3. Ученик

Подстежка кусалась, спина чесалась, поленья, поставленные одно на одно крест-накрест семежды семь раз, норовили с сухим перестуком выкатиться из под ног и рассыпаться к корням старой дикой яблони. Видимо им надоело терпеть на себе усердно балансирующего рыжего нахала, и хотелось поскорее уронить его в подгнившие яблоки и сухую траву. Солнце сегодня припекало не по-осеннему и Рыжему было, откровенно говоря, неуютно в громадной вороновой, как он сам ее окрестил, «збруе». Тут, поди, в наряде Маана, первого человека, удержись на этой шатающе-катающейся конструкции, не то, что в туго-битой конским волосом стёганке. Хвала Богам, не в пластинчатом доспехе.
Не успел он и подумать о том, как сидевший в тени старой яблони Учитель размежил веки, удовлетворенно кивнул и велел ученику одоспешиться да взять в руки деревянный копье-меч, ярра. Может, когда-то раньше, года три назад, Рыжий и пикнул бы что-нибудь в протест, но это был бы маленький и глупый Лисенок. А теперь Лисенок был умный и взрослый. И пищать, хоть и хотелось, но не подобало.
Остальные полдня ушли на взлеты и падения. Ярра не помогал балансировать, а наоборот -  норовил перевесить то в одну сторону, то в другую. Не говоря уже о доспехе. До сегодняшнего дня Рыжий думал, что язычок колокола в монастыре Драконов чувствует себя как он, Лисенок в старой Лисовой, отцовской рубахе, но сегодня был день великих открытий. Оказалось, отцовская рубаха - не такой уж и колокол, в отличие от Вороновых ламелляров. Сколько глухих ударов доспеха о землю, веселого грохота дерева о дерево, дерева о доспех, и, наконец, дерева о рыжую голову услышала старая яблоня.
Одно радовало. Учитель не смеялся над ним. Даже когда Лисенок умудрился оказаться под лавиной сухих березовых полешек, а те, словно в отместку, злорадно посыпались ему именно на голову, Ворон даже уголком губ не повел. Хотя даже сам мальчишка вечером за чашечкой горячего и пряного супа представлял, как оно могло выглядеть со стороны, и нашел много общего со скоморошьими игрищами на потеху публике.
Но ни разу не возникало у него мысли – усомниться в важности такой науки. Потому как слово Учителя отныне было священным, а нарушение оного, как это понимал сам Лисенок, было хуже смерти.

Старый Ворон почти перестал ворчать. И думать вслух. И даже говорить во сне. Казалось, он весь подобрался, подобрал плотнее все перья и теперь был похож на эбонитовую статую из Дворца Семи Порядков. Таким же он был грозным и таким же блистающим. Каждое утро он просыпался вместе с солнцем, варил прелестный бодрящий чай, старательно выбривал лицо, глядя как в зеркало, в ледяной ручей, а после – будил рыжего соню, чересчур любившего часок-другой лишних подремать. И гнал его с самого утра на Ледяной Водопад, по его мнению, «дрему смывать». По мнению же омываемого, это называлось «отмораживать пальцы и прочее важное». Затем был долгий день тренировок за которые мальчишка выматывался как пес, а Гаххар… вспоминал старые добрые времена, и иногда осекался, замечая, что все чаще называет рыжего разболтая «сынком».