Ангел и я

1
Том Уэйтс хрипит из наушников о шоколадном Иисусе, и его голос напоминает о барах прошлого тысячелетия, в которых бледные, истощенные, закокаиненные проститутки предлагали свои услуги и болезни, за весьма скромную плату, солидным джентльменам, распивающим бренди под акомпонимент полупьяного джазмена. За сто лет ничего не изменилось. Я работаю в почти таком же баре, только вместо джазмена у нас шансонье – мужчина неопределенного возраста со следами периодических запоев на лице, и поет он блатные песни, лишенные смысла и художественной ценности. А вместо бренди наши посетители заказывают водку. И жирный шашлык. С небрежно порубленными овощами и картошкой фри. Как смешно. Они ведь считают себя успешными. Девушки, с которыми эти мужчины идут в сауну – румяные, полные, опухшие от ежедневных возлияний и недосыпаний –  шлюхи. Час их любви стоит сто гривен. Стоп. Нужно выключить плеер на телефоне и наконец-то зайти в бар. Потому что за каждое опоздание на работу меня штрафует хозяин – Игорь Алексеевич. А вот и он. Редкостная скотина. Все еще думает, что живет в девяностых, и постоянно намекает мне на то, что я смогла бы подняться по карьерной лестнице, если бы пошла с ним в сауну. Да только мне ничего не нужно, когда я вижу его пивной живот и заплывшее жиром лицо.
– Здравствуйте, Игорь Алексеевич, как ваше здоровье?
Он останавливается, окидывает меня мутным взглядом – наверное, уже успел выпить – и улыбается.
– Алюша… Иди я тебя поцелую. Давно не видел. Где пропадала? – он несет свою тушу прямиком ко мне и оставляет жирный след на моей щеке.
– Я болела, – украдкой вытираюсь, чтобы он не заметил.
– Да ты че, малая? И че – серьезное что-то? А я-то думаю, что моей Алюши нет. Все Катька, Маринка да Юлька на смене. Уже примелькались. 
Голос у Игоря Алексеевича низкий, прокуренный, но достаточно гулкий, чтобы отражаться от стен и разноситься по всему залу. В зале нет посетителей, и бармен Егор смотрит по телевизору популярное ток-шоу. Три девочки приходят со своими подругами, чтобы обгадить друг друга и произвести впечатление на жениха. А жених сидит со своими друзьями и начинает каждой внушать чувство неполноценности. В конечном итоге он выберет самую социально адаптированную. Или же не выберет никого, мотивируя это тем, что его бывшая девушка – верх совершенства. Время от времени Егор посмеивается, но я знаю, что он подслушивает наш разговор, чтобы хоть как-то уличить нас в близких отношениях. Ему не верится, что мы с девочками не спим с Алексеевичем.
– Ой, грипп у меня был. Еле выжила. Ладно, я побегу переодеваться, а то в зале никого нет. Кстати, а с кем я сегодня?
– Катька на кухне, обедает, ну беги.
Я с радостью бегу на кухню, но он останавливает меня.
– Сыш, Алюш, ты там это, с пацанами поаккуратнее. Олежка жаловался, что ты им нахамила.
– Игорь Алексеевич, Олег тоже не подарок, вы же понимаете…
– Алюш, я понимаю, но ты же официантка, ты должна как-то помягче с ними.
– Они меня будут лапать за задницу, а я – помягче? Может, им еще и минет сделать?
– Аль, ты же не в церковь пришла работать, а в кабак. Вот и молчи. А если и хлопнут по заднице – то че тебе? Не трахнут же. Улыбнулась бы лишний раз, и на чай заработала бы, и пацанов порадовала.
Я улыбнулась и поспешила на кухню.
Наше заведение находиться на самом выезде из города. И если вы увидите большой бигборд с надписью «Развлекательный комплекс «Фемида» 500 метров» – жмите на сцепление и уезжайте как можно дальше. Потому что здесь, кроме нескольких саун, меблированных комнат, сдаваемых, как и на сутки, так и на час, ресторана, смахивающего больше на дешевый бар – не хватает только пластиковых столиков и помятых жирных теток, мешающих пиво с водой.
Интерьер? Да все как у всех на трассе. Стандартно. Домики под дерево, которые никак не сочетаются с названием. Но Игорь Алексеевич считал, что название – это пощечина ментам, застрелившим его брата во время девяностых.
Кухня встретила меня запахом жареного мяса, смешивающегося с запахом сигарет. Повариха – Зина – сидела за разделочным столом и курила, сбивая пепел прямо на пол. Зина мне не нравилась. Невысокая, полная, черноволосая и грубая. Она носила голубые линзы, от чего ее глаза казались стеклянными, как будто она рыба. И красила губы ярко-красно помадой. Меня раздражало в ней все: эти глаза, губы, черное каре, нарощенные ногти, под которые забивалась еда, синтетические кофточки под фартуком, запах туалетной воды, смех, манеры, а главное – Зина отвечала мне взаимностью. Ей нравилось подкалывать меня, но она делала это очень аккуратно, зная, что только у меня можно стрельнуть сигарету, и только я никогда не отбиваю у нее любовников.
Катя – моя напарница – ела бутерброд и увлеченно рассказывала Зине о своем новом парне.
– А на утро я быстро выпила постинор, чтобы не залететь. Одну таблетку. А вторую выпью завтра. И все. Зато Сереже очень понравилось кончать в меня, теперь мне придется потратиться на противозачаточные таблетки, они, блин, такие дорогие.
– Кать, ты че – с ума сошла? Пусть он думает про таблетки. Че ты должна из своего кармана платить?
Зина была явно не в духе. Она недавно сделала аборт от своего мужа и очень переживала. Мне даже было ее жалко.
– Зин, откуда у Сережи деньги? Он вкалывает на заводе за двести баксов в месяц. Мне даже стыдно его просить об этом. Потому что со стороны это выглядит так: мы знакомы всего лишь два месяца, а я уже начинаю клянчить у него бабки. И так он потратился на меня, сапоги отремонтировал, малой оплатил английский, обои нам в комнате переклеил.
– А то что он живет у тебя за спасибо – ничего?
Зина бесилась. Я чувствовала это по ее голосу. Казалось, внутри нее взорвется бомба. Еще одно Катино слово и она ее зарежет ножом, в традиции худших русских детективов.
– Зин, он продукты покупает…
Кате двадцать три. У нее есть восьмилетняя дочь, ради которой она часто ублажает Алексеевича на кожаном диване в его кабинете. За что Алексеевич сует Кате то сто, то двести гривен, а иногда дарит дешевые духи и китайские трусики. Катя отчаянно мечтает устроить свою личную жизнь и  готова отдать душу первому попавшемуся мужчине. Но мужчины ее бросают почти с той же периодичностью, с которой она отмечает менструации. Отца Катиной девочки она видела всего лишь раз, на дискотеке, им было по четырнадцать и они не знали о существовании контрацептивов.
– Привет, девочки, как жизнь? Что у нас сегодня в меню?
– Явление Христа народу… Сколько можно было болеть?
Зина пытается быть благосклонной ко мне. Наверное, у нее опять закончились сигареты, а Катька, как всегда, жадничает.
– Ой, не говори. Я сама так расстроилась. Последние два дня сидела на одном рисе. Все деньги на лекарства ушли.
К разговору подключается Катька.
–  Алька, ты дура, нашла бы себе мужика нормального, и не считала копейки.
–  Кать, а ты нашла?
– Вот именно, Кать, ты нашла? Других учить грамотная, а сама…  – Зина победоносно расплывается в улыбке.
Катя в сердцах встает, поправляет бейджик на рубашке, фартук и идет в зал.
  – Алька, ну че там у тебя? Как на любовном фронте?
И я сразу же вспоминаю книгу Ремарха «На западном фронте без перемен…». Не помню, о чем именно писал классик, но аллюзия не случайна. У меня тоже все без перемен. Последних лет… А сколько лет я одна? Наверное, с самого рождения. Как только мама оставила меня на попечение бабушки, я одна. А мужчины были. То появлялись, то исчезали, будто корабли, потерявшие свой форватор. И каждый обещал остаться, но не оставался. И каждый говорил что любит, но на деле оставлял мне использованный презерватив в мусорном ведре. Презерватив как обещание – ты не останешься одна. Я буду с тобой. Я вернусь к тебе. Поэтому секс – это ничто. Всего лишь движения, оканчивающиеся приходом. И когда я поняла, что нужно делать, чтобы ощутить этот приход – я больше не спала с мужчинами.
– Никак.
– Вот блин, и куда они смотрят? Ты такая красивая девочка… Да и возраст уже – я в двадцать два Андрюху воспитывала.
– Зин, я не знаю. Наверное, принца жду.
– А как же секс?
–  Зачем нам мальчики, если у нас есть пальчики?
Я подмигнула Зине и достала сигарету, жестом предложив ей присоединиться. Мы прикурили от красной пластмассовой зажигалки, и на минуту весь мир оказался лишь успокаивающей тишиной. В курении есть что-то социализирующее. Что-то объединяющее даже двух, ненавидящих друг друга, людей.
Вдруг дверь кухни открылась, и Катя истерично закричала:
– Алька, ты собираешься работать сегодня? Твоя очередь брать клиентов.
– Не клиентов, а гостей. Катя, вы же не шлюхи, а официантки. Хотя в твоем случае это не далеко, – Зина в который раз ее подколола и я поняла, что между ними определенно пробежала кошка.
Я переоделась, обула черные балетки и вышла в зал.
За моим столиком сидел Олег со своей компанией. Он явно нервничал, сбивая пепел прямо на паркет. Я быстро взяла меню и две пепельницы и подошла к ним. Егор ехидно улыбнулся, сделал воображаемый пистолет из пальцев и поднял его к виску. Мол, тебе хана…
– Добрый вечер.
– Киска, ты че дядю ждать заставляешь?
Олег схватил меня рукой за талию, когда я ставила перед ними пепельницы. Его компания залилась в истерическом смехе.
– Простите, у меня только началась смена. Может быть, вы что-то сейчас желаете?
– Желаем, отстрочи нам по-быстрому,  – выкрикнул плечистый парень с лицом Майка Тайсона после своего самого неудачного боя.
– Ша, пацаны, она пуганая, сейчас расплачется и убежит. Да, малая?
Олег неприятно рассмеялся.
Я натянуто улыбнулась, и хотела было уйти к барной стойке, но он встал, обнял меня своей тяжелой рукой и прошептал на ухо:
– Малыш, у меня шляпа дымит, пошли.
От него шел жуткий запах перегара, смешанный с мятной жвачкой и табаком.
– Олег, отпусти.
Он рассмеялся, затем достал из кармана двестигривенную купюру и сунул мне в передник.
– Малая, не реви, я пошутил. Это тебе за моральный ущерб. Поляну нам организуй, как всегда, и ты… Не забывай подходить, пепельницы менять. Давай, не плачь, ну?
Я улыбнулась и пошла на кухню, вдруг в зале раздался выстрел.
Предупредительный.
Что за черт? 
Еще час назад  я сопереживала  Тому Уейтсу,  не ходившему  в храмы, не зубрившему Библию, но почти всю жизнь знающему, что Иисус его любит. Я даже почти видела как спитый, сгорбленный старикашка считает мелочь возле кондитерского магазина, думая, что лучше взять – небольшую фигурку Спасителя, тающую во рту как только небо соприкоснется с шоколадом или еще одну порцию алкоголя, чтобы выпить и забыть. А забыть ли? Мне виделась вся его жизнь, помещенная в одну-единственную песню. Синее-синее море, и старик, отдавший этому морю много-много лет, пока не подросли молодые и не выбросили его на берег. Мне виделись корабли, скрытые от посторонних глаз дымкой утреннего тумана. Мне виделись сети, полные рыбы. И руки женщин, продающих рыбу на раскладках, недалеко от берега. Вот они – шумные, толстые, увешанные побрякушками, одетые в простые платья, проспиртованные морем, пахнущие специями и табаком –  галдят, спорят, зазывают. Их пышная грудь напоминает о ночах, проведенных без сна в портовом баре, и сперме, оставленной на аппетитных животах, будто бы обещание – я буду тебя помню. И будет. Если только она не попросит его об этом, и виду не подаст – старина Том, я ведь дышать без тебя не могу – только вернись… Мой спидометр зашкаливает. Мысли становятся невнятными. Я пропадаю, пропадаю, пропадаю.
– На пол, тварь, на пол!
Бутылки на барной стойке предательски дрожат, прежде чем рассыпаться. Грохот. Несколько патронов подряд целились просто в бутылки. Тело Егора становится мягким – он овощ, попавший под нож мясорубки – и падает на пол, размазывая кровь по стене. Как в плохом фильме о разборках между ментами и бандитами.
Визг.
Женщина в белом парике закрывает лицо рукой.
Откуда она взялась?
Не веришь? Не веришь… Не ве-ри-шь!...
Смех.
Смех сквозь крики и выстрелы. Все бегут в рассыпную, но дверь, дверь они не откроют, потому что там стоит… Я узнаю его лицо. На мгновение. А дальше… Дальше пустота. Потому что все, приходящие в то место, откуда я могу видеть лишь часть, но некоторые видят все – сталкиваются с пустотой.
Дзен.
Созерцание. Я становлюсь созерцающей, но не созидающей.
Посмотри, окна разрушаются, тают на глазах, и становятся совсем маленькими, как тогда, в детстве. Помнишь, дождь шлепал босыми ногами по окнам, и тебе было так весело. Ты улыбалась, наблюдая, как сверкают его пятки. А он все шел и шел, оставляя свои, быстро меняющиеся следы, и ты хотела прикоснуться к нему, словить его, и оставить у себя, как оставляла кузнечиков, ожидая, что они запоют, сидя в огромной, холодной банке. Но он не поддавался. А потом солнце озарило небосвод и все закончилось. Солнце – ответ на все предыдущие твои ответы. Ты бы хотела сравниться с ним хотя бы в чем-то.
Результат.
Во всем ищешь результат. даже если этого всего нет. Все равно ищешь.
Странно говорить с самой собой. Когда твое тело становиться лишь маленькой точкой на географической карте, небольшим штрихом, несколькими парами цифр, и сопутствующими их вздохами и сожалениями.
Итак, мы не познакомились.
Меня зовут Александра, но можно просто – Аля, только, пожалуйста, не Алюша. Мне 22. Я в том возрасте, когда уже мечтаешь о лошади больше, чем о принце. Мне нравиться слушать джаз, я обожаю Монка и Уэйтса. Не знаю, почему Уэйтса, наверное, из-за того, что его песни пахнут рыбой, а голос – бурбоном. А Монка я люблю потому что его любил мой покойный отец – убежденный нацист – он часто садился в кресло, прикуривал сигарету и говорил, многозначительно посматривая в сторону двери – вдруг придет мама – но мама не приходила – она умерла, когда я была совсем маленькой, но сейчас не об этом – так вот, он говорил, что Монка не честно считать негром, потому что у него слишком европейские песни. Я не соглашалась с ним, но молчала. Что я могла знать о музыке, если мой папа окончил консерваторию и работал в оркестре небольшого театра? А потом и папа умер. Я осталась совсем одна. Мне только исполнилось восемнадцать. Глупая смерть. Утонул в реке, прыгнув с моста. Признаюсь, он был пьян и вовсе не хотел тонуть, просто ему показалось, что люди умеют летать, вот он и полетел. Мой дед – папин папа – тоже думал, что люди летают. Он умер в шестьдесят, когда его парашют не раскрылся.
После школы я окончила курсы парикмахерского искусства, но поняла, что не могу быть парикмахером. Попробовала себя в косметологии – не получилось. И вот я увидела объявление, что в «Фемиду» требуются официантки. Отец сказал, что с меня могла бы получиться неплохая официантка. Я же хотела пойти в актрисы, но меня упорно не принимали в театральный несколько лет кряду, мол, у вас, милочка, дикция не в порядке, читайте умные книжки. И я читала. Достоевского. Бунина. Куприна. Толстого. Гоголя. Горького. Все в разброс. Я тоже «в разброс». Нет ни одного дела, которое я смогла бы довести до конца. Итак, отчаявшись в своем актерском будущем, я нашла работу в «Фемиде». 
Вокруг так светло, так светло. И воздух жидкий. Я могу чувствовать его в своих руках. Кажется, у меня слишком мало времени, чтобы рассказать о всей своей жизни, мне дали еще полчаса, а потом я буду меняться. Что же значат полчаса для нас – людей? За полчаса не расскажешь всего-всего. За полчаса даже рыба не поджариться. А, знаете, я давно уже не жарю рыбу. Готовлю только в пароварке. Не потому что берегу фигуру – я сама по себе слишком тощая – просто мне лень.
Совсем недавно у меня был парень. Мы жили вместе два года. Его звали Артур. Никогда не связывайтесь с мальчиками, которых зовут Артур. Они не надежные. Моему Артуру ничего не хотелось делать. Он дни напролет играл в контр-страйк на моем ноутбуке или смотрел порнофильмы с участием Елены Берковой, Самбуки и Тани-Тани. Иногда подрабатывал ремонтом компьютеров, но это было так редко. А все потому что Артур писал гениальную программу, которая должна была сделать его вторым Биллом Гейтсом. Только, я вам скажу по секрету, Артур окончил свой университет на тройки и вряд ли мог бы сделать что-то более стоящее, как переустановить виндоуз или почистить клавиатуру. Однажды я пришла домой с ночной смены и, сделав тест, поняла, что у нас будет малыш.
Иисус, слышишь, ты должен это слышать, я не сама решила сделать аборт.
Впрочем, просто пытаюсь оправдаться. Мне 22. Я сирота. У меня нет никого, кроме меня самой. Артур сразу же сказал, что на него нельзя рассчитывать, собрал свои вещи и уехал к маме. На следующий день эта его мама приехала ко мне, влепила пару пощечин, забрала мой ноутбук и сказала, чтобы я забыла номер телефона ее сокровища. Да пожалуйста. Просто ноутбук жаль. Первые две недели я старалась работать без выходных. И все еще ждала свою менструацию, потому что аборт стоил дорого, а рожать еще дороже, и, в общем, я не знала что делать. Не сдержалась – рассказала Юле – хорошо, что ее сегодня не было, а то она бы увидела всю эту шумиху, дым, кровь, стоны. Юля отвела меня к гинекологу и оплатила мне самый щадящий аборт, который только был. Вакуум. Медикаментозный мне противопоказан. Почки слабые. Мамочки, как же я волновалась. Мне снился этот маленький кусочек меня, умоляющий не убивать. Да что я – малыш – у тебя же еще и души не было, дай мне поверить, что души не было, пожалуйста, мне и сейчас, год спустя, больно-больно, когда вспоминаю себя в гинекологическом отделении родильного дома. И ходят там с пузиками сохраняющиеся. А тут я. Каблук на шпильке. Короткая юбка. Прерываться пришла. У одной тетки не спасли ребенка, так она попала в палату послеабортных и как только я вошла – вцепилась мне в волосы. Крупная такая бабища. Немолодая. Говорили, что уже троих потеряла, но все надеется.
– Убью, тварь, матку вырву!
И в палате как назло никого. Я обмякла в ее руках и упала на пол. Она испугалась и медсестру позвала. А через полчаса меня повели на операцию. Я легла в специальное кресло. Мои ноги развели в сторону и начали колоть мне укол. И как только игла коснулась моей вены, я поняла, что передумала, но было слишком поздно что-то менять.
А потом я слышала скрежет чьих-то зубов.
Детка, я покажу тебе кетаминчик, реальность превратиться в коллаж дадаистов от первого укола, а от второго ты попадешь к нам навсегда.
Не ждите последовательности, ее здесь нет.
Прежде чем мое время раствориться и останется лишь пустота, связывающая меня не со мной, послушайте, никогда не делайте аборты, лучше умереть на родильном столе (кажется, так), чем слышать звенящую пустоту внутри себя. Чем слышать, даже год спустя, как возле твоего яичника нарастает ноющая боль, она нарастает и стремиться туда, ввысь, забирая тебя с собой по частям, заставляя тебя плакать без причины и молиться Богу. Молиться Богу, не взирая, на то, как зовут твоего Бога. Надеяться на то, что тебя простят. Но кто тебя сможет простить, если ты сама себя не простила. Сама себя не поняла. Поймалась на меркантильности и рациональности. Ребенка воспитать не дорого, дорого воспитать его достойным человеком. И это дорого не связано с деньгами. Это дорого – вопрос совести.
Они высосали из меня душу вакуумом. Они убили не только ребенка, но и какую-то часть меня. А, может, не так. Убивала я. Они были всего лишь моим инструментом, орудием убийства. И я, конечно, не помню, как кричала, когда отходил наркоз. Как спрашивала: «Я живая? Живая? Алло, кто нибудь, я живая?»  Но кричала, потому что видела смерть так близко, как никогда, так близко как никто, только женщина сможет понять меня.
Самое страшное – понимать, что вот – у тебя была возможность родить близкого человека и стать кому-то нужной – а ты ее… Ну, вы поняли… У меня ведь никого нет. Совсем-совсем никого. Только я и я. Мама?
Маму убили, когда мне было три. За дешевенькие золотые сережки и сорок гривен. Их потом нашли. Одному четырнадцать, другому – шестнадцать. Изнасиловали и убили. А потом написали на ее груди матерные слова. Зачем? Сказали, что было скучно и не хватало на пиво. А тут моя мама – молодая, красивая. Я уверена, что во всем виноват папа. Мужчины редко бывают не виноватыми. Ведь это он отправил ее за сигаретами поздним вечером, зная, что дорога к магазину идет через неосвещенный парк. А потом все плакал и сравнивал меня с ней. Но я его простила и любила.
Папа. Самый сильный человек, которого я видела. Он мог выпить бутылку водки, а потом сыграть «Марсельезу» на скрипке. После смерти мамы он так и не женился. Интересно, чтобы он сказал, если бы был жив, когда я ощутила в себе еще одну часть меня?
Артур. К черту Артура. Женился на иеговистке. Ходит в коротеньких штанишках и с иеговистской библией в руках. Они печатают такие специальные библии, в которых Бога зовут Иегова, а Иисуса распяли не на кресте, а на столбе.
Подруги. Они звонили. Но они не мама, не папа и даже не Артур. А бабушек-дедушек у меня отродясь не водилось. Мама выросла в интернате, а папины родители меня так и не признали своей внучкой.
Вот рассказываю вам почти всю свою жизнь, а мимо носятся доктора, кажется, я не совсем безнадежная, мое тело погрузили на носилки, колют какие-то уколы. Волосы. Волосы не трогайте, пожалуйста, я их всю жизнь растила. Много вы понимаете. Жива? Вроде бы дышу. Только странно смотреть как над тобой склонились и что-то там обсуждают. Помню, лет в пять у меня была очень высокая температура, грипп, папа вызвал «скорую» и докторша, сделав мне болезненные уколы, начала говорить папе – «у вашей девочки лабильная психика». Вот дурочка. Мне действительно плохо было. А доктора… Они всегда почти все ипохондрики.
Меня везут в реанимобиле. Капельницы какие-то ставят. Или не мне? Я не сильна в медицине, но, кажется, я в коме, а значит, я могу увидится с мамой, папой и даже с маленьким. Ой, а что я ему скажу? Привет, я твоя мама, это я тебя убила, а теперь жалею, давай дружить?
Наивно полагать, что меня кто-то сможет простить.
А вчера я была на рынке. Мне очень сильно нравиться торговец специями. Его зовут Кемаль. Несколько лет тому назад он приехал из Азербайджана и привез с собой солнце. Его руки пахнут шафраном и сумахе. Он говорит, что Азербайджан пахнет почти так же. Мы часто болтаем друг с другом ни о чем. Вчера я сказала, что хотела бы принять ислам. А он начал отговаривать, мол, Александра – ему очень нравиться называть меня Александрой, он как-то забавно произносит мое имя – на одном выдохе – цени свои корни, ты православная, вот и живи с этим. У каждого свой нрав и права. Странно. А я бы хотела стать мусульманкой. Перекраситься в черный, купить карие линзы, делать намазы пять раз на день, ходить в хиджабе, читать Коран, выучить азербайджанский, выйти замуж за Кемаля, родить троих деток. Я бы исправно варила ему тоюг шорбасы, не жалея ни риса, ни курятины, ни чернослива. А по праздникам я бы потчевала его дюшбарой. Он когда-то говорил, что дюшбару умела готовить только одна женщина в его жизни – мама. А моя мама умела готовить долму. Настоящую. В виноградных листьях. Папе очень нравилось.
Кемаль красивый мужчина. Темный. Как с рассказов Хемингуэя. Загорелый, соленый. В нем и море, и солнце, и виноградники, и осетрина, и гранаты, и фейхоа. В нем весь тот мир, который я так и не увидела. Но я всегда буду в его памяти странной украинской девочкой, мечтающей стать настоящей азербайджанкой.  Я покупала много-много специй, узнавала у него рецепты их блюд и настойчиво хотела быть ближе, чем просто покупательницей с той стороны прилавка, но чем чаще я делала шаг вперед, тем чаще он отступал назад, давая понять, что как бы я не старалась, даже чашка чая выпитая в его обществе становиться невыполнимой мечтой.
– Кемаль, давай  тебе Киев покажу?
– Спасибо, да только времени у меня нет, может как-нибудь. Ты рыбу готовила по моему рецепту?
– Вкусно получилось. Люблю рыбу с овощами. Только готовить для себя одной очень грустно.
– Что ты так думаешь? Будет и у тебя семья. Улыбнись. Возьми вот чернослив. Бесплатно возьми. Он помогает одиноким. Съедай горсть на ночь и загадывай себе сон.
– Ты добрый, Кемаль, мне так хочется сделать для тебя что-то хорошее.
– Э, нет, Александра, ты не говори так, пока не знаешь, о чем человек дышит. Может, у меня свои мысли?
И он рассмеялся. А потом к нему подошли покупатели и я ушла. К вечеру я вообще о нем забыла. Мужчины влюбляют меня в себя так же быстро, как и теряются в глубинах моего сознания. Мне иногда кажется, что я никогда никого не любила так, чтобы серьезно. Даже Артура. Почему я с ним жила? Трудно ответить на этот вопрос. Наверное, мне чего-то не хватало. Иллюзии, что я кому-то нужна. Уюта. Нового статуса. Знаете – как оно – чувствовать себя женой, пусть и гражданской, но все равно женой. Когда в твоей речи появляются слова «мы», «нам», «нас». А не «я», «мне», «меня». Когда я знаю, что меня кто-то ждет. Не важно, насколько сильно, важно то, что мне есть куда возвратиться. Мне есть, кому рассказать, как прошел мой день. Мне есть с кем строить планы на будущее.
А попытка была всего лишь одна – Артур – да и он ушел, потому что я не смогла стать ему мамой, а он мне – отцом. Наверное, мы слишком рано попытались играться во взрослых.
Ребенок. Я не испытываю к нему никаких чувств. Сначала я ощущала огромную зияющую черноту внутри меня. Чернота царапалась и кричала, не давая уснуть. Все ей хотелось показать мне – смотри, что ты сделала, Александра, в тебе же зарождалась жизнь, уже и сердце билось, когда рука в белой перчатке вытаскивала его аборцангом, разрезая на части. Чернота постоянно говорила о сердце, но я была уверена, что у него-то и души еще не было. Так, головастик, плавающий внутри меня. Головастик, обреченный либо на бедность, либо на смерть. И я не знала, что лучше – поэтому выбрала смерть. Мне на миг показалось, что это правильнее, чем объяснять ребенку, почему у него нет папы. Вру. Остановила все же бедность. Если бы я была уверена в завтрашнем дне – я бы родила. А так я знала, что как только я оставлю работу – я окажусь за чертой. Даже роды оплатить будет некому. Написала о своей истории на одном из форумов, так меня начали заклинать сытые клуши, считающие, что бедность – это когда ты не можешь поменять свой «опель» на «тойоту» и годами ездишь отдыхать не дальше Египта.
Просто во мне жил страх, воспитанный счастливыми лицами с обложек глянцевых журналов. Они все как на подбор были красивыми и успешными. Им предлагали руку и сердце достойные мужчины. Они получали семью своей мечты, но со временем уходили к еще более успешным мужчинам, оставляя своих детей бывшим мужьям, ни о чем не жалея, наоборот, блистая с биг-бордов и телевизионных экранов. Это они говорили, что в свое время жертвовали собой и жизнью в себе, ради будущего, это они говорили, что пройти путь от официантки к поп-звезде легче просто, даже легче, чем какой-нибудь дочери политика или сыну бизнесмена. Это им я, и многие другие девочки по всей стране, доверяли свое будущее… Как же, она ведь вообще из детского дома, пережила аборт от своего продюсера, а теперь поет песни в три ноты и радуется счастливой жизни в уютном трехсотметровом пентхаусе. А кто знает сколько унижений она пережила, чтобы заработать на этот петхаус? Сколько мужчин избивали ее во время секса? Сколько детей она теряла? Сколько шрамов было на ее теле? И сколько еще пластических операций ей предстоит перенести, чтобы остаться на гребне волны своей славы? И было ли это – или же она очередная золотая дочка, которым можно все, в том числе придумывать себе биографию.
Времени совсем нет.
А я все еще не сказала самого главного – мне двадцать два, моя жизнь так глупо обрывается, а я ведь не сделала ни одного поступка, которым бы могла гордиться, я даже не смогла достойно умереть, потому что смерть застала меня не в том месте и не в то время, когда у тебя есть шанс на подвиг. Теперь мою участь будет рассматривать Высший суд. Я не очень-то религиозна, но видя себя со стороны – с кучей трубок в теле – мне больше всего хочется верить, что сейчас я смогу встретиться с Богом и попросить у него хотя бы несколько лет, чтобы исправить все то, что я сейчас не могу изменить.



2
Я увидела свет и пошла на встречу к нему. Мне казалось, что там – в конце пути – меня будет ждать Бог, который посмотрит мой аккаунт на сайте «Книги жизни», взвесит все за и против, даже проведет интернет-голосование и скажет, в какую дверь мне следует войти. Но меня ожидало разочарование – там, окруженный светом керосиновых ламп, стоял мой ангел-хранитель. Сухонький, старенький, с обветренным лицом и потрепанными крыльями, он еле слышно напевал какую-то старомодную песенку и всем своим видом пытался показаться мне веселым. Словно я и не умираю, а так – пришла прогуляться в то безвременье, в котором кроме этих ламп и воды, достающей до щиколоток, ничего нет.
 – Здравствуй, Сашенька, вот мы с тобой и встретились.
Сашенька… Так меня называла только мама. Откуда он знает?
 – Ты испугалась, бедненькая… Пойми, я не хотел тебя так пугать, но твоя жизнь… В какой-то момент ты перестала ценить свою жизнь. Вот я и подумал, что в целях воспитательной работы, тебе следует побывать здесь – вне жизни и вне смерти.
 – То есть – я попала в чистилище?
 – Не совсем. Ты сейчас находишься в состоянии комы. Твоя душа вышла из тела и теперь ты можешь испытать то, что испытывают призраки – неуспокоенные души – когда ни земной, ни небесный мир их не принимает, приговаривая к вечному одиночеству и душевным мукам.
 – То есть – я призрак?
 – Не совсем. Сейчас ты почти ангел. И твоя цель – спасти трех человек. Только так ты сможешь выйти из комы. Ты ведь хочешь жить?
 – Да. Но как я их спасу?
 – У тебя есть возможность незримо присутствовать возле каждого из них. Ты не можешь влиять на событие, которое уже произошло, но ты можешь предотвратить неверный шаг. Все зависит только от тебя. Иди за мной, я покажу тебе их.
Через несколько секунд я увидела огромный зал. Стены зала были сделаны из жидкокристаллических экранов, по которым показывали человеческие жизни в прямом включении. Люди болели, работали, занимались любовью, читали, сочиняли, спали, смотрели телевизор, ссорились, мирились, голодали, готовили еду, убивали, кричали, пели, плакали. Казалось не было ни одной эмоции, которая бы осталась вне объектива скрытых небесных камер. Мой взгляд привлекла молодая женщина в ванной. Она намыливала загорелую спину и напевала какую-то веселую французскую песенку. Мне даже показалось, что она какая-то француженка. Длинные каштановые волосы, неправильные черты лица, карие глаза, гибкая, очень стройная фигурка, полное отсутствие груди и упругие ягодицы. Смуглая-смуглая кожа. Да и сама она не лишена шарма и какого-то особого парижского задора, с которым уличные торговцы предлагают тебе жареные каштаны, официанты приносят утренний кофе с круассаном, а  уличные шансонье поют свои самые чувственные и в то же время задорные песни. Когда я увидела ее, мне показалось, что сейчас она подойдет к окну и оттуда будут видны стены Сорбонны. Я подумала, наверное, она студентка или аспирантка. Было в ней что-то интеллигентное. Глаза. Умные, живые, с огнем. Она смыла остатки геля для душа, вытерлась пушистым белым полотенцем, улыбнулась отражению в зеркале, мотнула головой, стряхивая случайно попавшие капли воды на ее блестящие волосы, достала из навесного шкафчика возле зеркала белую баночку с кремом, нанесла его на лицо, губы, снова улыбнулась и вышла в комнату. Изображение отключилось.
 – Кто она?
 – Это твоя первая подопечная. Ее зовут Кира. Ей двадцать шесть. Она довольно легкомысленна.
 – Я заметила. Кира… Странное имя для француженки.
Ангел засмеялся.
 – О, тебя даже здесь не отпускает мечта о Франции. Будет тебе и француз, подожди, а Кира живет в Одессе. Недалеко от железнодорожного вокзала. В милой двухкомнатной квартирке в доме с так называемым греческим двориком. На первом этаже. У нее отдельный вход. Железную дверь обвивает плющ. Она часто выходит курить  и, между прочим, поливает его. Ей кажется, что так она делает доброе дело. Да только злых дел в ее жизни намного больше. Кира проститутка. За плечами у нее развод с мужем, ребенок, которого отсудил этот самый муж, двусторонняя пневмония и череда мелких неприятностей, ставших чем-то вроде стимула, подтолкнувшего Киру к этой работе. Она не совсем испорченная, просто у нее не получалось работать в другом месте, хотя еще четыре года назад Кира получила диплом в престижном вузе и могла бы работать переводчиком. Только у людей все очень сложно. Вначале она надеялась на мужа, затем – на работодателей, но они не спешили давать ей хорошее место. Так она отчаялась и стала обычной проституткой. У нее нет сутенера, и, увы, она полностью беззащитна. Поэтому тебе придется с ней очень трудно. К тому же, ее линия жизни оборвется примерно через пять дней, если только ты ей не поможешь.
Ангел рассказывал мне о ней так, словно это была обычная история, и в ее смерти он не видел ничего страшного. Для меня же новость о судьбе Киры была не то чтобы ударом, но я чувствовала это иначе. Мне казалось, что в ней есть что-то истинно женское, что-то, что нас роднило. Ведь только женщина может понять другую женщину, потому что нас роднит общее начало, общее понимание вещей, общая физиология. И какой бы порочной не была другая женщина, ты все равно понимаешь ее, даже если временно у тебя есть крылья.
 – Не грусти ты так, самое сложное – впереди.
Ангел попытался улыбнуться, но я поняла, что ему тоже ее жаль.
Когда он грустит, его лицо наполняется внутренним светом и морщины разглаживаются. Теперь он совсем такой, как на старых рождественских открытках, которые моей маме в детстве присылала подруга из ГДР. Папа рассказывал, что тогда все письма читала специальная служба, я не сильна в истории, но, кажется, это были люди из КГБ. Кому бы еще заниматься такими вещами, как читать переписку двух школьниц? Папа смеялся, когда переводил их, потому что эти две странные девочки писали друг другу по несколько страниц о погоде, природе, своем завтраке и том, какие у них есть куклы и что они им шьют. А еще папа говорил, что у него тоже был друг из ГДР и они обменивались календариками, марками и переводками. У нас весь шкаф был заклеен этими переводками. Ого, сколько лет нашей мебели! А мне ее и не хочется менять, потому что моя старая мебель (а моя ли? А вдруг я умру?) – это то звено, которое связывает меня с родителями. Пафосно звучит. Вот только их терять было вовсе не пафосно. Это, наверное, еще хуже, чем сделать аборт или стать проституткой.
Ангел подвел меня к другой камере.
И вот я увидела очень убогий дом. Маленькая комнатка, узкая кровать, лучи солнца пробиваются сквозь капроновые шторы. На кровати лежит мальчик лет семи. У него лысая голова и очень большие, черные глаза. Мальчик смотрит на лучи и улыбается. Но улыбка у него грустная-грустная, как будто ему очень-очень много лет, и скоро придет его черед проститься с миром. У изголовья кровати висит деревянный крест. К стенам приколото множество открыток с библейскими текстами. Но все они на английском языке и я понимаю цитаты через слово. На письменном столе лежит потрепанная Библия, альбом для рисования и множество фломастеров, карандашей, разноцветных ручек. На полу валяется груда игрушек. Машинки, конструкторы, трансформеры, мягкие игрушки. Но, похоже, мальчик давно ими не играется. Наверное, он сильно болен…
Ангел горько улыбнулся – прочел мои мысли.
 – Это Дэйв. Он живет в самом бедном квартале Нью-Йорка. У него лейкемия, и, согласно прогнозам, жить ему осталось несколько недель. Мама Дэйва очень набожная женщина, она верит в чудо, но у нее нет денег на пересадку костного мозга, а значит, он умрет. Поэтому последние дни малыша она старается скрасить, как может. Только чаще всего ей приходится оставлять его одного, потому что она работает в химчистке, и зачастую остается сверхурочно, чтобы купить Дэйву фрукты и игрушки. Она молиться даже на работе, и верит, что Бог не оставит ее. Сильная женщина.
 – А где же отец Дэйва?
 – Он ушел, потому что был слабым. Не смог смириться с болезнью сына, струсил.
 – И как я смогу ему помочь?
 – А как ты сможешь помочь Кире? Только твое женское начало, которое сейчас очень сильно обострено, даст тебе правильный ответ.
 – Почему Бог не исцелит его? Она же молиться.
 – У каждого человека есть своя судьба. Может, соприкоснувшись с судьбой Дэйва, ты поймешь то, ради чего попала сюда?
Я промолчала. У меня не было слов, только мысли, а Он так легко читал их, что слова казались лишними.
Далее я увидела старика, гуляющего по набережной. Он был одет в строгий черный костюм, галстук сжимал его дряблую шею, а на белой рубашке кое-где виднелись желтые пятная – метка времени, которое эта рубашка пролежала в шкафу. Голову старика покрывала широкополая шляпа серого цвета. А на ногах блестели черные туфли с круглыми носками. Он опирался на трость, время от времени поправлял огромные очки с роговой оправой и что-то себе шептал под нос.
Сумасшедший… Вздохнула я и даже не обрадовалась, что это была набережная Сены, и вдали стремился вверх шпиль Эйфелевой башни.
 – Опять расстроилась? Да что же с тобой происходит? Аркадий Петрович только на вид такой странный. Он вполне жизнерадостный семидесятилетний мужчина. Подумать только… Я же помню как он был «шестидесятником», читал свои стихи на «мові», протестовал против режима, за что и попал в психбольницу. О, там ему пришлось несладко. Эти воспоминания до сих пор терзают его по ночам. Представь, ему сняться уколы, которые, подобно сере, испепеляют его тело, и приносят кошмары. Уколы, после которых он не мог есть по трое суток. Ухмыляющиеся доктора, выдумавшие диагноз «вялотекущая шизофрения». Запретные книги, перепечатывающиеся по ночам на старой печатной машинке. Отчисление с университета по политическим мотивам. Полная безнадега. Долгие десять лет одиночества. Случайная эмиграция, и просьба о политическом убежище. Сто тысяч экземпляров романа, написанного им о его злоключениях в СССР, распроданные в один день. Слава и деньги. Много славы и много денег. Он объездил полмира. Написала еще несколько книг, которые пользовались огромной популярностью. Стал выпивать. От тоски по Киеву и безнадеги. Заводил романы – тщетно. Женщин интересовали либо деньги, либо перспективы. Да, вокруг него кружилось много молодых писательниц и журналисток. Раздал половину своего состояния этим вертихвосткам, замкнулся в себе, написал завещание, в котором не обидел ни одну из тех женщин, которые родили ему детей, но так и остался один. Впрочем, с детьми он общается. У него четыре сына и две дочери. Иногда они сорятся – таков нрав этих французов – но чаще всего их совместные завтраки в кафе или прогулки по набережной заканчиваются поцелуем в щеку и обещанием звонить. Вот только он все равно несчастен. Даже тогда, когда издательство присылает ему очередной чек, а о его книгах пишут восторженные рецензии. Казалось бы, в далекие 60-е он стремился к этому, а сейчас… Часто думает о суициде. И пьет, пьет, пьет. Иногда что-то пишет. Но чаще пьет. Кажется, его никто так и не полюбил всерьез.
 – Да... Здесь довольно сложно, сложнее, чем я думала. Кажется, мне лучше отказаться прямо сейчас и… А что будет, когда все закончиться?
 – Тебе рано думать об этом. Ты справишься.
 – Они… Но как они услышат меня, если я невидима?
 – Ты можешь общаться с ними с помощью сновидений и знаков. Только сновидения могут быть лишь символическими, намекающими, но не открывающими всю картину происходящего.
 – А когда я могу начать?
 – Прямо сейчас. Только подумай о ком-то из них – и ты сразу же окажешься рядом.
Я улыбнулась ему. Он сжал мою руку – «я в тебя верю» или «я тебе верю» или «держись, я с тобой, даже если ты проиграешь». Мне захотелось заплакать – так держал мою руку отец, когда я была маленькой, и соседский мальчик сбросил меня с крыльца. Хирург зашивал рану на лбу без анестезии. Моей анестезией был отец. Он держал мою руку и я чувствовала себя в безопасности, даже не плакала. За что хирург подарил мне леденец. Это был первый чупа-чупс в моей жизни.

3
Первой была Кира. Я подумала о ней и сразу же оказалась в ее квартире. Все было так, как рассказывал Ангел. Кира, одетая в цветастый халат, одной рукой поливала плющ, а второй рукой держала сигарету, и мне так захотелось курить, я жадно глотала тот дым, который она выдыхала, и мне казалось, что совсем скоро моя бестелесная сущность станет понемногу наполняться и превращаться в физическую форму. Но ничего такого не произошло. Кира докурила, бросила окурок в пепельницу и зашла в свой дом. На плите у не жарилась рыба и я вспомнила о том, что последний раз ела… а сколько прошло дней? Время теряет какой-либо смысл, когда ты без пяти минут в раю (или в аду).
Зазвонил мобильный.
Та же задорная мелодия, которую девушка пела в ванной.
Я подошла к ней совсем близко, чтобы подслушать весь разговор.
 – Алло!
 – Привет, как ты там?
Голос принадлежал женщине.
Кира перевернула рыбу, накрыла сковородку крышкой, прикрутила огонь.
 – Да что я… Работы почти нет. Один гемморой.
 – Слушай, Кирюш, я тут тебе такого жениха нашла. Закачаешься. Может, встретишься?
 – А что за жених? Опять какой-то принципиальный?
 – Кирюш, ну прекрати, а? Богдан Сергеевич был бы тебе идеальным мужем. И богатый, и заботливый. Только зря ты ему сказала о себе всю правду. Я еле тебя прикрыла. Объяснила, что тебе его внешность не понравилась, и ты погорячилась, наврав с три короба.
 – Соня, а он бы так не узнал, да? Женился бы, сделал мне бейбика, а потом… Меня ведь пол-Одессы знает не только в лицо, но и в грудь, и... ты поняла. Нашла кого русским порядочным бизнесменам в невесты сватать!  Я же тебе говорила – мне иностранец нужен. Чтобы увез куда подальше. А там я бы стала порядочной мадам, или фрау, или миссис. Да какая разница. Главное, уже никто бы мне не «тыкал» в ресторане, и не предлагал отсосать по-быстрому за сто баксов, когда я в свой выходной сижу со своим молодым человеком.
 – Да ты что?! – голос телефонной Сары удивлен и жаждет подробностей.
 – Ага. Было дело. Сижу я с Максом. Ну ты его знаешь, он в «Парадизе» танцует. Так вот, сидим мы в «Садах Победы», едим суши. И вот подходит этот боров – Ленька – и начинает: «Пошли, отсосешь по бырику в туалете, сто баксов дам». А с Ленькой рядом Катька стоит. О, то еще стерво. Отхватило себе итальянца, развело на тюнинг и машину, ходит теперь со своими силиконовыми сиськами и губами – ни дать ни взять памела Андерсон. А теперь Ленька с ней встречается. Машину подарил.
 – «Альфу Ромео»? Не ведись, то не ее машина. Он на нее только доверенность сделал.
 – Где доверенность – там и подарит, я тебе говорю. У нас в «Парадизе» одной девочке Витя подарил так «Инфинити» тридцать пятый.
 – Ого, что она ему сделала?
 – Да ничего, так спят вместе иногда, недавно в Таиланд ездили. Витя же все назло Маринке делает. Мол, я на тебе женился, потому что ты была мисс-Одесса, но не так ты хороша, чтобы я спал только с тобой.
 – И все ты о мужчинах знаешь. Может, она залетела от него.
 – И уже почти год живота не видно. Смешно. Соня, так что за жених?
 – Его зовут Олег.
 – О, уже плохой знак. Мне вечно не везло с Олегами. То не заплатят, то влюбят и бросят.
 – Не перебивай. Ох и Кира. Сначала выслушай, а потом говори. Ему сорок девять. И он очень устал.
 – И это все?
 – Не считая: дочери от первого брака, фармацевтической компании, развода лошадей – хобби, частной обсерватории, яхты и очаровательных мопсов, блуждающих по его огромному одинокому дому.
 – И что он забыл в Одессе? Я для него, наверное, старовата и пошловата.
Кира очень нервничает. Ее волнение передается и мне, потому что я смутно вижу – она себя выдаст, а он ее не простит. Кому нужна проститутка? Пусть даже эта проститутка намного гуманнее, чем обычная капризная модель, отличающаяся от нее лишь ценой и возрастом.
 – Ему очень сильно понравились твои фотографии. Я сказала, что ты переводчик, свободно говоришь на французском, английском и немецком, временно сотрудничаешь с киевским издательством – занимаешься переводами унылой эзотерической литературы.
 – Навернула. А если проверит?
Рыба поджарилась. Кира отставила сковородку на соседнюю конфорку, и выключила газ.
Соня на том конце провода нервно кашлянула.
Между ними застыла пауза.
 – Я не думаю, что он что-то заподозрит. Знаешь сколько издательств…
 – Соня, эзотерической литературой занимается «София». От уже. Сначала проверяй. Сказала бы, что я занимаюсь переводами для частных лиц. Так а что он сказал о моих фотографиях?
 – Что подходишь. И спросил: была ли ты замужем и есть ли у тебя дети?
 – И что ты сказала?
 – Рассказала все как есть. Он нормальный мужик. Все понял и захотел с тобой встретиться. Правда, ему ты показалась похожей на танцовщицу с «Парадиза».
 – Черт. Может, не играть с ним? А вдруг?
 – Что – а вдруг?
 – Ну, не знаю. Не хочу опозориться. Как с Богданом Сергеевичем.
 – Да что ты волнуешься! Ну? Я или не я Машу замуж выдала за миллионера? Он и знать не знает, что Машенька честно отпахала три года по московским саунам. Теперь наша Марья и думать забыла о тех, кто ее тогда с грязи вытаскивал. Муж ее в группу пристроил петь, так она теперь поп-звезда, разрывается, бедная, между Украиной и Россией. Только и успевает школоте автографы раздавать.
 – Сонька, что за яд? Нормально девка устроилась. Сейчас уже никто не вспомнит, кем она была еще лет семь назад. И возраст она удачно скрывает. Поет – пусть поет. Кому-то нужно петь, кому-то двор мести, а кому-то и п…й торговать.
Кира взяла сигарету из пачки и вышла на улицу.
 – Кира, я о том, что ты должна с этим Олегом встретиться. Вы так похожи, просто созданы друг для друга.
 – Хорошо, я с ним встречусь. Ладно, давай, мне нужно поесть и на работу идти.
 – В «Парадиз»?
 – А куда? Надоело мне на вольных хлебах. День на день не приходится, и геморов больше, чем адекватных. А там хотя бы есть гарантия, что заработаю.
Странно, я думала, что она индивидуалка, и кроме как заниматься проституцией, ничего не умеет. Но, оказывается, Кира танцует стриптиз. Наверное, в стрип-клубе. И там ей, впрочем, нечего бояться. Только мне почему-то кажется, что как раз там она столкнется с чем-то страшным. И этот Олег. Все неспроста. Не нравиться мне эта Соня. Свахи хуже сутенеров. Сутенеры продают только тела. А свахи – души. Помню, видела одну программу по телевизору, где психолог говорила, что браки, заключенные через посредников, очень часто обречены на рзвод. Но в то же время показывали одну пару, которая вместе уже пять лет и по-настоящему влюбилась друг в друга после свадьбы. Вернее, он ее любит, а она позволяет, а может и она любит – чужие души – потемки.
Кира делает салат. Она хорошо готовит, с душой. Рвет рукколу, мелко нарезает помидоры, добавляет оливковое масло, солит, пробует. А потом, когда я вижу на ее тарелке рыбу, мне так хочется есть, прямо до колик в несуществующем желудке, вернее, незримом желудке, что я ухожу в комнату.
Я попала в большую комнату, оформленную в розовых тонах. Интересно, Кире не тошнит от розового цвета? Нежно-розовые обои, насыщенный розовый ковролин, мягкий уголок, на стене висит большая плазма. Больше в комнате ничего нет. Хотя нет, есть, целая стериосистема из разряда тех, которые называются «соседи, вешайтесь». В углу комнаты есть дверь, ведущая в небольшую спальню. Там все в белых тонах. Обои, ковролин, большой шкаф-купе, кровать и… стеллаж для книг. Как только она умудрилась все это поместить в комнату, предназначенную для сна? Кстати, в ней нет окон. Один из недостатков такой планировки. Если я выживу, напишу книгу о своем путешествии и смогу разбогатеть, я куплю себе пентхаус. Честно. Это моя мечта. Жить высоко-высоко. Почти в небесах. И у меня все тоже будет белым. Что она читает? Гюго, Достоевский, Толстой, Фишер, Кундера, Паланик (?), Берроуз, Кинг, пару томиков Фукуямы (и как только это помещается в ее голове?), несколько толстых словарей, учебники, книги на французском, английском – это неинтересно, я все равно не пойму, детские сказки… И никаких тебе «Библий секса», «Тантрического секса», «Камасутры»… Может быть, эти книги пишутся не для проституток, а для девственников или полных аматоров, которые дрочат на страницы?
А что она носит?
Открываю шкаф. И сразу же чувствую себя какой-то униженной. У нее вся одежда брендовая. Даже шубка. Может, и мне занятся проституцией? А то хожу во всяком дерьме, которое выглядит типа как бренд, но на самом деле является обычным китайским дерьмом, заказанным по интернету.
Теперь я чувствую к ней явную антипатию. И зависть. И даже ненависть. А я ведь ангел, почти ангел, мне нельзя. С грохотом закрываю шкаф. Кира вбегает в комнату.
 – Что за черт?
Но ее встречает лишь пустая комната.
1:0.
Испугалась?
Она в недоумении дергает плечами, затем открывает шкаф, достает оттуда умопомрачительное платье… Я такое видела в витрине «Chanel» на Крещатике. Как же я ненавидела в тот момент дорогих женщин, имеющих возможность позволить себе одевать это. В то время как я стояла в псевдобрендовом шерстяном платье с коротким рукавом и обреченно вздыхала. Небрежно бросает его на кровать. Вот сучка. Да мне на этот наряд работать год с моей-то зарплатой. Достает черные туфельки от YSL и клатч к ним. Я подавлена. Боже, избавь меня от зависти, потому что я так погублю себя. А потом она надевает красивую бижутерию. Swarovski. И… Нет, мне сложно полюбить ее, потому что у нее есть все то, чего нет у меня. Поэтому я постараюсь быть как можно более равнодушной. Даже безразличной. Да, безразличие больше подходит под это состояние. Я просто стану относиться к ней как к своему клиенту, или же как она к своим клиентам. Да. Так будет лучше. И, все же, она сочетает не сочетаемое, и у нее совсем нет вкуса.
Вот, она выходит из дому, предварительно надушившись моими любимыми духами. Кажется, она олицетворяет собой ту жизнь, о которой я мечтала, но с моими-то параметрами это было нереально осуществить. А, может, я должна помочь ей только потому, чтобы знать сколько на самом деле стоят ее наряды и нужны ли они такой ценой. Ангел со мной немного развлекся. Ведь мог же отправить меня на помощь в какой-то третьесортный притон. Или же вообще на трассу, к живым трупам, приторговывающим минетами, и слишком уж, не конкурентно способными телами.
Не похоже, чтобы стриптизерша так одевалась на работу. А где ее сумка с нарядами, обувью и косметикой?
Я так и знала. Во дворе стоит ее «шкода», и я чувствую себя раздавленной.
Мне грех жаловаться. Потому что я тоже могла бы водить машину. После папы осталась старая вишневая «девятка». Только я пожалела деньги на автошколу. А потом ее угнали прямо из гаража. Так и не сбылась моя мечта управлять своим автомобилем. Ездить по ночному городу, наслаждаясь огнями. Ездить к Днепру и наблюдать за тем, как он подрагивает во сне, окутавшим город. Не пользоваться общественным транспортом. Не прикасаться к поручням, за которые перед тобой держался туберкулезник. Не ощущать на себе вес множества пассажиров, то и дело, жмущих тебя к двери. Одно время я очень много ходила пешком, чтобы не спускаться в метро или не садиться в маршрутку, но моя дешевая обувь не выдерживала такой нагрузки и я больше тратила на ее ремонт. Поэтому мне пришлось отказаться от такой идеи. А эта шлюха ездит на своей «шкоде», подкрашивая губы на поворотах, и у нее все хорошо, ей даже не пришлось когда-то делать аборт – на ней женились. Господи, убери мою злость, я же сама себя съедаю.
Наша человеческая порода такова, что мы очень часто завидуем тем, кто внешне кажется успешнее нас, даже не задумываясь о том, какова цена этого успеха.
Мы подъезжаем к неприметному зданию с вывеской «Парадиз». Вывеска мигает неоновыми огнями. Кира паркует машину, выходит, хлопает дверкой и заходит в клуб. На входе стоит плечистый детина ростом под два метра. Он ухмыляется, завидев Киру.
 – Ты сегодня рано.
 – Кто рано встает – тому Бог дает. Так что восемь вечера – это самое то.
 – Сыш, может выйдем покурим? У тебя сигареты есть?
 – Пошли.
Детина – а он охранник клуба – вполне обоятелен обоянием гопника с Молдаванки или Пересыпи. Он по-блатному растягивает слова, вставляет оскомину набившие шуточки, пытаясь показаться умным.
Они закуривают.
 – Сыш, Кир, тут дело такое. Есть один лошара. Его развести можно нормально. Ты ему клофелина сыпанешь, а мы с пацанами остальное сделаем. Поделимся честно. Заработаешь три косаря.
 – Ванютка, ты посмотри на меня – зачем мне твоих три косаря? Я с криминалом завязала. Да и не начинала.
 – Шо то у тебя мало логики. Ладно, я Светке скажу, она не откажет, у нее же нет «шкоды» и квартирке почти в центре.
 – Вань, ты не обижайся, я по-доброму. Не хочу проблем.
 – Да какие проблемы? Он китаец вообще. Вы познакомитесь, сходите в клуб, закажите коктейли, тут ты ему сыпанешь, он отрубится, а ты у него ключи от машинки вытянешь и принесешь нам. Сама можешь дальше тусить в клубе, чтобы подозрений не было, или пойдешь домой. А мы его машинку тю-тю.
 – Ваня, отвянь, лучше скажи, что нового?
 – Ничего. Все тебя ждут. А ты где была целую неделю?
 – Да так, болела.
 – Месячные?
 – Ага. Я пошла. Привет!
 – Давай!
После рассказа Ивана я напряглась. Мне показалось, что Кира заинтересовалась, но потом я поняла, что она не настолько глупа. Да и вообще. Она не глупа.
Кира спустилась по лестнице и попала на первый этаж клуба. Она прошла мимо гардеробщице, еле удосужившись поздороваться с ней кивком головы. Дальше был зал, оббитый красным бархатом, удобные диванчики, сцена, на которой танцевали девочки, посетителей не было, поэтому они просто лениво разминались у шеста.
 – Привет! А где все?
 – В гримерке. Кстати, там Ева твой костюм примеряла и порвала.
 – Подумаешь, у меня тех костюмов. На здоровье.
– Да, я забыла, ты же у нас крутая.
 – Так не забывай больше.
Девушка, с которой Кира разговаривала, была намного симпатичнее, но, очевидно, менее удачлива.
В гримерке сидело шесть девушек. Они курили и сплетничали о звездах. Киру все встретили натянутой улыбкой.
И я вернулась туда, где рассталась с Ангелом.
Он встретил меня какой-то грустной улыбкой. И я наконец-то смогла рассмотреть, что мы находимся на вершине коралловых рифов, в окружении миллиардов звезд. Сами рифы прочно приросли к основанию какой-то планеты. Чуть дальше располагалась огромная пещера, в ней и находился зал с множеством камер. Кое-где между звездами зияли темные дыры. И, наверное, если бы их не существовало, свет не казался бы таким притягательным. Я попыталась прикоснуться к звезде, которая искрилась совсем рядом, но, увы, как только я протянула руку – я ощутила пустоту.
 – Что с ними?
 – Они очень-очень высоко, отсюда не достать.
 – А как их можно достать?
 – Не все Ангелы могут прикоснуться к звездам. А те, которые могут, не нуждаются в этом. Потому что звезды – это не Он. Это всего лишь Его творение. Но не Он. А Он гораздо ближе, чем тебе кажется.
 – Не все ли есть Им? Если Он Создатель, то Он должен незримо присутствовать в каждом своем Создании.
 – Нет. Он создал, посмотрел, что это хорошо, да так и оставил, наблюдать, что будут делать его создания.
 – И Он не помогает?
 – Не гневи Бога. Он помогает. Просто люди сами отвергают Его помощь. Или понимают эту помощь по-другому. Как ты. Что для тебя – спасти жизнь?
 – Жить. Просто жить. Помочь человеку и дальше наслаждаться тем, что он чувствует вкус еды, надевает любимую футболку, клацает пультом от телевизора, ходит на работу, гладит соседского щенка, смотрит старые, но такие близкие фильмы, влюбляется, гуляет, спит, просыпается. Просто живет. Живет каждым мгновением, осознавая, что смерть может прийти в любой момент, и так страстно желая, чтобы этот момент не настал.
 – Видишь ли, Сашенька, мир полон страданий. А жизнь не всегда кажется такой легкой, как тебе думается. Вот посмотри на Киру. Она спешит, бегает, зарабатывает деньги, следит за модой, мечтает о принце, жалуется на жизнь и в то же время живет лучше, чем среднестатистический рабочий в ее стране. Ей нравиться это. И как бы она не жаловалась – она получает удовольствие. Только в жизни каждой женщины приходит момент, когда нужно расплачиваться за свои поступки. Ты же понимаешь, что на женщине лежит больше обязанностей, чем на мужчине. И с нее больше спросят. Потому что она – инкубатор для новой жизни. И ей нужно вести себя так, как подобает вести себя инкубатору – заботиться о чистоте тела и души. Она не сможет воспитать человека, если ее душа не очистится. А очистится возможно только тогда, когда она обретет гармонию и покается, прежде всего, перед Богом и собой. Если же она не сделает это – ее мир разрушит огромное горе. И она пожалеет о  том дне, когда выбирала свой широкий путь прелюбодеяния и зла, вместо того, чтобы постепенно идти узкой дорогой, преодолевая преграды, ведущие к счастью.
Ангел говорил так проникновенно, что я почувствовала жар в области сердца. Мне стало настолько стыдно за свою бездарную жизнь, и захотелось измениться, но я испугалась, что уже ничего не смогу вернуть и начала с ним спорить.
 – А что ей оставалось делать, после развода?
 – Работать по специальности. Не тратить свой дар на… Да ты сама все видела.
 – У нее разве могла быть другая судьба?
 – Могла. Кира поспешила. Ей суждено было прилететь в Париж, взяв тур на последние деньги, следуя внутреннему зову, чисто случайно увидеться в парке с Аркадием Петровичем, попросить у него автограф, разговориться и неожиданно получить работу. Ему просто станет ее жалко. Кира ведь хороший человек, душевный, не смотря на показную развязность и равнодушие. Аркадий Петрович на первых порах помог бы ей с жильем, а она перевела бы его новую книгу на русский. Но нет, она потратила свои последние деньги на курсы стрип пластики. И все потеряла. А так бы сейчас она была замужем за очень чистым, светлым человеком. Люди, вы такие странные, ищете самых легких путей, и удивляетесь, когда они оказываются сложными.
 – Я никогда не искала легких путей.
 – Только все равно сделала много-много глупостей.
 – Испытал бы ты столько боли…
– Он тоже испытал много боли…
 – Я знаю.
Звезды заискрились еще ярче. Я села на самый край планеты, которая служила местом для нашей беседы и свесила ноги вниз. Странно, только здесь не ощущался страх. Наверное, потому что смерть мне уже не грозила. Я чувствовала себя мертвой. Где-то там лежало мое тело, подключенное к аппарату, позволяющему мне дышать, а я парила в облаках, глядя на звезды и сквозь звезды, вниз, минуя миллионы световых лет, и Земля представлялась мне огромным шаром, по которому снуют люди – маленькие никчемные насекомые. Они заботятся о завтрашнем дне, даже не представляя, что смерть может настигнуть их даже в любимом кафе.
 – А кто взорвал мое кафе?
Я спросила и увидела грусть на лице у Ангела.
 – Не могу сказать.
 – Это кто-то из тех парней, чей столик я обслуживала?
 – Нет.
 – А кто?
 – Обещаю, что скажу тебе, если ты поможешь хотя бы одному из троих. Кажется, Кире сейчас плохо.
И я возвратилась на Землю.

4
Время на Земле течет быстро. То, что наверху одна минута, для людей – несколько дней. И когда я вошла в ее дом – там никого не было. На столе стояла чашка с давно остывшим кофе. Возле него роилась мошка. Наверное, сладкий. В глубине живота привычно заныло. При жизни я себя истощала диетами, потому что за каждый сброшенный килограмм мне приходилось сражаться, и моя фигура была результатом упорных тренировок, голода и огромной силы воли. Я не раз плакала в подушку, ощущая, как хочу, до одури хочу, съесть кусок свежего хлеба или хорошо зажаренного мяса или плитку шоколада. Бывало, я просыпалась от дикого чувства голода и пила фуросемид, чтобы заглушить это неприятное чувство. Бывало, я глотала целую бутылку сиропа от кашля, вызывая тошноту. Неприятную, едкую, приторную тошноту. А были и такие дни, когда мне снилась еда, и я не могла больше ни о чем говорить, кроме как о еде, а вес стоял на отметке 56,200, как будто это не я голодала и не я вызывала рвоту от нечаянно проглоченного леденца. Мне казалось, что еда существует только для тех красавиц, которых Бог изначально одарил худобой. Но сейчас, сейчас я бы ела. И если я выживу – я отварю себе картошку, потолку ее, добавлю масла и укропа, сделаю себе салат, поджарю рыбу, и даже куплю плитку шоколада. И вафли. Хрустящие, сладкие, наполненные солнцем и детскими улыбками. Они будут хрустеть под МОИМИ глазами и Я буду ощущать их вкус, а не та девушка с двойным подбородком, покупающая их каждый день в киоске, и не те дети, беззаботно бегающие под колесами автомобилей. Как же я устала. Устала сражаться за свою внешность, чтобы кому-то понравиться, а ведь кому-то вовсе не нравятся девушки, зацикленные на своем неидеальном теле. И кожа на плечах у меня висит. И я стала очень нервной. Несчастной. У меня прекратились месячные от этих диет. Я теряла контроль. Даже заказ не могла принять. А сколько раз я забывалась после работы, выпивая какой-то шмурдяк из жестяной банки? Сколько раз я накачивалась алкоголем и обещала себе, что нет, завтра начнется моя новая жизнь? Завтра я похудею. Само собой, не худела, но и не могла полюбить себя как есть, потому что я смотрела на себя в зеркало и видела свинью. А люди, окружающие меня, говорили, что я совсем исхудала.
Я так давно не пила кофе.
Куда же ты пропала, Кира?
Ангел приходит на мой зов. На зов, которого не было. Он ведет меня за собой по пустынному городу. «Эй, неужели здесь все умерли?». И если бы не яркие, мигающие неоном вывески, я сказала бы, что попала в Сайлент-Хилл. Море, играющее с берегом, фонари на пристани, неоновые вывески, замершие машины – ничто не говорило о жизни. Замерший Ришелье все так же вглядывался с высоты Потемкинской лестницы в море, будто бы ждал прекрасную русалку, вопреки всем одесским легендам, фронтоны на театре вот-вот оживут, и пройдутся по городу, как в старые добрые времена, в поисках неразумных дуэлянтов, создавая шум шпорами своих сапог… Но ничего такого не происходило. Просто город погружался в сон. Это было то время, когда все тусовщики еще в клубах, а трудоголики еще не успели проснуться, съесть свой незамысловатый завтрак, наспех одеться и убежать на работу.
Мы подходим к «Парадизу».
 – Дальше сама.
 – Зачем ты прилетал?
 – Увидел твое смятение.
 – С ней все хорошо…
 – Конечно.  Только будь рядом.
Я вошла в клуб.
Внутри было не так мило, как показалось мне в прошлый раз. На одном столе лежала девушка. На ее обнаженном теле были выложены фрукты. За столом на диване сидели достаточно солидные мужчины. Они не обращали на нее никакого внимания. Им этот живой стол был нужен в качестве атрибута, не более. Я знала такую девушку. У нее в сумочке каждая вещь была брендовой. Просто так. Чтобы сразу прослыть своей, открывая зеркало. Возле другого столика две девушки ласкали друг друга полностью обнаженные, а мужчина, заказавший их ласки, активно онанировал. Они доводили его до оргазма тем, что целовали грудь друга, опускаясь попеременно все ниже и ниже. И когда одна девушка начала делать другой кунилингус, мужчина не выдержал и кончил, испачкав красный бархат дивана своей спермой. Официантка – высокая темноволосая девушка – подала ему салфетку с таким видом, будто он пролил кофе или чай. Едва не вытерла сама. Мне стало не по себе от этого зрелища, и я заглянула в одну из отдельных комнат, огражденных от других тяжелой портьерой.
Эта комната отличалась от других огромным диваном, и пилоном на небольшом возвышении. Возле дивана стоял небольшой столик. На нем – бутылка «Перье», пепельница и пачка сигарет. На диване сидел мужчина, чья зрелость вполне могла показаться красотой. Высокий, седоватый, из тех, чья порода видна за версту, даже если ты не разбираешься в том, хорош ли на нем костюм и не замечаешь такие мелочи, как чистые туфли. Он довольно сдержанно говорил о чем-то с Кирой, которая стояла перед ним на коленах полностью обнаженная.
 – Ты лгала мне все это время. Диме лучше вообще не иметь мать, чем иметь мать проститутку. Он вырастет и ему все равно сообщат: кто ты и как живешь.
 – Я прошу тебя, не нужно, давай я уеду? Я могу завтра же уехать, хочешь?
 – Ты уже уехала от меня один раз. Я говорил, что это глупость. Ты всегда совершала глупости. Я помог тебе поступить в институт. Оплатил обучение. Дал тебе ту жизнь, которая по праву тебе не принадлежала. И вот какая благодарность. Даже в Киеве знают, что ты проститутка. Мне неприятно слышать такие вещи о матери своего ребенка.
 –  А что ты хотел? Я осталась одна, без денег, без работы.
 – Мне казалось, или у тебя оставалась машина? Знаешь, у меня определенно дежавю. Я ее видел на парковке. Когда же я видел ее? Сегодня…
В его голосе чувствуется напряжение.
Кира побледнела. Она на волоске.
 – Да, у меня есть машина. А как мне без машины? Я не привыкла ездить в общественном транспорте. Без машины очень сложно…
 – Сложно кого-то снять? Кира, дорогая, неужели ты не помнишь тот прекрасный, солнечный вечер, когда ты стояла у обочины дороги в короткой юбочке и голосовала. На твоем божественном лице блестели белые тени в сочетании с красной помадой. И ты сама себе казалась такой волнующей, такой красивой. А мне тебя стало так жаль. Думал, ей всего лишь шестнадцать, спасу, перевоспитаю. И вот – я вырастил чудовище, забывшее о деревне, в которой живут его родители. Кира, как ты могла? Неужели ты не помнишь как сосала за полтинник у кого попало? И на что ты тратила тот полтинник? Ой, прости, тебе причиталось только двадцать, тридцать забирала мамка.
Кира закрывает глаза.
Она вспоминает покосившийся забор. Старый дом. Печное отопление. Кромку льда на молоке по утрам. Перешитые платья. Сапоги одни на двоих с мамой. Сельскую школу, в которую зимой почти не ходила – далеко и холодно. Неужели это была ее реальность? Неужели это она покупала «Ленинградскую» тушь для ресниц и самые дешевые тени, которые нужно было смочить водой, чтобы они не осыпались? Неужели это она выходила на обочину, в надежде встретить своего принца или хотя бы заработать? А мама работала дояркой. Полдня в резиновых сапогах на босую ногу. Ей до сих пор тошно вспоминать мамины огрубевшие от работы в навозе ноги. А как она зачитывалась учебниками иностранных языков, мечтая о том, что когда-то у нее получится увидеть мир… И как потом он удивлялся ее способностям схватывать все на лету. А отец-алкоголик, валяющийся под заборами. Стыдно же. Что еще было в ее жизни? Картошка на смальце, вызывающая рвотные позывы. Едкий запах самогона, который мама гнала для семьи. Убогость. Мечта купить чулки и платье. А еще туфли-лодочки. И вот, когда она встретила человека, полюбившего или пожалевшего ее, она стала настоящим чудовищем, напрочь забывшим о своем происхождении. Вот уже десять лет прошло, как она не видела родителей. Да и не хотела видеть.
 – Помню.
 – Почему так тихо?
 – Помню. Я не могу кричать. И, знаешь, время привата истекло. Или доплати, или я уйду.
Он швырнул на стол деньги.
 – Хорошо. У тебя было образование. Ты же не глупая. Могла бы работать по специальности.
 – А мне не хотелось. Правда. Какая скука – переводить тексты. Или возиться с малолетними уродами. Объяснять им каждый день правила чтения. Ску-чно. И я не проститутка, я танцовщица. А проституция  –  это так, для души. Вспомнить старое. Знаешь, иногда во мне просыпается такая ностальжи… Тебе это трудно понять. Денег ты мне не даешь, а я недостаточно хорошо зарабатываю, чтобы красиво одеваться. Но меня выручают мужчины. Я получаю удовольствие и деньги. Все вместе. Представляешь? Никаких забот, только следить, чтобы резинку во время секса не сняли. И, разумеется, анализы нужно сдавать вовремя. А так я вполне счастливый человек. Хочу поменять машину. На этой уже стыдно ездить.
Он ошарашено смотрит на нее.
Его лицо на миг немеет.
 – Ты… Не ожидал… Будто и не ты плакала, просила меня о помощи… А как же материнский инстинкт? Он у тебя есть?
Кира рассмеялась.
 – Да какой инстинкт? Я тебя умоляю, все бумаги давно подписаны, я ему не мать, что еще нужно? Не хватало у меня своих забот, чтобы я еще думала об этом звереныше, из-за которого мне пришлось тратиться на подтяжку груди.
Он срывается с дивана, хватает ее за волосы.
 – Как ты сказала?
 – Я сказала, что этот звереныш мне только грудь подпортил, и мне пришлось тратиться на пластическую операцию. Отпусти. Больно.
Кира сумасшедшая.
Мне она сразу не понравилась – слишком веселая. Вот и сейчас она смеется, не понимая, что сейчас произойдет.
Ее бывший муж начинает избивать ее.
Затем ему попадается на глаза стеклянная бутылка и он разбивает ее, делая из нее «розочку».
Ангел кричит мне
 – Что же ты стоишь?
Я вспоминаю об аборте. О том, что я никогда бы не убила этого малыша, никогда. Я подумала, что мать, оставляющая своего ребенка, хуже зверя, и равнодушно отвернулась. Пусть получит.
 – Ты ее потеряешь.
 – Нет, я ее спасу. Он изуродует ее лицо, и она поймет жизнь. Надеюсь, поймет.
Рваный край стекла ранит нежную кожу. Я раскачиваю люстру, она с грохотом падает на пол, в комнату вбегает охрана, начинается потасовка, Кира лежит без сознания. Кажется, у нее вытек левый глаз.

5
 Мы сидим на вершине холма, и смотрим, как звезды, падая, оставляют огненный след. Киру повезли в больницу. Выживет. Нужна ли ей эта жизнь? Я не знаю, потому что на моей совести еще два человека, а я все больше понимаю, что в мире мне делать нечего. Здесь приятнее и спокойнее. Хочешь – летай на Землю. Хочешь – наблюдай за камерами, снимающими жизни. Святые летают на другие планеты и привозят оттуда новые истории. У меня нет такой возможности, да я и не хочу. Написала прошение Богу, чтобы остаться здесь – на самом пороге рая – но Он отказал мне, сказал, что я еще нужна этим двоим, но я больше не верю ни во что. Сначала Кира показалась мне хорошей, а оказалась испорченной и лукавой. А как себя чувствует ее бывший муж? Мне кажется, что он стал жертвой в этой истории. Не Кира, он.
Ангел видит слезы на моем лице, и вытирает их, вырвав одно перышко из своего крыла.
 – Сашенька, ты зачем? Сама говоришь – так лучше. Кира поправиться и станет переводить книги французских экзистенциалистов на русский – честно.
«А вдруг умрет? Как ей об этом сказать?»
Я чувствую подвох. Ангел что-то не договаривает.
 – Кира умрет.
 – У тебя еще есть Аркадий Петрович и Дейв. С кого начнешь?
 – Иди ты к черту. С меня хватит. Сначала ты отправляешь меня к шлюхе, которую я должна якобы пожалеть. Да я ненавижу этих маромоек, я еще помню как мне приходилось ласково улыбаться и менять им  пепельницы после каждого окурка. Скажешь, Кира другая… Да все они из одного теста. Разница только в возрасте, цене ну и качестве, наверное. А смой с твоей Киры всю краску, одень ее как меня в джинсы за триста гривен и свитер за двести – будет обычная дешевая потаскушка.
Я плачу. Мне так плохо, так больно. В моей памяти еще жива история как один мужчина видел во мне только друга, а трахал мою лучшую подружку, потому что она выглядела ярче. Увы, он ее не видел без мейк-апа. Так бы наверняка трахал меня. А я страдала. Как же я страдала. Прямо задыхалась собственной болью и желчью.
Ангел вытирает ладонью мои слезы.
 – Кира – это твоя зависть и злость.  Ты должна ее преодолеть, как бы тебе не было больно.
 – Но почему? Почему одним все, а другим – ничего? Почему одни довольные, ходят с пузом, держат за руку еще двоих, а другие воют от безнадеги в своих одно-двухкомнатных квартирах? Почему у одних есть мужья, а другие всю жизнь проводят наедине с собой и комнатной собачкой? Почему одни богатые, а вторые еле сводят концы с концами? Какого черта?
Я плачу. Так мне больно и ненавистно все то, что окружало меня там, внизу.
Есть у людей одна слабость – они не любят и не прощают тех, кому повезло больше. Им невыносима сама мысль о том, что они тоже смогли бы так, но не смогли. Это и есть главная причина всех войн на Земле.
 – Прекрати ныть. Алька…. Ты же не любишь, когда тебя называют Алькой? Или Алюшей… Алюша – как ужасно. Почти Алеша. Давай, прекращай,  – его рука становиться влажной от моих слез,  – Ты же сама сделала аборт. Тебе же казалось, что если Бог дает жизнь – Он ошибается. И ты прервала эту жизнь, надеясь, что знаешь мир лучше Бога. Да и выйти замуж ты могла бы уже как минимум раза три. Сашенька, признайся, за Васю ты замуж бы не вышла – он обычный слесарь, с ним поговорить не о чем. Коля некрасивый и бедный, живет с мамой в коммуналке. А Рома вроде бы ничего, но хромой и работает библиотекарем. Не мужчина в общем. Так что же ты жалуешься на одиночество? Просто пойми, кому-то нужно и дворы мести, кому-то – подносы носить. Кто-то плачет в огромном джипе, а кто-то в троллейбусе. Лучше, конечно, плакать в джипе, но, увы, легче плакать в троллейбусе. Вот у тебя не было никогда денег и тебе все равно сколько стоят твои солнцезащитные очки – сорок или семьдесят гривен. Ты их купила, сломала, новые купила. И не беда, что они выглядят ужасно и выдают твое происхождение. А представь как таким девушкам как Кира. Сегодня у нее было все, а завтра это все у нее забрали и осталась она на обочине жизни с прежними привычками.
 – Думаешь, раз я бедная, то я никогда не мечтала носить то, что носят девушки с обложки? А ты вышел бы замуж за калеку Рому, который сидит в тридцать лет на маминой шее? Вот что, Ангел, если у вас в раю все такие – я хочу в ад. И меня не интересует ни судьба конченого старикашки, который уехал за бугор, сделал там карьеру, а теперь ностальгирует. Ни судьба убогого Дэйва, чья мамаша окажется либо бывшей содержанкой, либо еще кем-то. У тебя все как в голливудском кино. Одни штампы. Нет, чтобы показать настоящую, скучную жизнь, ты показываешь драмы. Неужели и у вас, небожителей, кроме белого и черного цветов не существует? А как же розовый, лиловый, желтый, голубой, красный?
Ангел молчит.
– Пойдем со мной. Я покажу тебе настоящую жизнь. Одну из тех, которая не привлекает ваши небесные взгляды, во время просмотра камер. Ну? Боишься?
Он улыбается.
Интересно, ангелы когда-нибудь ощущали обреченность? Просыпались ли от чувства страха и безысходности? Сделаешь неправильное движение – и тебя лишат тех крох, за которые ты боролся всю свою сознательную жизнь. Повторишь это движение во второй раз – получишь удар сильнее. А третий раз не возвращается, потому что не приходит.
 – Я видел разные жизни. Разные тона проходили сквозь меня и рядом со мной. Каждый из тех, за кем тебе нужно присматривать – это ты. Кира тоже была тобой. Давным-давно. Она – твоя зависть, ненависть и вожделение. И если бы Бог наделил тебя красотой, ты была бы не лучше нее. Только нам нельзя судить ни тебя, ни ее. Только Он рассудит по совести.
 – Я ни за что не была бы такой.
 – Не понимаю – что ты хочешь этим сказать?
Ангел всегда ставил меня в тупик. Мы спорили с ним так, словно он был моим лучшим другом, а я его вечно ноющей подружкой. Однажды я чуть было не закатала ему истерику по поводу своих лишних килограммов, но в последний момент вспомнила, что здесь нет никому дела до моих килограммов и моего мнения о своей внешности. В Космосе внешность – самое последнее, что играет роль, потому что с красотой миллиардов звезд не сравниться никто, даже самая идеальная земная женщина.
 – Хорошо, а кто Дэйв?
 – А ты проверь… Ему осталось совсем мало. Поспешила бы.
***
Дэйв живет в самом грязном районе Нью-Йорка – Гарлеме.
Гарлем, словно язва, на чистенькой коже города. Казалось бы – немного севернее возвышаются небоскребы – а здесь груды мусора, кишащие крысами, бездомные, играющие пустыми тарелками, дома-развалины с досками, вместо стекол, с дырявыми крышами. Трех-шести этажные бараки, выкрашенные в красный цвет, совсем как в Киеве. Я даже сперва удивилась – в ту ли страну я попала? Черные дети бегают, галдят, гоняют крыс, спорят. Совсем рядом – по ту сторону улицы – выстроились особняки с высокими чугунными решетками, заборами, новенькими автомобилями и гномами на лужайках. Они символизируют ту жизнь, к которой стремится каждый уважающий себя американец – вырасти, работать и получить свои проценты. Каждому – свое. Или – отсчитай свое. Дети косятся на красивые дома и в глубине души мечтают, что после школы купят себе такой же. Но на деле почти все либо останутся на улице, либо устроятся на какую-то не престижную работу, либо будут просто жить на пособия, как и их родители.  Вот оно – лицо Штатов, лицо моей давней мечты – накопить денег и уехать. В никуда.
Дом Дэйва находится возле нескольких остовов обгоревших домов. Они зловеще зияют черными глазницами по ночам, и Дэйву кажется, что там живут призраки. На самом деле там прячутся бездомные и преступники, дожидаясь случайной жертвы, или скрываясь от полиции. Только полицейские стараются не посещать этот район – вдруг их настигнет случайная пуля из засады?
Мама Дэйва – немолодая негритянка – сидит на кухне и разбирает письма. В основном, это рекламы или счета за коммунальные услуги. В доме очень жарко, словно в доменной печи. Она открыла окно – у них нет кондиционера – но и это не помогает. Дэйв свернулся калачиком на кровати. Сегодня мама покупала ему «Хеппи милл», и он нашел игрушку. Часы, которые не идут. Но и это его не радует, потому что доктор ее опять расстроил, и она долго плакала, причитая, что Бог ее оставил. У них вообще очень странный Бог. Ему нужно танцевать и петь, потому что иначе он не услышит. Вернее услышит, но не так быстро, как нужно, чтобы он услышал.
Мама заходит в комнату Дэйва и говорит ему что-то на английском.
Как жаль, что я не понимаю ни слова.
И что я здесь сделаю?
Она берет простынь, матрас, выносит их на улицу и кладет прямо на землю, в тени деревьев. Их листва немного защитит от солнца. Рядом много кто поступает так же. В трущобах Гарлема невыносимо жить ни зимой, ни летом, потому что зимой они остывают, а летом нагреваются, и улица становится чем-то вроде спасения. Через несколько минут она выносит Дэйва и кладет его на простынь. Дэйв засыпает.
Ангел сел у его изголовья.
 – Что ты делаешь?
 – Показываю ему красивый сон.
 – Что ей сказал доктор?
 – Ничего утешительного. У них нет страховки, поэтому она не может позволить себе лечение.
 – А меценаты? Неужели Дэйву никто не может помочь?
 – Это Америка. Здесь никто никому не нужен. Американцы охотнее соберут деньги на лечение пса, чем на лечение черного ребенка, больного лейкемией.
 – Но расизм же отменили…
 – Отменить можно что угодно. Но стереть с человеческой памяти? Это вряд ли.
 – Слушай, забери его.
 – Это слишком легко. Придумай что-нибудь потяжелее.
 – Тогда найди ему мецената, устрой пересадку костного мозга, сделай так, чтобы он жил долго и счастливо, поступил в колледж, купил красивый особняк, постриг лужайку и поселил на ней гномов.
 – А смысл? Вот сейчас он маленький наивный ребенок. Добрый, тяжело больной, не испорченный районом. Верит в Санта Клауса и рождественских оленей. А еще в фею. Заказал на Рождество – новые сапоги для мамы. А вылечится он, пойдет учиться в местную школу и максимум, что ему светит – стать пушером и толкать наркоту у ярко освещенных витрин на Восьмой авеню.
 – Неужели другого выхода нет? На худой конец он мог бы стать гангста-репером, курить крек и писать крутые тексты, заработать денег…
 – Не в деньгах сила. Пойми. Не деньги правят миром, а мир деньгами.  И сказки о гангста-реперах оставь для эм-ти-ви.
 – Тогда забери его сейчас. Прямо сейчас. Посмотри на нее. Она ведь еще молодая, симпатичная, устроит свою жизнь.
 – Не устроит. Затоскует. Дэйв – это все, что есть у нее.
В моей голове созревает коварный план.
– А давай заберем их вместе – и Дэйва и маму?
– Ты уверена?
– Да.
– Как ты сможешь это сделать?
– Бабочка.
Ангел превращается в бабочку и будит Дэйва. Дэйв оживленно рассматривает ее, улыбается, хлопает в ладоши. Бабочка начинает потихоньку улетать. Дэйв – за ней. Мама Дэйва читает Библию вслух. Ее соседка – пожилая негритянка – внимательно слушает. Она так и не научилась читать в свои почти семьдесят.
Дэйв подбегает к обочине дороги.
Прямо на Дэйва несется машина.
Дэйв боится – кричит.
Машина пытается притормозить.
В считанные секунды к малышу подбегает мама и их уносит ударной волной.
Смерть наступает мгновенно. Я вижу как их души поднимаются над телами, кружатся, обнимая друг друга и устремляются вверх, минуя облака и звезды, чтобы занять место в очередь на небесный суд.
Мой шанс очнуться равен нулю.
Я потеряла свой шанс, сознательно убив Киру, и, как не странно, мне это нравиться.
Ангел обнимает меня за плечи и уводит за собой в юдоль мечтаний.
– А Дэйв кто?
– Он твоя жалость и малодушие.
– Почему так?
– Очень часто нам кажется, что какой-то незначительный поступок – положить монету в макдональдс-пакет нищего или купить килограмм гречки сироте, угостить ужином бедную знакомую – как-то влияет на их жизни. А на самом деле это вообще на них не влияет. Никак. Честно. Одно дело – если ты будешь постоянно помогать кому-то, а другое – помочь раз и забыть. Или помочь, а потом постоянно напоминать об этом. Это и есть малодушие. А ты очень часто так поступаешь с людьми, которые окружают тебя, а потом жалуешься на одиночество.
Звезды сияли ярко-ярко, словно кристаллы Swarovski при правильном освещении. Я смотрела на Ангела и понимала, что он говорит правду, но мне было так стыдно признать свои ошибки, будто бы признав их, я признаю свое поражение. Как же мне хотелось остаться в этом странном мире, где ты сначала испытываешь прежние эмоции, а потом не испытываешь ничего. Даже смерть тобой воспринимается не как утрата, а как нечто закономерное. Это как выпить кофе или выкурить следующую сигарету. Потому что после смерти перед тобой открывается очень много новых возможностей. Ты можешь путешествовать мирами, можешь смотреть на звезды, можешь наблюдать за родными, а можешь ждать аудиенции с Богом, чтобы спросить у Него: «За что?». Но когда дождешься – не спросишь, потому что и так поймешь, что мир – это всего лишь шахматная доска, на которой Бог играет с Дьяволом. И каждый человек – это просто фигура в Его руке, или в руке Дьявола – здесь уже как повезет. Я так и не поняла в чьей руке была я, поэтому решила, что я была той пешкой, которая исчезла с доски в первый же день своей настоящей, осознанной игры.
– А кто тогда Аркадий Петрович?
– Давай познакомимся с ним поближе?
– Нет, я устала. А вот ты мне кажешься симпатичным. Скажи, а если бы ты был парнем – ты бы познакомился со мной?
– Честно?
– Очень честно.
– Нет, ты не в моем вкусе.
Он засмеялся и, мне показалось, помолодел. В его глазах появился задор, которого не было раньше.
А вдруг я влюблюсь в ангела?
Нет, нельзя гневить Бога, потому что ангелы только с виду мужчины или женщины, в душе они не мужчины и не женщины. Они… просто ангелы.

6
Аркадий Петрович любил посещать небольшое уютное кафе в районе Сен-Жермен. Помнится, впервые он пришел сюда, как только приехал в Париж и еще не знал ни языка, ни здешних цен. Ему было тридцать, он писал свой первый роман о скитаниях в советских психлечебницах, и надеялся, что поход в Cafe des Deux-Magots вдохновит его. Ведь не зря Верлен и Рембо записывали здесь свои стихи, в перерывах между поисками смысла жизни на дне абсента. Не зря Хемингуэй неделями копил деньги, чтобы прийти в коктейльный час сюда и встретить известного издателя, предложить за бесценок свою рукопись и стать голосом целого столетия. Или пером целого столетия. А Экзюпери, а Пикассо… Это кафе манило богемную элиту Парижа.
По утрам старик заказывал латте, добавлял несколько лишних ложек сахара – по старой привычке – размешивал молочную пену, и не спеша пил, вспоминая свой приезд. Затем он ел круассан за круассаном, сетуя, что раньше выпечка казалась вкуснее. Флиртовал с официанткой, предлагая ей руку и сердце. На что официантка всегда смеялась и говорила, что месье Бубер (она странно выговаривала р, с особым придыханием, как и все француженки, наверное, поэтому француженки кажутся такими сексуальными, потому что они по особому дышат, разговаривая с тобой) давно и прочно женат на литературе и она не посмеет разрушить этот брак. На что Бубер всегда скорбно вздыхал и начинал цитировать Рильке. Официантка улыбалась и просила прочесть ей что-то о России. Тогда Бубер начинал цитировать ей Осипа Мандельштама:
Я вздрагиваю от холода,-
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото,
Приказывает мне петь.
Томись, музыкант встревоженный,
Люби, вспоминай и плачь,
И, с тусклой планеты брошенный,
Подхватывай легкий мяч!
Так вот она, настоящая
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась!
Что, если, вздрогнув неправильно,
Мерцающая всегда,
Своей булавкой заржавленной
Достанет меня звезда?
Официантка всегда смеялась – ей нравилась русская речь Бубера – и уходила. За этот маленький почти ежедневный спектакль старик всегда оставлял ей приличные чаевые. Она не знала, сколько еще он успеет написать книг, поэтому всегда старалась быть теплой к нему, даже когда он норовил прикоснуться к ней своей сморщенной, худенькой ладошкой. Порой она думала о том, что смогла бы полюбить его, потому что ему не хватало любви, и ей не хватало любви, вот они бы и любили себя, но вместе, думая, что любят друг друга. Бубер же умел обаять женщину, еще лет пять назад за ним ухлестывала студентка первого курса в Сорбонне, где он читал лекции по русской литературе. Как же ее звали… Кажется, Магда.
Магда приехала с Германии. Ее мама была немкой, а отец – французом. Живая, светловолосая, кареглазая. Она напоминала маленькую заводную обезьянку, когда раскачивалась на перилах лестницы и слала ему воздушные поцелуи в лысину. Казалось, с таким неистовством можно раздавать свою любовь кому угодно – от нее не убудет. Казалось… А Магда так жила. Настоящая дьяволица. За ней бегал весь курс. И почему только она выбрала его? Наверное, пресытилась ласками юных мачо. А, может быть, ей хотелось проверить: так же он хорош в постели, как в своих книгах?
И вот они переспали.
Бубер почувствовал какую-то пустоту, ведь Магда еще такой ребенок, не смотря на то, что она стремилась сделать ему все то, что делают профессионалки со своими клиентами.
Аркадий Петрович улыбнулся.
Если вспомнить всех шлюшек, с которыми он переспал во Франции, можно написать мемуары. Ведь Маркес же написал свои «Вспоминая моих грустных шлюх».
Первой была Эдит.
Высокая, грудастая, рыжая.
Она говорила очень волнующим голосом. Есть такие голоса, с легкой хрипотцой. Надевала черные чулки, без пояса и трусиков, под красные платья. Казалось, у нее в гардеробе есть только красные платья и черные чулки. А еще цепляла на себя массивную серебряную бижутерию, курила через мундштук, пила виски со льдом, без содовой, говорила с ним о политике и литературе, любила трахаться раком, чтобы не видеть его довольного лица, ненавидела куннилингус, но сама обожала лизать его член, наблюдая как он оживает и наполняется соком.
Они встречались полгода, пока он не увидел Марту.
Марта работала официанткой, поэтому он часто трахал ее прямо в форме. Его это возбуждало. Казалось, что он делает что-то запретное. А, может быть, все из-за того, что тогда еще не было секс-шопов с карнавальными костюмами. Марта запомнилась ему хорошим минетом. Черт побери, кроме малышки Марты никто не разрешал ему так глупо засовывать свой член в рот, до самых гланд. Он даже хотел на ней жениться, но она умерла от гриппа через год после их знакомства.
Потом было столько всего, только запомнились эти две. И мамы, да, но мамы это другое, это слишком интимное, чтобы описывать в своих мемуарах.
А однажды Бубер заказал сразу восемь проституток. Заплатил за каждую по две тысячи долларов и приказал им быть его живой мебелью. Так он отпраздновал выход своего третьего бестселлера. Одна проститутка стала его подушкой. Две целовали его руки и уши. Две ласкали ноги, начиная с кончиков пальцев и поднимаясь все выше и выше. Две ласкали грудь и живот. А одна сидела на нем сверху. Большего кайфа он не испытывал, но повторять это не решался – говорил, что самое сильное чувство человек должен пережить только один раз в своей жизни, иначе оно не будет самым сильным. Той проститутке, которая была сверху, Аркадий так понравилось, что она еще несколько раз сама приходила к нему, и даже не брала деньги. И как он не настаивал – она просила его переспать с ней по любви. Странными бывают женщины. А проститутки ведь тоже женщины.
Он многих любил. Иногда час, иногда больше. Но ни одна женщина не вызывала у него желания остаться. Казалось, после секса все они теряют смысл и уже не кажутся такими привлекательными, милыми, свежими.
Прожив семьдесят пять лет на планете Земля, Бубер усвоил одну истину: женщиной следует восхищаться до того, как ты переспишь с ней. Потому что после секса они сразу же начинают капризничать и предъявлять ему претензии. Мол, теперь ты должен на мне жениться. Или теперь ты должен сделать мне ребенка, потому что кроме тебя я никому не нужна. Теперь ты должен спать со мной в одной постели и не смотреть на других. Теперь ты просто обязан написать книгу обо мне, потому что я сделала тебе минет, и поцеловала попку. Но нет… Бубера всегда раздражали слова «должен», «обязан», «сделай», «дай». Он ненавидел когда им распоряжаются, когда от него хотят что-то такое, что противоречит его природе. Он всегда был альфа-самцом, чующим себя, а потом уже женщин.
Сколько их было на его пути? Рыжих, белых, черных, мелированных, красных. И все они мелькали в его памяти криками, поцелуями, плевками, пощечинами, стонами, розгами, шарфами, ажуром, кринолином, батистом, помадой, тонкими сигаретами, крепкими духами, смехом, слезами, просьбами, желаниями, мечтами, надеждами, нежностью, жестокостью, страстью, любовью, ненавистью, болью, расставаниями, суицидами, антидепрессантами, алкоголем, легкими наркотиками, тяжелыми попусками, номерами телефонов в потрепанных ежедневниках, купюрами, презервативами, аромамаслами, вспышками зажигалок, голосами, голосами, голосами…
Бубер нередко погружался в эти воспоминания, разбавляя свою грусть легкими французскими винами. Они кружились в нем, а он в них. Вот и сейчас к нему подойдет репортер и ему придется делиться тем, что ушло безвозвратно, а когда-то казалось таким безразмерным, как и сама вечность.
Кафе словно погрузилось в сон. Лишь изредка официантки меняли пепельницы и приносили напитки своим не менее сонным гостям. Я обратила внимание, что многие сидели за столами с неубранной грязной посудой, но Ангел подсказал – во Франции считается моветоном сидеть за пустым столом.
Репортер приехал к Буберу с диктофоном и явным желанием достать из подвалов его памяти самые пикантные моменты, чтобы было о чем писать в заголовках «Le Figaro».
– Как ты думаешь – он счастлив?
– Думаю, да. Только не могу понять: зачем мы здесь? По-моему, у него довольно насыщенная, интересная жизнь.
Ангел улыбнулся.
– Он – это твоя мечта.
– Одиночество – расплата за талант?
– Бубер не просто талантлив – он гениален. Одиночество – расплата за гениальность. А гениальность – результат упорного труда. Ему пришлось написать не одну плохую книгу, прежде чем он сумел написать хорошую.
– Почему так?
– Так мы проверяем писателей на прочность.
– А… Все равно, я не вижу связи между нами.
– Ты тоже напишешь не одну плохую книгу, прежде чем у тебя получиться написать хорошую.
– Я тоже буду как он… Старой, циничной, но именитой? Пить латте и вспоминать всех тех мужчин, которые когда-то побывали в моем влагалище?
– А хочешь – начнешь все сначала? Мы тебя переоформим и отправим в Париж. Станешь не хуже Анны Гавальди.
– А можно мне быть тоже Анной, как Гавальди? Все Анны, которых я встречала, были утонченными и красивыми, как богини. А еще Бог одаряет Анн прекрасным голосом.
– Нет, чтобы стать Анной – нужно быть избранной Богом. Будешь бунтовать – станешь Алиной. У Алин судьба такая глупая – быть одинокими, злыми, превращать друзей во врагов, много плакать и везде чувствовать себя чужими.
– И ни одна Алина никогда не станет счастливой?
– Алин даже замуж не берут, какое счастье? Это проклятое имя. Оставайся лучше Александрой.
– Хорошо, я подумаю. Слушай, а он довольно обаятельный.
– Кто – он?
– Да Бубер.
– И ты туда же, в его коллекцию.
Мы рассмеялись и почему-то обнялись.
Бубер тоже смеялся.
Репортер вдруг стал серьезным и спросил у него.
– Вы когда-то говорили, что литература для вас – это способ справиться со своими  фобиями и страхами. Вы не могли бы развить эту мысль?
– Я нередко извлекаю пользу из моих страхов. Человек, который боится темноты,  напишет о ней более пронзительно, качественно. Но большинство страхов превращают меня в настоящего невротика. Я вздрагиваю даже от стука каблуков по мостовой… Сейчас я переживаю тот возраст, когда ты по пять-шесть раз на дню воображаешь собственные похороны. Даже не смерть – похороны. Это смешно. Я очень сильно боюсь умереть. Наверное, сильнее, чем потерять дом или возвратиться в Россию. Мне, пожалуй, самый большой страх внушает не сам процесс умирания, а то, что будет после того как я умру. Мне просто трудно представить мир без Аркадия Бубера. Самое печальное то, что из этой фобии нельзя ничего извлечь. Страх отнимает массу сил, но ничего не дает взамен. Очень жалкое состояние.
– Благодаря своим книгам вы можете стать бессмертным…
– Бессмертным… А что я с этого буду иметь? Мне кажется, что бессмертие должно рождаться из здорового начала, а мои книги содержат столько отрицательной энергии…
– Как бы то ни было, ваша первая книга – «Вялотекущая шизофрения» предполагает ваше присутствие в этом мире вроде страховки.
– Вроде гарантии бессмертия? Да, могу это представить… Но все же я бы хотел надеяться на то, что завтра я проснусь снова двадцатилетним и у меня будет вся жизнь впереди.
Бубер замолчал. Побледнел. И схватился за сердце.
– Как же внезапно ты его отключил? Зачем? 
– Глупышка, он просто поперхнулся.
– Ну и шуточки! Теперь я уже глупышка? И ты молодеешь…. Интересно, чем все закончиться? Свадьбой и тремя детишками в доме, где вместо пола кораллы, а вместо крыши – звездное-звездное небо. И по утрам ты будешь приносить мне черничный пирог. А по вечерам мы будем читать книги нашим деткам, поправляя крыльями воротники их пижамок?
– Так и быть. Еще пять лет. Этого ты отстояла. Но не больше, а то его нужно будет переоформить в художника и поселить в Испанию.
И я впервые улыбнулась за последние пять минут.
Бубер еще что-то оживленно рассказывал репортеру, а я спешила наверх, чтобы наконец-то разобраться со своей жизнью.

7
Я захожу в огромный кабинет, и мой взгляд падает на странные часы-кубики. Стрелка вяло скользит между их гранями, не отвечая на мысленный вопрос: «Который час?». Бог прячется за большим столом, огражденным от любопытных глаз мраморной ширмой. Он читает какую-то книгу, с конца, и одобрительно хохочет. Голос у Бога почти такой же, как у мужа Киры, только нежнее. Заливистей. Я топчусь на месте, покашливаю, мол, обратите на меня внимание. Вдруг слышу – «Проходи и садись».
Я сажусь за столом напротив него и опускаю голову.
– Как ты себя чувствуешь?
– Неплохо.
– Голова не болит?
– Нет, что вы… Просто… Я так устала. Все эти полеты, метания, сопереживания. Порой злость, порой отчаянье, равнодушие, ненависть.
– Ты же человек, ты должна просто жить и поступать по велению сердца.
– Ненависть – это тоже веление сердца?
– Да, но это плохое веление сердца.
– А какое хорошее?
– Просто будь собой. Улыбайся. Люби. Дружи. Смейся. Не тоскуй. Ведь живут люди. Вас очень много, а я один. Я не всегда успеваю за вами. И не всегда могу помочь так, как вы на это рассчитываете. Жизнь ваша – секунда – прошла и все – и пора переоформляться. Не успеешь очутиться, как потеряешь самое ценное.
– Я уже потеряла. У меня никого нет и я совсем одна. Совсем одна. Ни мамы, ни папы. Ни друзей, ни врагов. Ни ребенка, ни мужа. Я не знаю, что мне делать. Куда идти? Как распорядиться своей жизнью? Нужна ли мне эта жизнь?
– Ты не потеряла себя. Ты только начала жить. Просто пиши. Я подарю тебе белый нетбук, и ты будешь писать мне длинные-длинные письма о том, как проходит твой день, что нового ты узнала, и какие мысли посещают твою голову.  Иногда я буду тебе отвечать двумя-тремя словами или фразами. Иногда я ничего не буду отвечать. У меня ведь тоже много дел. Ты не одна в этом мире. А потом ты напишешь очень много книг о себе и тех, кто тебя окружает. Просто возьми себе другое имя. Стань Алиной. Будешь другой, почти чужой, зато проверишь остальных на искренность. Алины одиноки не потому, что это им свойственно, нет, просто не каждый осмелиться полюбить Алину с ее странностями. И больше никому не завидуй. Ни на кого не злись. Принимай с радостью и удачи, и поражения. Ты же прекрасна. Внутри. В самой глубине своей души. Вот и развивай эту красоту. А внешняя красота, увы, это не тот дар, который я могу дать тебе. Просто живи и пиши.
– А можно я умру и пройду этот путь заново?
– Зачем?
 – Я боюсь.
 – Не бойся, я с тобой.
 – А можно один вопрос?
 – Слушаю.
 – Кто взорвал кафе?
 – Кафе? Какое кафе?
 – В котором я работала?
 – Ты не работала в кафе.
 – Разве?
 – Нет. Ведь теперь ты Алина. Думаю, твоя новая жизнь тебе понравиться. А теперь иди.
Я прощаюсь с ним и выхожу  к звездному небу. На вершине рифа сидит Ангел. Он опять постарел и помрачнел. Наверное, ему будет очень одиноко без меня. Я сажусь рядом и глажу его потрепанное крыло. Мне кажется, в такие минуты слова будут лишними. Мимо пролетает комета. Она кажется такой близкой-близкой. И стоит тебе протянуть руку – как ты схватишь ее за огненный хвост, загадаешь желание и отпустишь. Потому что никто еще не в силах удержать сказанное слово, синюю птицу, пролетающую комету, выпущенную стрелу, взлетевший самолет, прошедшие дни, сперматозоид, попавший в матку, иглу, коснувшуюся к коже, алкоголь, проложивший знакомую дорожку по пищеводу, работающую стиральную машинку… Любой миг, который мы начали – мы не можем остановить, пока не окончим. И ничто не будет длиться вечно. Даже счастье – временно. Даже любовь – временна. Жизнь – временна. И смерть тоже – временна. Все приходит и уходит. Возвращается, видоизменяется, повторяется, пишется, удаляется, сохраняется. Главное – верить в себя.
 – Ты повзрослела. Возвращаемся?
 – Да, а знаешь, ты все же накаркал беду. Он сказал, что теперь я Алина. А еще я буду писать ему письма. А он отвечать. Иногда. Вдруг я влюблюсь в Него?
 – Ты можешь Его любить, но особой любовью, не ищущей своего, не требующей взаимности.
 – Я знаю. Почему то мне всегда хотелось кого-то любить. И чтобы меня. Знаешь, это похоже на какую-то мелодраму для домохозяек.
 – И что здесь плохого?
 – Я ведь не скучная, правда?
 – Ты нудная.
 – Нет.
 – Пошли.
– Мне страшно.
 – Почему?
 – Больше не будет всего этого. Сначала я тебя ненавидела, а потом. Теперь мне очень стыдно. Особенно за Дэйва и Киру. Как она?
 – Хорошо. Пошли, посмотрим. Но потом ты обещаешь возвратиться, а то они отключат твой аппарат.
 – Я согласна.
***
Бутылка не задела глаз. Кира отлично видит. Но она больше не производит на меня впечатления той легкомысленной француженки, с которой я ее перепутала в нашу первую встречу. Она лежит под одеялом и смотрит в потолок. Взгляд у нее отрешенный. Будто бы вся ее жизнь окончилась. Осталось существование по инерции. Таблетки, вода, легкий обед, опять потолок, редкие телефонные звонки, которые она сбрасывает. Кажется, Кире не интересно даже посмотреть на себя в зеркало. Все ее лицо перебинтовано. Пять швов.
 – Что с ней?
 – ВИЧ.
 – Ого.
 – Результат ложный. Ей это нужно.
 – Зачем?
 – Вот увидишь – она сейчас потрясена, переосмысливает всю свою жизнь, признает свои ошибки, составляет список дел, которые ей нужно успеть сделать. Даже мужа простит. Ей эта встряска только на помощь.
 – А потом что? Шрамы останутся?
– Нет. Она сделает пластику.
 – А потом?
 – Не знаю. Думаю, вы еще встретитесь.
 – Ей принесут правильный анализ?
 – Да, смотри.
В палату входит врач. Он садится на край ее кровати, улыбается и говорит.
 – Как вы сегодня?
 – Как обычно. Вам не страшно заходить ко мне так часто? Я же заразная.
 – Я принес вам очень хорошую новость. Мы сделали повторный анализ. Результат отрицательный.
Кира молча смотрит на него, не веря. Может – это очередная ошибка?
  – А ВИЧ не передается воздушно-капельным путем. Это плохая новость. Так что ва не мешало бы почитать наши буклеты.
Врач подмигивает ей, Кира улыбается.
 – А врач хорошенький. Вот бы ей такого мужа.
Ангел улыбается.
 – Пошли.
Я беру его за руку и закрываю глаза.
Сейчас мы войдем в огромный темный туннель. Где-то вдали будет маячить свет. И я буду чувствовать панический страх – сейчас произойдет что-то необъяснимое, даже чуждое. Сначала я открою глаза. Доктора засуетятся вокруг меня. Потом я приподнимусь над подушкой и скажу:
 – Какого черта я здесь делаю?
Студенты засмеются и достанут свои мобильники. Более опытные доктора начнут расспрашивать меня:  как прошел эксперимент погружения человека в искусственную кому; что я там видела; и –  чьи жизни мне пришлось прожить. Я почувствую себя героиней фантастического блокбастера. Надо же. Из 2100 года перенестись в 2010 и сопереживать старику Буберу, книги которого мне приходилось учить в школе. Его «Вялотекущая шизофрения» все же обеспечила ему бессмертие. А Кира была вообще-то моей прабабушкой. Она потом уехала во Францию и стала известной детской писательницей. О судьбе ее первого мужа я ничего не знаю. Дэйв… О Дэйве я затрудняюсь что-то сказать почти так же, как и затрудняясь рассказать о Александре. Наверное, это тоже какие-то персонажи из моего прошлого. Препарат, который вводят для погружения в искусственную кому еще не совершенен. Зачастую люди путаются в событиях. И почти все видят там Бога и Ангела. Я думаю, что он разрабатывается для военных целей. Да, мы, кстати, с вами еще не знакомы. Меня зовут Алина. Я начинающий писатель. Мне нравиться Том Уэйтс, я обожаю сладкое  и постоянно сижу на диетах. Завтра у меня свидание с парнем, у которого шрам на щеке. Но он очень мил. Мы пойдем в ресторан «Фемида». Странное название, правда?

КОНЕЦ
НЕТ
НАЧАЛО