Медиум 26

Мороза не было, но поднялся ветер. Резкий, ледяной, он вылизал тротуары, превратив их в катки. Поднятый воротник не спасал – холод пробирал до костей. Уотсон, переносивший холод хуже меня, взволнованный, да ещё ослабевший от потери крови, трясся и стучал зубами.
- Ехать в такой час до кладбища никто не согласится, - сказал я. - Пойдёмте пешком?
- Ну конечно. Давайте только пойдём поскорее - очень холодно.
- Но это же довольно далеко. У вас хватит сил?
- А если нет, вы повезёте меня на себе верхом? – чувство юмор у Уотсона всегда просыпается в самый неподходящий момент.
Я ничего не ответил, плотнее запахнул пальто и зашагал, бодая ветер головой.
Мы добирались до кладбищенской ограды почти два часа. Это был другой конец Лондона. Не привычное, городское кладбище, благоустроенной и близкое, а старое, заброшенное за известковыми шахтами, с полуразрушенной церковью. Оно сильно заросло, и летом представляло собой хмурый зелёный монолит. Сейчас же деревья, лишённые листьев, казались диковинными скелетами, восставшими из могил, а от ветра они еще гудели и мотались.
- Который час? – тихо спросил у меня Уотсон. – Может, с вашим феноменальным кошачьим зрением вы разглядите стрелки?
- Разгляжу. Без десяти минут полночь.
- Но, если так, нам надо спешить. Где эта церковь?
- Скорее, часовня. Нужно пройти центральной аллеей вон туда, где кусты гуще – видите?
- Ничего я не вижу, кроме темноты.
- Так дайте руку.
Я сжал его мокрые от пота пальцы и потянул за собой.
Миновав кусты, мы увидели тёмный силуэт часовни. В щели пробивался слабый свет.
- Похоже, Гудвин уже там, - прошептал Уотсон, приблизив губы к моему уху настолько, насколько мог дотянуться. Его дыхание щекотнуло мне шею. – Ну что, идём?
- Экипажа нигде не видно, - пробормотал я, вглядываясь в тени деревьев и кустов. – Мы сделали ошибку. Следовало придти  сюда заранее, а не к назначенному часу – возможно, тогда мы увидели бы...
- Нет, - перебил Уотсон. – Мы должны пока что соблюдать условия. Сила не на нашей стороне.
Перед дверью мы на мгновение остановились в нерешительности. Уотсон не нашёл ничего лучше, как постучать. Я вздрогнул от этого звука и едва удержался от упрёков. То, что нужно стучать, условиями не оговаривалось, а, постучав, мы утратили остатки преимущества внезапности.
Между тем, ветхая дверь со скрипом отворилась. Посреди тёмного помещения стоял на возвышении саркофаг, тускло отливающий жёлтым металлом от пламени трех свечей, закреплённых треугольником в изголовье. Внутри, прикрытая чёрной полупрозрачной тканью, с закрытыми глазами лежала Рона.
Уотсон вскрикнул. Его пальцы сжали мою руку так, что мясо на миг отстало от костей. Его первым порывом было броситься вперёд, но я удержал его. Кроме саркофага, худо-бедно освещённого, я пока ничего в темноте не видел.
- Не двигайтесь с места, - раздался откуда-то из-под проломленного купола гулкий нечеловеческий голос, но по твёрдой раздельной манере чеканить слова я узнал Гудвина.
- Вы пользуетесь мегафоном, маэстро? – спросил я, вертя головой.
- Не ёрничайте, Холмс! – громыхнуло в ответ. – Не то причините боль и себе и нам.
И в следующий миг, словно тупая игла проткнула насквозь мне оба виска и завертелась со скребущим воем. Это было непередаваемо – ни до, ни после я не испытывал ничего подобного. Из глаз моих хлынули слёзы. Я невольно взметнул руки и сжал виски, не в силах удержаться о стона. Но досталось не мне одному – Уотсон рядом со мной жалобно вскрикнул, тоже схватился за голову и упал на колени.
- От меня теперь уже почти ничего не зависит, - снова услышал я Гудвина, но уже говорящего обычным голосом и близко, за моей спиной. Головная боль отпустила. А через минуту и Уотсон медленно, с трудом выпрямился. Из носа у него текла кровь, а лицо снова было белым-белым.
«Он сейчас упадёт, - подумал я. – У него закружится голова, и он упадёт». Но он только тягучим неверным движением полез рукой в карман, вынул платок и зажал им ноздри, глядя мимо меня внимательно и сосредоточенно. Только тогда я тоже обернулся.
Гудвин стоял в своём чёрном плаще, скрестив руки на груди, опустив подбородок и глядя исподлобья.
«Как вы проделываете эти свои фокусы?» - вертелось у меня на языке, но я, понятно, промолчал.
- С этими силами нельзя шутить, Холмс, - сказал он мне, словно бы даже грустно. – Вы могли умереть. Пожалуйста, слушайтесь меня.
- Как вы смогли причинить нам боль? – всё-таки не удержал я любопытства.
Он покачал головой:
- Это не я. Это вы сами виноваты. Здесь витает дух смерти, происходит борьба стихий, и соблюдено тончайшее равновесие. Не стоит вламываться, будто слон в посудную лавку. Даже я не могу предвидеть всех последствий. Смерть может не захотеть расстаться со своей жертвой, - он кивнул на саркофаг. – Или взять замену, - протянул руку и властно положил на плечо Уотсона.
Уотсон оцепенел. Его лицо утратило всякое подобие человеческого выражения, глаза остекленели, руки безвольно повисли, и платок упал на пол, а кровь снова стала сочиться тонкой струйкой, только он этого словно не замечал больше.
- Подождите, - встревожился я. – Вы хотите сказать, что если Рона встанет из этого ящика, Уотсон может упасть и умереть?
- Или сойти с ума, - весело подтвердил медиум. – Но вы еще можете отказаться.
- А давайте лучше я сам сойду с ума, - предложил я так же весело, хотя, по совести сказать. Больше всего мне сейчас хотелось броситься на Гудвина с кулаками. А, может, так и следовало поступить.
- Может и так получиться, - спокойно согласился он. – Говорю вам: от меня уже мало что зависит. Хотите – повернитесь и уйдите.
- Зачем бы я приходил? – спросил я угрюмо.
- Зачем? – задумчиво проговорил Гудвин. – Вот, я думаю, зачем: вы решили показательно разоблачить меня, забрать свою дочь, а мою, разумеется, пленницу, с триумфом вернуться домой, в посрамление Скотланд-Ярду и сержанту Хэглину лично передать меня в руки закона, вежливо откланяться и поехать вместе с Уотсонами куда-нибудь на курорт – подлечивать нервы вашего друга, изрядно от меня пострадавшие. Дорогой мой мистер Холмс, этого не будет. Вот ваша дочь, забирайте. Только хотел бы я посмотреть, что вы станете с ней, с такой, делать. Разве что, используете как напольную вазу, - он шагнул к саркофагу и отдёрнул полог.
Прежде всего я увидел, что саркофаг всё-таки не был золотым – он был только обит золотом, очень тонким слоем. И только во вторую очередь я обратил внимание на лицо дочери. Её глаза были открыты, но и они, и всё лицо странно неподвижны.
- Она жива? – невольно спросил я тихо.
- Покамест ещё нет, - ответил так же тихо Гудвин.
- Можно её потрогать?
- Можно, но зачем? А, подозреваете, что это муляж?
Меня уже начало пугать это чтение мыслей, но я сказал:
- Допустим.
- Сейчас плохое время для сомнений, - с осуждением заметил он. – Но, если вам очень хочется, дотроньтесь. Именно дотроньтесь, а не хватайте и не трясите. Не то нарушите её эманационную оболочку, и ничего не выйдет. Ну! Се ву пле!
Я сделал несколько неуверенных шагов и протянул руку. её щека была податлива наощупь, ни в коем случае не восковой, но совершенно холодной, и моего прикосновения она не заметила.
- Ну что? Убедились в том, что это не папье-маше?
- У неё рана была на голове, - напомнил я, хрипло, с трудом ворочая языком.
- Раны больше нет. Это, как вы сами понимаете, условие воскрешения. Если человека, чьё сердце пронзили ножом, воскресить прямо с этим ножом в сердце, долго ли он, по-вашему, проживёт?
Я пожал плечами, ответ был очевиден.
- Разумеется, я убрали рану на затылке, и воду из лёгких, и трупные пятна. А для чего, по-вашему, понадобились мне эти три дня?
- Три дня.., - без выражения повторил я.
- Вам-то они, конечно, показались вечностью, - в голосе Гудвина словно промелькнуло сочувствие. – А для меня промчались, как один миг. И, надо признаться, я ужасно устал – ни с кем ещё не уставал так, как с этим телом и с этим духом. Но теперь дело почти сделано. Если, конечно, жертва принята.
- Какая жертва? – снова испугался я.
Гудвин небрежно, большим пальцем через плечо указал на Уотсона:
- Его кровь. Вы-то, конечно, вообразили, что это я забавы ради гипнозом заставил его вскрыть себе вены. Ха! Идите-ка заставьте! Зов жертвоприношения куда сильнее любого гипноза. И это прекрасно, что он оказался чувствителен к зову. Да и кровь нам ещё пригодится. Всё-таки живое тепло.
Он подошёл к Уотсону, всё ещё обращённому в соляной столп, поймал на пальцы струйку крови, стекающую по подбородку – Уотсон, кстати, реагировал на это не живее соляного столпа – медленно приблизился к саркофагу и окровавленными пальцами провел по Рониным губам. И она вдруг высунула язык и облизнулась.
Пустяк, вроде бы, но мне стало так нехорошо, что я чуть не потерял сознание и на одном самолюбии проглотил толкнувшийся в горло из желудка позыв.
- В ней говорит пока сущность немёртвой, - сказал Гудвин. – Но не живой. Теперь он должен поделиться с ней ещё кое-чем.
- Чем?
- Мочой, слюной и спермой.
«Будем исправно лаять, и мяукать, и палочку приносить», - вспомнилось мне.
- Именно он? – спросил я.
- Именно он. Потому, что кровь его.
- Почему не моя?
Гудвин чуть приподнял брови:
- Зов был и вам, - пояснил он дружелюбно, - вы его не услышали.
Я скрипнул зубами.
- Моё присутствие при этом необходимо? – всё-таки сдержав себя, спросил я.
- Конечно. На вас вся надежда. Ему может не хватить сил на самое главное.
«Ах, будет ещё и самое главное?»
- Я не стану выводить его из транса, - пояснил Гудвин, расстёгивая на Уотсоне пальто. – Значения большого это не имеет, а ему так будет легче, вы не согласны?
- Согласен.
«А, может, всё-таки дать ему как следует тростью по голове? – снова подумал я. – Но сумею ли я вывести без него Рону из этого состояния? А вдруг требуется ещё какой-нибудь укол? Какое-нибудь противоядие?»
- Помогите мне, - кротко попросил Гудвин. – Моча и сперма у него под брюками, а тут ещё кальсоны.
Вдруг вспыхнул резкий слепящий свет. Раздался какой-то не то жужжащий, не то скребущий звук. Я вздрогнул и завертел головой. Но Гудвин крикнул в голос:
- Не отвлекайтесь! Начинается! Его нужно подвести прямо туда, к саркофагу.
- Он что, должен мочиться... на неё?
- Всего две-три капли – чисто символически. Ничего не поделаешь, мистер Холмс. нужно смешать не меньше четырёх физиологических жидкостей. Не можем же мы использовать желчь или лимфу.
- Примесь лимфы всегда есть в крови, а в носовой – еще и флегмы.
- Ладно, обойдёмся без спермы, - не без разочарования согласился медиум. - Её, кстати, и всего труднее получить. О, а вот и моча! Не понадобилось даже колдовать – холод сам сделал дело за нас. Ну, а за слюной тем более дело не станет. Ну-ка, - он бесцеремонно оттянул Уотсону челюсть и сунул предварительно смоченный мочой палец ему в рот. И снова помазал Рону по губам, и она снова облизнулась.
К этому моменту меня уже трясло, как в Скотланд-ярдовском автомобиле. И тошнило соответственно. А Гудвин покровительственно похлопал Уотсона по щеке и каким-то особенным жестом взял его за плечо:
- Очнитесь, доктор Уотсон! Остался последний шаг, и вы мне нужны.
Уотсон вздрогнул, шатнулся, чуть не упал – Гудвин поддержал его – и растерянно заморгал, диковато оглядываясь.
- Застегнитесь! - сказал я ему с неожиданной злостью. – И вытрите, наконец, кровь, - и сунул ему в руку свой платок.
За что я злился на него? Это был как раз тот случай, когда эмоции выплёскивались из подсознания, минуя разум. Я не мог простить ему транса, не мог простить того, что он мочился, и что Гудвин лазил ему в рот. Гудвину я это простить мог, а Уотсону – нет. И то, как Рона облизывала губы, испачканные его кровью, мочой и слюной, я тоже не мог ему простить. А он, ничего не понимая, машинально застёгивал пальто, а штаны остались расстёгнутыми, но, впрочем, под пальто этого не было видно.
- Не отвлекайтесь, мистер Холмс, - попросил Гудвин. – Остаётся последнее и главное. Позвать её. Позовите вы, доктор Уотсон, только громко, и не тем именем, которое ей дали при рождении, а тем, которым называете её только вы. Зовите же! Ну!
- Эри! – крикнул Уотсон неверным вибрирующим голосом.
«Как это всё глупо, глупо, глупо!» - успел подумать я.
Рона села в гробу.

- Чёрт возьми! Я был почти уверен, что ничего не получится! - возбуждённо говорил Уотсон, то забегая вперёд и пятясь, то снова ровняясь с нами.
На Роне было моё пальто – в саркофаге она лежала почти раздетая, а теперь, глухой ночью, нам предстояло ещё брести в поисках кэба бог знает сколько – не очень то они стремились дежурить возле кладбища.
Меня не оставляло ощущение обмана, дикого фарса, без видимой цели, без смысла. Чтобы посмеяться? Ну нет! А тогда зачем?
У Уотсона были вымазаны кровью усы, и я не мог смотреть на них, и не мог забыть, что его брюки под пальто расстёгнуты, и он был мне противен, как бак с нечистотами.
Рона почти пришла в себя, но пока ни о чём не расспрашивала и не рассказывала. Молчал и я. Взвинченный Уотсон, единственный в нашей компании, щебетал и порхал – от нервов, конечно, а не от радости. Я понимал это. Но если бы я был охотником и нёс ружьё, и вокруг меня вот так же порхала какая-то пташка, в моём нынешнем настроении, я бы её пристрелил обязательно. То, что Рона была с нами, принесло, конечно, огромное облегчение. И опустошённость. И усталость. Невыносимую усталость – я еле передвигал ноги.
- Я просто не знаю, как благодарить судьбу! – в очередной раз вскричал Уотсон, и я не удержался:
- Как благодарить? Так же, как карманника, который залез вам в карман, набил, извиняюсь, морду, а кошелёк ваш кинул в выгребную яму, чтобы вы за ним поныряли. Вот вы его выловили, стоите, весь в дерьме, и не знаете как благодарить судьбу.
- Холмс! – испуганно вскрикнул он. – Да вы что! Да как вы можете... сравнивать?
Я почувствовал, что очень хочу заплакать. Не знаю только, были бы это слёзы изнеможения или злости. Но я не смог – слёзы вообще давались мне трудно, если вовремя не придёт на помощь Гудвин с адской головной болью.
- А ты что думаешь? – обернулся я к Роне. – Тоже не знаешь, чем расплатиться с милочкой фортуной?
- Я думаю, что тебе эти дни дались тяжелее, чем Джону, - сказала миссис Уотсон. – Но я знаю очень мало, поэтому рассказывать будете больше вы мне, чем я вам. И не сейчас.
«Мне нужно справиться с собой, - тревожно подумал я. – Не то, как мы будем дальше? Уотсон ни в чём не виноват. Он не стал хуже». И не мог отделаться от ощущения, что от его серого кашемирового пальто исходит едва заметный запах мочи.
«А может быть, рассказать ему? А что это даст? Его сильно тряхнёт, я его знаю. Сотрёт с губ глупую расслабленную улыбку, а в глазах, может быть, хоть на миг блеснёт карий кровавый сполох злости, не то вон они какие прозрачные – словно и не табачные, а салатные».
Кстати, то, что я вижу цвет глаз Уотсона, удивило меня, я только теперь заметил, что уже сильно рассвело – оказывается, времени куда больше, чем мне казалось.
Но и Уотсон уже мог видеть мои глаза, и его «глупую расслабленную улыбку» действительно стёрло с губ.
- Холмс, что я вам сделал? – прямо спросил он.
Вот так. И бога ради отвечайте, мистер Холмс. Интересно, кто это выдумал, что прямота в людях – положительное качество? Люди не палки, не линейки, даже не верстовые столбы.
- Ничего, Уотсон. Я просто устал и недоволен.
- Возможно, - помолчав, проговорил Уотсон, - у вас действительно есть больше причин для недовольства, чем я могу представить. Но я соображаю так: Рона теперь жива, она с нами, и руки у вас развязаны.
- В вашей речи особенно показательно слово «теперь», - заметил я. – И я никак не могу понять, во что вы верите.
- Подождите! – отчаянно воскликнула Рона, протягивая одну руку ко мне, а другую к Уотсону, словно запечатывая наши уста. – Не говорите больше. Ни слова не говорите! Сначала мы вернёмся домой, и вы расскажете всё прежде всего мне. А я вам, хорошо? И только тогда вы начнёте выяснять отношения, ладно?
- А мы ведь не туда идём, - вдруг сказал Уотсон, словно всего предшествовавшего разговора не было. – Мы удаляемся от дома.
- Зато приближаемся к стоянке кэбов, - заметил я скопище наёмных экипажей. – Правда, очень рано, но вон тот, кажется...
Четырёхместный экипаж послушно прижался к обочине. Рона села первая, и я ожидал, что Уотсон займёт место рядом с ней. Но он сел напротив. Я заколебался на мгновение. Мне хотелось сесть рядом с Роной, но в этом случае я был обречён смотреть Уотсону в лицо. Я сел рядом с ним. И ничего не выиграл, потому что он повернулся и, не мигая, уставился мне в глаза.
- Вы бы так на Гудвина смотрели, - снова не сдержал я языка, терзаемый острой досадой.
- Там, в церкви, - медленно проговорил Уотсон. – Произошло что-то, что вызвало в вас непреодолимую неприязнь ко мне... Но я не знаю, что делать... Я ничего не помню. Вообще ничего. Словно не существовал какое-то время... Что я натворил? Скажите.
Я посмотрел на него почти с испугом. Неужели Гудвин передал ему часть своей проницательности во время гипноза?
- Вы не отвечаете, - напомнил он.
- Вы... превратились в толстого мохнатого паука, - проговорил я, не отводя взгляда. – Бегали по потолку, плевались в меня ядовитой слюной, нагадили, а потом – что меня особенно взбесило – начали играть на губной гармошке, притом отменно фальшиво.
Несколько мгновений казалось, что он лишился дара речи, а глаза его округлились так, что вот-вот готовы были посыпаться и застучать по дощатому полу этого рыдвана. Потом... потом он расхохотался захлёбывающимся, рыдающим, истерическим смехом и всё не мог успокоиться – даже когда Рона стала целовать его пальцы, а я обхватил его голову и, прижав к себе, гладил по волосам, уговаривая:
- Ну всё, ну хватит. Всё уже кончилось...
Наконец он затих и высвободился из моих объятий, вытирая ладонью слёзы.
- Действительно, хватит, - всхлипывая, но с твёрдой интонацией проговорил он. – Но и вы, Холмс, тоже...
Я понял его. И в тот же миг я словно сразу и легко опьянел. Ушло раздражение, ушла досада, ушло брезгливое отвращение, мучавшее меня так нещадно. Моя дочь была рядом – живая и здоровая. Мой друг был рядом – не свихнувшийся, не наложивший на себя руки. Какого чёрта? С чего я решил, что спектакль в полуразрушенной церкви – слишком высокая цена за это? И – Уотсон прав – возвратив нам Рону, Гудвин развязал мне руки. Может быть, он ожидает, что я теперь удалюсь в скит или пустыню молиться ради увиденных чудес? О, в таком случае он очень-очень просчитался. Я уже запланировал себе несколько касающихся его дел. Но сейчас... Сейчас я вдруг почувствовал, что вся усталость мира разом навалилась на мои плечи. Невыносимо захотелось спать – кажется, ещё никогда в жизни я не хотел спать так сильно. Глаза слипались, голову тянуло вниз, даже нижнюю челюсть удержать не было сил.
- Уотсон, - заплетающимся языком пробормотал я, - позвольте... голову вам к плечу... прислоню... на минуточку... Не могу! – ткнулся лбом в мягкий кашемир его пелерины и тотчас заснул, как убитый.