Земные деревни красивы по-небесному

Жили у бабуси
Два весёлых гуся,
Один - серый, другой - белый,
Два весёлых гуся.
Один - серый, другой - белый,
Два весёлых гуся!


     Гуси были настолько весёлыми, что отбивали шутки практически каждый день. То они прятались от бабуси в канавке, а потом выходили с опущенными головами, чтобы скрасить расстройство старушки и даже вызвать снисхождение к себе; то могли утащить яйца прямо из-под несущейся курицы, чтобы тут же подложить их под других куриц; то ранним утром пытались будить всех своим гоготанием вместо петуха, на что последний очень злился.
Лапчатые друзья вообще старались быть в центре внимания деревни и в курсе всех происходящих в ней событий. Мало того, во время важных мероприятий оба не желали смотреть на происходящее со стороны - они становились непосредственными участниками, а иногда и главными действующими лицами того, что прямо определяло, какой быть в дальнейшем местной жизни.
     Хотя, по своему внутреннему мироустройству гуси сильно отличались. Серый считал себя гусём политическим. Он не пропускал ни одного деревенского схода, ни одного собрания. Зайдя в просторную хату правления, он пристраивался в уголке комнаты и внимательно слушал повестку дня. Когда же дело доходило до голосования, Серый громко гоготал при озвучивании тех пунктов, с которыми он был согласен, либо сильно хлопал по воздуху крыльями, пытаясь отозвать документ. Постепенно и его голос селяне стали учитывать – во всех списках последней строкой шли особенные имя и фамилия: “Гусь Серый”.
Как и подобает настоящему парламентарию, Серый любил красиво отдохнуть. Если ему надоедало топтать гусынь - причем он не страшился этого делать с самками и из соседней деревни, то он совсем не брезговал налопаться переспелых и уже забродивших ягод. Хмельные соки опьянили гуся, и он, шлёпая по многочисленным лужам, больше напоминавшим залитые водой маленькие лунные кратеры, расхаживал по улицам и распевал свою любимую песню: “Письмецо в конверте, погоди - не рви. Не везёт мне в смерти, повезёт в любви. Письмецо в конверте…”
     Белый, встречая своего другана в таком состоянии у ворот хутора, всегда его подкалывал.
     – Серый, ты в космос что ль собираешься? Ну, если всё-таки доберёшься туда, то
        скажи Богу, что я свято соблюдаю все посты, молюсь и верю в спасение наших душ.
        Даже твоей заблудшей, Серый!
     – Да, пошёл ты, праведник… - бормотал захмелевший пернатый. – Не умеешь ты
        отдыхать. Пойдём со мной, ягод пожрём. Я тебе всё растолкую о нашей жизни.
     – Конечно, конечно. С тобой пойдёшь, а потом ищи-свищи… Либо окажешься на столе с
        печёными яблоками внутри себя, либо заснёшь на собрании, либо будешь
        опохмеляться в луже… А я после к бабусе бегаю, щипаю её, мол, пойдём, Серого
        домой заберём. Нет, уж… Я лучше в раю потом вкушу нужные плоды. Твои забродившие
        ягоды им в подмётки не годятся!
     – Ну, ну… Белый, дурак ты. Ничего ты не понимаешь. Вот, стану я председателем,
        посмотришь, как жизнь у нас переменится.
     – Да, да, слышал я уже от тебя это. Но давай тему спасения нашей деревни оставим в
        покое до трезвых минут, а то ты сейчас тут наговоришь. Председатель…
        Председатель… Ты, вон, веток принести ленишься, чтобы дорожку до курятника
        подлатать…
     – Да я и не буду её латать. Я – начальство. Пусть куры этим занимаются. Или петух
        пусть. Он же важный такой. Еще разберусь с ним.
     – Во-во… Курицы, петух… Ладно, пойдем спать. Завтра сегодня мудренее. Может,
        красота уже завтра спасёт нас. Я хочу видеть спасение вживую, и, если что,
        помогать красоте.
     – Да, ты каждый вечер ждёшь её. Я жду. А её всё нет и нет… Ладно, пойдем. Девять
        граммов в сердце, постой - не зови. Не ве-зёт мне в кар-ты, по-ве-зёт в люб-ви…

    
      Белый отродясь считал себя гусём религиозным. Он всегда жил праведно и чтил все церковные обряды, следил за праздниками, держал посты. Один раз он даже схватил в курятнике цыплёнка, притащил его к тазику с водой, предназначенной для питья поросят, и самовольно покрестил, за что получил от петуха по полной, лишившись части своего оперения. Однако с тех пор цыплёнок стал весьма способным учеником Белого и его верным последователем.
      Вместе они изо дня в день приходили на службу в старую деревянную церковь, стоящую на берегу пруда, затаивались возле левого окна, прямо под иконой Николая Чудотворца, и терпеливо слушали попа. За два часа лапы так уставали, что учитель и ученик, оказываясь дома, на хуторе, валились на солому и сладостно засыпали.

      Но несмотря на то что Белый и Серый были совершенно разными по духу гусями, их всё же объединяла одна большая мечта. Они говорили о ней часами во время дневного безделья и праздного шатания по деревни. “Высокое” нужно поднимать с колен”, - в такт твердили они друг другу.
      Им трудно было понять, почему когда-то процветающее село, в котором что ни месяц, то рождался ребёнок; что ни жатва, то собирался добрый урожай; что ни поход в клуб, то гулянка и веселье;  что ни собрание, то внеочередной съезд КПСС; что ни служба, то  вселенский константинопольский собор; почему всё это пропало куда-то и ещё ни разу оттуда не возвращалось. Давно уж вокруг не осталось молодёжи, тракторов, комбайнов… Поля заросли, дороги донельзя разухабились, избы покосились… И больше всего друзей возмущало то, что оба деревенских пруда, в которых водится немало рыбы, частенько спасающей столы селян от наскатертной скудности, периодически сливались. Рыба, плескающаяся на обмелённом дне, кем-то забиралась, и заслонка вновь закрывалась… А недавно Серый узнал на собрании, что пруды эти, вообще, продали в частные руки. Возмущённый гусь как мог гоготал, оспаривая вместе с селянами принятое задним числом решение, но председатель просто отпихнул его ногой от стола-трибуны, пообещав наполнить запечёнными яблоками.
     – Белый, ну, мы должны что-то ещё предпринять, чтобы спасти родное “Высокое”! –
        негодовал Серый. – Мы обязаны спасти деревню, потому что она – наш дом, наша
        Родина! Она даже является Родиной твоего подшефного цыплёнка, нашего полоумного
        петуха, Родиной бабуси, Родиной рыб в пруду, в конце концов!
     – Ну, что ты мне душу травишь, Серый… - негодовал Белый. – Мы уже всё
        перепробовали. Я молюсь, как могу. Ты ходишь на собрания, голосуешь. Больше нам
        помощи ждать не от кого. Твое государство бросило нас на произвол судьбы, мой
        Бог совсем не помогает. На кого нам ещё надеяться? На людей? Что на них
        надеяться, если и их бросили? Если в деревне всего один трактор, да и тот еле
        кряхтит? Если нет лошадей, то как боронить? Если есть корова, но молоко скупают
        спекулянты по пять рублей за литр? Если работы у селян нет, а стар, среден и
        оставшийся редкий млад живут на пенсии стара? Что нам остается делать, нам –
        двум простым гусям?
     – Но, Белый, мы же – потомки тех гусей, которые спасли Рим… Те гуси спасли Рим, а
        мы даже свою деревню от умирания спасти не можем… Ты посмотри, какая у нас река,
        какие широкие поля, какие птицы поют вечерами, какие бабуси пропитывают
        частушками вечерний воздух! И всё это без музыки, на слух! Да я сейчас пойду,
        наемся забродивших ягод и перещипаю правление в щепки! Эх, да умел бы я писать,
        я бы написал жалобу в Европейский суд по правам человека, хоть я и – гусь… Эх,
        Белый, Белый. Неужели нам остается ждать только красоту?
     – Да, Серый, именно так. Только она может спасти мир, а, значит, и с лёгкостью
        спасёт наше “Высокое”. В церкви мы с цыпленком теперь только и молимся, что о
        красоте. Просим Господа ниспослать нам её.
     – Белый, а как ты себе представляешь красоту? Что это? Неужели есть что-то
        красивее нашей деревни? Я бывал в других, даже два раза бывал в городе, на
        рынке, где меня никто не купил, но там всё страшнее, чем здесь, у нас. Что может
        быть красивее заходящего солнца, задевающего своими кончиками островерхие
        краешки изб и отражающегося искрящейся рябью в реке, в прудах? Что может быть
        красивее коричневой как шоколад лошади, пасущейся возле синей воды? И даже твоя
        церковь! Какой вид больше греет глаза, нежели серые деревянные купола, крест с
        сидящей на нём вороной, резные ставни, и когда всё это покоится на пологом
        зелёном холме? Что вкуснее запаха кадила, струйкой бегущего изнутри и
        перемешивающегося с ароматами цветущих яблоневых садов и отдающих смолой липовых
        аллей? Звук какого будильника красивее заливной трели нашего полоумного петуха?
        А, Белый? Что, что красивее нашей деревни?
     – Не знаю, Серый, не знаю… Однако есть что-то такое. Такое, чего мы себе пока
        представить не можем. Я верю, оно точно есть, верю, что оно спасёт нас.
     – Сколько ж нам ещё ждать…
     – Не знаю, но, может быть, уже завтра красота спасёт деревню. Главное – верить!


      Однако завтрашний день совершенно ничем не отличался от прошедшего. Красота не появилась.
      Белый же продолжал гнуть свою линию. Встав пораньше, он вновь забрался в курятник, чтобы утащить едва вылупившегося из яйца цыплёнка. Как только гусь схватил его, мелкий заверещал так, что помимо всех куриц проснулся и Серый, мирно нежащийся на деревянных досках внутри сарая.
      Давно бодрствующий петух, почуяв кражу своей кровинушки, в долгу не остался. Он погнал Белого за забор, потом оба выбежали на улицу и “почесали” по всей деревне. Серый просто не мог бросить друга в беде, сорвался с места, и, грозно гогоча, ринулся в погоню.
Птичья драка случилась далеко за последним домом – там, где посреди полянки, окаймляющей вершину пригорка, стояли ржавые детские качели. Сначала петух повалил Белого на землю и пустил в ход свой клюв. Когда подоспел Серый, несколько длинных перьев уже обелили сине-жёлтое полотно незабудок. “Политик”, из-за пуховых потерь друга разозлившись ещё больше, с разбега врезался лапами в голову противника. Ошарашенный петух растерялся и в миг оробел.
      Гуси, чувствуя слабость врага, набросились на него с такой силой и так отчаянно принялись его щипать, что “будильник”, сильно размахивая крыльями, в припрыжку помчался к хутору. Его истошное кукареканье ещё долго слышалось где-то вдали. Это была полная победа.
     – Ты цел? – посмотрел на товарища Серый.
     – Да вроде цел, лишь перьев не хватает. Но это как обычно, - хмыкнул Белый и
        завалился на правый, менее пострадавший, бок.
     – Одного жалко – столько цветов помяли! Да ещё каких… Это ж глаза Девы Марии… Бог
        непременно накажет этого драчуна.
     – Кого, кого глаза?
     – Девы Марии – матери Иисуса.
     – Что-то я ничего не понял… Она-то здесь причём?
     – Ну, говорят, когда Христос был маленьким, однажды он сидел на коленях у мамы. Он
        так любил её, что ему очень захотелось, чтобы глаза самого дорогого ему человека
        смогли бы видеть все последующие поколения людей. Так и появились незабудки. А
        теперь столько их погибло… Эх…
     – Да ладно заливать-то свои божественные бредни. Я слышал другую историю. В
        древние века один рыцарь, готовящийся уйти в дальний поход по заданию
        государства, прощался с возлюбленной на берегу реки. На нём было столько
        металлических доспехов, что едва он нарвал букет сине-желтых цветов, чтобы
        подарить девушке, центр тяжести амуниции сместился, и воин упал в воду.
        Погружаясь все ниже и ниже, рыцарь успел бросить букет любимой и прокричать: “Не
        забудь”. И утонул. Так и обрёл этот цветок название “Незабудка”.
     – Да какой рыцарь, Серый? Где ты это услышал? Когда масона что ль щипал? Или
        впитал желудком, когда после ягод грыз газету в канаве?
     – Слышь, ты, праведник. Иди-ка ты кадила нюхни. А то я тебя как петуха пощипаю.
     – Чего-чего?
     – Чего слышал… Глаза Девы Марии… Экая бредня! – загоготал Серый.


     Белый продолжать спор не стал, сразу набросившись на верного товарища. Гуси, превратившись в единое серо-белое пятно, покатились по поляне, оставляя за собой мятый след, прореженный перьями двух цветов.   
Спустя пять минут кувырков, тычков и болезненных пощипываний оба без сил повалились на зелёную траву, сменившую цветы на склоне пригорка.
     – Ну, ты и дятел, Белый. Посмотри, сколько еще незабудок помяли… Да, всю поляну…
     – Сам ты - дятел, Серый. Следи за своими словами, и не обижай то, что я люблю. Я ж
        в твою политику не лезу…
     – Да уж куда тебе, в политику…
     Запыхавшиеся гуси принялись осматривать понесённые потери, демонстративно отвернувшись друг от друга. И если “праведник” ничего не увидел в траве, лежащей перед ним, то “политик” с сожалением пробегал глазами по сине-жёлтому озеру, которое, казалось, бороздили серые и белые лодочки.


     – Слушай, Белый, - отдышавшись, сказал Серый. – То, что мы помяли столько
        незабудок, забудется природой?
     – Ну, ты и спросил… Природе и не такой вред причиняли.
     – Да, это понятно. Но я акцент делаю именно на незабудках. Они же такие
        таинственные, такие всё помнящие. Они же – часть природы…
     – Да, кто их знает, Серый. Думаю, что вряд ли. Хотя чью-либо память колыхать
        всегда не очень приятно, а тем более портить её. Ладно, ты хоть не держи на меня
        зла. Извини, погорячился я.
     – Ну, не знаю, Белый… Этот поступок коренным образом изменил моё мнение о тебе.
        Тем более, ещё лучшим другом звался… Кем теперь мне тебя считать…
     – Чего, чего?
     – Да, шучу, шучу, - гоготнул Серый. – Всё нормально, бывает. К тому же я сам тебя
        подначил. А здорово мы петуху наподдали! А?! Теперь будет знать, клоун огородный!
     – Это точно! Пойдём домой. Но зайдем по дороге в кустарники. Для исправления я за
        компанию сожру с тобой пару ягод.
     – Вот, это дело, Белый! Поедим, споём! Девять граммов в сердце, постой - не зови…


     На следующий день Белый проснулся с невероятной головной болью, потому что дело не ограничилось двумя ягодами. “Воды, воды”, – жалобно завопил он. Серый метнулся во двор и приволок оттуда консервную банку, наполовину заполненную каплями ночного дождя.
     – Спасибо, брат, - воспрянул духом гусь.
     – Да, не за что… Да… Тебе действительно лучше ягодами не злоупотреблять. Я даже и
        подумать не мог, что тебе так плохо будет…


     Ближе к полудню лапчатые товарищи выбрались за хутор. Прогулка пошла на пользу Белому, и в скором времени он полностью пришёл в себя.
     – Слушай, Серый. Из-за этих ягод мне в голову странные мысли полезли с утра… Я о
        вчерашнем нашем разговоре. А что если природа на самом деле не забудет порчи
        незабудок, не забудет порчи такой изумительной красоты? Что тогда будет?
     – Ну, ты, Белый, даёшь… Пугаешь что ли меня?
     – Да не… Просто рассуждаю. И знаешь, что мне ещё причудилось? Что, если легенда о
        Деве Марии верна, то божественные незабудки должны будут воскреснуть через три
        дня, как Христос. Понимаешь, природа должна будет как-нибудь вернуть их себе,
        как-нибудь восстановить их. 
     – К чему ты ведёшь?
     – Ну, к тому, что послепослезавтра что-то случится. К тому, что послепослезавтра
        природа восстановит утерянную красоту, а если на замену погибшей придёт новая
        красота, то и деревня наша сможет спастись именно послепослезавтра. 
     – Даже если себе всё это представить, то какой смысл природе ещё и нашу деревню
        спасать? Ей же надо лишь вернуть незабудки…
     – Не знаю, Серый, не знаю. Но чувствую, что красота, когда она приходит,
        воздействует абсолютно на всё вокруг на своём пути.
     – Да уж, Белый. Нельзя тебе ягоды больше есть…
     – Хм… Может, благодаря красоте и ты навсегда перестанешь ягоды есть? А, Серый? –
        гоготнул “праведник”.
     – Ну, и придурок ты, Белый. Где связь? Я же спасения не прошу – меня от ягод
        спасать не надо.
     – Шучу, шучу, товарищ парламентарий…
     – Смотри у меня, дьякон пернатый, смотри…
     Оба тут же вновь забежали в канавку возле последней избы улицы, где надежно спрятались от ищущей их бабуси.


     На второй день после драки у Белого в голове созрела идея, которую впоследствии он вынашивал и обдумывал в течение нескольких часов, прежде чем сообщить Серому.
     – Серый, ну, ты хоть немного веришь в послезавтрашнее спасение?
     – Да тебя полоумного послушаешь – во что угодно поверишь. Я был бы рад, если бы
        всё так и вышло, но что-то я сомневаюсь на девяносто девять процентов в радужном
        исходе.
     – Да, девяноста девять – это очень много. Так вот, Серый, я вот о чём подумал. О
        возможном послезавтрашнем спасении знаем только мы, и уж очень не хотелось бы,
        чтобы красота прошла мимо нашей деревни из-за чрезвычайного маловерия в неё.
        Поэтому, чтобы она не прошла мимо нашей деревни, в нее нужно верить, нужно
        притягивать её своей верой, молитвами…
     – На что это ты намекаешь, товарищ праведник? – оборвал Белого Серый.
     – Я не намекаю – я прямо говорю о том, что пока это наш единственный шанс на
        спасение, и мы должны сделать всё для того, чтобы воспользоваться им. Завтра нам
        нужно будет вместе пойти на службу и отстоять её до самого конца. Ты должен
        проникнуться верой хотя бы на один день.
     – Белый, у тебя совсем крыша поехала... Политик – и в церкви! Да, где такое
        видано? В наше время эти вещи абсолютно несовместимы. Это тебе не Святая Русь.
        Наша Русь вообще не пойми какая… Она Святая только для бабуси. Если ты видишь
        политика в церкви в наши дни, то, значит, скоро выборы. Если он ещё и держит
        зажжённую свечу, то беги, беги наутёк, потому что политик пытается подпалить
        Бога, чтобы выпросить у него ещё власти.
     – Мне наплевать на других политиков. Мне нужен ты. Серый, ты просто необходим!
        Надо удвоить усилия. Мы не должны упустить такой шанс!
     – Ладно, ладно… Понял тебя. Я подумаю. Но ничего не обещаю. Понял?
     – Да, понял, понял.


     “Ваше благородие, госпожа Чужбина, жарко обнимала ты, да всё же не любила. В ласковые сети постой – не зови. Не везёт мне в смерти, повезёт в любви…”. Вечером Серый, в перьях которого запутались перья гусынь, опять “на бровях” пришёл из соседнего “Нижнего Дрокова”.
     – Чтоб перед службой ни одной ягоды в клюв не брал! Понял меня? – повысил голос
        Белый.
     – Да, понял, понял... Стоп! Я ещё не согласился!
     – Пойдёшь как миленький! Иначе так и будем доживать в этом увядающем селе. Иди
        сюда. Я тебе тут постелил свежую солому.
     – Спасибо, Белый. Ты – настоящий друг.
     – Спокойной.
     – И тебе.


     Сразу же после рассвета Белый начал просвещать “атеиста”. Он рассказывал ему, как нужно вести себя во время службы, описывал, что она из себя представляет, в деталях объяснял, как не мешать прихожанам, как поворачиваться, когда поп начнёт ходить по церкви, покачивая из стороны в сторону кадилом.
     – И что, придётся два часа стоять? – негодовал Серый.
     – Да, надо стоять. Только так ты сможешь почувствовать веру. Если тебе будет
        невмоготу, то смотри по сторонам, смотри вверх, изучай стены, купол, иконы.
        Внутри всё очень красиво. Попутно вдыхай благовония, как нельзя лучше
        дополняющие внутреннее убранство. Покачивайся в такт ни с чем несравненному
        пению послушниц и думай о красоте их голосов, а потом и о красоте в общем.
        Думай, что твоя вера обязательно поможет спасти деревню от умирания – и всё у
        нас получится. После спасения у людей появится работа. Поля вновь зарастут
        золотистой пшеницей, душистым хмелем, густым ячменем. Послышится гул тракторов,
        по вечерам заиграют гармошки, ночью заскрипят кровати и повысится рождаемость.
        Ведь, Серый, только деревни дают прирост, где рождаются по пять-шесть детей в
        семье. В городе не всегда и двоих-то сыщешь… Нужно не подачки давать людям, а
        работу. И когда людей станет больше, построят новые сараи, новые хутора. Значит,
        для тебя завезут новых гусынь, а я наяву увижу, что наша деревня станет очень
        близка по своему мироустройству к Божьему царству, где всё правильно, где все
        счастливы.
     – О, Белый, я и не знал, что ты настолько красноречив. Тебе нужно поступать в
        семинарию и идти по карьерной лестнице. Будем тогда с тобой держать в “Высоком”
        в своих крыльях власть светскую и власть духовную. Вот заживём-то!
     – Да уж… Уж… А было бы замечательно!
     Оба повалились на мягкое полотно из клевера и сладостно задремали. Силы к вечеру нужно было экономить, особенно “неопытному” Серому.


     Белый проснулся первым от резкого дуновения ветра, размял крылья, широко расправив их в разные стороны, а затем подтолкнул лапкой Серого.
     – Вставай. Солнце справа от большого пруда, а, значит, служба уже совсем скоро
        начнётся. Пойдём, а то уж очень не хочется опаздывать к её началу.


     Внутри церкви горели десятки свечей, отражаясь в удивлённых глазах Серого маленькими светящимися точками. Нет, он не испытывал каких-то высоких чувств, но всё вокруг как-то располагало к спокойствию и размеренности, хотя божественные стены собрали множество жителей деревни. Гусь помнил, как эти люди ведут себя на собраниях. А тут все молча и тихо… “Может, собрания проводить в церкви?” – задумался он.
     Поп громко затянул свою песнь. Помещение наполнилось эхом, огоньки колыхнулись. Серый всем весом опёрся на другую лапку и стал всех тщательно рассматривать. Прихожане часто крестились, и политический гусь не понимал, почему так часто. “Наверное, так надо. Может, поп произносит особенные слова-команды к этому…”, - рассуждал лапчатый. Ему даже хотелось немедленно расспросить об этом Белого, но он не решился гоготать в церкви. Его глаза забегали по куполу, стенам, иконам, а затем он навострил слух и невольно принялся покачиваться в такт песням послушниц. Всё как учил Белый.
     Проникновенно растянутые слоги девушек превращались в голове Серого в какие-то мелодии, которые переносили его в зелёные луга. Там он бегал в высокой траве, едва возвышавшейся над ним. Солнце грело его перья, а кровь всё больше теплела из-за быстрого перебирания лап. Серому было очень тепло. Он чувствовал лето. Лето… Ему нравилось лето. Нравилось смотреть с порога сарая на белые облака, проносящиеся по кристальному голубому небу. Ещё лучше было оказаться на краешке берега большого пруда и видеть в воде отражение заката, обволакивающего собой крыши изб с дымящимися трубами. И когда становилось невыносимо красиво, Серый опускал свой клюв в воду и пил всю эту красоту. Он чувствовал, как она растекается по телу, проникает в каждое пёрышко. Поглощение отражающейся красоты было его главным секретом обольщения. После всего нескольких глотков “политик” семенил к дворам возле хат, где уже ни одна гусыня не могла ему отказать. В ноздри проникали благовония горячего лампадного масла, и Серый чувствовал, что теперь без сомнений верит в красоту. Да, он верил в неё. Верил и ждал. Поп пел. Белый посмотрел на своего товарища и окончательно успокоился. Его душа радовалась за друга, тоже верила в красоту и тоже ждала её.
     После службы гуси пришли в свой сарай и моментально повалились на раскиданную солому.
     – Увидимся в завтра, Серый.
     – В завтра, Белый. В самом красивом завтра.


     Утро наступило точно с криком пострадавшего петуха. Слабый свет струился из промежутков между досками сарая. Оттуда же веяло ночной прохладой, пока ещё не успевшей окончательно покинуть двор.
     – Вставай, Серый, вставай! Пойдем наружу. Это особенный день. Там, верно, уже
        что-нибудь должно было произойти.
     “Политик” сладко потянулся лапами и крыльями, повернул шею несколько раз то влево, то вправо, и приподнялся.
     – Ну, пойдём, Белый, посмотрим. Если хочешь знать, то я очень верил вчера в
        красоту, и сегодня эта вера у меня осталась, пусть и не такой вчерашней силы.
        Было бы хорошо, если бы мы были спасены.
     Оба осторожно выбрались из сарая, прошмыгнули под воротами мимо спящего пса, после чего остановились прямо посередине дороги, земляной рекой текущей между двумя стройными рядами изб. Красота не пришла.
     – Как же так, Белый? Где же она?
     – Не знаю… Её просто нет, - грустно ответил “праведник”. – Наверно, было
        чрезвычайно наивно верить в эту теорию. Она была чрезвычайно глупа…
     – Да, согласен… Но мы так предвкушали это спасение, Белый! Я никогда так ничего не
        предвкушал. Ни одной встречи с гусыней. Ни одного укуса забродившей ягоды.
     – Я тоже. Я так молился! Я очень хотел, чтобы “Высокое” было спасено. Мы оба этого
        хотели. 
     – И по-прежнему хотим! Ладно, не расстраивайся. Будет ещё и на нашей улице 
        праздник. С гармошками, кучей славных ребятишек, которых легко можно пощипать,
        изумительными песнями бабусь и большой-большой стаей гусынь. Пойдём к кустам, я
        слопаю ягод, а то вчера так и проходил трезвым весь день…
     – Пойдем, - сказал безразличный Белый. – Мне теперь всё равно. Буду несколько дней
        отходить.
     – Да, не горюй, дружище! Давай, я сожру ягод, а потом сходим на поляну затоптанных
        незабудок, которые дали нам надежду. Хочу сегодня именно там полежать, чистым
        небом полюбоваться. После ягод оно мне нравится как никогда.
     – Хорошо. Давай тогда, как обычно, поругаемся на облака, - повеселел белоснежный
        гусь.
     – Будет, на ком выместить злость. – Эй, вы, пузатые! – загоготал он в направлении
        неба.
     – Куда летите, толстяки? Обратно в печные трубы? А? Прихватите с собой дятлов! И
        петуха нашего! Отличное жаркое выйдет!
     – Ну, ты даёшь! – загоготал второй товарищ. – Эй, снеговики после радиации! Летите
        в Хотимск картошки пожрите! Бульбаши вас ждут! А то здесь наши мужики вас
        прокурят через сигареты, и вы пройдёте через их закоптившиеся лёгкие! Эй вы!
        Пузатые! Пойдём, Белый, пойдём! Я уже весь в нетерпении. Пойдём, ляжем и будем
        клеймить облака на чём свет стоит.
     Гуси синхронно радостно загоготали и вприпрыжку побежали по дороге к концу деревни.
Едва пернатые поравнялись с кустами ягод, Серый пулей нырнул в брешь между зелёными ветками, где и пропал на добрые десять минут.
     Вышел он уже с красным клювом, на котором помимо сока кое-где оставались прилипшие остатки кожуры. Глаза у “политика” были довольные и развесёлые.
     – Ваше благородие, госпожа Разлука, мы с тобой друзья давно, вот какая штука… -
        запел захмелевший.
     – Письмецо в конверте погоди – не рви… Не везёт мне в смерти, повезёт в любви! –
        подхватил “праведник”, и оба снова вприпрыжку побежали на поляну, оставляя за
        своими крыльями становящиеся всё меньше и меньше домики деревни.


     – Как же тут здорово, Белый! – повалился “политик” на долгожданную траву. – И
        почему у нас в сарае нет такого ковра, а только одна солома? Я бы на такой
        мягкой траве нежился и нежился.
     – Ну-ну… Ты уже понежился на незабудках, - гоготнул товарищ и посмотрел на рядом
        примятые проплешины уже основательно подсушенных солнцем цветов.
     – Слушай, Белый. Я вот что подумал. Может быть, красота не пришла сюда, потому что
        она здесь уже есть? А? Может, прошла она где-то стороной – там, где не такие
        красивые места, как наша деревня? 
     – Кто её знает, эту красоту! Что ей нужно… Если она уже здесь, то “Высокое” давно
        должно было быть спасено. И она определённо здесь, но деревня-то умирает...
        Однако, ну никто не станет спорить, что “Высокое” – самое красивое. Выходит,
        есть какая-то другая красота. Ну, как скорая помощь. Красота под названием
        “Скорая помощь”. Она приходит к больной красоте, к красоте обычной. Значит, она
        ещё придёт. Скорее всего, есть ещё много деревень, которым хуже, чем нам. А чего
        за примером ходить? Ты же сам видел оба “Дрокова”, “Нивное”… Спасать нужно всех.
        Значит, скоро к нам она обязательно придёт, но неизвестно когда.
     – Да поскорее бы уже, поскорее… - сказав, Серый лёг на грудь, распластал крылья на
        земле и закрыл глаза.
     Белый, лишившийся собеседника, расположился на спине, тоже раздвинул крылья, вытянул оранжевые лапы и задремал. Оба гуся как-то совершенно незаметно забыли о том, что хотели ругаться на облака. Чуть позже “праведник”, даже закрытыми глазами ощущавший, как пролетающие клубы закрывали на время солнце, вспомнил о затее, однако тут же выбросил её из головы, чтобы не нарушать посетившего поляну умиротворения.
     Когда облака отбрасывали тени на веки религиозного гуся, он представлял себе, как по небу пролетают огромные травинки, пролетают большие-большие семена, невероятных размеров ягоды. Вокруг необъятной еды было лето, потому что всё-всё играло яркими солнечными бликами. За летом и едой летел сам Белый и много-много других гусей. Их окружала осень, ведь птицы стремились на юг. И это было очень странно. Впереди летело лето… А лето – это и есть юг… Зачем тогда лету лететь на юг вместе с птицами? Белый поглядел на парящих рядом гусей. Никто не удивлялся этой несуразности. Все просто летели туда, куда плыла по небу огромная еда, туда, где будет вкусно и тепло, но не будет так красиво, как в “Высоком”. Где-то слева летел Серый. Он прибавил ходу, и, опередив всех, переместился из осени в лето, а затем проглотил огромную переспевшую ягоду. Серый тут же захмелел, а так как он теперь возглавлял стаю, все летели за ним по весьма замысловатым траекториям. Потом “лидер” свернул куда-то вправо и стал пикировать вниз. Все повторяли за ним. Впереди показался высокий-высокий лес, и ведомая стая уже проносилась между кронами сосен. Иногда ветки хлестали по морде, и приходилось постоянно  морщиться. После очередного “шлепка” игольчатой веткой Белый вздрогнул и открыл глаза.
     Оказалось, что мимо него пронеслась роза, задевшая одним из своих шипов клюв, и теперь она уже быстро удалялась. За ней пролетела ещё одна. Потом ещё. Ещё. Вдруг пронеслась астра, затем другая такая же. Следом метеором просвистела незабудка и вонзилась в порядочно иссохшую жёлто-синюю поляну. Теперь незабудка колыхалась на лёгком ветерке, как будто она всегда тут росла.
     Белый почувствовал что-то неладное и обернулся. Он не поверил своим глазам! Над деревней летели цветы! Самые настоящие живые цветы! Разноцветный, шуршащий, бесконечно красивый поток нёсся чуть выше крыш прямо над дорогой, прикасающейся своей излучиной к церкви. Дальше цветы спешили вдоль левого берега соединённых трубой прудов, барражировали над полем, тенями мелькали над двумя товарищами и исчезали где-то за лесом. Это была настоящая воздушная дорога, трасса, река! Цветные, дивно пахнущие волны рябили красками и, казалось, накатывали одна за другой.
     – Красота! Красота! Она здесь! Серый, она здесь!
       “Политик” вскочил как ошпаренный. Он начал метаться из стороны в сторону и
       кричать: “Где? Где она? Где?”
     – Вон, над деревней. Над нами. Над лесом. Она везде, Серый, везде!
     – Ура! - загоготал товарищ, ещё до конца не осознавший, что он бодрствует. – Ура!
        Ура! Ура!


     Едва ли гуси со своего холма могли разглядеть, что творилось в самой деревни. У всех до единого жителей, наблюдавших за пёстрой рекой, создавалось впечатление, что потоком кто-то управляет. Или что-то… Ведь из безумной красоты полотна, нависшего над дорогой и погрузившего её в тень, то и дело отделялись стайки цветов и врывались в открытые окна изб. В комнатах цветы отыскивали пустые вазы и становились внутрь них. Иногда цветы путали питьевые кувшины с вазами и тоже залетали в них, но это делало обстановку ещё более сказочной.
     Когда волны красок добирались до поляны, где радостно носились ополоумевшие гуси, из цветочной толчеи вырывались незабудки и вонзались в землю, как та, первая. Они замещали собой погибших в птичьей драке собратьев, и после уже не представлялось возможным заподозрить цветы в неестественном происхождении. Словно они росли тут всегда, и не было никакой драки.


     Цветы всё летели и летели. И не было им ни конца ни края. Все селяне выбрались на улицу и смотрели, смотрели на самое необычное зрелище в своей жизни. Как гуси, и они отныне понимали, что может сделать их деревню ещё красивее. Они стояли и любовались. Мужчины - со снятыми головными уборами, у кого они были. Женщины – с огромными букетами в руках. Каждая держала свои любимые цветы. Кто – васильки, кто – розы, кто – гладиолусы, кто – орхидеи, кто – ромашки, кто – ландыши, а кто – аккуратные незабудки.
     Только через долгое время показался хвост разноцветного потока. Он был значительно толще, нежели передняя часть. И вскоре, когда он значительно приблизился к “Высокому” и начал снижаться к земле, стало понятно, почему. На нескольких слоях цветов с прогнувшимися от тяжести стеблями находились два трактора, комбайн и два бортовых ЗИЛа. Цветы еле удерживали технику, но всё же смотрелись молодцами и не надламывались. Когда же им становилось очень-очень тяжело, на смену спешили другие цветы, словно по команде покидавшие впереди лежащее лепестковое русло. За машинами цветы несли на себе готовые контракты на поставку пшеницы, ячменя, хмеля, картофеля, мяса и молока, заключённые без каких бы то ни было посредников, заключённых напрямую с покупателями. Деревня была спасена.
      – Ваше благородие, госпожа Победа, ты знай, что моя песенка до конца не спета!
        Перестаньте, черти, клясться на крови… Не везёт мне в смерти, повезёт в любви! –
        радостно запел Серый, обнял крыльями Белого, и оба друга повалились на зелёную
        будто раскиданные изумруды траву, над которой по голубому словно чистейшая вода
        небу вновь пробегали белоснежные клубы облаков, отражающиеся в ребристой глади
        овальных прудов, питающих собой берега, подпирающие бревенчатые избы с резными
        окнами, в которых люди, получившие долгожданную работу, взялись за любовь.
      Плодом этой любви обязательно станут дети. Трое, пятеро, семеро… Потому что дети – это цветы жизни, это её красота. А красота всенепременно спасёт весь мир, как однажды спасла “Высокое”, где живут два весёлых гуся. Один – серый, другой – белый. Два весёлых гуся.