На яблоках

Не дураки закладывали сад. Сад недальновидным достался.
 В этом году яблони уродили как никогда: ветки ломаются, и плоды ни червячком, ни паршой не повреждены. Рук не хватает из-за нехватки кой-кому ума. А яблок жалко: гниют. Сгниют задаром…
"Ева яблоко вкусила и дала Адаму…" Позорная глупость, конечно.

Батюшка мирских книг не читал. В служебные дни он читал мирянам "Псалтирь". В каждый служебный день он читал одно и то же. За многие годы он заучил читаемое наизусть. Поэтому он казался деревенским богомольцам умным, и, не смотря на его безобразную козлиную бородку, кое-как скрывавшую шрам от пулевого ранения, казался им еще и красивым. И они гордились своим батюшкой. Но все едва не испортила Лизавета, когда позлорадствовала перед Лукерьей:
- Наш козлобород цыганку совращал!
- Не совратил же! – не поверила в сказанное Лизаветой Лукерья.
- А как же помыслы? – богохульная и совращенная с пути господнего батюшкой, Лизавета не вложила край спору, а поддала жару:
- Этот козлобород думает, что у срамной цыганки срамна поперек!
- Акстись! Полоумная! – шикнула на нее Лукерья.
Лизавета перекрестила рот: - Вот чем грешна, тем грешна! Не перед матушкой, хотя и с батюшкой! – и добавила: - Не в семинарии, в Афгане он радостям учился!
И пошла Лукерья на поводу у Лизаветы: - А правда, что у него, того, набок смотрит? Осколком ведь…
- Немножко вверх и сразу в бок! – хихикнула Лизавета.
- Я тебя, Лизавета, в церковь в следующий раз не впущу! – злится Лукерья.
- А где мне исповедоваться? Опять в бане? Нет, Лукерья, ты завидуешь мне, что я такая! – рисуется Лизавета.
Лукерью слова подруги донимают до слез: - И я! И я не пальцем деланная! Только я вот такая нерешительная. Ко мне ведь тоже козлобород с предложением приставал! Вот схожу к дантисту, удалю последний пенек, и пускай тогда…
- Не боись! Не поранится! – вмешивается в разговор садовый сторож Никон. Он чешется ниже пояса.
- Никон! Ты чеши, не чеши, а нас не рассмешишь! Смешилка уже – того? – отшивает Никона Лизавета.
- Дура! – замахивается на обидчицу палицей Никон.
- Вот-вот! Только ней ты можешь! – подзадоривает Никона  Лизавета.
- Ходь за мной! – рассерчавший Никон отшвыривает палицу. – Ходь в сторонку, и я тебе покажу!
- А я тебе и здесь покажу! – Лизавета становится на четвереньки, задирает подол юбки.
- Лизавета! Совсем сдурела! – Лукерья подымает палицу Никона и перетягивает нею бесстыжую по голому заду.
Лизавета не стерпела боли и издала: "Пук!".
- Я говорил тебе, Лизавета, ходь за мной! И сраму не было бы. И мне радость доставила бы. А то сразу и опротивела!

Прошли те времена – колхозные!  (Слово то, какое?) Навозили студентов. Им что надо? Гитару да ночку потемней. А днем – корзины да ящики успевай подавать. Фуры гони! Юность! Целый день "Земля в иллюминаторе" петь будут, и отгружать, и отгружать. На Киев, на Москву, на Ленинград автопоездом.
А теперь кто собирает?  В деревне девок нет. Несколько своих деревенских баб, может, не совсем еще баб, да приезжие сезонщицы непотребные. А остальные свои по Грециям да к полякам на такие же яблоки разъехались. А их мужики – кто в Италию, кто в Португалию баксы и евро заколачивать. Детишек, конечно, по бабушкам да дедушкам пораспихивали. Вот оставшиеся на родине  женщины и с ума сходят без мужиков. Строили, строили светлое будущее, вроде как со стройки выгнали. И кто?.. Бабы на любую работу поднаряжаются. По садам маются: ни умыться, ни нужду толком, по-человечески  справить. Вот  Никон вездесущий и подглядывает. Лизавета говорит: "В ср…у заглядывает!"
Никон на Лизавету не обижается: чувство к ней особое питает – глядючи, мужчину в себе чувствует. Это для всех она Лизавета, а для Никона – Лизонька!
- Так бы и лизал ее везде!
Лизавета в шутку говорит Лукерье о Никоне: - Мой ср…лиз!
Лукерья-Лушка здорово завидует Лизавете-Лизоньке: Никон на Лизоньку глаз положил. Мало с нее батюшки?
- И на что ты, Никон, заришься? Доска, два сучка. Другое дело – я!
- Ты как галушка! – отрезвляет ее Никон. – Радости от тебя никакой. Удавиться можно.
Лизавета наедине Никона подначивает: - Лукерья по тебе мокреет. Прямо с…т!
- Я знаю! – набивает себе цену Никон. - Мне ты импонируешь!
- Че-го? – аж давится Лизавета, неверно понимает Никона. – А чего пристаешь тогда?
Лукерья же наедине Никону гадость на Лизавету наговаривает: - Ходить эта доска на тебя хотела. У нее батюшка в голове. Да ты бы меня хоть раз  пощупал!
- Не про тебя щуп! - оскаливается Никон.
- Хрен ты старый! – смелеет, заводится Лукерья. – Вот сейчас возьму да и откручу твой щуп со всеми прибамбасами, и собакам выброшу!
- Но-но! – Никон на всякий случай сторонится. – И как ты дощупаисся? – и себе наглеет. – У меня же штаны без шириньки! – мягко выговаривает он слово "ширинка".
- Без шириньки, зато на резиньке! – передразнивает его подошедшая Лизавета. – Стоило мне отлучиться, как ты уже Лукерью охаживаешь! Вот и верь тебе, хрычу старому, после этого!
Никон божиться начинает: - Ни в жисть! Впрочем, мне сад пора обойти! – ретируется.

Яблоки: джонатан, рихард, голден, пепин. Нет антоновских в саду. Ни единого дерева.
Елизавета  почти стихом декламирует свои прибаутки: - Не ходил в садовниках Антон! – вспомнила родительский сад…
Возле хаты – пяток яблонь, три из них – антоновские, две из которых – с фасадной стороны дома, а одна – с боковой. Вот под ней…
У самой стенки под навесом отец широкий лежак смастерил. На нем толстенный мат из ржаной соломы под рядно из парусины настелил. Парусине и дождь, и солнце ни по чём. К парусине и пыль не приставала. Эх, отец! Выпивоха! "Доночевывал!" А думал ли ты, что дочь твоя повзрослела?
Антоновка отцветала. Мама! Розовая красота на лежак посыпалась – одуреть!
И угорела Лизка. Совсем одурела. Весь май был сумасшедшим…
А когда Лизка антоновские яблоки собрала по осени, зачастили дожди-слёзы: соколика ее ясного в армию призвали.
Обещалась, девка, ждать!
И ждала. До следующего мая. Отбивалась до мая от парней, а в мае сдалась. Перестал ей соколик ее ясный на письма отвечать. Даже с Восьмым Марта не поздравил. Ни с Первым Мая, ни с Девятым Мая. Вот десятого мая и сдалась соседу на милость.
Прокляла Лизавета ту ночь на десятое мая. Повеситься ей в ту ночь захотелось. И вешалась. Мать не дала…
Завалилась Лизка на лежак с соседом, и в самый разгар соколик ее ясный, прямо с вещевым мешком, к ней в сад объявился – в отпуск пожаловал, снегом на голову.
Как орал он в ту ночь: - Бл… -д…-ща!
Откуда ей, Лизке, было знать, что ее соколика ясного - за русский характер – за подвиг в мирное время – эскулапы из лап смерти вырывали. Откуда Лизке было знать, что госпитальная сестричка в каждую свою смену уговаривала соколика ее ясного: - Давай, солдатик, письмо маме напишу! Ты только продиктуй!
А он в глаза сестричке той не смотрел – не околдовала бы, боялся. У него перед глазами волшебница Елизавета стояла: вол-шеб-ни-ще!
Вот и метнулась Лизка куницей: - Повешусь!
- А ты чего смотришь? Не видишь, девка вешается? – кричала на соколика ясного Лизкина мать.
- А мне похерить! – ответил Лизкиной матери солдатик, забрал свой вещевой мешок и пошел из сада. Навсегда.
Мать Лизку в хате вожжой била.
- А мне теперь похерить! – Лизка даже не огрызалась. Повторяла слова некогда любимого…

- А мне похерить! – бросает Лизка вслед Никону. – Иди, иди! И место поукромней присмотри! Лукерью-то ты не обижай! Она на тебя надеется! – а про себя выговаривает: - Козлобороду цыганку я как-нибудь прощу… И мой, и Лукерьи там, в Португалии, небось, узлами не завязали!.. И неожиданно заключает: - Государство грёбаное!..