без того и сего про жизнь и Раскольникова

Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги.

…он моя жертвочка и никуда не убежит от меня! Да и куда ему убежать, хе-хе!

А сейчас  им предстоит долгий путь:  они будут идти все утро. До самого полудня. И если пока что они шли молча, то только оттого, что каждому было о чем подумать и что вспомнить.

Двери закрыты. Ночь.
Когда идти некуда, становится так страшно, что даже руки Смерти покажутся теплыми и объятия ее – желанными. Когда идти некуда, делаешь шаг вперед и три шага назад, бьешься о стены и вдыхаешь тусклый воздух, надеясь заполнить слипшиеся легкие, смотришь в небо и видишь огонь, кричишь в отчаянии, но крик выходит из горла мерзкими планами и отчаянными движениями. Когда идти некуда, боль идет с тобой и ведет за руку сумасшествие.
Когда идти  некуда, некого любить. И даже зеркало кажется врагом, а причины и следствия спутываются в непонятный комок, а желтый цвет вызывает безумное желание перемен, и густая красная кровь заливает улицы и засыхает на руках, и вид запекшейся крови отчего-то вовсе не кажется преступным, впрочем, что это? Нет, это преступление, это тварь дрожащая преступила закон, но кому какое дело до законов, здесь для всех свои законы, и кровь омоет лица и улицы…
Боль идет по пятам.
А спрятаться негде, и бежать некуда, зеркала есть везде. Говорят, глаза – зеркало души. Как спрятаться от своих глаз? Так страшно быть жертвой себе; еще страшнее быть жертвой идее. Невыносимо быть жертвой собственной теории.
И не о чем больше жалеть и не о чем больше помнить, остаются лишь грязные улицы и грязные люди. Мертвое тело надежды остается в том доме, где умер ребенок. Душа надежды воспаряет в небо, спасаясь от пламени людского порока и холода человечьих рук. Осколками счастья разлетаются ее одежды, больно впиваются в кожу, поселяются в чужих глазах и книжных строках.
В ее глазах. В ее книгах.
И огарком свечи разлетится ночь, а двое в темноте останутся жить.
И не будет больше ни вокруг, ни около, а только его жизнь и ее слезы, и их мир.
И болью в ладони вольется правда, вот только раскаяние не вплетется в судьбу. Почему?
Неизвестно. И в строках вечной книги ответа нет, лишь утешение. И убийца и блудница, склонившись над страницами, живут. Кто знает? Быть может, они единственные безумцы в этом безумном городе. Быть может, только они сейчас читают вечную книгу. Быть может, не его руки в крови, не его руки прятали украденные драгоценности, не его глаза видели смерть девушки с крестиком на шее. Быть может, не она продает  - предает? – свое тело, не она перешагнула через гордость, не она научилась отделять себя от себя.
Быть может, в комнату с неправильными углами придет рассвет, а в городе с желтыми стенами появится желание жить. И тогда слова повиснут в воздухе, а руки завяжут за спиной, а лучистые глаза с грустью проводят арестанта. Заложника судьбы.
Им некуда идти; для них единственный шанс удержаться на обрыве – протянуть друг другу руки; можно было бы отрастить крылья, но дрожащим тварям здесь крылья не выдают. И если бы еще они могли верить друг другу, если бы могли взяться за руки и уйти, тогда музыка их жизни сменилась бы, а линии судьбы на ладонях изменили бы направление.
Они сидели в пустой комнате, непохожей на Петербург. Огарок свечи освещал лица павших людей. Святая грешница и невинный убийца читали вечную книгу.
Ночь. Скоро рассвет.