Конфабуляция

Есть сны, которые реальнее реальности. В них ты ощущаешь вкус вина, запах дерьма, боль от удара. Эти сны потрясают твое сознание тем, что тебе кажется, что это не сон, а какая-то история твоего прошлого. Неважно, о чем эта история. Главное другое: во сне ты переживаешь вновь какой-то момент своей никчемной жизни. Причем тебе кажется, что жизнь-то была и не никчемной…
Ты просыпаешься, начинаешь вспоминать, когда именно произошел тот или иной случай и понимаешь, что это лишь плод твоего больного воображения. Фантом. Ложная память. Конфабуляция.
Эта история о таком сне.
В шестом классе, где-то в сентябре сорвался урок, появилось «окно». Чтобы его заполнить, наш класс впустили в кабинет музыки и закрыли в нем (нашим классным руководителем тогда была учительница музыки). Это «окно» превратилось в кавардак. Началось все с того, что 3.14дор Пень сорвал штору с окна и нарядился шлюхой. Он приставал ко всем ученикам и предлагал продажную любовь. Цена любви была невысока – десять рублей. Однако и качество любви было соответствующим.
В итоге, 3.14дора Пня купила классная староста Клава-Шалава (у нее папа был барыга на рынке, поэтому у нее всегда в кармане было полным-полно смятых десяток и стошек).
Антон-Гондон в это время рисовал на партах непристойные рисунки. Почему-то в его рисунках всегда фигурировала Клава-Шалава и ее отец-барыга.
В другом конце класса Ингеборек, как обычно, болтал с Дапкунайтым. Эта «сладкая парочка» была неразлучна и во время перемен, и во время уроков. Хотя на первый взгляд было сложно понять, что их связывало. Ингеборек был длинный и толстый. Дапкунайтый, наоборот был короткий и худой. По национальности они были, наверное, прибалты (точно никто не знал). Сами они плохо говорили по-русски. Но и по-прибалтийски они говорили плохо, поскольку оба были большими заиками. Ингеборек в возрасте семи лет научился языку жестов (его бабушка была немой, а дед - пленным немцем), и к годам девяти научил пальцеломанию и Дапкунайтого. Пальцами они болтали и во время уроков, и во время  перемен, и на улице, и в школьном туалете, как утверждали очевидцы, они тоже всегда что-то обсуждали…
Возможно, в тот день Ингеборек обсуждал шансы сборной России на чемпионате Европы (несмотря на свою прибалтийскую национальность, они фанатично болели за Россию, за что их и поколачивал Маленький Гитлер). Возможно, его интересовало, носит ли лифчик сестра Дапкунайтого (очень скоро я узнал, что она даже трусы не носит, хотя кто только об этом не узнавал)…
Так или иначе, через пять минут нелепого беззвучного лепета, Ингеборек встал на стул и, заикаясь, громко сказал:
- Я з-з-знаю, к-к-к-то украл деньги у М-м-м-аленького Г-г-г-г-итлера!
Здесь необходимо отступление о Маленьком Гитлере (как бы непатриотично это не звучало). Маленький Гитлер был русским. У его матери фамилия была Китерова. У его отца фамилия была Китеров. Но у Маленького Гитлера в свидетельстве о рождении значилась фамилия Китлеров.
Я не знаю, как это случилось (хотя предположить несложно: бюрократическая ошибка работника ЗАГСа, дикая шутка работника ЗАГСа, результат запоя работника ЗАГСа и др.). Так или иначе, лишняя буква в официальном документе превратилась в клеймо на лбу. Мало того, что Алека Китлерова вся детвора дразнила Адиком Гитлером, так он сам себя считал новой реинкарнацией Гитлера. Периодически в классе он устраивал этнические чистки и шпынял Ингеборека с Дапкунайтым. На уроках он писал новую редакцию «Майн Кампф» (на днях я ее прочитал в Интернете: в ней всего три страницы, работа заканчивается лозунгом «Россия для русских, прибалтам – Прибалтва» - по географии у Китлерова была слабая тройка).
Так вот, в тот год у Китлерова в очереди в столовой сперли пятнадцать рублей и одиннадцать копеек. Эти деньги Китлеров вымогал у всего класса, начальницы столовой и трудовика (причем здесь трудовик, не знал даже сам трудовик). В итоге, каждый ученик нашего шестого «Г» класса заплатил Китлерову по 15 руб. 11 коп., начальница столовой заплатила тремя обедами, трудовик заплатил пол-литром. Все уже забыли про эти 15 рублей. Но тут как гром среди ясного неба прозвучали слова Ингеборека:
- Я з-з-знаю, к-к-к-то украл деньги у М-м-м-аленького Г-г-г-г-итлера! Эт-т-о был с-с-с-а-м Гитлер!
Услышав эти слова Ингеборека, 3.14дор Пень уронил штору. Дапкунайтый упал со стула и истошно закричал на хорошем русском:
- Это не я! Это не я! Это он!
Староста класса Клава-Шалава тут же подскочила к Маленькому Гитлеру, схватила его за уши и притянула к себе. Китлеров завопил от боли, привстал на цыпочки и попытался дотянуться зубами до плеча Клавы, но смог дотянуться лишь до ее пояса. Разозлившись, Клава толкнула Китлерова от себя, и тот кубарем полетел на пол. Вскочив на ноги, он захныкал, выбил плечом закрытую дверь класса и убежал вон.
В течение оставшихся тридцати минут класс громко обсуждал, что сделать с Китлеровым – побить или заставить вернуть деньги. Консенсус найден не был. Клава требовала кастрации, Дапкунайтый – репарации. 3.14дор Пень вновь нарядился в штору и приставал к Антону-Гондону, заранее согласившись с любым приговором Нюрнбергского процесса.
Я все это время сидел в самом конце класса и нюхал клей «Момент». Нюхать я начал в четвертом классе, закончил в седьмом, когда переключился на Дом-2. Меня не интересовали 15 рублей и 11 копеек. Меня не интересовал ни 3.14дор Пень, ни пошлые рисунки Антона-Гондона. Меня не интересовала Клава-Шалава и то, откуда у нее всегда в кармане есть мятые десятки. Меня не интересовали Ингеборек с Дапкунайтым. Меня вообще ничего не интересовало. Да и не могло это интересовать. Я знал, что Ингеборек соврал.  Я знал, что Маленький Гитлер не мог украсть сам у себя 15 рублей и 11 копеек, так как у него по математике была тройка с двумя минусами. При всем своем желании, он в принципе не мог считать дальше 10 – у него кончались пальцы на руках, а считать по пальцам ног он стеснялся, так как носки он менял раз в месяц. В пятом классе он как-то попытался снять свои кроссовки на контрольной, но математичка его выгнала из класса.
Да, Маленький Гитлер был жертвой, но не военным преступником. Преступником был я. Деньги я украл и купил упаковку клея. Того самого, которого нюхал в тот злополучный сентябрьский день. Да, я сволочь. Да, я спровоцировал начало в школе третьей мировой и развертывание классовой борьбы в нашем шестом «Г» (на следующий день во время физры Маленький Гитлер насрал в ранцы одноклассников). Но меня это не интересовало. Да и как это могло меня интересовать? Меня все с пятого класса называли Статуем. Сейчас, кстати, тоже.
Прошли года. Прибалты Ингеборек с Дапкунайтым уехали в Израиль (оказалось, что отец Ингеборека был евреем, а Дапкунайтый в свою очередь женился на еврейке, которую бросил через два года с тремя детьми). Клава-Шалава стала директором рынка, Маленький Гитлер отмазался от армии, сославшись на то, что был гомосексуалистом и женился на Клаве. 3.14дор Пень, наоборот, наплевал на свою ориентацию, уехал служить в Ингушетию и вернулся домой в цинковом гробу. Антон-Гондон стал врачом и принимал роды у Клавы Китеровой. А я стал учителем пения, и работаю в своей родной школе. Каждый день я веду занятия в том самом классе, в котором я когда-то нюхал клей, наблюдая за падением авторитета Маленького Гитлера.
Всякий раз, когда тебе снятся сны, которые реальнее реальности, трудно себе доказать, что это лишь плод твоего больного воображения. Вот и теперь, я утром первым делом достал с пыльной полки школьный альбом и стал его листать. На фотографии нашего шестого «Г» нет ни Клавы-Шалавы, ни 3.14дора Пня, ни Антона-Гондона, ни Ингеборека с Дапкунайтым, ни Маленького Гитлера. На ней нет и Статуя.
Я тупо гляжу на черно-белую фотографию, вижу незнакомые мне лица и понимаю, что вся моя жизнь – это лишь плод моего больного воображения. Фантом. Ложная память. Конфабуляция.