От детства к юности

Старость живет в основном воспоминаниями. Некоторым хочется оживить их, отдав бумаге. И многие мемуаристы обозначают ожившие эпизоды «картинками», ибо память не бывает настолько совершенной, чтобы повторить мысленно подряд все события прошедшей жизни. У кого-то она была яркой, и память подбрасывает праздничные картинки детства: ёлка с игрушками и Дедом Морозом, утренники в детском саду, поездки куда-то в сельскую местность или наоборот – сельчан в город.
В 30-40-е годы XX века праздники в провинции в редких семьях запомнились разнообразием, разве лишь при особых способностях и таланте взрослых их организовывать. Но даже в бедной семье найдутся запомнившиеся события. И вот старик обращается памятью в сорванца со всеми придуманными ватагой дворовых ребят шалостями.
Её самое раннее светлое воспоминание – бумажные кораблики, которые она с радостью пускает в плавание по веселому мартовскому ручейку. А дальше – детский сад. Как вчера: она одна у окна ждет папу. Всех детей разобрали, а его все нет. И, наконец, освобождение от тревоги: фигура папы появляется в калитке.
Вот игры в «классики» на асфальте у дома. И «Штандр» с ребятами во дворе.
А вот в пятилетнем возрасте и больница с её брюшным тифом. Вспоминается дорога домой после выписки. Неслучайно именно это, а не само пребывание в больнице, – радость возвращения. Вокруг веселый Парковый проспект с велосипедистом (в то время, в 30-е годы, рядом с тротуаром были специальные дорожки для велосипедистов).
Потом в их жизни появилась маленькая сестрёнка, но вскоре исчез отец. Говорили – «в командировке».
И детские книжки те же: «Наша Таня громко плачет…», «Кошкин дом», «Сказка о глупом мышонке».
А вот и фото на стене большой кухни в коммунальной квартире: ревущий ребенок. Соседи повесили его с воспитательной целью – ведь она была рёвой до самых школьных дней.
Странно, но она не помнит, кто учил её читать: бабушка была неграмотной, мама – постоянно на работе, нужно было обеспечивать семью.
Конечно же, запомнился приезд мамы из Москвы в сороковом году. Она ездила в приемную Президиума Верховного Совета СССР к «всесоюзному старосте» Калинину хлопотать за освобождение отца. И позже получила по почте ответ, стандартный, как выяснилось в будущем: «…дело пересмотру не подлежит». Но запомнился-то приезд мамы подарками: они с сестрой получили по шерстяной кофточке, бабушка – отрез ситца на платье. До сих пор она помнит их расцветки.
А игрушек, кроме голубого грузовичка и растрепанной куклы с облупленным носом, как будто и не было. Не было никогда и велосипеда ни у неё, ни у сестры.
Лето 1940 года запомнилось длинными очередями за хлебом, в которых они с бабушкой выстаивали часами.
В том же году её записывают в музыкальную школу. Но инструмента (пианино) дома нет. Разучивать гаммы приходится в актовом зале здания, где мама работала бухгалтером. Было почему-то холодно и одиноко.
И вот – школа, двухэтажное светлое здание. Дети и некоторые родители ждут на улице. Рядом с ней девочка с льняными волосами, Ира Брык, ставшая потом подружкой. Светлый класс, мудрая учительница Александра Петровна Попова. Учиться было интересно. Оживает в памяти один из уроков на первой же неделе учебы. Александра Петровна спрашивает: «Умеёт ли кто-нибудь играть на пианино?». Она поднимает руку, подходит к инструменту (как ни странно, он был в классе) и бойко воспроизводит гаммы. Следом выходит Инга Каретина и играет целую пьеску. Ох, как стыдно стало ей! Это запомнилось на всю жизнь, немного изменило её характер и сыграло отрицательную роль в её служебной биографии в будущем. После лекции по кардиологии на V курсе мединститута, где училась она, профессор Межебовский обратился к аудитории студентов с просьбой показать ему запись его лекций – захотелось посмотреть, как удается студентам фиксировать материал. А успевать записывать с сохранением главных установок было на самом деле трудно. Ей это удавалось – неслучайно эти лекции брали у неё для переписывания. Этой бывшей первокласснице не захотелось снова явиться выскочкой, и она не ответила на просьбу профессора. Много лет с досадой вспоминала она об этом: ведь демонстрация этих лекций могла бы осуществить её будущую мечту – стать аспиранткой у этого профессора.
Летний июньский день 1941 года врезался ей в память, как и всем людям сознательного возраста. Сообщение по радио наркома иностранных дел Молотова о нападении Германии на СССР. «О, горе, война!!!» – закричала бабушка.
Из черной тарелки репродуктора несутся звуки песни «Вставай, страна народная», от которой мурашки по коже, даже теперь.
Дядя отправился на фронт. Перед новым учебным годом становится ясно, что теперь не до учения музыке. Как сейчас, видит она молодую розовощекую брюнетку, сидящую у них на диване. Это преподавательница музыки пытается уговорить маму не забирать дочку из музыкальной школы: у девочки хороший слух, а пианино в связи с войной легче будет заполучить напрокат. Но мама и бабушка непреклонны: война, горе – теперь не до музыки.
Всю жизнь её мама жалела о том решении, но ещё больше дочка, полюбившая музыку. Тогда, в сороковые годы, по радио часто звучала классическая музыка. Она узнала многих композиторов и запомнила их произведения. В будущем любовь к этой музыке вызвала потребность постоянно посещать филармонию и слушать записи любимых вещей дома.
И вот снова о годах войны. 1941 год. Госпиталь в помещении той школы, где она не так давно разучивала в актовом зале гаммы. Тот же зал, но заполнен ранеными. На сцене маленькая девочка в зеленом фланелевом платье. Это она. Читает стихотворение К. Симонова «Убей его!». «…Если дорог тебе твой дом, где ты русским выращен был… Так убей же его, убей!» – с чувством летят в зал слова.
Она, вспоминая, видит себя со стороны. Всё это было уже в первые месяцы войны. В город приезжают эвакуированные. Их расселяют в жилом секторе города. В их квартире занимают под спальное место каждый угол. Кое-как устраивается вместе с хозяевами семья москвичей и женщина, военный врач.
Лютые морозы сорок первого – сорок второго годов не только разрисовали красивыми узорами стекла окон, но охладили квартиры, покрыли инеем плинтусы. 15-метровая комната отапливалась «буржуйкой». Труба её была раскалена докрасна и почему-то вызывала желание пробежать под ней, что не раз, согнувшись, она и проделывала. Теперь это представляется особенно странным, ибо бесшабашность – не в её характере.
Осенью сорок первого года в Оренбургском госпитале оказался её дядя с раненной ногой. Когда он стал поправляться, ему разрешили выход в город. Ради гостя растапливается изразцовая печь. Яркая картинка: они с дядей сидят у открытой топки, смотрят на горящие дрова и дядя с тоской говорит: «Эх, объявил бы Сталин, что война окончена…». Вскоре он возвращается на фронт. А далеё ещё одна ясная картинка. Летний день. Бабушка держит на руках грудного внука (её двоюродного брата) и видит приближающегося почтальона. Обычно её ждали с надеждой и опаской. Письмо открывается, бабушка кричит: «О, горе!», рыдает, а прибежавшая соседка её успокаивает: «Пропал без вести – это ведь не погиб, может быть, в плен попал». Возможно, в 1942 году ещё не знали, что плен для еврея – это стопроцентная гибель.
Очень хорошо она помнит, как весной сорок второго года они сажали картошку и тыкву, – власти выделили горожанам землю в восемнадцати километрах от города под огороды. Урожай выдался хороший, и это спасло семью зимой.
Годы войны помнятся, естественно, лучше, чем многие мирные годы. Дети жили не только во время войны, но и война жила в них. Внимательно с тревогой слушали сводки с фронта – все ждали перелома в ходе войны. Когда Красная Армия перешла в наступление, настроение у всех улучшилось, и у взрослых, и у детей. Все с нетерпением ждали торжественного голоса Левитана по радио с сообщением об очередном освобожденном городе.
На административной карте СССР она теперь выставляла красные флажки после освобождения очередного города. До сих пор она помнит имена полководцев и некоторых Героев Советского Союза.
Все радовались победе под Сталинградом и разгрому в очередной битве. По прошествии времени она не знает, задумывались ли взрослые, какой ценой доставались победы.
И, наконец, долгожданный День победы. Шёл дождь. Она с мамой и бабушкой на площади у Дома Советов перед репродуктором в большой толпе. От вокзала по Парковому проспекту появляются военнослужащие. Они – с войны, их останавливают, обнимают, – всё, как позже все видели в многочисленных кинохрониках во всех городах. Так самая «радость со слезами на глазах».
Постепенно после окончания войны все школьные здания, ставшие в 1941 году госпиталями, освобождаются, и к 1946 году после прошлых переселений в начальных классах её учебы им предоставили нормальное школьное здание на улице Кирова, в котором она проучилась до девятого класса. Уже во время учебы в восьмом классе они узнали, что их школу переведут в большеё здание. Было много эмоциональных разговоров по этому поводу. Девочки мечтали о здании на улице Советской напротив «Ленинского» садика. Но его предоставили мужской школе № 30, а девочкам, по началу очень огорчённым, пришлось два года проучиться в мрачном двухэтажном здании школы № 12 на той же улице.
Сократилось число учеников после отъезда эвакуированных семей. В годы войны за партами сидело в их классе по три ученицы. Теперь же в старших классах оставалось всего чуть болеё двадцати. Мальчиков отделили в мужские школы ещё где-то в 1943 году.
Она училась легко и хорошо, иногда готовя уроки по гуманитарным предметам во время школьных перемен. Время после занятий дома кроме кое-каких бытовых обязанностей было занято чтением книг до поздней ночи. Но задания по математике готовились прежде всего. Она любила «помозговать» над задачкой, решить какую-нибудь теорему, и эффект этого увлечения был оценен их преподавателем Петром Алексеёвичем Поднебесовым, который, заболев, поручил ей провести вместо него урок по алгебре (правда, этого не случилось, администрация школы не позволила). И в будущем, после окончания школы, когда она собралась поступать в мединститут, учитель грозил: «Ты пожалеёшь».
Петр Алексеёвич, молодой, высокий, темноволосый и синеглазый, преподавал у них все предметы по математике и физику и был ещё классным руководителем. Неудивительно, что именно с ним оставшиеся в Оренбурге бывшие его ученицы общаются до сих пор. Мужчин-преподавателей было немного, молодых – никого. Не влюбившиеся в него пятнадцатилетние «малолетки» в силу своей недоразвитости стали мысленно подыскивать ему невесту. Но их чаяниям «выдать» его за хорошенькую и обаятельную учительницу литературы Лию Яковлевну не суждено было сбыться. Не ведая об их помыслах, он женился на другой и, к счастью, удачно.
Что яркого она может вспомнить из школьной жизни в старших классах? Наверное, школьные вечера. К  сожалению, один из них – с грустью. В седьмом классе на новогодний вечер пригласили курсантов суворовского училища. Это было ожидаемо с радостью. Она оделась в синюю сатиновую юбку, розовую ситцевую блузку, мальчиковые полуботинки. На уроках всех уравнивала форма, и она не представляла, как могут нарядиться одноклассницы, у которых мамы – директора магазинов или папы – военнослужащие. В результате на вечере она выглядела Золушкой. В соответственном настроении вернулась домой, но с мамой не поделилась. Она знала их материальные возможности. Мама работала в трех местах при небольшой зарплате и нужно было и папе посылать посылки с сухарями.
В девятом классе она посещала хор и об этом редко вспоминает. Но в связи с тем, что описано выше, всплыл в памяти один эпизод. Хор фотографировали, ей понравилась фотография, но она не стала просить у мамы деньги, чтобы приобрести этот снимок. Это было естественно, и все же обидно.
Во время учебы в десятом классе мама устроила её на работу в вечернюю школу делопроизводителем. Она была хорошисткой, но в эти несколько месяцев необходимость идти на работу мобилизовала её настолько, что успеваемость улучшилась до одной «четверки» в четверти. Кто-то из администрации школы посоветовал маме освободить её от работы хотя бы на IV четверть перед экзаменами на аттестат зрелости. Было известно, что, не будучи отличницей, экзамены во все школьные годы она почти всегда сдавала на «пятерки» (а при таком же «раскладе» в десятом классе можно было «выйти на медаль»). Так и получилось. Оценка знаний на экзаменах на аттестат зрелости подтвердила это правило. Одна «четверка» и в результате «серебряная» медаль. Слово взято в кавычки, потому что медаль не из серебра. Но так она называлась, определяя второе место после «золотой» и давая возможность поступать в вуз без экзаменов.

Конечно, она вспоминает не только школу. Никогда не забудутся послевоенные годы с разными трудностями быта. Затопить изразцовую печь входило в её обязанности. Войдя после прихода из школы в холодную квартиру, нужно было сразу заняться печью: разжечь щепки, а потом заложить в топку основное согревающеё топливо – уголь. Редко удавалось маме отовариться карагандинским углем или, тем болеё, антрацитами – тогда праздник. Уголь быстро разжигается, печь нагревается, теплеёт в комнате. Но большей частью приходилось пользоваться домбаровским углем и каждый раз с опасением, что он не разгорится и тогда придется (как и случалось) выгребать всё из топки и начинать процесс заново.
Живые и безрадостные впечатления остались у неё от очередей. В 1947 (кажется) году отменили карточную систему (гарантировавшую какое-то количество продуктов на каждый месяц), и покупать продукты стали, выстаивая длинные, долгие очереди. Занимали их с утра, стояли вместе с сестрой. Однажды, когда после улицы они, наконец, вошли в магазин и продолжали стоять в духоте ещё и там, с сестрой случился обморок. Она вообще с раннего детства часто и много болела, и больше всего малярией, которая облюбовала всею их семью. Это приступы сильной головной боли с тошнотой и высокой температурой.
Однажды с ней случился такой приступ в день первого школьного экзамена – диктанта в четвертом классе. Может быть, именно из-за болезненного состояния она в тексте написала слово «корова» через «а» в первом слоге, то есть «карова».
Постепенно лечение хинином и акрихином помогло. Приступы у неё прекратились. Сестре же помогли только внутривенные введения акрихина.

Самые приятные воспоминания детства и отрочества связаны с пребыванием в летних пионерских лагерях. Она отдыхала там все школьные годы. Радовало общение с природой, купание в Урале, игры, новые друзья, походы. Вот отряд строем отправляется в лес. Она запевает: «Нам ли стоять на месте, в своих дерзаниях всегда мы правы». Текст «Марша энтузиастов» с тех пор запомнился навсегда.
Путевки доставались в лагеря, расположенные в Зауральной роще. Кроме их лагерей от профсоюза там были ещё ведомственные пионерлагеря от авиационных училищ. У них была охрана, патруль, вечерами обходя территорию, добирался и до их корпусов. Она в свои 14 лет была общительной девочкой, но не нарушительницей порядка. Но однажды после отбоя одна из подружек позвала её погулять по роще с мальчиками. Их оказалось четверо: двое девочек и два мальчика. Один из них, по фамилии Афинченко, обладал хорошим голосом, тенором. В пятнадцатилетнем возрасте участвовал в олимпиадах. Гуляя, мы попросили его спеть, и он вполголоса запел: «Вижу горы и долины, вижу реки и моря. Это русская сторонка, это Родина моя». Кончилась эта затея тем, что их остановил патруль с неожиданным выговором: «Па;рами гуляете?!». Она ответила: «Это совпадение». Они почему-то удивились такому объяснению. «Почему-то» оттого что тогда было время других нравов: дети в четырнадцатилетнем возрасте были целомудренны.
Кроме всех радостей летнего отдыха важен был и месяц хорошего питания. Ведь все сороковые годы тяжело жилось, особенно во время войны.
В зимнее время она много читала, увлеклась вышивкой, а в пятнадцать лет даже сшила самостоятельно платье.
Ещё катание на коньках могло бы увлечь её. Каток находился близко от дома, оттуда доносились звуки ещё довоенных сентиментальных шлягеров, печаливших душу ещё и потому, что каток был для неё недоступен по прозаической причине: не было коньков и денег для их приобретения. А песни всё бередили душу, и много позже, читая Ремарка, она почувствовала правду мысли автора, что иногда «слезливая дешёвка» может тронуть душу сильнее ноктюрнов Шопена.
И опять немного о школе, ведь дружба – то, чем её не обидела судьба – рождалась в классе. У неё всегда, все школьные годы было несколько подруг и хорошие отношения с остальными одноклассницами. После детской дружбы с Ириной Брык они очень подружились и надолго с Ниной Левановой. Ей было бы интересно теперь знать, о чём так много они беседовали, гуляя по улицам между их домами. Осталось поздравительное пожелание в подаренной ею книге ко дню рождения: «Желаю, чтобы мечты, о которых ты говорила, сбылись». Ей любопытно, о чём они мечтали, но дневника не пришлось вести из опасения, что его прочтут, и остается только досадовать. Нина училась хорошо и окончила школу тоже с «серебряной» медалью. Вероятно, их связывали общие предпочтения в выборе книг для чтения, общеё мироощущение.
Нина писала сочинение на свободную тему, одну из данных на выбор их любимым преподавателем по литературе Сергеём Васильевичем Кузнецовым. На вопрос этой темы –  «Что такое счастье?», как и на другой – «В чем смысл жизни?» – большинство людей затрудняется ответить. В советские времена ученице-комсомолке было всё ясно: счастье – это возможность совершить подвиг, и иллюстрировали это имена Зои Космодемьянской, Олега Кошевого, Александра Матросова. Так воспитывала школа, комсомол, литература.
Нина уехала после школы учиться в Ленинград. Она с Ингой ездила в зимние каникулы к ней в гости в общежитие. Посмотрели с восторгом город и некоторые музеи.
Неприятный промах с её стороны, связанный с днем рождения Инги, во время их пребывания в Ленинграде, оставил чувство досады, потому что Инга – хороший человек. С ней рядом всегда было легко. Группа девочек вокруг неё всегда звучала смехом – она всех заводила. Инга прекрасно танцевала, и всё вместе оставило в памяти положительную энергетику, исходящую от неё. При всём этом она хорошо училась, да ещё и в музыкальной школе. Тем не менее, казалось, что Инга, воспитывавшаяся мамой и двумя тетушками, избалована в бытовом плане. Поэтому в будущем, когда на неё свалились жизненные трудности, она испытала уважение, узнав, как достойно Инга с ними справлялась.
Характер у неё не изменился, и на нынешних коллективных фотографиях бывших девчонок в глазах теперешней Инги мелькает тот же бесёнок.
В школьные годы и позже, во время учебы в институте, она часто общалась с Валей Моисеевой., эвакуированной блокадницей из Ленинграда.
С мамой и сестрой они жили в узкой 8-10 метровой комнате дома с коридорной системой. Почти все пространство комнаты было занято узкими железными кроватями, небольшим шкафом и столиком. Кухня и туалет общие для всех жильцов. Наверное, Вале представлялись настоящими хоромами две комнаты в коммунальной квартире, в которых жила она с мамой, сестрой и бабушкой.
Валя училась очень хорошо, несмотря на такие бытовые условия. Они вместе с ней часто шли из школы, заходя друг к другу, ибо их дома на улице 9 января находились в пределах полутора кварталов один от другого.
К её дому прилегало одноэтажное здание отделения милиции, и они периодически видели подъезжающие грузовики, из кузова которых волоком стаскивали чем-то провинившихся людей, может быть, просто пьяных или явных преступников, и грубо волокли их к дверям отделения (а можно ли тащить человека не грубо?). Прошло 60 лет с тех пор, но ничего не изменилось, кроме транспорта, которым доставляют людей.
Валя, как и все они, не отличалась особым талантом для публичных выступлений.  Но однажды она «разродилась» чтением юмористического стихотворения Архангельского «Нас в семействе только двое». Громко и бесстрастно произносила она: «…Но нетрудно спутать нас, родились мы с братом Колькой в тот же день и в тот же час». Девчонки были в восторге от смешных нелепостей, происшедших с братьями, и периодически просили Валю повторить чтение. Неудивительно, что текст стиха ей запомнился.
С Валей после окончания института они виделись редко – в дни, когда она приезжала к родителям из Куйбышева.
В такие же короткие приезды она встречалась с Майей Александровой, дочерью художника драмтеатра, с которой они вместе проучились в школе с пятого класса.
Майя была «круглой» отличницей, увлекалась музыкой, живописью и литературой.
Ей запомнилось много авторских картин в их большой квартире, портрет Майиной мамы в кресле, много книг, грампластинок. Они бывали редко друг у друга и чаще встречались именно в дни её приезда. Прогуливались по Советской улице, заглядывались в сквер у Дома Советов, обсуждали прочитанные книги, какие-то события, взгляды на любовь и брак – это уже были годы юности.
В старших классах она подружилась с Леной Радиной, ставшей её лучшей подругой. Остроумная, обаятельная и веселая, Лена заражала своим оптимизмом. Её любили все. Она часто бывала у Лены в их (ещё не стандартной) однокомнатной квартире на улице Кирова.
Очень интересным человеком был отец Лены Ефим Абрамович – энергичный, остроумный, никогда не унывающий и всегда чем-то увлекающийся, и большей всего фотографией. Она помнит, как он в снимках составил генеалогию их семьи. Родственников было много, все незаурядные, нередко талантливые люди. Он проделал большую работу, переснимая фотографии, иногда из общих, чтобы выделить индивидуально каждое лицо. Потом, ей помнится, всё наклеивалось на громадный лист ватмана с подписями, стрелками.
Будучи студентками, они собирались именно в доме Радиных – такова была атмосфера гостеприимства, исходящая от приветливости Лены и её мамы, от доброжелательной энергетики отца. На фотографии, сделанной 6 апреля 1954 года в день рождения Лены, за столом – её одногруппницы и подруги: молодые сияющие лица, улыбающаяся мама Берта Соломоновна. Отец за кадром, он фотографирует.
Лена однажды приняла участие в качестве актрисы в комедийном самодеятельном спектакле.
 В будущем, став врачом, она была открыта для помощи каждому. Именно она объединила бывших одноклассниц и, будучи сама больной, всем помогала.
С Леной через расстояние между Оренбургом и Самарой они дружили до самого ухода Лены из жизни. Она видела Лену только живой и оттого не чувствует, не принимает её отсутствие.
Дружба согревает всех. Она не была исключением. Близко приятельствовала и с другими одноклассницами и всегда с теми, с кем сидели вместе за партой.
Вне школы её приятелем был сверстник из их двора Юра Устинов.
Изредка к нему приходил блондинистый, стройный, розовощекий Витя Борцов, будущий артист Малого театра. Мы играли втроём в волейбол. Витю мы знали по олимпиадам, где он выступал с художественным чтением.
Недолго была её подругой в последние школьные годы и Женя Коган – умная, обаятельная. После школы уехала учиться в Ленинград.
Она не помнит времена перехода от отрочества к юности, и это невозможно уловить. Постепенно взрослеёт разум, взросление тела она, в отличие от других, не очень замечала.
Интересными стали танцы. Устраивали их даже у неё дома, под патефон. Мама как всегда отсутствовала, много работая. Собирались четыре-пять девочек и один-два мальчика. Танцевали под «Рио-Риту», «Утомленные солнцем» и другие пластинки из довоенного репертуара. Один из мальчиков, тот самый Юра, был интересен ей. Летом они общались часто, просиживая на крыльце дома до ночи. И говорили, оворили. Обменивались книгами. Но никаких романтических отношений не было.
Однажды после танцев они с Юрой пошли провожать Инну. Ничего не происходило, но почему-то тёплый вечерний ветерок, рука Юры вспомнились однажды почти физически. Неизвестно, знали ли те двое тогда уже, что она «третий лишний», у неё же в мыслях ничего подобного не было. Когда же это оказалось правдой, у неё не было причин для ревности, только легкая досада.
Память возвращает её в лето 1950 года, когда нужно было решать, в какой вуз поступать учиться.
Отец ей прежде советовал: "Поступай в медицинский, в лагере заключенные медики используются по профессии""Я туда не собираюсь", - бросила она. "Я тоже не собирался", - ответил отец. Но в медицинский ей вовсе не хотелось. Она мечтала о математике где-нибудь в университете, но маму предупредила её заведующая РОНО, что этому не суждено случиться, ибо в стране компания по борьбе с космополитами и поэтому ей, еврейке, дорога в такое учебное заведение закрыта.
Тогда они с мамой решили отправить документы в Ташкентский университет: в республиках о космополитах меньше думали, к тому же у мамы было там много родственников.
Она пришла на главпочтамт, отправила бандероль, но по дороге домой, именно в это недолгое время, до неё только тогда дошло: а как это мать будет ей помогать материально – ведь на стипендию не проживёшь? Эти угрызения совести довели её обратно до почтамта. Она написала заявление, и ей вернули документы. «Роман» с математикой на этом закончился. Оставался мединститут. Педагогический исключался изначально, преподавание, считала она, не для неё. Робость перед аудиторией удерживался (но человек развивается, меняется и характер: в будущем она очень успешно преподавала на курсах для медсестёр).
Итак, она смирилась со своей участью остаться в семье со сложными отношениями, учиться, как казалось, нелюбимой профессии (на самом деле оказавшейся ей предначертанной).
В то время, в пятидесятые годы, ребята – выпускники школ уезжали учиться в другие города, где были технические вузы. Да и до этого общение с ними было ограничено из-за раздельного обучения. Неудивительно, что студенчество в мединституте было представлено в основном девушками. Оттого и в общественной, и в личной жизни ничего интересного не происходило, о чём можно бы вспомнить как об утерянном, кроме самой юности.
Пожалуй, самое яркое впечатление во все годы студентчества, не имющее отношение к учебе, связано с выступлением в Оренбурге джаза Леонида Утесова и экстрасенса Льва Мессинга.
В наше время уже мало людей, просто в силу давности событий, которым посчастливилось попасть на концерт джаза под управлением Л.Утесова. В периодических передачах по ТВ его творческая деятельность иллюстрируется лишь отдельными бледными фрагментами. В 50е годы молодежь джаза не знала, тем более фантастикой было попасть на этот концерт. Но им с Леной повезло. Впечатлений трудно передать! Они были в восторге и от самого Утесова (пение и конферанс), и от музыки и зарядились ощущением этого праздника практически навсегда.
О Мессинге они и вовсе не слышали, но привлекла заявленная на афишах программа сеансов мага. Они с Леной побывали и на этом представлении. Все было неожиданным и интересным. Когда теперь СМИ, в том числе и ТВ, в очередной раз вспомнили о Мессинге, появилось много разговоров и споров о способностях этого человека. Она не пропускает случая рассказать о своем личном контакте с В. Мессингом. Дело в том, что весь сеанс, иллюстрировавший необыкновенные способности В.Мессинга, начинался с простейших заданий. Ему предлагалось найти в зале у неизвестного ему зрителя какую-то спрятанную у того вещь в отсутствие в зале Мессинга. Для этого его должен был вести проводник (контактер), держась за его руку и проходя мимо зрителя, мысленно сказать ему «здесь». Мессинг поднимал человека, вел за собой на сцену и там вынимал у него из кармана то, что было заявлено заданием и подтверждено ведущим. Случилось так, что Мессинг с развивающимися  темными волосами и каким-то отрешенным полубезумным взглядом быстро прошел их ряд и в качестве «подозреваемого» поднял ее. Конечно, она была в смятении. Еще бы: идти на сцену! Но видимо это передалось ее руке: Мессинг все понял и двинулся дальше. Затем были все болееи более сложные задания, и он их все выполнял. Они без сомнений поверили в дар этого человека.

Конечно, они любили кино и пересмотрели все немногие фильмы. Конечно, много читали. Она полюбила театр на всю жизнь, но не могла позволить себе увидеть весь репертуар по тем же прозаическим (финансовым) причинам. Театр комедии не привлекал их, но однажды в теплое время года, когда зрителей в антракте выпускали из зала подышать свежим воздухом, они, студентки, додумались не столько из интереса, сколько, как бы сейчас сказали, «для прикола» проникать с толпой, возвращающейся в зал. Таким образом, они переслушали все оперетты со второго действия.
Летом, пересекая Зауральную рощу, они «жарились» на пляже, купались, играли в волейбол.
Волейболом она надолго увлекалась, играя в институтской команде. До сих пор вместе с сохранившимся школьным дневником хранится у неё грамота за участие в межинститутских соревнованиях.

А теперь к другому. О её окружении дома. В их коммуналке одну из трех квартир занимал с женой Марией Петровной Исаак Самойлович Розенберг, известный в то время в городе доктор-рентгенолог. Выпускник Женевского университета в ещё дореволюционное время, он был широко образованным человеком, владел тремя европейскими языками, обладал хорошей библиотекой. Внешне он был очень похож на известного композитора нашего времени Исаака Шварца. В довоенное и послевоенное время Исаак Самойлович постоянно слушал зарубежное радио по приемнику, который на военные годы пришлось сдать по приказу властей. В Оренбурге Исаак Самойлович оказался в тридцатых годах после высылки из Ленинграда. Учитывая его прошлое, можно было не сомневаться в образе его мыслей. На общей кухне он не раз в связи с какими-либо событиями бросал неодобрительные реплики в адрес советской власти. Хорошо, что к этому времени в их коммунальной квартире жили порядочные люди, иначе он повторил бы судьбу её отца, арестованного в 1937 году по доносу соседки.
И, наконец, об её отце. После десяти лет лагерного срока в 1947 году он возвратился домой. Долгое время его не принимали на работу, хотя к этому времени у него была скромная, как бы «рабочая» специальность портного. Бывшему политзаключенному без снятой судимости нельзя было работать даже в заурядной пошивочной мастерской. Устроился он, в конце концов, на работу где-то в области, относительно близко к городу, но дорога на работу и обратно занимала около трех часов.
Семье стало немного легче жить. Мама оставила одну из трех работ. И вот в один из летних дней 1949 года отца вызывают в Управление НКВД, откуда домой он не возвращается. Очередной арест уже и без новых обвинений. Всех прежде репрессированных в эту пору борьбы с космополитизмом забирали (как тогда говорили) назад.
А дома обыск. Правила должны быть соблюдены. Это неожиданное вторжение к ним чужих людей стало стрессом. Она сидела на широком подоконнике их окна, наблюдая за происходящим. Мужчины перерыли шкафы и ящики письменного стола, из дивана выбросили, осмотрев, всё, что там было, и унесли с собой хранившиеся там письма сестры отца, погибшей в фашистской оккупации в Белоруссии. Единственный живой голос из прошлой жизни его семьи. Окно на улицу было открыто, мимо проходила Инга с девочками, они окликнули её, и она до сих пор, вспоминая, ощущает охватившеё её чувство страха: вдруг девочки поднимутся к ним…
Через сколько-то дней позвонил в дверь какой-то солдат, открыла она. «Где твой отец?» – спросил он. Логику такого действия понять невозможно ей и теперь, что-то вроде лёгкой психической атаки. Но зачем?!
В течение последующих трех месяцев она с мамой посещала отца в тюрьме и помнит состояние своего «окаменения», когда не знали, о чём можно говорить с этим нахмуренным человеком в полосатой одежде за решёткой. Таким она его не видела: он был общительным, веселым. И далеё – ещё пять лет без отца. Когда его реабилитировали, показали ему документы обвинения 1937 года. Он, оказывается, «устроил» диверсию на станции Сырт Оренбургской железной дороги. При реабилитации проводилось расследование. На запрос органов Оренбургская железная дорога ответила, что на станции Сырт никаких аварий вообще никогда не было.
Отец вернулся в партию не только потому, что хотел восстановления во всех правах. Он оставался фанатически верующим коммунистом и трагедию своей жизни и миллионов других приписывал (так же, как и многие политзэки) только одному человеку – Сталину. Ему засчитали партийный стаж за эти 15 лет – это единственная компенсация украденной жизни.
Все, её даже самые близкие подруги, никогда не спрашивали её об отце, а она всегда боялась этого вопроса, хотя знала, что он не был виновен. Но ведь такое и говорить в то время было нельзя. Сейчас каждому поколению это трудно понять.
Юность кончилась ещё до окончания института. Впереди была взрослая болеё интересная жизнь со всеми её радостями, трудностями потерями, в конце которой так часто хочется хотя бы памятью вернуться в детство и юность.