***

                Алексей Грякалов      

                Нос  другой   стороны    

                Рассказ



Мы вышли на лед Анадырского залива.

Ревущие котики, избиваемые охотниками-казаками, увидели – в проброшенном через толпу пространстве, показались наши простые фигуры. Ни нас с ними, ни их с нами – смертно ревели, выжигая будущие сезоны собственными пропажами. Их уцелевшие самки никогда не вернутся к берегу Анадыря.

Стадо погибло.

Нос ее был холодным и запаха я не почувствовал. Крики котиков все выжгли. Она втянула мой запах в себя – белый-белый залив слепил глаза, лопнувшее стекло очков сместило обрезки берега и горизонта.

Чукчи не целуются.

Куски угля валялись в колеях дороги, черный дым относило к Америке. Позади треск... лед? – сейчас отлепится льдина, и люди, собаки, машины на одну трещину сдвинутся в сторону океана.
И будто бы придуман для преодоленья таких трещин найденный вчера странный разговорник-словарь. Составить его мог только советский чиновник, в прошлом  проучившийся года два на факультете народов Севера. Перейдя на службу в органы,  заочно кончил ученье – в нужный для начальства момент  выстроил казенный  хаосмос, усмехаясь над собственным романтическим прошлым, над службой, над анекдотическим чукчей. Слепил поверх всяких правил – опыт следователя магаданской  прокуратуры.

Где аптека? Военный или гражданский тебя ударил? 
Это твое ружье? 

Ключевые вопросы  роились в продуманном беспорядке. Но было же у составителя собственное переживание того, что делал –  когда полковник в Магадане опус инспектировал, навытяжку ждал –  в конце освобождение совпадет с пенсией, где он станет по рыбачьи-охотничьи неуязвим. Тайно завидовал людям, свободно стоящим на открытом ветру –  таково самоназвание чукчей.

 Я не знал ни чукотского языка, ни чукчей. В тридцатом году письмо было на латинице, а в тридцать шестом ввели русскую графику. Тан-Богораз называл чукотский язык еще по-старому – лаураветланским. И словарь открывал одну сторону – вопросы и ответы на русском языке. Словарь спрашивал, он же и утверждал. Различиями диалектов составитель,  конечно, пренебрегал – вопросы подстроил под уэленский восточный извод.
 
Что у тебя болит? Где врач? Где ты взял спирт? – не по алфавиту, а по предметным признакам роился словарь. Жизнь, смерть, аэропорт, больница, ненужный мужскому чиновному люду роддом. Ответы каждый привозил на Чукотку в собственном багаже.
 
А я на Чукотке был не пьяный, но и не трезв. Спирт вез с собой из Москвы, прикупил литровую фляжку голландской перестроечной дури. Сразу после взлета следовавшие на Чукотку мужчины достали бутылки, мы с соседом  выпили из коричневых казенных стаканцев. Солнце постепенно успокоилось с правого борта, лететь долго, сосед был чем-то смущен, крутил головой, будто б контужен,  я спросил про Афганистан. Он промолчал – я разлил еще по два раза – после этого трезвым его ни разу больше не видел. Студенты-северяне приводили его в гостиницу, один раз я нашел его под дверью – он сидел, обнимая собаку. На Чукотке собаку не бросят, сама мифологически нашлась, чтоб преподаватель графики не замерз.

После перелета туманилось в голове, соседи-егеря жарили оленину, душевно северяне  пригласили меня. Близость окраины мира пьянила свежестью и обещанием чудесного поцелуя, все приезжающие чуда хотели. Но встретил  словарь – теперь кажется, что в хтоническом шаманском мире он приснился или приблазнился. И со словарем пошел утром через замерзший проток в поселок охотников – совхоз имени Владимира Тан-Богораза. Сергиев Посад был под большевиком Загорским, город на Волге Архангело-Романовск под командиром Тутаевым, подавлявшим восстание в Ярославле, улица Чайковского в Ленинграде – в честь чекиста Чайковского. Революционер-скиталец Тан-Богораз составил чукотскую «Красную азбуку».  Я думал, что спрошу первого встречного на его родном азбучном языке.

Тут впереди за серыми постройками сильно хлопнуло, будто прокололи  шар-зонд.   Стало тихо, второй невидимый шар наполнялся горячим газом – сейчас поднимется над метеостанцией. Позади себя я увидел бегущую девушку –  с метеостанции еще  раз нестрашно хлопок. Ба-бах! – легкий дымок снесло ветром к антенне, чей-то крик без слов. И чукчанка упала на землю – показывала,  чтоб и я упал. С кем она меня перепутала? Я встал на колени, бросил под каждое перчатку, в Петербурге я перчатки не носил. Сейчас подбежит… лицо к груди. Голодные пастухи высасывают иногда у олених молоко. В Москве училась, в Москве чукчанки целуются? После столицы признает только распластанного мужчину – в чукотской борьбе проиграл тот, кто упал на землю –  борец-любовник выстыл на мерзлоте. А она, подбежав, скользнула по льду – ударила коленями в губы. Непонятность чужой неприручаемой ласки, на колени рядом встала – ждала чего-то со стороны свободных чукчей совхоза. Оттуда снова два раза: бах! Бах!
– Брат стреляет… – сказала, показав на дома.
– Твой брат? 
– Он охотник. Я знала, ты утром пойдешь в поселок.
– Чей карабин? Где взял спирт? Зачем ты в него стрелял? – последним вопросом я встроил себя в словарь.  На коленях мы будто б молились вездесущим чукотским богам.
Чукчи головные уборы носят только в пути – она сняла капюшон.  Сейчас видела, я верил, убиваемых двести лет назад котиков на той стороне залива. Затылок мой выставился  навстречу взгляду сраженного белым безумием брата. И сон, что мучил на материке, легко овеществился – свой затылок я видел собственными глазами через чужой прицел. Как во сне, но желтеющее стекло линзы показало кого-то другого. 

Серая пыль осталась на ее горячих щеках, я подул, она засмеялась: мы живы.
– Ты единственный зверь на льду.
Не высвобождаясь, переползла на коленях и закрыла меня со стороны метеостанции. Никто не стрелял – младший брат скрутил старшего и отобрал карабин.
 – Сколько осталось патронов? У тебя еще есть оружие?  – я перелистал смятый словарь.   
– Тебя легко ранить или убить.
– А тебя?   
– Чукчанке нельзя пить спирт! –  ее руки легко выкрутились из моих.

 Стреляли безжалостные охотники-казаки, сгинули котики.  Стреляет, обезумев от водки, охотник-брат.
– Где твой муж? У тебя есть любовник? 
Чукчанка роняет меня на ледяную дорогу. Перевернула так легко, будто была мужчиной в женском образе – шаманки превращенного пола обладают особой силой.  Она легко сны разгадывает – вот брат-стрелок меня видит идущим по льду. 
– Давай переменим позу!  – приемом древней чукотской борьбы ловко оказалась на мне. – Всем русским тут холодно! 

 В этой ложбинке не увидит ни один стрелок ни из Америки, ни из Европы. В километре от нас придавлен к сизой земле пьяный охотник, карабин младший брат убрал под замок. 

– Чукчи не христиане. К каждой яранге попа не  приставишь! – она передразнила мной самим сказанные слова. – Кто-нибудь из вас пусть выйдет и поглядит: не кончился дождь?

 Под ее телом было легко. До теплых дождей далеко.  Христианское небо  скрывает небесную твердь, а чукотское небо было почти что землей. Закопченные анадырские окраины и черный скалистый берег лимана уже предчувствовали  горячее приближенье природной ярой люботы, слепой несуразный дождь хотел до срока явиться двум копошащимся на мерзлой земле человеческим тварям. Я выглядывал из-под плеча, она поднялась по моему телу выше – ее ухо  розовое от солнца.

– Слушай! – так сказать нельзя. Надо сказать: ты знаешь. И тогда мы соединились бы без словаря. Затих ветер, теряет шипенье, какие птицы с шипящими окончаньями ухают в тундре? Полярные совы! Зима кончается, конец апреля, скоро лето зальет тундру. Нам геологи сбросят с вертолета ящик консервов и две бутылки казенного спирта – голландский шкалик давно закончился, будем спирт пить по глотку и запивать водой из ручья, тебе нельзя пить – чукчанки спиваются после трех глотков. Но  один глоток спирта – просто глоток огня. Огонь же не вреден  женщинам тундры!

Ни огонь, ни вода, ни змеи, что уже ворочаются под нами, тела наши прогрели их холодные сгустки-кольца. Ни огонь, ни вода, ни змеи, ни люди. Будут смотреть на нас как на пару евражек, что заводят потомство. Мы станем предметами разговоров, ни имен, ни парикмахерских лиц, будем умываться в овраге, у нас нет зеркал. Наши лица и есть зеркала, разве в них могут показаться другие? Рядом с дорогой пара нашедших друг друга, пара сбежавших, нас могут сфотографировать, потихоньку подкравшись к брачной паре двух журавлей, нас можно увидеть, когда бродим вокруг гнезда. А когда мы кончимся? Когда кончится сперма, когда высохнет лоно, когда метель нас заметет, когда больше никто не увидит. Останемся только во взгляде  хмурого вертолетчика и медленно-медленно древнеющем слое геологической памяти. Станем парой анадырских котиков, нас случайно оставили жить, думая, что нас больше нет.      
 
– Давай сменим позу! 

Ей нравилась эта московская фраза. Она легко перекатилась и встала. Легко подняла меня за руку. Европеец тяжел для легкой чукчанки, но ее легкость будто бы перелилась в меня. Лицом к черно-белым скалам я стоял и смотрел, а она спиной к моей спине –  смотрела в сторону метеостанции. Никто в нас не стрелял. Опасность и случайная смерть захотели чуть отдохнуть, не было никакого переполоха, проехал желто-синий милицейский вездеход.

 Ездовые собаки равнодушно встретили желто-голубыми глазами. Я спросил у каюра, он махнул: у всех здесь такие. Японцы специально приезжают, чтоб  собачьи глаза посмотреть. Собаки в метре одна от другой – я опасливо обошел, каюр успокоил: собачка должна работать, зачем лаять зря? Тяжелая камера у меня в руках ловила то дальний берег, то небо, то дым с угольной шахты. Собаки побежали веером, каюр кричал, они догоняли друг друга, сани бились о торосы, камера на рывке ударила меня в губы – в то место, что недавно ударила коленом чукчанка. Я оглянулся в сторону скрывающегося города, белые торосы закрыли берег, но город чувствовался дымным неразумным теплом, дымил, сразу теряя дым, подхваченный ветром.   
 Закраина или полынья! Чукчанка научила быть осторожным. Может, старший брат вырвался из объятий младшего и снова схватил карабин?
– Бывает! – крикнул каюр, хотя я ни о чем не спросил.

И сразу потеряв интерес к экзотической гонке, я положил камеру и отстал от собачьего хоровода. Собаки и каюр не заметили, поднялся невредимый шар-зонд и пропал в белесом небе Чукотки. Занесенный снегом храм Магаданской епархии стоял на краю города, на солнце блестел одним боком колокол. Когда в морозы замерзали чернила, Богораз истории чукчей записывал оленьей кровью.   

Лена  далеко у самого берега – она не остановилась, чтоб подождать меня, – танец чукчанки береговой похож на движенья прибрежных трав. Ее мать была главным врачом Анадырской больницы, принадлежала, стало быть, к чукотской элите – когда на базу привозили четыре платья из прекрасного панбархата, одно  обязательно доставалось женщине-главврачу. Театральные туфли красной замши с золотыми пряжечками стояли в шкафу – дочка главврача наряжалась в новое платье и золотые туфли на каблуках. Скоро первый самостоятельный борт в Москву, там красивые московские парни, перед которыми нужно выступить в бордовом и золотом. И вывернуть перед ними чудесное мохнатенькое царство – на Чукотке помнили еще царя. Лодка, яранга, ружье –  чукча-царь свободно стоит на сильном ветру – перед чукчанкой не устоят эти московские русские! Девички-москвички шаманить не имеют, умеет она –  вот самый высокий идет прямо к ней, заикается… с голоса сбился, нюх природный теряя в ее присутствии, с акцентом латышским заговорил. Да он просто латыш! Но еще лучше – белый высокий, европеец, у него тело другое, плечи рисунка жесткого, будто рожден для угловатой охоты-войны. И с ним будет чудесная связь, он станет любовником верным, как охотник в охоте, а потом она на себе его женит, приворожив. И он со своей латышской Европой не догадается, не узнает.   

  Кошка у чукчанки видит духов. Когда входим с хмельным попутчиком в двухкомнатную ярангу на главной улице Анадыря, семиотически выгнет спинку. Пыль от моржовых клыков покрывает на кухне стол, амулеты и обереги для европейцев вырезаны  рукой чукчанки. Выпили вина – русским не страшно, попутчик-чертежник от одного стакана сразу склонился в кресле. Рука дернулась, сползая с подлокотника на радость игрунье-кошке – цапнула за манжет.  И я остался один с двумя сестрами – младшая приглашена для отданного забавам кошки заснувшего европейца – приехал обучать береговых чукчанок рисовать фигуры народных танцев. И под чукотское спорое утро быстро вино кончилось – прикорнула кошка на колене у спящего в кресле. На что смотреть? – под утро всем спать хочется. На Чукотке мужчина может иметь двух или трех жен, жены могут быть родными сестрами – я прочитал в книге Тан-Богораза. Здесь все другое,  я путник заезжий – случайно занесло в стойбище. И европейский корыстный легко мог сбыться соблазн.

Ревут у невидимого в ночи черного берега самки котиков, побиваемые охотниками-казаками, предки мои с Верхнего Дона – кто-то участвовал в давнем походе к чукчам –  в голубоглазом поселке Марковском наверняка есть мои дальние родственники. Неужели чукча-стрелок распознал неприятеля? Но теперь я будто б испытан братьями – вовремя пригнулся и старший брат меня не убил. И младший не остался без брата. Калым у чукчей не существует: чукча не ламут-эвенк, чтоб продавать девку. Разве это собака или нерпа, чтоб брать за нее шкуру на плату?  Я отработал для обоих братьев. Я отслужил  роду за женщин – во время службы жених пользуется супружескими правами на невесту. И еще продолжу служить – кончается белое безумие старшего брата, они обо мне не говорят, никогда не встречали лицом к лицу. Я был просто зверем на льду, но не случайно под прицелом,  не случайно же уцелел. Христианский ангел-хранитель прилетел вслед с материка, а в шаманском вездесущем сознании чукчей  ничего случайного не бывает.  И Богораз писал, что ближайшие мужские родичи сохраняют над отданной женщиной власть.

Теперь женщины могут  принадлежать мне.

На спине между двумя тихими лежа, опущу руки вниз – под  руками два горячих  хтонических лона. Но младшая берет мою руку в свою и поднимает вверх, легко сгибает – поворачивает меня к своей сестре. Какие законы действуют в древнем гостеприимстве? К стене отвернулась младшая, у старшей муж давно в Латвии. С самого детства они делили кого-то вдвоем?   

 В таком обряде хватанья жених должен подстеречь момент и напасть на невесту – разорвать одежду и дотронуться до голого тела. Она закутана в крепость одежд, ремнями замотана, подруги хлещут жениха ольховыми прутьями – символическое похищенье невесты дорого обойдется  жениху, когда вернется в свое всегда отстающее от чукотского московско-петербургское  время. Вся женская родня и соседки караулят, чтоб испытать жениха.  И тут из утреннего мифопоэтического предсонья чукотские дамы страшными голосами взвыли, разом вцепились европейцу в живот! Кошка впилась когтями в бедро! Руки переплелись на моем животе – каждая сестра-женщина по-соседски защищает другую, не дает овладеть невестой – не больно, не страшно,  но европейский страх вжикнул в сознании – чукчи кастрировали оленей, перекусив семенной проток! Хмельной европеец-попутчик застонал в онейратическом  сне,  захохотал  – не с ним приключилось,  хотел быть хитрей чукотского паровоза, вот попал! Обряд хватанья наоборот: не я добился – меня схватили! И уж разочарованно промычали, я никогда не слышал, как олениха зовет отставшего в гоне самца. Ни европейской, ни азиатской, никакой мужской силы, лишили чукчанки европейской интимности – не гнаться за убегающей девкой под прутьями всего стойбища! И гуманистически пожалел – по-братски поцеловать каждую: спокойной ночи, спим-спим, однако, сестрицы. Шибко напуган шумом таким! И скоро буду изгнан из семьи чукчами-братьями, когда узнают о таком женихе.   

Желтоглазые псы догоняют и не могут догнать самку, анадырские дома на сваях каждый год безвольно опускаются на сантиметр в мерзлоту. И посреди апрельской ночи на глазах у вещуньи-кошки Лена встала зажечь свечу. Чудо природное голое... с высокой спинки кровати бросилась! –   я выставил инстинктивно колено – пах хранил. И знал, что ударится.

Мужской битый инстинкт.

Ударилась: а-ах!  Накрывает ласковым телом чукчанка мой пах, где не болит.
На местных у меня не встает! – по-охотничьи жалуется. Я не сразу понял ее мужской женский язык.  Жарко в двухкомнатной городской яранге - будто бы попал в теплый молочный туман – можно напиться теплого молока.

Жадная она у тебя? – о естестве спрашиваю. Нет, отвечает,  щедрая.

Скоро в Москве государственный гимн ополночь –  раньше чукчи смеялись над всеми пришлыми, потом пришлые исхитрились: однако, шаман! Анекдоты пошли про чукчу, но чукча – воин! Человек, свободно стоящий на открытом ветру. И если их оставить, они пропадут.

Лодка, ружье, яранга.

А у нас скоро утро. Зачем пришли русские? – вопрос из рассказа Платонова про учительницу в песках. Совсем из другого словаря – при чем тут пески? Собаки, сделав большой круг по заливу, уже вбегают в чукотскую улицу Ленина, каждая знала, что дома получит красную рыбину. Патроны и нарезное оружие у старшего брата конфисковал прапорщик-разрешитель. И чукчи не хотели слушать мое  камланье про закон злых противоречий – чукотский космос не принимал формулировок диалектического материализма. Зато закон двойного отрицания чукчами был одобрен -  гегельянская спираль повторяла священный солярный знак.

Надо было лететь, но не давала пурга. И чукчанка спросила: точно ли что надо в четверг? Я засмеялся и показал на окно.

– Может, она может! – уверили все. – Может!
– У вас новые русские, а у нас новые чукчи!
– Отри-цание отри-цания! – посмеялся Василий Кевкей. –  Чукотский  киберпанк! – в национальном ансамбле он исполнял роль шамана. – Куда нас поведете в Петербурге, когда приедем?
– В Эрмитаж.
– А рядом с вашим домом есть что-нибудь знаменитое?
Место, где я теперь жил, Блок называл полем за Петербургом. Я вспомнил про место дуэли Пушкина.
– Вы туда ходите?
– Бывает.
– Не ходите часто. Не случайно выбрали место!      
 
Я в окно взглянул, будто особым взглядом хотел увидеть чукотскую землю. Бело-серый крутой берег залива стал чернее в местах проталин, сивая земля тундры будто бы подкрашена черноземом. Подтаявший снег сверкал льдинками  – было далеко видно. Злые духи заговорены словами чукчанки,  я  не сразу понял, что метель кончилась.  Даже духи-келет только через час спохватились – при досмотре в моем чемодане высветился длинный и тонкий нож. Я уверял, что ножа нет. И все время, пока самолет не взлетел, гадал:  нож откуда? 

Это твой нож? Где ты его взял? – выражения словаря теперь легко размножались сами.  И вдруг я вспомнил вопрос: зачем так коротко подстригаешь бороду? – здесь Чукотка, здесь не Петербург – в багаже были обывательские зеленые ножницы. Откуда она знала вопрос про ножницы-нож,  который задаст сержант? 

У чукчей ведь запрет на прямой разговор  –  просьбу можно высказать, говоря будто бы о постороннем. Она ничего у меня не спрашивала. Я был просто евражкой-любовником, существом брачной пары конца зимы. Без горячей животной крови выстынет человечья, чукча-пастух припал к ранке на шее оленя – кто не выпьет оленьей крови, по-европейски погибнет.
Ее подарки храню – два пеликена стоят рядом с чукотским мячом из коричневой замши. С шести сторон на мяче вышиты белым спирали в десять строк, красный крестик внутри кругов –  за спинками пеликенов всходит солнце.

Неужели никогда не вернутся котики? 

Полукруглые рты пеликенов в улыбке, черные точки готовых вдохнуть друг друга ноздрей – домашние чукотские духи тоже не признают поцелуев. Равной величины точки на груди и пупке, прямо под шеями начинаются толстые животы. Но у пеликена-мужчины широкие плечи охотника, а у подружки  чудесная девичья талия. 

Лена  сначала подарила мне одного, а мне хотелось обоих.  Может, она хотела, чтоб одно существо из парочки осталось у нее?

Словарь, в существование которого она не поверила и тогда, когда я ей его показал,  окончательно сделал меня ничего не понимающим. 


Еще из моржового клыка вырезан шарик, с двух сторон покрытый черной спиралью. Вкруг спирали черные точки – из черного пластилина солнце и звезды. У шарика-женщины есть дружок, похожий на яйцо закругленной фигуркой. На ней с одной  профиль птицы, зрачок глаза расположен точно посередине – она летит одновременно вперед и назад. А с другой стороны меж двух закруглений  овальная бухта с узким ходом – в нее вплывает детеныш, эмбрион, головастик – последний из спасшихся котиков, первый из вернувшихся в бухту. Она сказала, чтоб я никому не давал  фигурки в руки – они сделаны для меня.

Их можно соединить, перекатывая в ладони.

А что они означают в переводе с девичье-чукотского? – этого вопроса нет в словаре.