Суд времени

Сидим мы с другом как-то вечерком, выпили немного, по рюмочке. Не скрою, мне всегда после этого поговорить хочется. Особенно хорошо посудачить вдвоём, без третьего. Старая привычка, с советских времён. Когда трое – нельзя на скользкие темы разговаривать. Могут быть неприятности, а кто стукнул не определить. Когда двое – можно отпереться, хоть очную ставку устраивай, а всё равно можно сказать, что, мол, ты Вася или Петя белены, что ли объелся, оговариваешь преданного партии человека. Много времени прошло, а привычка избегать свидетелей при задушевном разговоре осталась. Но, какое-то  ощущение появляется иногда, что эта привычка может и пригодиться, и вот почему. Друг мой, конечно, постарше, поопытней, побывал в передрягах. Характер у него не сахар. Дураку мог сказать, что он – дурак, не прямо так, а иносказательно. Однако всем смысл был ясен. Если это не относилось к вышестоящим, то присутствующие дружно смеялись. Если же его несдержанность относилась к начальству, то помалкивали. С понятием же все были. Белой вороной никто быть не хотел. Рассказывали, что как-то пытался его замкомбрига по политчасти отчитывать за что-то. В этих случаях помалкивать надо или каяться. А он упёрся. Тот не привык к такому обороту, уважал себя сильно, а тут какой-то перечит. Пускает в ход замкомбрига самые тяжёлый аргумент: ты, на коленях должен  у партии прощения просить. А друг – не сдаётся: это ещё почему – спрашивает. Партия – это народ – выстреливает последний аргумент замкомбрига. Друг кладёт в разговор последний кирпич: а я, говорит,  и перед народом на колени не встану. Приехали. Началось всего-то с того, что он кому то врезал разок, выручая лейтенанта с эсминца, попавшего в переделку в Мурманске. А этого делать нельзя. Спрос был строгий. А там, хоть ты подвиг два раза в день совершай, на карьеру не рассчитывай. Конечно, мы сейчас оба на пенсии, но видно:  прежнее - в нём так и живёт. Не перестроился – про таких говорят. Так вот сидим, а по ящику который день передача занятная, судят тех, кого нет. Я, конечно, не сразу врубился, что за суд – от Александра Невского до нынешних времён. Ничего думаю себе – замахнулись. Из-за этого я к другу и пришёл покалякать про этот суд. Друг, как и всегда, в курсе дела. Знаешь, говорит, я эту передачу не смотрю. Мне с ними всё ясно. Как это, говорю? А так. Я, говорит, читал почти всё, что эти люди, главные с той и другой стороны писали до того, как пришли на это шоу. В силу разности происхождения, жизнь у нас была разная. В училище, при вожде, его краткий курс ВКПб зубрили почти наизусть. Краткий курс, говорит, был образцом  фальсификации истории страны. После, очередной вождь имел образец перекройки истории под себя и этот процесс бесконечен. Мне надо, говорит, пару минут, взяв в руки, исторический труд, увидеть, что из  совремённой шляпки торчат ослиные уши вождя. И этот в красивом пиджаке,  очень суетится, с ним мне всё ясно. Всё твердит, что хочет понять, хочет, чтоб народ понял правду. Какую правду? Их правду,  когда народ – пушечное мясо, когда народ, свой народ уничтожают для осуществления бредовых идей. Эти люди,  говорит друг, никогда не пойдут в окопы, и туда, где мы пахали на Севере в море. Они будут суетиться, обосновывая любое палачество в прошлом, накликая новую беду для народа. Надо сказать, привёл друг меня в смятение. Говорю, а как же почтенные люди  вроде выступают, с флагами ходят. А он говорит, хотел бы, я, что бы все невинно убиённые из тайги и тундры встали бы, вышли на площади и вопросили: люди, когда уроки истории страшной будут для вас уроками. Пришёл я домой, не спится, всё думаю про друга: до чего доходят люди, когда много читают и с молодых лет без почтения к начальству.