаялся, и так до бесконечности. Я любила, рвала отношения и тут же возвращалась обратно, чтобы начать все заново.

Настоящая вечность и осознание пришли ко мне потом – и тогда вопрос «за что»  встал гораздо шире – за что боль и болезни, бесплодие и безработица, безлюбие и безнадежность. Но и тогда ответ был для меня совершенно очевиден – любовь и жизнь во лжи заслуживают наказания, какими бы святыми ни были чувства, к этому приведшие. Тогда я верила, что все можно исправить – выражаясь финансовым языком, можно заплатить по счетам и не оказаться банкротом, то есть безропотно нести наказание столько, сколько это разумно можно делать, не разрушая тело как храм души и не уродуя душу, как остов для тела. 

Однако я пропустила момент, когда история зашла слишком далеко – последствия добровольно взваленного на себя обета заключались в том, что я, дав пожирать себя изнутри демонам вины и раскаяния, уже не могла остановиться, и машинка для совершения наказаний методично продолжала разрушать мои кости и ткани и дальше, когда границы разумного и достаточного давно остались позади. Тело и душа разрывались под напором мощного механизма, а я смотрела на все словно со стороны, и моим единственным пожеланием была мольба – господи, сделай так, чтобы я завтра больше не проснулась. Я хотела себе легкой смерти во сне, потому что только во сне я была в безопасности от самой себя – жила полнокровной жизнью, смеялась, знакомилась с новыми людьми, занималась любовью, рожала детей, была счастлива.

Но потом наступало утро, и с первым же вздохом я вспоминала всю свою жизнь до этого момента, и на меня вновь наваливалась непреодолимая тяжесть – я понимала, что по-прежнему жива и нахожусь в чистилище, и срок мой не вышел, и, видимо, не выйдет никогда. Но поскольку моей новой жизненной философией было смирение, я принимала и это как данность, и продолжала терпеть, пока не закончится и этот день, пока мне не будет позволено упасть на постель, закрыть глаза и вновь обратиться с просьбой - господи, сделай так, чтобы я завтра больше не проснулась…

Безнадежность моего существования отнюдь не означала бездействие – я, по-видимому, из тех одержимых, кто будет методично драить палубу даже на тонущем корабле – хотя бы потому, что «надо же что-то делать»! Я и драила – занималась семьей, бизнесом, друзьями, творчеством, самоанализом, йогой, спортом, здоровьем, словом, делала вид, что все идет как должно, и форма рано или поздно превратится в содержание, и все будет так, как я себе представляю. Я уговаривала себя потерпеть еще чуть-чуть – как во время трудного физического упражнения, когда сил больше нет, ум занят болью и неудобством, но ты говоришь себе – еще немного – и, внимание, - не «это скоро кончится», такая позиция была бы в корне неверной и бесперспективной для души, нет, ты говоришь себе – мне это скоро понравится, я привыкну и не смогу жить иначе. Мне должны понравиться боль, усилие над собой, неудобство, ощущение растяжения связок и сухожилий, беспрестанное частое дыхание, дрожащие мышцы, головокружение, потеря себя в монотонном пении магических слов…

Время шло, а я все не привыкала и не привыкала. За фазой напряжения следовала глубокое расслабление, когда я впадала в беспамятство сна, а за ним вновь возвращались однообразные будни чистилища цвета пепла и завядшей розы. Один раз, во время беседы с психологом, я задала вопрос – за что меня так наказывают, и получила весьма неожиданный ответ – никто тебя не наказывает, ты делаешь это сама. Тогда я была поражена до глубины души – как же я могу сама вынести себе приговор и иметь мужество исполнять его неукоснительно весь долгий срок, несмотря на слезы и мольбы, боль и тоску, горе и разрушение? Эта идея показалась мне притянутой за уши, и я извергла ее из числа возможных версий того, как и за какое преступление я несу столь тяжелое наказание. Тогда более естественным мне представлялось покаяние – или вернее, полное и чистосердечное раскаяние, столь ценимое в христианской культуре. Грешить и каяться, снова грешить и снова каяться, но уже более истово – это было понятно, и я каялась, и совершала богоугодные поступки, и сажала деревья в пустыне, и подавала нищим, и помогала неимущим, и принимала неблагодарность близких как должное. В этом не было ничего личного, ничего удивительного, ради этого не надо было вверх дном переворачивать постылый, но удобный и привычный мир моей жизни после тебя.

Хотя это нельзя назвать жизнью, и я не могла этого не понимать. Правильнее было бы сказать – мир моей смерти после тебя. Мир словно подобие настоящего – вроде все краски, звуки и запахи на месте, но что-то не то, как будто ты целуешься с ним сквозь еле видимую прозрачную ткань, понимая, что ты внутри и все же ты снаружи. Так же, наверное,  чувствует себя человек, рожденный зрячим, но потерявший зрение и удачно приспособившийся к собственному несчастью – да, он умеет ориентироваться в пространстве, он не беспомощен, он в состоянии быть цельным и востребованным, его действующие органы чувств чрезвычайно развиты, и все же его мозг помнит, каков окружающий его мир на самом деле, и это знание причиняет слепому непреходящую фантомную боль.

Так я живу теперь – словно слепой, пораженный недугом в зрелом возрасте – помню, что значить жить на самом деле, знаю, что глаза не вернуть, и ничего не могу поделать с тоской воспоминаний. Легкие, беспечные фразы из любовных песен о том, что такое мир без любви и без любимого были для меня поэтическими образами, теперь они стали настоящим кошмаром – они сбываются, точно плохие сны, они преследуют меня, словно неудачные рифмы, они цепляются ко мне, словно незатейливые песни. И все они – правда.

Правда заключается и в том, что то, чего ты не хочешь понять и принять добровольно, вернется к тебе еще и еще, пока ты,  не сделав бесцельный круг, не признаешь его очевидность. Я вернулась к идее собственного самонаказания спустя два года после того, как впервые ее услышала, и вернулась, конечно же, не просто так. Книга, подаренная мне лет пять тому назад, в самое тяжелый период наших отношений, не могла понравиться мне хотя бы уже потому, что подарил ее мне человек, с которым я старательно рвала все человеческие и сексуальные связи ради того, чтобы начать с тобой общую новую жизнь. Едва раскрыв книгу, я отложила ее в сторону – что могла дать мне идея свободной женщины бегущей с волками, когда я была дважды несвободна, что было мне до дикой женщины и ее внутренней самости, когда я всеми силами пыталась угодить суровому хозяину, что было мне до хищника внутри меня, когда я считала, что мне всеми силами нужно задобрить хищника вовне, что было мне до сказок о горящих черепах и  о поющих костях, когда я теряла последний разум и танцевала, танцевала, танцевала, словно девочка из сказки о дьявольских красных башмачках…

Теперь я заново открыла эту книгу, прочла ее и учусь видеть свой новый мир новыми глазами. Я читаю сказки глазами женщины, однажды потерявший всю плоть до костей, и понимаю, что мне предстоит еще долго петь бессловесные песни, пока не найдется охотник, который вытащит меня на берег, и возьмет в свою хижину, и восплачет надо мной, и после этого я напою себе новые волосы, и новые груди, и нового ребенка. Я слушаю сказки ушами женщины, спасшейся из замка Синей Бороды, и понимаю, что для того, чтобы мой душевный ключ перестал кровоточить, я должна стать действительно свободной и перестать стремиться к хищнику, каким бы привлекательным и даже любимым он ни был. Я воспринимаю сказки душой женщины, которая добровольно дала близким ей людям отрубить себе руки и отпустить ее с миром, пока она не научится ценить себя и тот свет, который она несет в себе. Я рассказываю сказки голосом женщины, которая должна прислушаться к суровой старухе внутри себя и проститься с наивной девочкой, которой ей так хотелось быть, и стать той, которая знает, а не той, которая не хочет знать.

Это не просто образы и метафоры – каждое слово словно тянет меня в собственную глубину, и я понимаю, что моя вина - не преступление, и мое наказание не - приговор, и мой гнев - не грех, и мои слезы - не слабость, и мои мысли – не иллюзии, и мои раны – не фантомы, и моя кровь – не смерть. Мне осталось освоить лишь одну, но самую тяжелую премудрость – дать прощение тебе и себе, но это долгая и мучительная наука, и я только сейчас уверена, что хочу приступить к ней искренне, а не потому, что иначе я потеряю здоровье, сойду с ума или не попаду в рай.

Прощение – это каждый решает за себя, будет ли оно полным, будет ли оно безвозвратным, будет ли оно вообще, но оно означает, что я смогу когда-нибудь вспоминать о тебе без боли, без гнева, а еще лучше – просто не вспоминать о тебе.

Я поклялась себе, что когда это произойдет, я просто удалю все то, что написала тебе – удалю из мира виртуального и реального, из своей жизни и из своей памяти, накрепко, навсегда, навечно. Так что ты узнаешь об этом первый.

Тогда прости и ты.