Глава III

   Когда поезд останавливался надолго, девушки бегали за водой. Однажды Валеньке удалось раздобыть баланду. Радостная, она бежала через вокзальный мост… и вдруг увидела хвост уходящего состава. Без документов и без денег девушка, глядя в сторону уходящего поезда, стояла и не знала, что делать. Не было ничего страшнее, чем потерять близких и отстать от поезда. Села на ступеньки вокзала и горько заплакала. Как быть? Побежала на станцию, никуда не пробиться. Люди посоветовали: садись в поезд, все в одном направлении едут, может, и отыщешь сестру на следующей станции.

   Еле втиснулась в тамбур поезда, темно, ночь, села на пол, грохотали колёса, отхлебнула холодную похлёбку, да так и заснула, пониже натянув платок на глаза. Проснулась, когда поезд стоял. Было утро. Отыскала начальника вокзала: «Еду из Ленинграда, отстала… как теперь быть?» — «Так вот же этот поезд! Беги скорее, пока не тронулся».

   Валенька, задыхаясь от волнения, бежала вдоль длинного состава, сквозь толпу людей, разыскивая сестру. Увидев заплаканную Тонечку, скорбно сидевшую у окна, бросилась к ней, обхватила, расцеловала — какое счастье, нашлись!

  — А я всю ночь проплакала, — всхлипывала несчастная девушка. — Никуда больше не уходи, а то я умру. Так и ехали. С потолка вагона сочилась вода, из щелей бил злой ветер. Голодные, беззащитные, измученные сёстры думали об одном: «Неужели этот кошмар никогда не кончится?»

   Поезд то замедлял ход, то подолгу стоял, объезжал опасные участки. Тем временем люди знакомились, двадцать дней в дороге сдружили многих. Шарили по вагонам и воры. Добравшись наконец до места, сёстры обнаружили, что ни денег, ни документов нет. Пошли в комендатуру, объяснили ситуацию. «Девчонки, езжайте домой, только адрес оставьте, деньги и вещи заберут, а документы подбросят». Так и вышло. Не успели доехать до дяди Степана, а вслед гонец с их паспортами.

   Одежду с девушек сразу всю сняли и сожгли — всё было во вшах. Отмыли, привели в чувства. Собралась родня, расспросили, поплакали, помянули Витеньку. «Светлая память мальчику! Ведь он и с девчонкой-то ни с одной ещё не дружил, — вздыхали женщины, — «горе…»

   Дядя Степан, бабушкин брат, уходя на работу, каждый раз волновался, чтобы девчонки не переели, это ведь смерть! Приставил человека, чтобы выдавал пищу понемногу. Был он председателем колхоза. Дел невпроворот. «Набирайтесь сил, родимые, и на работу, а там видно будет».

   Через некоторое время девчонки похорошели — деревенская жизнь сделала своё дело. Устроились в воинскую часть вольнонаёмными, им дали комнату у хозяйки.

   А в Ленинград пришла долгожданная весна. Бабушка посеяла под окном лук. Как она радовалась, когда увидела первые всходы! Собирала листья с деревьев, до чего же они были вкусные! Ведь белый хлеб был из бумаги, он что есть, что его нет. От недоедания пили воду и пухли. Поэтому весной 1942 года все деревья, липы и берёзы, были голые, из первой зелени варили суп, заваривали чай. Худо-бедно снабжение налаживалось. Хоть редко, но приходили весточки от дочерей. Прислали бабушке с фронта карточку (так называли фотографию). На ней две девушки в наглухо застёгнутых гимнастёрках, с кожаными ремешками через плечо. Уставшая и измученная бабушка подолгу рассматривала изображение, потом прятала за икону.

   Лётные воинские части, где служили девушки, располагались в деревне Окуловка. Прибалтийский фронт… На квартиру к сёстрам стал захаживать офицер. Очень красивый молодой человек. Тоня узнала, что он не к одной заглядывал… Строго предупредила Валю об этом. Вдруг однажды видят в окно — уверенной походкой он идёт к ним… Валенька стремглав за печку.

  — Здравствуйте, а сестра дома? — приветливо обратился к Тоне военный.
  — Нет и неизвестно, когда будет, — последовал ответ. Военный задорно рассмеялся, сел на табурет, закинул ногу на ногу.
  — Я не тороплюсь, — сказал дружелюбно.
Перед ним стояла высокая, сутулая, близорукая девушка. «Прирождённый бухгалтер», — почему-то подумал он.
  — А вы откуда? — растерянно повела беседу Тоня, а в голове: «Что делать?»
  — Из Ленинграда. Я художник, перед войной закончил Академию художеств.

   Печку только что истопили, жарко… Валенька сидела-сидела за пылающей печкой и потихоньку стала скидывать с себя одежду. Когда оказалась в одном нижнем белье, красная и распаренная, не выдержала, и с криком «а вот и я!» выпрыгнула на середину комнаты. Офицер расхохотался. А уходя проговорил: — Никуда ты не денешься, всё равно моей будешь, я обязательно напишу твой портрет.

   Его слова почему-то показались такими искренними… а лицо… «Какой же он красивый, даже страшно…», — подумала взволнованная Валенька. Так познакомились мои родители… А Тонечка, компенсируя неуспех у мужчин, с головой ушла в работу — в бухгалтерии. Вскоре её приняли в партию. Она действительно была безупречной труженицей. (У мамы все годы всегда на первом месте была личная жизнь, а у Тонечки, кроме работы и нас с сестрой, — ничего и никого.)

   Фронт начал перемещаться. Армия шла в наступление по разным направлениям. Предстояла разлука навсегда. Офицер и Валенька были в разных частях. Времени на сборы дали до утра. Офицер, нарушая субординацию, пошёл к начальнику части, чтобы решить вопрос о ленинградке, но тот слышать ничего не хотел. О чём они проговорили, никто не знает. Дело в том, что мужчины при оружии делили любимую. Начальник части тоже был влюблён в неё. Однако под утро солдаты перекатили в часть несколько бочек горючего и столько же спирта: отвоевал офицер девушку. Прибежал к ней домой, она и знать ничего не знает. Вещи собирает, ничего понять не может. Сколько было слёз.
  — Отпусти, — умоляла.
  — Не отпущу, я люблю тебя.

   На следующий день он оформил перепуганную девушку завклубом к себе в часть. Там же быстро сыграли свадьбу. Началась масштабная передислокация войск. В январе 1944 года удалось освободить Ленинград от блокады. Счастью не было предела, 900 страшных дней остались позади.

   Девятого мая из немногих оставшихся в городе репродукторов прозвучал голос Левитана: «Поздравляю с Победой над немецкофашистскими захватчиками. Верховный Главнокомандующий Сталин». В небе гремел салют. «Ура!!!» — сливались голоса тысяч ленинградцев. Люди плакали, и от радости, и от горя и потерь. Ведь жертвы были поистине неисчислимы. До войны в Ленинграде насчитывалось два миллиона четыреста тысяч человек, один миллион эвакуировался. После снятия блокады осталось 700 тысяч…

   Отпраздновали Победу: выдали каждому по кулёчку конфет, дома поставили чайник. А утром — на работу, город очищать, самый главный и любимый на земле. Тяжелейший труд его восстановления в основном лег на плечи женщин.

   Все 900 дней блокады бабушка была в Ленинграде, выдержала нечеловеческие испытания, голод холод, смерть сына. А в июне 1944 года вернулась в Ленинград Валенька. Через десять дней на свет появилась моя старшая сестра Регина.

   Тонечка закончила войну в Риге, вернулась с орденами и медалями в 1945 году. Стала работать в Академии тыла и транспорта. А на следующий год пригласили её с повышением работать в Главном штабе на Невском — в Управлении Ленинградского военного округа. До фанатичности сосредоточилась она на работе, начались партсобрания, отчёты, годовые, квартальные, служебно-партийные дела целиком поглотили её жизнь. А шекспировские страсти были уделом её сестры. Но в целом мирная жизнь текла ровно и спокойно. Тонечка жила вдвоём с бабушкой, и они были по-своему счастливы.

   Папа закончил войну в Вене. Демобилизовался в августе 1946 года. Он был одним из немногих офицеров, кто имел «жён» в Окуловке. Сдержав слово, папа вернулся с полными чемоданами подарков к Валеньке и маленькой дочке.

   Наступил 1952 год, жизнь изменилась и в Ленинграде, и в нашей семье. Страна поднималась из руин. Все с энтузиазмом работали и с радостью праздновали — 7 ноября, 1 Мая, Новый год. Ходили в гости, людям хотелось общения, радости.

   В пятидесятые годы в Ленинграде везде рыли траншеи, прокладывали газопровод. Парового отопления не было. Во дворах стояли огромные столешницы с распиленными дровами. Дом, в котором я родилась, описан в книге «Казанская улица» — тогда это была улица Плеханова. А дом — под номером 33. Кто только здесь не жил. Чьи только ноги не ходили по просторным мраморным ступеням нашей лестницы. Между этажами окна из цветных витражей. Огромные двери, по две на этаже, с множеством звонков. Белая кнопочка на черном кружке… квартира номер пять, наша огромная коммуналка. В ней собрался цвет ленинградской творческой интеллигенции — балерина Мариинского театра, искусствовед, экскурсовод Эрмитажа, зубной врач с семьёй, известный учёный, спортсмен-лыжник (могу ошибиться), мой отец, Петров Борис Николаевич, и многие другие уважаемые в городе люди.

   У нас была огромная светлая комната с пятью окнами, высокие потолки с замысловатой лепниной, пол из разных пород дерева, пахло дровами, красками. Папа любил работать дома, повсюду стояли подрамники, на стенах висели наброски картин, тут и выставка и мастерская. Приходили художники, о чем-то бурно спорили, обсуждали проблемы, с грустью и теплом вспоминали прошлое.

   Папа был членом Союза художников Ленинграда. Как-то он получил государственный заказ на многофигурную картину «Выступление Ленина на (не помню каком) съезде Партии», а затем (оказавшийся для меня главным) заказ на картину — «Киров разъясняет рабочим “Апрельские тезисы”».

   Папа настолько увлёкся работой, что не видел ничего вокруг, забывал о еде и сне. Завершив фрагмент большого полотна, он отходил на несколько шагов, прищуривал глаз и как-то сбоку долго смотрел в одну точку. А я тихонько подползала и пальчиком мазала там, где могла достать холст. Как-то, заметив мои художества, папа подхватил меня и стал чуть не под потолок подбрасывать, приговаривая: «Доченька, доченька, что ж ты наделала! Папа неделю трудился».

   «Ну что ж, придётся брать тебя в соавторы», — смирился он, и в его глазах мелькнули весёлые лучики.

   Можно сказать, что тогда папа просто писал мою судьбу! «Киров, Киров», — слышала я, когда он работал над холстом. А через много лет, уже живя в Киеве, я повстречала молодого человека, который мне очень понравился. Как папина картина вплелась в мою судьбу и какое значение она имела для этого молодого человека родом из Кировограда, читатель узнает позже. Скажу только, что тот юноша стал моим мужем. Папа направил меня в нужном направлении, хотя ему не суждено было об этом узнать.

   В моей памяти образ отца остался навсегда ярким, светлым. Его рассказы о войне никогда не были тяжелыми, он вспоминал множество забавных случаев. В Будапеште и Вене он познакомился с шедеврами мировой культуры… На войне ему везло, чего нельзя сказать о мирной жизни. В вихре новой любви закружилась мама. В конце пятидесятых годов она ушла от папы, сбежала в Киев, прихватив меня. Новый мамин муж — большой учёный с мировым именем, Моравский Владислав Эдуардович, был человеком строгим и требовательным. Жизнь у них была непростой, тем не менее прожили они вместе 25 лет. Со сводной сестрой, человеком редкой порядочности и интеллигентности, мы стали родными людьми.

   После сложного развода с мамой папа вновь женился. В семье родились сын и дочь. Но несмотря на это, прожили они вместе недолго и несчастливо. Его неожиданная смерть потрясла всех. Я благодарна своей младшей сестре по отцу Вере. Уже став взрослой, она разыскала меня. Много лет мы поддерживаем тёплые отношения и помогаем друг другу.

   Мама пережила трёх мужей и по-прежнему нуждается в восхищении и требует к себе внимания. Дожив до глубокой старости, имеет достойного поклонника, который скрашивает её старость и говорит, что особая волна света исходит от неё.

   Я полюбила город Киев всей душой, он принял меня и стал родным. Жизнь послала мне людей, которыми я очень дорожу. Здесь вышла замуж. Родились мои дети и внуки. Это самый близкий круг моего общения. И всё же, в душе, я считаю себя ленинградкой.

   …Прошли годы. Тонечка категорически отказывалась переезжать к нам в Киев, хотела доживать свой век в родном Питере. И хоть мы ездили к ней несколько раз в году, жили в тревоге за неё.

   Наступил апрель 2008 года. Мы, как обычно, засобирались в дорогу. Взяли билеты, набрали номер телефона. Услышав длинные гудки, заволновались. На следующий день были в Питере. Не помня себя, примчались домой. Дверь она нам открыла еле-еле. Сразу поняли, что пришёл Тонечкин час.

   Мы с сестрой просидели возле её постели примерно два месяца. Тонечка умирала. Она была в сознании, но было понятно, что ей уже известно то, что нам ещё рано знать. Она как бы присутствовала в двух реальностях, сознание было смешанное.

   Однажды в солнечный летний день меня какие-то неведомые силы буквально понесли в церковь. Говорила с батюшкой, молилась, просила о помощи Тонечке, со свечками бросилась домой. Открыла сестра, сказала: «Ей очень плохо». Когда мы зашли в комнату, поняли, всё кончено, она ушла, тихонько обхватив себя худыми руками за плечики. Тихо, сквозь слезы я позвала: «Тонечка… Тонечка!»

   В последний путь провожали Тонечку Регина, её две подруги, Алла и Тома, и я. «Любимые мои девчонки», — cказала она, глядя на нас незадолго до смерти. Спустя несколько дней мы с сестрой разбирали вещи в шкафу. Бархатное платье, старые фетровые шляпки, аккуратно сложенное бельё, полка со штопанными чулками, всё старушечье добро, бережно хранящееся всю жизнь. Ну что с этим всем делать? Из плюшевого альбома достали её фотографии, старые письма, из коробочки — часы, они давно стояли, но — удивительно — стрелки показывали точное ВРЕМЯ СМЕРТИ…
   Возвращаясь с кладбища, мы остановились, чтобы запомнить дорогу. Перед нами был указатель — «ул. Киевская».

   Ночью мне приснился сон. Будто перевожу я Тонечку на новую квартиру. Дождливо, слякотно, кружатся листья, мы едем в открытой машине. Дорога неизвестная. Въезжаем в старый парк, подъезжаем к деревянному дому, на крыльце стоит бабушка и приветливо улыбается. Я обнимаю бабушку и говорю: «встречай доченьку», торопливо прощаюсь и по узкой песчаной дороге еду в гору. Оглянувшись, вижу, как они радостно машут мне рукой, ласковый ветерок подхватывает их свободные платья, смыкается прозрачный воздух, растворяя и унося в неведомые дали родные силуэты.

   Когда я проснулась, вся комната была заполнена солнечным сиянием.

            Санкт-Петербург. Ноябрь 2009 г.