Злоключения Бродячей кошки. часть 1

Евгений Пинаев

Злоключения «БРОДЯЧЕЙ КОШКИ»

                повесть

Памяти капитана дальнего плавания Евгения Николаевича Лепке, которому                довелось в полной мере испытать суровый нрав Тихого океана.

Моя повесть «Злоключения «Бродячей Кошки» посвящёна капитану дальнего плавания Евгению Николаевичу Лепке. Он и является прообразом главного героя – Жорки Лунге.
С чего всё началось? Опять с него, с Лепке. Мой друг и соплаватель капитана поведал мне как-то о некоторых эпизодах его военной жизни, когда он участвовал в так называемых полярных конвоях. Капитан тонул во время войны восемь раз и один раз вскоре после неё, в Тихом океане. Так и получилось, что после нашего разговора появилась моя повесть «Арлекин», а с ней и моё личное знакомство с Евгением Николаевичем. Для этого я специально приезжал в «мой город», Калининград. Мы провели за беседой несколько замечательных вечеров, и, конечно, жизнь старого моряка оказалась удивительнее вымысла. Взять хотя бы его побег с приятелем персиенком из Астары в Аден!  Или практику во время учёбы в Ленинградском институте инженеров водного транспорта на пароходе «Алексей Рыков» в Сан-Франциско в те сложные для СССР предвоенные годы. Да, каспийская шхуна «Два друга» и негр Джо Иморе не выдуманы мной. Они – реальные детали биографии капитана, а потому начало романа  почти документально, вплоть до ночного обстрела «Бродячей Кошки» вблизи Гавайев. Название шхуны я изменил, а реальный парусник назывался «Santa Rosa».
Чем закончился перегон шхуны из Сан-Франциско в Австралию, я узнать не успел. Мне нужно было возвращаться в Свердловск, а Евгений Николаевич внезапно умер. Ему было 76 лет, но когда мы прощались, он сделал мне подарок, согнув пальцами правой руки трехкопеечную монету. Жаль, что монета исчезла, когда затопило водой музей «Уральского следопыта», находившийся в подвале дома на улице Декабристов.                Да, «Santa Rosa» добралась до Мельбурна. Советские моряки, участники перегона,  благополучно вернулись в Сан-Франциско. Увы, всё, что произошло после упомянутого мной обстрела, когда они ещё только шли в Гонолулу, и до прибытия в Мельбурн, мне не было известно, поэтому содержание романа лежит на моей совести
      
«История мореплавания полна различных курьезов. Например, в Японии в XVII и  XVIII  веках ни один капитан не отправлялся в плавание без кошки, предпочтительно рыжего цвета. Тому матросу, которому перед выходом в море удавалось поймать и перенести на корабль рыжую кошку, прощались все грехи. Кошка на судне не имела никаких «обязанностей» и жила в свое удовольствие. Однако когда начинался шторм, угрожающий потопить судно, капитан безжалостно выбрасывал ее в бушующее море с надеждой умилостивить морских богов и прекратить бурю».
                Из газет
      
      Часть первая
      
Глава I. КОЕ-ЧТО ДЛЯ ПРОЯСНЕНИЯ СИТУАЦИИ
      
      Матросский мешок из просмоленной парусины я купил в Амстердаме у старого морского волка в декабре тридцать шестого и с тех пор никогда не расставался с ним. Фёдор Шишкин, старший матрос «Трансбалта», высмеял меня. Сказал, что не для того он делал революцию и проливал под Царицыным свою драгоценную кровь, чтобы всякие «щенки-стюденты» смотрели не в будущее, а в прошлое, которое они, революционные матросы, «в семнадцатом годе» отправили на свалку истории. Позор! Услышав «в семнадцатом годе», я расхохотался. Вспомнил матроса-анархиста из какого-то фильма. Играл его актер Филиппов, внешне совсем на Шишкина не похожий, но как, наверное, и Фёдор во времена Царицына, опоясанный пулемётными лентами, увешанный гранатами и маузером.  Киношный аналог орал в зал со сцены: «В семнадцатом годе драконам головы откручивали, портянками окна занавешивали, а из нас хотят верёвки вить?! Не выйдет!» В общем, Фёдор, отчитав меня и, видимо, в пику мне, взял да и купил кожаный чемодан с ремнями, пряжками, медными заклепками и замками. Я остался при своём. Огрызнулся, сказав, что лучше бы он приобрёл настоящий матросский сундук, чем этот…  «буржуазный предрассудок». Фёдор налился свёкольной пигмой и, не решившись постучать меня по лбу корявым, похожим на сучок, пальцем, дважды тюкнул по своему черепу: мол, нынешний советский моряк – тот же дипломат, который несёт в интернациональные массы новый образ человека, созданного партией по своему облику и подобию, а потому должен выглядеть соответственно. Я ответил тоже соответственно: «Ты же не будешь ходить с чемоданом на посольские рауты, ты же, едрёна вошь, в лучшем случае, привезёшь в нём своей Марфе грязные кальсоны и портянки, а их вынимать для стирки лучше из мешка или сундучка матросского, чем из дорогого «кофра». При слове «кофр» Шишкин задумался, вытаращив гляделки, а я затянул тонкий линь, продернутый сквозь медные люверсы своей покупки. Он плотно стягивал верхний клапан, что делало содержимое мешка практически недоступным для воды. Хороший мешок. Замечательный! И принадлежал он человеку, который знал в своей бродячей жизни только парусники, «ни разу не опозорив ноги палубой грязных угольщиков». Так он сказал, этот старик, вручая мне эту замечательную принадлежность старых марсофлотов, знавших ещё чайные клипера.
Я начал свой рассказ с Шишкина и мешка лишь потому, что если матросский мешок с тех пор сопутствовал мне в странствиях по морям, то и Шишкин будет теперь постоянно сопутствовать этому повествованию. Но пока Фёдор в полной мере ещё не задействован мной, скажу, что собираясь отправиться на «Алексее Рыкове» в Сан-Франциско, где этому пароходу предстоял капитальный ремонт, я поверх вещей, уложенных в мешок, положил две книги: «Остров сокровищ» Стивенсона и роман Джека Лондона «Морской волк».
О книгах ещё скажу. Сейчас два слова о Ленинградском институте инженеров водного транспорта, слушателем которого я твёрдо решил стать, когда 27 июля 1936 года получил в приёмной комиссии квиток со штампом Наркомвода. В нём говорилось, что «Лунге Г.Н. к сдаче вступительных экзаменов допущен». Судьба, знаете ли. Но не та что зовётся безмозглой судьбой-индейкой, которая чаще способна только пакостить, причём, подло, исподтишка, а намерения самого человека, его возможности и желания не ставит ни в грош, ни в копейку. В институт я поступил, началась учёба, но уже через месяц оказался матросом на «Трансбалте» и бороздил моря между портами Европы и Ленинградом. Пароходству не хватало матросов, и нам, десятку «стюдентов», предложили прервать занятия и помочь коллегам. В ту пору я и познакомился с «революционным матросом» Фёдором Шишкиным.
Занятия в институте мы, откомандированные, возобновили только после Нового года. Отстали крепко, пришлось нагонять. Справились. Педагоги были замечательные. Самый главный предмет для судоводителя – навигацию, вёл Ачанов. Его лекций мы никогда не пропускали и, буквально, ловили каждое слово.  Теорию устройства корабля читал Горянский, а Крашенинников знакомил с Мировым океаном. Флагман второго ранга Борис Павлович Хлюстин преподавал мореходную астрономию и девиацию. Он собирал самую обширную аудиторию. Послушать его приходили даже механики и гидротехники. Учились с интересом, институт покидали поздно. Усталые, но довольные спешили мы в общежитие на Динамовской, что против управления Балтийского пароходства и почти у ворот морского торгового порта.
Вот теперь я добрался и до «Острова сокровищ».
Весной меня вызвали в учебную часть и предложили два варианта летней практики. Как владеющий английским языком, я мог идти на «Алексее Рыкове» в Сан-Франциско, а мог вместе с группой отправиться на Чёрное море, где нас поджидала баркентина «Вега». Соблазняли оба варианта. «Веге» предстояло стать артисткой, так как Московская киностудия задумала отснять на «Веге» часть фильма «Остров сокровищ». Да, хотелось встретиться с Николаем Черкасовым, которому отводилась роль Билли Бонса, пройтись под парусами на новоявленной «Испаньоле» с Абдуловым, будущим Джоном Сильвером. Я маялся, а время поджимало и тогда, вспомнив о старшем товарище и друге детства Джо Иморе, я отбросил сомнения: только на «Рыков», только в Сан-Франциско. И поэтому в моём мешке вместе с «Островом сокровищ» (любимой книжкой и помимо того, что сокурсникам предстояло стать «пиратами») оказался и «Морской волк». Ведь замечательный писатель принадлежал этому городу, из бухты Золотой Рог, отплыл в океан герой романа хлипкий интеллигент Хэмп, победивший судьбу-индейку в лице Волка Ларсена.                Не скрою, к моему решению приложила руку и учебная часть. Во-первых, мой английский сыграл свою роль, во-вторых, я не был зелёным салажонком. Такелажное дело я знал от и до. Мог вязать любые узлы, мог заростить любой сплесень, кноп или мусинг. Мои познания не свалились с неба. Мальчишкой мне довелось поплавать на Каспии. На шхуне «Два друга» был скверный шкипер, но замечательный боцман – американский негр Джо Иморе. Он, что называется, вложил в меня душу, научил всему, что сам знал и умел, умел же он много, а знал ещё больше. На «Рыкова» меня направляли боцманом. Это и положило конец моим сомнениям. С парусами я знаком достаточно, артистов увижу на экране, а Сан-Франциско – родина Джо. Вдруг встречусь, если он жив, и если, конечно, было угодно судьбе отправить его через тернии бурной жизни к родному порогу. Значит, да здравствует Тихий океан! Книжку Стивенсона положил в мешок, как память о несостоявшемся, а Джек Лондон был взят как бы в назидание себе. Мало ли! Бди, оглядывайся на свой и чужой опыт и тогда не пропадёшь.
      Для прояснения ситуации, коли я взялся её прояснить до конца, придётся, хоть это и затянет моё повествование, сделать экскурс в детство.                Родился я в городе Грозном. Это Чечня, а детство провел в южном Азербайджане, в пыльной Астаре, на берегу Каспийского моря. Отец мой, обычный инженер-нефтяник, волею судьбы (и снова она, треклятая!) стал здесь подручным перса-кузнеца Абдурана, а потом и кузнецом. Они продолжали работать вместе, а я был неразлучен с Джафаром, сыном Абдурана и моим ровесником.
Каспий лежал слева, на востоке, на юге, за рекой раскинулись земли Персии, на западе – степи и горы. Простору хоть отбавляй, и мы его использовали по своему усмотрению. И, гм, по назначению, так как при всём нашем малолетстве фантазии у нас, как и простора для её применения, было более чем достаточно. Особенно, у меня. В ту пору я мусолил страницы «Всемирного следопыта» и «Вокруг света», запоем читал и перечитывал Джека Лондона, по мере сил помогал отцу в кузне, ходил с рыбаками в море, а с Джафаром мы часто седлали коней и мчались за реку, в Персию, где я мечтал однажды повстречать бенгальского тигра.                Природа меня не обидела. В шестнадцать лет я гнул пятаки. Кузница тоже развивала силёнку, а вот откуда взялась у меня склонность к авантюризму? Наверное, виной тому ранняя независимость, книжки и та же мать-природа. Ещё я помнил, что в Багдаде живёт мой дед Фридрих Карлович. Он работал толмачом при караван-сарае. Дед как-то навестил нас в Астаре. Мне он привёз кольчугу, налокотники и круглый арабский щит. Имея такие сокровища, мы часто играли в сарацинов. Джафар во всём полагался на меня, а я, – начитанный мальчик! – уже затевал побег из дому. Помните, «а в Калифорнии вместо чая пьют джин»? О Калифорнии я тогда  не думал. Хотел попасть на Красное море, в далёкий Аден, где, как я думал, нас  с распростёртыми объятиями, возьмут на любой пароход. Багдад и дедушка тоже присутствовали в моих грандиозных планах. Вдохновляло и то, что если я свободно говорил по английски, то для Джафара персидский был родным, к тому же он владел и арабским, а кроме того имел за рекой ближних и дальних родственников. В прямом смысле. Ближние и жили ближе к границе, которой служила река. На той стороне, у моста, пылился персидский жандарм, у того же моста на нашей стороне изнывал от жары советский пограничник.
Я совсем не думал о том, что втягиваю в эту историю друга персиёнка, который не грезил морем. Зато он во всём полагался на меня. Я был для Джафара непререкаемым авторитетом. Он благоговел перед моими «великими» планами и мнениями, а я, скотина, отводил ему подсобную роль.
Наконец всё было готово, и мы исчезли из Астары.
Сначала добрались до «ближних», потом перебрались к «дальним». От них, с конским табуном, до Багдада, где нас не ждал мой дед. Он принял беглецов, хотя и не скрывал неудовольствия. Уговаривал вернуться, а мы упорно стояли на своём. Тогда Фридрих Карлович предложил задержаться у него, погостить и отдохнуть, познакомиться с «несравненным Багдадом», который нам быстро надоел, хотя и ошеломил после саманной Астары с её соломенными крышами.
Мы не знали и не догадывались, что дед связался с отцом и сообщил о беглецах и их планах. Если папаши не успели перехватить нас в Багдаде, то лишь благодаря шестиметровому удаву Вилли. Больших змей, но не таких огромных, держали и многие жители Астары. Считалось, что эти рептилии защищали от скорпионов. Под их присмотром оставляли даже маленьких детей. Но Вилли поражал воображение. Дед откармливал для него поросенка, и день, когда Вилли стиснул жертву стальными кольцами, положил конец нашему затянувшемуся отдыху. Я и теперь слышу, как хрустнули кости несчастного, затем… Нет, трудно описать, как Вилли заглатывал подросшего и отъевшегося «нуф-нуфа»! Ну, прямо с надрывным стоном, можно сказать, с рыданием и слезой! Словом, на следующий день мы бежали из Багдада, присоединившись к каравану, идущему на юг Аравии. Нас взяли погонщиками «за еду», и вот в один… не знаю уж прекрасный ли день, путешественники добрались до Адена.
Гладко было на бумаге, но… Нет, я не забыл про «овраги». Просто рассказал веду не о них.
Боцман американского судна задал нам традиционный вопрос: «Хау ду ю спик инглиш?» «Йес!» – ответил я и попросил взять нас с собой. «Что умеете?» – спросил дюжий янки. «Таскать» мешки», – последовал ответ. Он ощупал наши руки и плечи, как ощупывают покупаемого раба, подумал и согласился взять «боями». Велел придти вечером и даже пообещал аванс, который мы не получили: были застигнуты родителями, избиты, связаны и увезены в Пехлеви, откуда переправлены в Астару.
Что было дальше? Зимой – школа, а летом работа на шхуне «Два друга». В тридцатом мне исполнилось пятнадцать лет, но выглядел я гораздо старше. Заматерел в скитаниях, в кузнице нарастил плоти и теперь уже запросто гнул пятаки и полтинники, вязал узлом толстые железные прутья.
Шхуна, небольшая посудина с косыми парусами, и командой в девять человек курсировала между Баку и печально известным мне теперь портом Пехлеви, что в Персии. Она пропахла рыбой, арбузами и сосновыми дощечками, их которых делаются ящики для осетровых.
        Иногда мы и сами невод забрасывали, а однажды вытащили белугу – рыбину почти на полтонны. Рыбу загнали персам, а деньги шкип поделил на семь человек. Мне и боцману не досталось от суммы, вырученной за белугу, ни копейки.
Теперь я и перехожу к главному.
Когда я нанялся на шхуну, Джо Иморе, уже трудился на её палубе. Работящий мужик. Как пушкинский Балда. Ел за четверых, работал за семерых. Эти семеро его и наказали. Видимо, за цвет кожи. Мне, его лучшему другу-приятелю, не заплатили по другой причине. В наказание. В ту пору я кашеварил и вбухал в обеденный котел всё мясо и масло, которых, по расчётам шкипера, должно было хватить от Баку до Пехлеви и на обратный путь до Баку. 
Изгнанный с камбуза, я ещё крепче сдружился с Джо. Нравилось слушать его рассказы, а повидал он много – пробродил по свету, пока добрался до Каспия. На родине, признался он, его приговорили к электрическому стулу, а он ухитрился сбежать из тюрьмы и превратился в эдакого Синдбада-морехода. В Мексике начались его скитания и, сказал Джо, нет им с тех пор ни конца, ни края, так как обратный путь в Сан-Франциско ему заказан. Там у него остались жена и сын… Перекати-поле. Словом, докатившись сначала до Питера и Москвы, он вскоре оказался в Астрахани, а потом и в Баку. Я тоже рассказывал ему о нашем походе. Джо веселился, слушая о том, как меня и Джафара, связанных на манер курдючных овец, везли отцы к родному очагу, как были мы при этом беспомощны и поверглись насмешкам всевозможных караван-баши и всякой другой сошки. Отцы не защищали. «Получайте, что заслужили!» вот и весь сказ.
Джо, между прочим, был ещё и боксёром. Настоящим. Конечно там, у себя, в Штатах. За лето он и меня крепко поднатаскал в боксе, пользуясь тем, что шкипер не противился этой забаве. Он считал наши занятия развлечением для остальных матросов, да и сам развлекался, подзуживая меня «дать этому чёрному как следует». Врать не буду, иногда, сговорившись, я и Джо устраивали на палубе целый спектакль, опять же, не без пользы для меня. 
      А расстаться нам пришлось в Пехлеви. Шкипер, обделив Иморе в деньгах, начал, как часто бывает в подобных случаях, изводить его мелкими придирками. И однажды тот не стерпел. Обозвал шкипа «красномордой плантатором» и был уволен в Пехлеви. Последнее, что успел сделать Джо, прежде чем покинуть шхуну, это нокаутировать «красномордую». Знатно ему приварил своим хуком слева. Шкип с разбитой рожей чухался до Баку, не вылезал из каморы, а матросы злорадствовали. Он же всех прижимал, всех обсчитывал. Докой был по этой части.
Если разделить мою жизнь на две части, отбросив временно третью, в которой я пребываю и по сей день, то первая закончилась прощанием с Джо Иморе, окончанием школы и кое-какими промежуточными событиями, имевшими, как говорится, место перед поступлением в институт. О них я еще расскажу, если появится повод. Вторая часть начинается поступлением в институт и осенней практикой тридцать шестого года, а вот новая практика, а потом следующая ,вплоть до возвращения в альма-матер; она, эта важная, хотя и не главная, часть моей жизни, суть и содержание этого повествования. Да, я повстречался с «бенгальским тигром», а он, коварный и хитрый зверь, едва не сожрал меня, доказав тем самым, что люди постоянно ходят по тропинке бедствий, не предвидя… Да, не предвидя тех последствий, которые иной раз закручиваются похлеще, чем сюжеты Стивенсона и Джека Лондона.
      После весенних экзаменов, меня вызвали в учебную часть и, предложив два варианта летней практики, сразу намекнули, что хотели бы видеть меня на «Рыкове». В характеристике с  «Трансбалта», а потом и в других подобных бумагах, говорилось, что матрос Лунге проявил себя… имеет качества… Лунге то и сё, Лунге, наконец, даже исполнял обязанности боцмана, когда последний заболел, а старший матрос просто-напросто отказался, убоявшись ответственности. Да, именно так и было написано – чёрным по белому. К тому же, матрос Лунге прекрасно владеет английским. Два последних обстоятельства, видимо, и сыграли главную роль в решении начальства. На «Рыкова» меня направляли боцманом, и это положило конец сомнениям и переживаниям.
Теперь, когда я рассказал о себе все, или почти все, что имеет хоть какое-то отношение к дальнейшим событиям, а кое-что и повторил для вящей убедительности, добавлю, что «прояснить ситуацию» мне всё-таки до конца не удалось. Недостает тех деталей, тех подробностей, о которых  я упомянул вскользь. Я прятал их не только от людей, но даже от себя, памятуя о том, что меньше помнишь – дальше едешь и дольше живешь. Кажется, я  говорил, что расскажу о них, если появится повод.   
Итак, в путь!
      
Глава 2. ВСТРЕЧА
      
      Давно остались позади Балтика и Северное море, Роттердам и Атлантика, бункеровка в Колоне и Панамский канал, наконец проплывший, как тень, мексиканский остров-невеличка Гуаделупе.  Уже позади и залив Фараллонс. Впереди – Золотые Ворота, задернутые кисеей розового тумана.
Где-то здесь, в этих воротах, Хемфри Ван-Вейден оказался на борту «Призрака» и узнал почем фунт лиха от самодурства его капитана. Да-а… Волк Ларсен – та еще штучка, но и Хэмп не подкачал. Наверное, был рыжим, как и я. И таким же настырным. Что есть, то есть, отрицать не буду. За спиной так и говорили: Рыжий сказал, Рыжий велел. У меня складывались ровные отношения со всеми матросами, хотя некоторые были много старше меня. А Фёдор Шишкин, «приятно» удивленный нашей новой встречей, больше не возникал по крупному. Помнил, как на «Трансбалте» попытался прижать «салагу» к ногтю, а я попросил у него пятак, и, свернув трубочкой, вернул со словами: «Дарю сердечно – помни вечно!» А может: «Бери да помни». Что-то в этом роде. Он запомнил и знал теперь, кто хозяин на палубе.
Сейчас место боцмана у брашпиля, при якорях, но я попросился на руль, чтобы… Ну, что там говорить! Очень хотелось самому провести пароход через узкий  проход и пройти под «чудом техники» - знаменитым мостом Голден-Гейт, строительство которого недавно закончилось. Мелкие доделки не мешали судоходству.
Лоцмана взяли у плавмаяка и легли на фарватер Мейн-Шип-Канала, держа семьдесят градусов по компасу. Брашпиль попыхивал парком, Шишкин попыхивал трубочкой, очень довольный, что я заменил его, предоставив возможность торчать на баке и любоваться скалами мыса Бонито. А я… Сан-Франциско! Город «имени» Франциска Ассизского, о котором столько рассказывал Джо, был совсем рядом, и я уже грезил встречей с ним.
Подвернули: курс пятьдесят семь градусов.
Ветерок разогнал утренний туман, и красная арка моста, повисшая на высоте семьдесят метров, отчетливо возникла в небе.
Лоцман попросил меня держаться правой стороны канала и не лезть на осевую. Я козырнул. Вместо короткого «Йес, сэр!», дал, как положено, развернутый ответ:
– Keep on the starboard side of the channel!
Спина лоцмана с крупной надписью CALIFORNIA на куртке, означавшая название лоцманской станции, дрогнула. До сих пор он позевывал, а тут повернулся ко мне и посмотрел с любопытством. Дескать, что ты за фрукт? Откуда у него такое чистое произношение? Ни черта – знай наших!
Несмотря на то, что в моей голове царили грёзы и радужные планы, я был, что называется, весь внимание. Можно запросто опростоволоситься на фарватере, стиснутом в промежуток между островами Алкатраз, Трежер и Йерба-Буэна с одной стороны, и причалами порта с другой. Они начинались от мыса Форт, практически у Голден-Гейта, и вместе с берегом устремлялись на юг, за другой мост – Сан-Франциско-Окленд, вплоть до полуострова Хантерс-Пойнт.
Доки и пирсы судоремонтных заводов сосредоточены у мыса Авизадэро. Скорее всего, города мне не видать, как своих ушей. Отсюда не наездишься. Одна надежда на ноги, а язык довёдет куда угодно. Ремонт меня не интересовал. Скука и обыденность. Он везде одинаков, что в Питере, что в Рио-де-Жанейро, что здесь, в Сан-Франциско. Меня прельщала возможность пошляться по старым улочкам, в которых, наверное, хоть что-то сохранилось от времен Джека Лондона. Землетрясение тысяча девятьсот шестого года, о котором я читал во «Всемирном следопыте», наломало дров в районах, застроенных особняками и небоскрёбами, но там, где нечему рушиться, что-то ведь должно уцелеть! К примеру, парк «Золотые ворота», где гоняли на великах мальчишки, трое описанных Джеком горцев, пустившихся потом в плавание по заливу на шлюпе «Ослепительный».
Лоцман, вопреки правилам, рассказывавший капитану о здешних туманах, приказал мне взять три градуса вправо и умолк. Три махины пёрли навстречу, да еще путалась под ногами какая-то мелюзга, лезла поперёк курса.
Я справлялся неплохо, хотя думал о разных вещах, большей частью посторонних. И всё это время на периферии завихрений памяти, не возникая явственно, маячила мысль о Джо Иморе. Вот, мол, я, Жорка Лунге, объявился в твоём городе и так же исчезну из него, быть может, внезапно, как ты, Джо, явил мне себя на шхуне «Два друга» и сгинул в Пехлеви. Вот же я, вот! Уже швартуемся к причалу, почему-то минуя карантин, и я слышу, как лоцман, прощаясь, говорит капитану Соколову: «Кто-то из наших писателей, кажется, Фаулер, Джин Фаулер, сказал: «Да будет позволено каждому любить два города: свой родной и Сан-Франциско».
Что ж, я согласен полюбить Сан-Франциско, а как насчет «своего родного»? Есть ли такой город? Пыльная Астара? Это не город, а недоразумение, прилепившееся к устью речки и Каспию. Грозный, где меня вытурили с рабфака и где я успел чуток поработать на заводе «Красный труд»? Может, Баку? Здесь я завалил физику на экзаменах в нефтяной институт, здесь я вкалывал чернорабочим на «Парижской коммуне» и закончил подготовительные курсы, которые помогли  поступить в Ленинградский водный. Да, Баку, пожалуй, «свой». Почти свой, но… родной ли? Ленинград? Гм, маловато в нём прожито, слишком много времени отнимала учёба и редко удавалось побыть наедине с ним, чтобы полюбить город, которого практически не знал. Конечно, если на то пошло, он мой, родной и любимый. Люблю тебя, Петра творенье и всё такое, но как мало этого для настоящего родства и настоящей любви!
«А вот о Сан-Франциско, Жорка, ты грезил с тех пор, как по складам прочел «Приключения рыбачьего патруля!» – думал я, прогревая лебедки. – Наверное, я плохой патриот. А этот лоцман не так прост, как кажется. Не буквоед-служака. Наверно, трепетала в нём эдакая романтическая струнка, потому и завел с Соколовым разговор о туманах, а что до них капитану? Со мной бы поговорить пайлоту, я бы его послушал!»
Трюма опорожнили через трое суток.
Я не рвался в город. Отпустят на пару часов – ничего не успеешь, ни черта не увидишь! Нет, если увольнение, то на весь день. Я и маршрут разработал, наметил «нервные» узлы и точки. Город стоит на крутых холмах. Джо, помнится, упоминал Телеграфный и Русский. На Русском виллы – не подступись. Им богачи завладели, а по словам Иморе, во время «золотой лихорадки» на нём похоронили несколько русских моряков, отсюда и название. Вместе с золотом, якобы, закопали. Но это – враки. Кто ж бросит в могилу чужих матросов хотя бы горсть золотишка? Здесь из-за него глотки резали и дырявили. Ну, это как везде, запросто. Однако далеко забрались наши парни. Форт Росс отстроили и, вот, в земле покопаться успели. Что-то было в них своё, особое, коли остались в памяти здешних старожилов. Надо побывать на вершине рашн холма и бросить взгляд на запад, чтобы увидеть «свой» восток, откуда приплыли напористые мужики. И да сбудутся мечты Билли Бонса! То бишь, Жорки Лунге.                Тем временем «Рыкова» перешвартовали к другому причалу. Отыскали местечко за Китайским бассейном. Все ещё далеко от Голден-Гейта, но и этого уже достаточно. Ноги свои, не казенные, что прикажешь, то и сделают. А приказать вскоре пришлось, Появилось свободное время, и третий штурман Шура Рябов пригласил меня прогуляться до мастерской, где ремонтировали судовые хронометры. Наш он унёс, как только «Рыков» припал грудью к заморской земле, и надеялся, что здешние кудесники успели откачать покойника, и, значит, приспело время вернуть его в строй.   
С Шурой мы были приятелями, он сносно изъяснялся на английском, но мечтал о совершенстве и надеялся на мою помощь. Всё бы ничего да за нами увязался Шишкин.
Мастерская – вот напасть! – оказалась закрыта.
– Куда крестьянину податься? – спросил Рябов, которому, как и мне, да, наверно, и Фёдору вовсе не хотелось сразу же возвращаться на пароход. Хотелось наконец размять ноги, и мы отправились в долгий путь по набережной Эмбаркадеро, не представляя, куда она приведёт и куда мы вообще стремимся.
Эх, если бы Шишкин не сопел рядом!
За эстакадой Оклендского моста набережная превратилась в променад, место для прогулок, а за торговым центром снова стала сама собой – бесконечной, казалось, Эмбаркадеро.
– Докуда же тянется эта кишка? – не выдержал Шишкин.
– До туда!.. – проворчал Рябов. – We should like to visit a fishing port, – добавил на «инглиш». – Understand?
– Чиво-чиво-о? – заверещал Шишкин, но, по-моему, прекрасно понял, что штурман предложил посетить рыбный порт, вернее, один из причалов, где рыбаки прямо из лодок предлагают свой товар, а любители оного могут отведать в многочисленных забегаловках всевозможной морской живности и прочей снеди.
– А давайте, действительно, доберёмся до рыбаков, – поддержал я Рябова. – А что нам? Выпьем пива и съедим какого-нибудь рака. Потом – кто куда. Видно будет.
      Шишкин пожал плечами и высморкался в огромный цветастый платок. Дескать, ему всё равно, он согласен на пиво, и вообще не бросит нас, будет сопровождать до самого трапа.
– Ясно… Understand! – ухмыльнулся Рябов. – Если думаешь, Федюнчик, что пиво – за наш счёт, то заблуждаешься, Понял?
– Андастенд, – тоже ухмыльнулся Федюнчик, и мы потопали дальше, поглядывая по сторонам и выглядывая  рыбаков.
Ох, уж этот мне Шишкин – хитрован! Он, конечно же, не прочёл бы заголовка в местной газете, но прекрасно понимал тот портовый коктейль, на котором изъясняется разноплеменная морская братия. Я знал это еще по «Трансбалту».
Набережной, казалось, не было конца.
Пирсы, пирсы, причалы, многочисленные суда. Деловой мир, рабочий ритм огромного порта. Страна ожила после депрессии, потрясшей промышленную и финансовую империю.
Ноги шагали бодро. Но с залива наползал туман, заморосило, стало слякотно и неуютно. Хриплые гудки пароходов доносились все чаще и тем тревожнее, чем гуще и плотнее становились серые клочья, опустившиеся ниже кранов и мачт,  почти свалившиеся на плечи людей и закрывшие окружающее слезливой мутью. 
Вскоре мы догнали, похоже, таких же гуляк, но экипированных, согласно погоде. На них были чёрные дождевики и широкополые шляпы. Из нас только Фёдор догадался надеть клеенчатую куртку с капюшоном. Я и Рябов мокли в суконных кителях и фуражках, опустивших «крылья». С козырьков капало на носы. Мы облизывали с губ сочившуюся сырость, и потому шмыгнули за дождевиками в распахнутую дверь кабачка, из которой пахнуло пряным запахом специй и ароматом острых приправ.
«Дождевики», а ими оказались раскосые азиаты, свернули направо и заняли столик в дальнем углу.  Мы направились в противоположный, куда, привстав, приглашал Рябова и нас тот самый лоцман – поклонник родного города. Что ж, коли нас признали и зовут, разве откажешь?
Рядом с лоцманом – коренастый негр в замшевой куртке. Совсем седой, хотя на вид не слишком старый. Если что и старило его, так это седина и безобразный шрам, пересекавший лицо от переносицы до подбородка. Он придвинул мне свободный стул, два других лоцман взял у соседнего столика, а мы, несколько удивленные вниманием почти незнакомого человека, поторопились с заказом. Сказывалась прогулка на свежем воздухе, вот и разыгрался аппетит, а блюда, стоявшие перед завсегдатаями кабачка и нашими визави, подогревали его. Негр ковырял устриц, лоцман, назвавшийся Джимом Купером, поддевал вилкой винегрет из морской живности с французским названием «буйябес».
Лоцман не представил нам седого сотрапезника, а тот молчал, изредка поглядывая на меня. В его глазах иногда мерещился немой вопрос, но я был слишком поглощен настоящим и не думал о прошлом, в противном случае, хотя и сам приглядывался к нему все чаще и чаще, отнесся бы куда как внимательнее к своему соседу.
Наши взгляды, перегляды того и другого, не ускользнули от лоцмана Купера. Он улыбнулся, сделал этакую театральную паузу, откупорил бутылку калифорнийского бургундского DELLA CASA и, наконец, произнес, видимо, заранее приготовленную фразу, рассчитанную на меня, но уж никак не на моих спутников:
– Со мной вы, худо-бедно, уже знакомы, а это… – Он повернулся к негру и положил руку на его плечо. – Это мой старый добрый друг и тренер, учитель молодёжи по части культурного мордобоя, Джо Иморе.
Я вздрогнул и уставился на человека, носившего имя того, с кем когда-то расстался на вонючем причале Пехлеви: так просто?! в огромном Фриско?! первая вылазка в город и сразу нате вам! Здравствуйте, товарищ Коган, пожалуйте бриться!
– Я, между прочим, еще и моряк, Правда, бывший, – сказал  э т  о т  Иморе и подмигнул мне с улыбкой, перекосившей лицо добродушной гримасой. – Верно, Жорка? – добавил он по-русски, и это – «Жорка», окончательно убедило меня, что время чудес ещё не минуло, что человек, сидящий рядом со мной, не однофамилец, а настоящий Иморе, – «старый добрый друг и учитель молодежи по части культурного мордобоя». Мой первый тренер из детства.
К счастью, это случилось в отсутствии Шишкина. Фёдор отправился к стойке за «личной» бутылкой вина, поэтому он не видел, как нас, меня и Джо, буквально бросило друг к другу. Нет,
 обошлись без объятий и поцелуев, но, стиснув руки, мы молча смотрели, узнавая и не узнавая себя, нынешнего, глазами стоящего напротив. Да мы ли это? Мы. Но не те, какими были семь лет назад. Лоцман Купер, пригласивший советских парней, чей пароход он недавно провел под мостом, был ошарашен таким оборотом и с изумлением взирал на встречу «двух миров». И он был прав. Мы, повторяю, смотрели друг на друга, как на выходцев с того света, и «тот свет» у каждого был свой, так непохожий на «тот свет» другого.
Шура Рябов тоже хлопал глазами, а Шишкин, вернувшись к столику, подоспел к мирной беседе.
Я помнил об «электрическом стуле» и ждал, что Иморе сам расскажет о своей одиссее всё, что сочтет возможным и нужным, поэтому не лез с расспросами в присутствии товарищей. Лишь поинтересовался, где он успел побывать после того, как мы расстались в Пехлеви, и где заработал такое «украшение»? И Джо понял меня, понял, как надо.
Шишкин наливался вином и жевал, как жевали и все остальные, выуживая из буйябес кусочки омара, мясо гребешка и ломтики рыбы, Джо и лоцман ковыряли устриц и подливали в наши фужеры вина, так что пиво пришлось спровадить Фёдору, который глотал все подряд и не вникал, кажется, в суть разговора, который и без того велся на английском. И все-таки он посматривал косо: здешний негр и Рыжий, оказывается, знакомы! Наверное, соображал, случайно ли встретились они в этой харчевне?
Случайно, Шишкин, случайно!
Наш шар земной, думал я, похож на бильярдный стол, а люди – на шары, которых кий судьбы гоняет от борта к борту, сталкивает лбами и отбрасывает в разные стороны, чтобы однажды закатить в одну лузу.
– Когда мы расстались в  Пехлеви, – начал Джо, очистив тарелку, – я хотел вернуться в Баку. Мне как-то предлагали работу в садах у Тальшинских гор. Потом потолкался в порту и передумал. Домой потянуло в Штаты. Ну… не совсем домой, а хотя бы поближе к жене и сыну. Очень хотелось их увидеть. Сначала, Жора, я перебрался в Индию, потом в Сингапур и – пошло-поехало! В конце концов добрался до Сиама. В Бангкоке познакомился с тайским боксом, но… да, было дело под Полтавой! – (Шишкин чуть не захлебнулся  вином, услышав «такое» от негра!) –  но не сошёлся характером с торговцами опием и заработал, как ты, Жора, сказал, это украшение, – и Джо потрогал бурый шрам. – Пришлось податься в Китай, а там ничего хорошего: войны, бунты, свары… Наконец меня занесло в Аннам. Год в Шалоне показался веком, однако в Сайгоне повезло – подкопил деньжат и вернулся в Сингапур, где меня накрыла та же банда из Бангкока. Понял, что жизни не будет и… В общем оказался в Батавии, поработал тренером у китайца, содержавшего спортклуб. В конце концов мне все так надоело, что я нанялся на пароход и вот я здесь, в Сан-Франциско.
– Да-а… – Шура покрутил головой. – Одиссей вернулся в Итаку…
– Не знаю, кто такой Одиссей, и где эта Итака, – ответил  Джо, обращаясь ко мне, – но если бы старый друг из Фриско не ответил на моё письмо и не сообщил, что я давно оправдан… когда-то я чуть не сел на электрический стул за несовершённое преступление… а меня обвиняли ни много, ни мало, в убийстве полицейского, – пояснил он Шуре и Шишкину. – Если б не то письмо, мы, Жора, не встретились с тобой. Так бы и сгинул я где-нибудь на Яве.
– Значит, снова с женой и сыном? – обрадовался я.
– Ну, нет! – усмехнулся он. – «Жена нашла себе другого», как пели ваши, русские, на шхуне. А сын… Я ещё познакомлю тебя с моим Диком. Когда я вернулся, ему было двенадцать, сейчас четырнадцать. Вовремя я вернулся Жора. В городе хватает всякой шпаны, вот и Дик прислонился к одной компании. Словом, забрал я мальчишку, а Луиза… моя бывшая, она моложе меня на десять лет, ничего не имела против. У неё своя жизнь и, подозреваю, Дик был для неё обузой. Вы к нам надолго?
– Ремонт предстоит… посмотрим.
– Ага, вот, значит, как! – Джо взглянул на опустевшую бутылку Шишкина и наполнил фужер матроса из своей. – Тогда обязательно познакомлю. В Батавии я присматривался к китайскому заведению, а здесь создал свой спортклуб. Видите японцев в том углу? Многие ходят ко мне. Форму поддерживают. Тоже моряки. Что они делают здесь, я так и не понял. То ли ремонт затеяли, то ли возятся с какой-то аппаратурой – новшества устанавливают. Дело, впрочем, не в этом…
Джо умолк и взглянул на японцев. Те неторопливо приканчивали буйябес и о чем-то переговаривались с таким же узкоглазым официантом, слушавшим внимательно и почтительно пожилого скуластого «самурая», сидевшего к нам лицом.
– Однажды я решил тряхнуть стариной, – продолжил Джо. – поднатужился и начистил чушку одному из них. Нокаутировал во втором раунде. Вчистую переиграл, даже сам удивился своей прыти! Они и начали уговаривать меня отправиться с ними за китами. Ах да, у них же китобоец! Я отказался. Не нравится мне эта компашка, да и в Китае имел несчастье познакомиться кое с кем из островитян. Впечатление самое паскудное, а эти, сдается, того же поля ягодки.
Меня японцы не интересовали, Рябова тоже. Шуру интересовало другое, он и спросил, как Иморе удалось отбояриться от «стульчика». Ведь не на воле гулял, взаперти держали!
– Молодой был, прыткий да ловкий. И жить хотел, – ответил Джо. – Там, за окном, видите, мыс Сан-Рафаэл, – он кивнул в сторону пролива, – а на нём знаменитая тюрьма Сан-Квентин, где было мне приготовлено уютное местечко. Тюряга серьезная.
– И вы из неё сбежали?! – У Шуры аж глаза полезли на лоб, а Шишкин смотрел одобрительно: из таких ли тюрем сбегали большевики?                –  Ну нет, я раньше задал стрекача, – улыбнулся Джо. – Говорят, что из Сан-Квентина был совершён всего один побег. Будто бы решились на него два парня. Оба не курили, но получали сигареты и спички. Соорудили из селитры подобие бомбы и вывели из строя сигнализацию и освещение. В суматохе и сиганули через стену и ров. Болтали, помню, что во рву плавали голодные акулы, но им и тут повезло: переплыли да ещё на автомобиль наткнулись. Какой-то растяпа оставил его с ключом зажигания. На нём и удрали в Мексику, как, впрочем, и я, благо граница рядом. Моя предвариловка была куда проще, вот я и смекнул. И везение, конечно. Ладно, долго рассказывать. Говорят, дуракам – счастье, дуракам везёт. Я себя не считаю умником, но и не дурак вроде. А тут повезло. До границы добирался пешком, дальше, как придётся. – Он засмеялся. – Пока не оказался в России, потом на Каспии, где и познакомился с Жорой.
Сколько не сиди, а всего не переговоришь, обо всём не вспомнишь. Шишкин отяжелел от еды и слегка осоловел от вина и пива. Гулять ему расхотелось – засобирался на судно. Я вздохнул с облегчением, когда Рябов сказал, что, пожалуй, отложит знакомство с городом до следующего раза. Наверное, просто хотел оставить меня наедине с Иморе. Но первым ушёл лоцман, потом, засопев, поднялся Шишкин. Рябов – минуту спустя, пропустив в дверь японцев. Пока мы сидели в харчевне, туман исчез. Набережная, омытая дождиком и освежённая туманом, ожила, городские холмы, покрытые панцирем стен и крыш, расцвеченные кое-где густой зеленью скверов, повеселели, а башня паромного вокзала презрительно уставилась на них циферблатом часов, точно глазом циклопа.
Некоторое время мы шли по Эмбаркадеро в сторону противоположную той, где скрылись Шишкин, японцы и Рябов. Я рассказал Джо о себе, как жил, чем занимался до поступления в институт, об учёбе и плавании на «Трансбалте». На это не ушло много времени: вся моя жизнь – с гулькин нос, а те девять лет, что мы не виделись, вдруг показались мне мигом. Будто вчера расстались! 
       Справа синел залив.
Здешний берег – сплошные пирсы и брекватеры. Возле них и за ними многочисленные яхты и катера, мелкие судёнышки. Мачты торчали густо, как жёлтая щетина. Это передний план. На втором – пароходы. Спешат от Золотых Ворот к острову Алкатраз, или от него к океану. Позади горбится остров Ангела, по здешнему говоря, Эйнджел, а ближе его, покрытые сиреневой дымкой скалы полуострова Марин.
Так мы и шли.
Я крутил головой, Джо называл авеню и стриты, которые мы пересекали, в которые сворачивали и которые я тут же забывал. На Хайд-стрит забрались в «кейбл-кар» – вагончик трамвая, что карабкается на холмы с помощью каната, и который начал неторопливо взбираться на вершину Русского холма. Я спросил, откуда такое название. Уютные особняки, цветы, газоны, путаница дорожек, каменные парапеты…
– Да, не каждому по карману этот уют, – сказал Джо, будто прочитав мои мысли. – Здешние русские селятся на Гранд-авеню. Севернее парка Голден-Гейт. Там всё русское: рестораны, книжные магазины и всё такое. На Саттер-стрит есть русский центр. Интересуешься земляками?
– Вот ни столечко! – искренне ответил я. – Меня, пожалуй, больше лоцман интересует. Необычный лоцман, а?
– Верно, – согласился Джо. – Джим мастер на все руки. Лоцман, яхтсмен, прекрасный штурман. Тихий океан знает, как свою квартиру. Но, заметь, он к тому же поэт, да и красками где-то малюет.
– Но все-таки – лоцман? – удивился я.
– Жевать что-то надо? Всем нужно что-то жевать, и каждый устраивается, как может. Я с ним познакомился на пароходе, когда покидал благословенное королевство Муонг-Тай, а встретились здесь, – часто захаживает ко мне, в спортклуб, но всё так… несерьёзно, – доложил Иморе и предложил: – а ты, Жорж, заглядывай к нам, я из тебя сделаю чемпиона.
– … парохода «Рыков», – засмеялся я. – на котором я и без того чемпион. Правада, я и в институте бил каждого в своём весе. Да и в городе был замечен.
– Мальчик вырос и стал моряком… – вздохнул Иморе. – Мужчиной! – Он щёлкнул ногтем по козырьку моей фуражки с новеньким совторгфлотовским флажком. – А ты всё такой же рыжий, как этот ваш… вымпел.
– Природу не изменишь! – улыбнулся я. – Меня и в институте Рыжим зовут, а на пароходе так почти все, Рыжий да Рыжий. Конечно, за глаза. Начнётся ремонт, и ваш рабочий класс будет называть Редом.
Пока мы болтали, «кейбл-кар» успел спуститься до пересечения  Хайд-стрит и Маркет и высадил нас у муниципалитета. Джо потащил меня к памятнику «Калифорнийскому духу». Непременно хотел показать мне этот громадный монумент, поставленный чуть ли не сто лет назад неким Джемсом Ликом, разбогатевшим во время здешней «золотой лихорадки».
Хабазина впечатляла! У меня зарябило в глазах от обилия всевозможных орнаментов и рельефов, заплетённых почище топового узла. Но главными были не они. Три огромные фигуры олицетворяли «дух» Калифорнии: грязные и оборванные золотоискатели рассматривали в пригоршне кучку золотого песка. 
Джо поглядывал на меня. Требовал одобрения, а я не знал, что и сказать. Я не Джим Купер и, значит, не знаток искусства. В Ленинграде походил по музеям с однокурсником, Васькой Гущиным, вот уж он – дока, а я, честно говоря, вынес не так уж много. Понравились художники, которые называют себя «маринистами», а картины – «маринами». Айвазовский – здорово! Особенно понравилась его «Волна». Кто еще? Боголюбова запомнил, Лагорио. Он, по-моему, изобразил «Дарьяльское ущелье». Может, и ошибаюсь, но дело не в этом. Сразу вспомнился Кавказ, а следом – мать и отец: как они там живут за этими теснинами? А что до монументов, так больше всего мне понравились кони на Аничковом мосту. Я их долго разглядывал. И не раз! И всё время думал о Джафаре и наших «арабах», а после о скакунах, которых гнали через Персию на юг.
– Ну и ну-у!.. – Это все, что я мог сказать про здешний «дух», и вдруг спросил у Джо, хорошо ли боксируют японцы?
– Есть – будь здоров! – ответил Иморе. – Я давно не боксирую, а на сей раз решил поработать с середнячком, потому и одолел его, а для тебя, Жора, если хочешь сразиться, могу подобрать сильного бойца.
– Как-нибудь в другой раз, – отмахнулся я. – Может быть!
Джо повел меня дальше, через скверы – прямо к двери своего заведения, неприметного среди магазинчиков и лавок, а внутри оказавшемся чистым и просторным спортзалом с раздевалкой и душем. Неплохо, совсем неплохо!
Джо с напарником занимали небольшую комнатушку, увешанную спортивными плакатами: боксеры в бою и возле ринга. Стол, телефон, стулья и обшарпанный сейф – всё убранство, среди которого восседал дюжий негр.
– Знакомься, Жора, – Джо подтолкнул меня к столу. – Джефри Стил, мой компаньон. В прошлом тяжеловес, нынче…могучий старик и замечательный тренер.
Джо оседлал стул и принялся куда-то названивать. Напарник предложил мне осмотреть заведение. Что ж, можно…
В спортзале разминалось несколько человек. Один, явный японец, тужился в углу на помосте, поднимая и опуская «тягой» спины увесистую штангу. Я засмотрелся на коренастого мускулистого азиата. Уж не из тех ли он китобоев, что харчились в кабачке? Похож. Впрочем, в Сан-Франциско и своих не счесть. Как у китайцев, у них обжит целый район. Эдакий Джапан-таун с национальной начинкой: магазинчики, кухмистерские и все такое. И спортзалы должно быть есть. Ишь, кряхтит! Но почему здесь, а не у себя?
– Местные к нам не ходят, – подтвердил Стил. – Они осваивают джиу-джитсу, дерутся на палках, рубятся деревянными мечами. У нас, в основном, моряки. Эти предпочитают европейский мордобой. После морей им хочется размяться, кровь разогнать. У тебя, кстати, нет желания? Тому, со штангой, не терпится сразиться, но не с кем. Те – зелёные новички, а он «супер». Ты же, по словам Джо, крепкий боксер.                Я не знал, что и подумать, на что решиться.
– Мы… только-только с моря, – замялся я. – Он мне живо пятак начистит! У меня сейчас ни дыхалки, ни удара.
– Надо же начинать когда-то, – настаивал Стил, явно подзуживая меня.– А с этими, слышал, у вас недавно случилась заварушка? Возле Манчжурии, что ли?
– Было дело под Полтавой!.. – кивнул я.
– Это город такой?
– Это поговорка. А схлестнулись под Гродеково, – объяснил я. – Они ж, гады, с тридцать четвёртого тычут нам в подбрюшье! То здесь, то там лезут через границу. А кажись, в тридцать пятом сунулись через падь… это, Стил, узкая долина в тайге. Через падь Мещеряково. Решили всерьёз проверить боимся ли мы щекотки. Ну и получили по суслам. Всерьёз!
– Вот и померяйся силами в личном поединке, – сощурился старый заводила,  испытай кураж!
– Была не была! – согласился я. – Трусы, плавки найдутся?
Всё нашлось.
Я хорошо размялся, и мы с японцем сошлись на середине ринга. Если на глазок – вес у нас примерно одинаков.
Шесть раундов – не шутка. Противник крепко меня вымотал. Два раза я побывал в нокдауне, но и его заставил приложиться щекой к настилу целых четыре раза. Я был в мыле, когда появился Джо и прекратил схватку. Японец улыбался и кланялся, что-то шипел сквозь зубы. Наверное, благодарил за полученное удовольствие. Что ж, мы всегда готовы доставить его соседу.  ? ж я "ю спортивными плакатами: боксеры в бою и возде ринга. ортзалом с раздева Японец ушел в душ, а я еще пыхтел и отдувался.
– Три раунда куда ни шло, но шесть – перебор! – выговаривал Джо компаньону. – В России говорят, хорошего помаленьку, горького – не до слез.
– Не переживай за Жоржа, – ответил Стил, разматывая бинты на моих колотушках. – Тот парень выглядит свежее, зато коленки у него оказались послабже, чем у нашего бойца.
– Ладно, Жора, тренируйся, – улыбнулся Джо. – Благословляю! Увидишь, от партнеров не будет отбою.
Он проводил меня до судна, но отказался подняться на борт. Спешу, сказал он, по вечерам самый наплыв – надо зарабатывать. Те же японцы платят очень прилично.
      
      Глава 3
НЕОЖИДАННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ
      
      «Чем заняться? – задумался я, плюхнувшись в койку, хотя не хотелось даже шевелиться. – Почитать «Волка»?»
Полистав роман, я отложил книгу. Усталость брала своё. Закрою глаза – возникают ринг, жёлтое лицо японца, влажная челка и узкие, кажется, ничего не видящие глаза, на самом деле видевшие и предугадывавшие многие мои атаки. А дальше снова и снова мельтешенье перчаток, жёсткая прядка, прилипшая ко лбу, капли пота на скулах, исчезавшие после ударов. Мои перчатки пахли чужим кислым потом, и это было противно даже теперь.
Наконец я уснул, но бой продолжался… с Волком Ларсеном.
Судил на ринге скуластый самурай из харчевни у рыбацкого мола. Не видать мне победы, понял я, когда скуластый швырнул в лицо тарелку с устрицами. Слизь заклеила глаза. Последовал удар и… Я проснулся. Тело болело, козонки ныли – настукал! Зато никакой вялости: голод – зверский, аппетит – волчий, а живот пуст, как пионерский барабан.
«А поутру-у она проснулась, – запел я, натягивая штаны, – кругом помята-ая трава-а…» Настроение в общем и целом было превосходным. И стало ещё лучше, когда старпом сообщил, что док всё еще занят, судно к ремонту готово, поэтому капитан объявляет команде «волю» до конца недели: гуляй – не хочу!
Я пропадал у Джо, но с японцами не встречался. Видел однажды мельком. Они пришли, я  уходил. Тот, с челкой, зыркнул глазами, как бритвой, но сделал вид, что меня не узнал. Ну и чёрт с ним. Спарринг-партнеров хватало. Я обрел надлежащую форму, боксировал легко, без напряга и «ликовал от радости телесной». Тот плакат, что висел возле кабинетика, оказывается нарисовал лоцман! Он поместил на нём надпись: «Я ликую от радости телесной и плюю на дорогие удовольствия». Джим изобразил нынешних боксеров с мощными бицепсами и торсами на фоне курчавых и длинноногих кулачных бойцов Эллады и бородатого грека-философа. Цитатку тиснул под ними. Протянул ниточку от греков к варягам-морякам, готовым подраться в своё удовольствие. У этого плаката я и познакомился с Диком Иморе, красивым мальчишкой спортивного склада. Если бы не шрам на отцовском лице, если бы не светлая, почти белая кожа сына, я бы сказал, что Дик – вылитый Джо. Они стояли рядом. Джо улыбался, Дик смотрел на меня без смущения, но с любопытством. Возможно, уже был наслышан о пацане с Каспия.
Мы поболтали, присев у шведской стенки. Дик тоже обожал Джека Лондона, и я расплылся, как масло на сковородке. Мальчик был прям и резковат в суждениях. Если что-то решил, от своего не отступится, понял я, и это тоже пришлось по душе. Я и Джо сказал об этом, когда мы остались одни. Неужели такого может совратить «нехорошая компания»?
– Может, не может… Страшновато, Жора, – признался он. – Пусть попривыкнет возле отца, а я присмотрюсь. Он всё еще бывает у матери. Обратил внимание на его кожу? Светленький. Луиза полукровка и, увы, слишком темпераментная особа. Любит гульнуть на стороне, а я по характеру бирюк, компаний не люблю даже «хороших». Вот и трясусь каждый раз, когда Дик уходит к мамаше. 
Мы больше не говорили об этом. Какой из меня советчик? Значит, табу. И потому молча смотрели, как Дик, на диво сложенный парнишка, долбает белобрысого юнца, пришедшего с благообразным джентльменом, который вздрагивал при каждом ударе, что доставался его отпрыску. Я лишь заметил вскользь, что не одни моряки посещают спортзал. Ведь этот дядя волен выбрать и престижный клуб.
– Ну, мы имеем репутацию, – заметил Джо. – а  мистер с сыном приходят по договоренности. Дик работает кулаками, а Джефри натаскивает его противника. Юнец, кстати, прогрессирует раз от разу.
– Будешь тренироваться? – спросил Джо, минуту спустя.
– Позже. Нужно встретить капитана. Он хочет познакомиться с тобой. Надеюсь, не возражаешь?
– Напротив, буду рад.
– Тогда жди нас через час.
Соколов поджидал меня у памятника «Калифорнийскому духу». И не один, а с Рябовым и первым помощником Пикулевым. Оч-чь хорошо! Вызову на поединок и начищу, незваному, чушку, хотя… Главное, старпом не увязался за ними. Этот облезлый пень испортил бы обедню своим занудством. Недаром его зовут Модестом Поликарповичем. Модестом! Тоже мне Мусоргский… Конечно, Модя мужик знающий, но параграфами оброс, как щетиной. Когда ему нужно, откапывает такую древность, что ставит в тупик любого знатока инструкций, не уступающего ему по въедливости.
Я представил Джо своих командиров, и они, не ошибусь, понравились друг другу. Я расцвел. Приятно же знакомить хороших людей с хорошим человеком! А Джо, видимо, в знак особого благорасположения, взял да и пригласил гостей поохотиться на крабов. Азартная, мол, штука, да и последствия великолепны: ваш желудок оценит их и похвалит. Сладкоголосая сирена!
Капитан все-таки отказался, сославшись на занятость. А Шура приуныл. Видимо, его желудок сразу оценил великолепие последствий и пустил сок. Но у Джо нашлись другие доводы. Охотиться придется, сказал он, на исходе ночи, а «охотников» он доставит на личном «фордике» туда и обратно.
– Куда «туда»? – спросил я.
– Думал прокатиться с вами в Сосалито, но потом решил далеко не забираться, – ответил Джо. – До мыса Блейк-Пойнт подать рукой, а там пирсы яхт-клуба. Это чуть дальше того кабачка, где мы встречались.
– Ну, коли близко, тогда едем, – вдруг согласился капитан к радости Шуры.
– Вёдра взять не забудьте, – напомнил Джо, – а всё остальное я обеспечу.
Мы добрались до спорт-зала. Из кабинета выглянул Стил. Отыскал меня глазами и направился  к нам. Несмотря на вес и возраст, Джефри двигался легко, как бы пританцовывая и скользя. Это ринг сказался на его походке. Он, говорят, и сейчас иногда боксирует с тяжами.
– Советские моряки? – Джефри пожал руки и обратился ко мне: - Звонили японцы, те самые. Спросили есть ли хорошие партнеры. Я сказал, что один найдется. Согласен на встречу?
– Вы, Джефри, уже решили за меня, теперь не откажешься, – развел я руками.
– Жорж, я ничего не решал. Потом взял трубку тот самый и прямо спросил будет ли рыжий. Ответил, что он уже здесь, а будет ли драться, не знаю.
– Три раунда! – напомнил Джо. – От силы четыре.
Мои «болельщики», Соколов, Рябов и Пикулев,  глядели на меня с любопытством. Ждали. Еще подумают, что сдрейфил. У Рябова аж щеки запрыгали: мол, давай, соглашайся!
– Бьюсь, – сказал я. – И не три раунда, а бой до победы. Мне интересно проверить себя. Выложусь, а заодно узнаю, каковы на практике ваши уроки да советы.
Японцы пришли, когда я набегался с мячом и напрыгался со скакалкой. «Груше» тоже досталось от тумаков. Их было четверо. «Мой», скуластый старик из харчевни и, как показалось, два близнеца: одного роста и телосложения, а что до лиц… Кто их знает. Может, и они лакомились устрицами в припортовой таверне.
Скуластый вернулся из раздевалки в спортивном костюме. Сначала я подумал, что он решил только разогреть мышцы. Побегал, попрыгал с мячом и сел в углу, где «близнецы», жилистые ребята, тужились со штангой. Мой партнёр всерьёз принялся за разминку, а когда мы сошлись на ринге, самураи сели против «синего» угла. Мне, само собой, достался «красный» и «красные» болельщики, а с ударом гонга появился Дик.
В прошлый раз мне больше всего доставалось от «хуков». Японец хорошо владел обеими руками. Я, в общем, тоже мог достать его тем же приемом слева и справа, но коронный удар – «прямой», мне удавался все-таки правой.  Если он подкреплялся свингом слева и апперкотом, то бой на этом заканчивался почти всегда. Этакий комплект. И это при том, что я работал в правосторонней стойке. В первой встрече я так и не использовал всю серию – отбивался как мог от наседающего китобоя. Теперь он строил бой по прежней схеме и не подозревал о моей тактической заначке. Если раньше я посылал его в нокдаун случайными апперкотами, то сейчас уклонялся от ближнего боя, когда японец шел напролом, уходил нырками, танцевал на дистанции и в конце концов переиграл его. Три раунда мы поочередно теснили друг друга, обменивались ударами, в четвертом я стал отступать, в начале пятого, когда японец уверовал в победу и, обнаглев, нахально пошёл вперед и открыл челюсть, я и всуропил ему с правой руки. От души влепил за падь Мещерякова. Хорошо приложил! Он будто на стену налетел. Замер и руки раскинул. Грогги! А я добавил свинг слева: р-раз – и апперкот правой. Он и грохнулся. Нокаут!
Один из японцев вскочил, второй стукнул себя кулаками по щёкам, и только скуластый «сохранил лицо» – даже не шелохнулся. Происходящее вокруг я фиксировал достаточно чётко. Никогда не порол горячки. Хладнокровие спасло меня и в прошлом поединке, когда японец мог рассчитывать на победу.
Джо молча поднял мою руку, Джефри принес аптечку и сунул в ноздри китобоя ватку, смоченную нашатырем. Тот вскочил и, готовый продолжать бой, поискал меня глазами. Я в это время снимал перчатки, а когда пролез между канатами, скуластый первым поздравил меня, а уж потом капитан Соколов и Рябов! А помполит…Он расцвёл, как пион, он заикался, он расцеловал меня, а я – свои колотушки. Потом Шурка принялся упрекать Джо и Стила за их «олимпийское спокойствие». Пришлось объяснить ему, что владельцы спортклуба не могут отдавать предпочтение кому-то из клиентов. Они бизнесмены, а «прослезятся от счастья», когда мы останемся одни.
Японцы еще полчаса лазали по шведской стенке. Все. Даже побитый. Что его заставило? Или… кто? Скуластый? Возможно. Чтобы показать нам стойкость и несокрушимость духа сынов Ямато? А кто ж его знает! Он был вял, часто висел мешком, но был терпелив на удивление.
Мы дождались их ухода и покинули спортзал, когда он был полон, а Джо и Стилу – не до нас. Меня почему-то радовало, что бой происходил почти при отсутствии зрителей, а Рябов кипятился: где они были раньше?! Чувствовал усталость. Запал прошёл, я остыл и, что странно, испытывал не только радость, но и беспокойство. Возникало предчувствие каких-то неприятностей. Но почему, откуда?! А всё – скуластый. Точно. Безупречный английский, улыбочка искусственная, особливо если адресована мне. Рот скособочит, а глаза прячет за коричневыми веками, а если между ними что и мелькнёт, так – ледяная злая искорка.
      
Глава 3. ЗА КРАБАМИ
      
      Багажник «форда» пованивал гнильём, но в кабине – терпимо, носов не зажимали. А через полчаса, промчавшись улочками, известными только Джо, прибыли на место, где-то на задворках знакомой таверны, начавшей спозаранку оживать для дневной торговли. За ним, у длинного мола, еще дремало стадо мелких судёнышек. Их не будил перестук нескольких моторов: кто-то швартовался, кто-то наоборот уходил в залив, а может, и в океан.
«Форд» промчался мимо этих посудин, затем мимо скопища яхт, которые поплавками покачивались на чёрной воде, сливавшейся с ещё более чёрным горбом противоположного берега.
Джо притормозил, свернул к редким кустикам и остановился в десятке метров от бетонного мола, за которым начинались деревянные мостки.
– Сейчас вы увидите, где зимуют здешние раки, – сказал Джо.
Пока разминали ноги, пока оглядывались на город,  рассыпавший по холмам цветные огни, Джо готовил снасть. Она была очень проста. К металлической раме, затянутой сеткой, крепились четыре цепочки, соединенные кольцом, а к нему – трёхметровый линь. Джо положил на сетку кусок гнилого мяса, запах которого сопровождал нас в «фордике», и опустил раму к самому дну. Ловушку приходилось держать на весу, чтобы сразу почувствовать тяжесть «гурмана» и поднять лакомку на поверхность.
Ловлей, по очереди, занимались Джо и Рябов.
Я, мечтавший когда-то сразиться с бенгальским тигром, не люблю охоту и рыбную ловлю. Стрелять в птицу и зверя? Воротит  с души. Видеть крючок, застрявший в губе какого-нибудь пескаря, тоже не могу. Это, конечно, смешно, если иметь в виду, что я вроде бы не слюнтяй и не размазня. Однако, что есть, то есть. Черноморских охотников на дельфинов я просто ненавидел, как говорится, всеми фибрами души, люто. Я понимал, что профессиональный промысел необходим, – кто же не любит балычок или отбивную? – но знал, что это не для меня. Есть любители – пусть занимаются. Многие находят в убийстве удовольствие. Даже  Тургенев и Антон Павлович любили побаловаться с ружьишком. Лирики! Небось не чукчи какие. Те бьют зверя из жизненной необходимости, чтобы одеться и прокормиться.
Мыслишки эти  вяло шевелились в голове, точь в точь, как осклизло-зелёные ходули голенастых крабов, которые знать не знают, что извлечённые из воды солёной, они в солёной и окажутся, только в кипящей, а после превратятся в буйябес, который я, между прочим, обожаю, н-да… Тогда почему я здесь? Хотелось, как и капитану, расслабиться, хотелось новых впечатлений. Хотелось при их помощи, освободиться от живучих ощущений вчерашнего боя, которые не оставляли даже сейчас. Вот и смотрел на товарищей, одинаково азартных и каменно-неподвижных, изредка поводящих руками, а потом, всегда неожиданно, начинающих лихорадочно перебирать лини и тащить сетки наверх. Капитан курил на краю мостков и думал о чем угодно, но не о крабах. Я был уверен в этом.
Утро уже вползало в залив. В проливе клубился туман, а над ним всё отчетливее проступал силуэт Голден-Гейта. Когда мост зарозовел, из-под центральных пролётов, едва слышно потатакивая слабосильным движком, неторопливо скользнуло парусное судно. Клочья тумана, застрявшие в рангоуте и такелаже, снабдили его призрачными одеждами «летучего голландца». И это при отсутствующих парусах. Воображение рисовало их, туман и остатки ночи помогали ему, дополняя отсутствующее.
Когда судно миновало нас, Соколов впервые открыл рот.
– С детства мечтал о парусах и только однажды, когда плавал на «Товарище», мне показалось, что мечта сбылась. То-то было радости! Потом, увы, начались будни: один пароход, другой, третий… рейсы туда и сюда – обычная работа. Да, морские будни. Нужные, я понимаю, и вот… Простите, друзья, прорвало. Вот прошёл мимо, один из немногих, ещё оставшихся, парусников, а мне показалось, что это – прямо образ какой-то, как писал Грин, моего несбывшегося.
Таких откровений от капитана слышать не приходилось!
Я слушал, разинув рот, Шура Рябов тоже замер, забыв о ловушке и глядя в туман, который успел проглотить гакобортный огонь неизвестного судна и даже высокие мачты.
– И что, Николай Петрович, вы больше никогда не имели дело с парусами? – спросил Шура, быстро выбирая снасть, так как Джо дал знать, что пора заканчивать и собираться восвояси.
– Еще только раз, – ответил капитан. – Одну навигацию отходил на «Торе». Слышали об этой баркентине? Теперь она – «Вега», учебное судно.
– Я проходил на ней парусную практику, – ответил Рябов.
– Мне тоже предлагали её, – сказал и я, – а послали всё-таки на «Рыкова», – и, вздохнув, добавил: – На «Веге» нынче будут снимать фильм «Остров сокровищ». Наверное, уже начали. Черкасов в роли Билли Бонса – здорово!
– Жалеешь, Лунге? – спросил капитан.
– Жалел, а теперь не жалею, – ответил я, – Если бы не «Рыков», не было бы встречи с Джо Иморе. Мы с ним на Каспии познакомились, – пояснил я, – Вместе плавали на шхуне «Два друга». – Я её часто вспоминал и вспоминаю, – сказал Джо, успевший погрузить в багажник улов и ловушки. А кажется, что вспоминать? Дряхлая старушка… грязь, вонь, шкипер – скотина, команда забита. А вспомнишь паруса, да как она мчится в хороший ветер, постанывая да поскрипывая рёбрышками, – душа радуется. А рядом пацан, добрый приятель Жорка Лунге – единственный человечек, который и относился ко мне по-человечески.
– Как же вы… с Каспия – и сюда? – спросил Соколов.
– Его шкип крепко обидел, – ответил я за Джо. – В Пехлеви это было, в Персии. Ну… Джо нокаутировал и ушел со шхуны.
– А не уйди я, – сказал Джо, когда «форд» мчался по проснувшимся улицам, – не было встречи, этой ночи и… крабов, – и рассмеялся добродушно, как мог только Джо.
Я в это время думал не о шхуне «Два друга» и не о «Веге». Думал вообще о парусах. Прав капитан. Есть в них особое волшебство, способное приподнять человека над повседневностью. Пароход-трудяга не может дать, пусть мнимых, крыльев, которые очень хочется отрастить в океане. Хляби морские совсем иначе видятся с высоты мачт, одетых парусами. Об этом, возможно, подумал и Соколов, когда увидел «летучего голландца».
– А я вот думаю о названиях, – прервал мои размышления Рябов. – Ну почему – «Алексей Рыков», а не… допустим, «Георгий Седов». Да мало ли других названий хотя бы из морского обихода. «Секстан», например. Красиво!
      – На севере есть «Персей», – улыбнулся капитан.
– Э, крещён при царе Горохе! – отмахнулся Шура. – Почему дают судам имена руководителей партии? Назовите его именем, если на то пошло, площадь в городе, где он сражался на баррикадах, тюрьму назовите, из которой он совершил побег, но пароходство-то при чём?! – уже горячился Шура. – Чем Бутырки хуже… или, не знаю, лучше Рыковки?
– Рыгаловка есть, – засмеялся я. – Похоже, верно?
– Полити-иии-ика! – вздохнул Шура.
– Ты, Шура, прав, наверное, – вмешался Соколов, – но прими, штурман, мой совет: да, политика, поэтому не болтай лишнего. Особенно при Шишкине. Знаешь, чем он занимался в Гражданскую? Рвал таким болтунам языки и бросал собакам. Он  хотя и матрос, но матрос насквозь революционный. Делай вывод, Шура. Тебя, боцман, это тоже касается. 
Рябов смутился и что-то промычал, а я отмолчался. Оба правы, но есть вещи, которые следует хранить при себе. Под замком. А что до Шишкина, так я раскусил его ещё на «Трансбалте». Остерегался тогда, сейчас – тем более.
В половине восьмого «форд» остановился у нашего трапа. И не кто другой, а именно ревматрос Шишкин сбежал на причал и принял из Шуриных рук вёдра с крабами. Джо отложил для себя четырёх крупных «зверей». Оставшихся хватило, чтобы полакомиться всей команде, и кок Саша, встречавший Фёдора на палубе, уже плотоядно раздувал ноздри, предвкушая «пир души», вернее, желудка. Кок наш славился не только любимой присказкой «В здоровом теле – здоровый живот», но и способностью из ничего сделать конфетку. Отличный кок. Замечательный. Поэтому на «Рыкове» никто и никогда не жаловался на кормёж. Дав любопытным возможность полюбоваться «на эту выставку», кок Саша прогнал их и унёс вёдра на камбуз. Ему не терпелось начать священнодействие, а мне позавтракать. Я хотя и не ловил крабов, но аппетит нагулял. Фёдор Шишкин поплёлся за мной в столовую. Присел напротив, сказал, что уже «принял балласт» и принялся канючить: обиделся, видите ли, что не взяли на крабов.
– Как что, так Шишкин, а как куда, так без него!.. – ныл ревматрос.
Я чистил яйцо и молчал.
– А кто там ещё был, кроме наших? – подъехал он с другой стороны и так надоел, что я предложил поговорить на эту тему с капитаном.
Фёдор что-то сообразил и отстал. Я же, покончив с завтраком, напомнил, что люди, выделенные ему, канителятся, а надо бы уже к вечеру освободить шлюпки и грузовые стрелы от старых блоков, шкентелей и оттяжек.
– Тебе, Шишкин, сознательному советскому матросу, должно быть стыдно за такое руководство людьми. Действуй, Фёдор, – добавил я, поднимаясь из-за стола, – а представится случай ещё поохотиться на крабов, я тебя не забуду.
Знал я, что стыдить его бесполезно. Этого барбоса ничем не пронять. Нервы – канаты, кожа толще ялового голенища, да и всяких хитростей и увёрток всегда под завязку. Однако на крабов он клюнул: ожил, заторопился, помчался руководить.
Час или два я возился с огнетушителями и пожарными шлангами. Они подлежали замене. Уже были заказаны новые, но и старые могли пригодиться в хозяйстве, так как многое из этого добра находилось в хорошем состоянии: жаль выбрасывать!
Отделив овец от козлищ и поручив плотнику припрятать «овец» от глаз настырного старпома – «идейного борца со всяким хламом», я отправился на бак, где Шишкин, по моим расчётам, должен был заканчивать разоружение носовых стрел. Действительно, моряки койлали последние шкентеля, а Шишкин, испачкав язык химическим карандашом, надписывал фанерные бирки и вязал их к снастям. Здесь же, за брашпилем, находился и Шура Рябов с биноклем в руках.
– Смотри, Рыжий, – сказал он, протягивая окуляры. – Вот она стоит ночная красавица! Не «Летучий голландец», а обычная шхуна под чилийским флагом. И название подходящее – STRAY CAT. Интересное названьице, а?
– «Бродячая Кошка»!
– Да, у Киплинга, помнится, сказочка имеется о кошке, которая бродила сама по себе. Эта не из той ли породы?
Дня через три Джо, теперь уже по просьбе капитана, устроил охоту на крабов. Ждали вице-консула, а старпом Модя пристал к Соколову с ножом к горлу: вынь да положь ему деликатес для высокопоставленного гостя. Я от поездки отказался, а Рябову предложил взять Шишкина. Тот – рад-радёхонек! – расстарался. Приволок со свалки два рогожных куля тухлых голов от тунца и, таская крабов, поставил «личный рекорд» – шесть вёдер. Старпом сиял. С камбуза доносились запахи аппетитных специй и приправ: «рыковцы» не ударят в грязь лицом, примут гостя по первому разряду.
Вице-консул оказался моложавым бодрячком-старичком с хорошей выправкой и фигурой, облачённой не в мосторговский костюм, а серую тройку местного пошива.
Если старпом сиял, то Шишкин сиял еще шибче. Бодрячок-старичок узнал его и при всех, прямо на палубе, пожал руку. Вспомнив при этом «тяжёлые дни на Волге», когда судьба Царицына находилась в руках таких, как Шишкин, самоотверженных ребят, «готовых пожертвовать собой ради победы революции и наших с вами большевистских идей».
Пока Шишкин хватал за руку каждого встречного: «Помнит! Сколь лет прошло, а ОН МЕНЯ ПОМНИТ!», вице-консул, капитан и старпом разглядывали с бака «Драную Кошку», как переделал Модя на свой лад название шхуны, и о чём-то совещались. Когда к ним присоединился первый помощник Пикулев, они еще немного пошептались и скрылись в капитанской каюте.
Шхуна, застрявшая в карантине у острова Алкатраз, успела намозолить глаза команде, а вице-консулу подобное зрелище, видимо, было внове, думал я, не придавая какого-либо значения совещаловке комсостава и гостя. Даже когда меня, Рябова, Шишкина и радиста Шматуху вызвали к капитану, у которого уже находился второй штурман Кравцов, я никак не думал, что речь пойдет о «Бродячей Кошке», хотя именно её упомянули в первую очередь.
– Все в сборе. – Капитан оглядел нас, вздохнул и обратился к вице-консулу: – Можете начинать, Иван Алексеевич.
– Товарищи, – вице-консул сунул в пепельницу огрызок сигары и откинулся в кресле, – вы, конечно, обратили внимание на шхуну, что стоит неподалеку от вас? Экзотика, верно? Сейчас она  в карантине. Какая-то мудрёная инфекция. Заболевших изолировали, здоровые, примерно, треть команды, находятся на борту.
Даже сейчас моё вещее сердце не сделало подсказки голове.
– Так-то вот, товарищи, – продолжал старичок-бодрячок. – Экзотика экзотикой, но санитария, товарищи, должна находиться на высоте. Особенно в тропиках. – Взяв из пепельницы окурок, он пососал его и, собираясь с мыслями, медленно положил обратно. – О главном мы ещё поговорим, а пока предложу вам скучную, но, в данном случае, необходимую лекцию о политической обстановке в некоторых странах тихоокеанского бассейна, за которой внимательно следят в Политбюро, и лично товарищ Сталин. Без этого вступления, вам не будет понятна вся важность предложения, которое последует за ним. Поэтому, товарищи, с о в е т с к и е  м о р я к и,  прошу набраться терпения и выслушать, быть может, известные присутствующим прописные истины, но в данной ситуации, имеющие первостепенное значение.
Он вынул новую сигару, понюхал её и с сожалением положил рядом с окурком.
Не знаю, чего ждали остальные, а я, насторожившись, жаждал услышать «предложение», только сейчас сообразив, что шхуна им была упомянута не всуе, а с каким-то умыслом.
– Япония, начну именно с неё, является одной из самых хищных и ненасытных империалистических держав, – буднично, как на политинформации, заговорил вице-консул. – Начав слишком поздно, она быстро догнала в развитии ведущие капиталистические страны, но всё равно опоздала к разделу мира. Однако аппетиты росли, и она предприняла агрессию, начав с Китая – ближнего соседа, раздавив предварительно более слабого – Манчжурию.
Он всё же не выдержал и закурил.
– В тысяча девятьсот двадцать седьмом году появился, так называемый, «меморандум Танака». Документ настолько важен, что придется зачитывать довольно крупный фрагмент. – Он достал записную книжку и водрузил на нос очки. – Итак… Вот что пишет императору автор документа: «Ради самозащиты и ради защиты других Япония не сможет устранить затруднения в Восточной Азии, если не будет проводить политику «крови и железа». Но, проводя эту политику, мы окажемся лицом к лицу с Соединёнными Штатами Америки… Если мы в будущем захотим захватить в свои руки контроль над Китаем, мы должны сокрушить США, то есть поступить с ними так, как поступили в русско-японской войне. Но для того, чтобы завоевать Китай, мы должны сначала завоевать Манчжурию и Монголию. Для того, чтобы завоевать мир, мы должны сначала завоевать Китай, все остальные азиатские страны и страны Южного моря будут нас бояться и капитулируют перед нами. Мир тогда поймет, что Восточная Азия наша, и не осмелится нарушить наши права. Таков план, завещанный нам императором Мейдзи, и успех его имеет существенное значение для нашего национального существования».
Сделав пару затяжек, вице-консул отложил сигару.
– Мы получили копию «меморандума», верим в его подлинность, хотя японцы отрицают его существование, а в нём сказано и о нас: «В программу нашего национального роста входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить наши мечи с Россией на полях Монголии, в целях овладения богатствами Манчжурии. Пока этот скрытый риф не будет взорван, наше судно не сможет пойти быстро вперед». – Он убрал записную книжку и добавил: – Как видите, документ, право же, очень красноречив.
Наши лица были не менее «красноречивы». Дядя консул осуждающе покачал головой:
– Терпение, товарищи! Вы должны по-настоящему проникнуться важностью момента. Вспомните падь Мещерякова у разъезда Гродеково, где японцы сделали первую пробу сил. Сейчас они снова  копошатся у границ Монголии. Следовательно, и здесь готовится крупная провокация, за которой последуют другие, теперь уже у наших границ. На семнадцатом съезде партии товарищ Сталин сказал: «Те, которые попытаются напасть на нашу страну, – получат сокрушительный отпор, чтобы впредь неповадно было им совать своё свиное рыло в наш советский огород». Некоторое время он молча курил и пристально изучал наши физиономии. Мы же помалкивали, и только капитан, подняв с палубы осколок крабьего панциря, постукивал им по столу. Он слушал, но, по-моему, не слышал дипломата. Зная, видимо, суть «предложения», что-то решал, решал, решал про себя и для себя.
– Товарищ Сталин пристально следит и за событиями в нашей стране. В связи с этим, хочу напомнить, что враг коварен, он скрывается и среди нас, – продолжал вице-консул деревянным голосом, – в каюте наступила гробовая тишина. – Во время процесса над членами троцкистско-зиновьевского террористического центра, выяснилась причастность к этой гнусной клике Бухарина, Томского и… Алексея Рыкова, именем которого назван ваш пароход. А на процессе Пятакова и Радека, всплыли неоспоримые факты о кровавой деятельности этих двурушников. Я удивлён, товарищи, что руководители пароходства не придали значения этому. Не читают газет? Ваше судно ушло в море, продолжая нести на борту гнусную фамилию изменника родины, врага народа, причастного к шпионажу и диверсиям. С этим чекисты разберутся, но, как вы думаете, вам-то что нужно сделать, как поступить в данном конкретном случае?
– Дать срочную радиограмму в цека, что мы полностью поддерживаем линию партии и просим это… тово… – запнулся Шишкин, – … оказать нам честь и присвоить пароходу имя товарища Сталина! – с облегчением выпалил ревматрос и добавил: – Вождя народов.
– Правильно мыслите, товарищ Шишкин! – похвалил вице-консул бывшего соратника. – Но, чтобы заслужить эту честь, право нести по земному шару имя любимого вождя, нужно выполнить ответственейшее задание партии, а значит и товарища Сталина.
«Пираты затаили все дыханье», пел, бывало, в море под гитару Шура Рябов. Мы тоже затаили и затаили так, что, казалось, слышали мух, жужжащих за иллюминатором.
– Китай – в блокаде. Неофициальной. Япония заперла все проливы и уже немногочисленные порты страны, – сообщил вице-консул. – Ощущается нехватка судов для подвоза стратегического сырья и вооружения. Мы предоставляем китайским товарищам значительную помощь, но не можем в полной мере возместить недопоставку необходимого нашим друзьям. И если правительство Соединенных штатов, зная об угрозе их стране со стороны Японии, объявило нейтралитет, оно потворствует агрессору и усугубляет положение революционной армии Китая. Отсюда вытекает наша задача помочь тем силам в Штатах, которые намерены прорвать блокаду, изыскивая для этого любые пути и возможности.
Я понял вдруг, что сейчас он заговорит о шхуне.
– Дальнейшее – строго конфиденциально! – предупредил дипломат-боровичок. – Хотя Модест Поликарпович уверяет, что на судне тайн не существует, я думаю, что вы сумеете сохранить государственную тайну. Государственную! – повысил голос… как его? Ах, да, Иван Алексеевич. – Вам, товарищи, чтобы очиститься от позорного звания «рыковца», придётся поплавать на «Бродячей Кошке». Почему на ней? Шхуна пришла из Чили и отправится в Мельбурн, куда продана в качестве будущего учебного судна. Сюда она зашла якобы для небольшого ремонта, но основная цель – груз одной… гм, организации, которая зафрахтовала её, чтобы переправить через  океан нечто для китайской армии.  К нам они обратились с просьбой  помочь команде шхуны. В этом видится гарантия сохранности груза и уверенность в его доставке. Вы рекомендованы, как специалисты и люди, преданные во всех отношениях. Ваш капитан будет капитаном и на шхуне, а Рябов – старшим помощником, Лунге – боцманом, а радист Шматуха – радистом. Шишкин, полагаю, окажется весьма полезен, общаясь с командой. Знаю по опыту прежних лет, что в иных ситуациях он просто незаменим.
– Почему всё-таки выбрали именно нас? – спросил Шматуха.
– Соколов опытный судоводитель, плавал на паруснике «Товарищ». Рябов тоже знаком с парусами. Они, как и Лунге, владеют английским. Кроме того, Лунге будущий штурман. Вы, Шматуха, радист, и этим всё сказано. На связи должен находиться НАШ человек, а здешняя радиорубка всё равно опечатана. У Шишкина прекрасная биография, за плечами Гражданская война. Зная его по Царицыну, могу сказать, что он делом доказал преданность революции и вэкапэбэ. Он будет вращаться в матросской среде, а вы будете знать мысли и настроение команды. Всегда помните, что она – порождение капиталистической системы, мира чистогана, в котором всё продаётся, и всё покупается. Даже совесть. Вдруг у кого-то из них появится желание продать нашим врагам то, что вам придется беречь и охранять?
Мы огорошено внимали, но что до меня… меня распирал восторг! Весь Pacific Ocean в нашем распоряжении! Паруса, Южный Крест, атоллы и папуасы и… таинственный груз. Опасности? Нам нет преград на море и на суше, нам…
– Иван Алексеевич… – Капитан бросил осколок панциря на середину стола и погасил в пепельнице дымившийся окурок. –  Болезнь на шхуне… симуляция или совпадение?                – Совпадение, – сощурился консул. – Можно такое допустить? О деталях не спрашивайте. Подготовительную работу провели здешние люди, и я всё равно не отвечу на подобные вопросы. Главное для вас, понимание момента. Япония снюхалась с фашистами в Европе. В ней самой, как нарывы, созрели фашистские организации различного толка, но одной масти. Задание, не скрою, рискованное, но по плечу большевикам. Радует, что вы находитесь в отличной форме, крепки физически, а некоторые… – Он посмотрел на меня. – Некоторые, как я слышал, могут при случае и сдачи дать. Хотелось бы только, чтобы «случаев» было как можно меньше, а ещё лучше, чтоб их не было совсем. – Он тронул раздавленный окурок и достал новую сигару. Полагаю, что присутствующие не против риска? – спросил, прикуривая, и не глядя на нас. – Не отказываетесь?
– Не отказываемся! – заверил Шишкин, ответил за всех, и нам оставалось только кивнуть, мол, да, согласны. А Фёдор, который ну просто рвался в бой, добавил: – Мы, на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем!
– Только шхуну не спали, – нахмурился капитан. – Товарищи, во время нашего отсутствия, командовать судном будет Модест Поликарпович. Он справится с ремонтом лучше меня. Опыт! Второй помощник Кравцов остается за старшего помощника, на товарища Пикулева ложится огромная ответственность. Иван Фёдорович ещё скажет нам своё веское партийное напутствие и снабдит нас чёткими большевистскими ориентирами, а пока… Вопросов нет? Все свободны.
– А самураям мы еще насыплем соли на хвост! – пообещал Шишкин. – И за Цусиму, и за Приморье, и за товарища Лазо.
Капитан промолчал, вице-консул ответил Фёдору отеческой улыбкой, а мы потянулись к выходу. Я – следом за Шматухой.
До сих пор я не упоминал о нём. Собственно, не было повода, а между тем радист не последнее лицо на судне. Наш держался суровым отшельником, но меньше всего походил на замызганного анахорета. Кок Саша называл Генку «элегантом», а я косился: чистюля! Всегда отутюженный и начищенный, как самовар, Шматуха напоминал райкомовскую комсу с кучей регалий на груди. Кроме кимовского значка и «Ворошиловского стрелка», болтались на кителе спортивные побрякушки и осовиахимовский кругляш на цепочках. В разговоры, блюдя государственные секреты, Генка не вступал, смотрел свысока, а на матросов, частенько, даже пренебрежительно. И то хорошо, что никогда не лебезил перед начальством. Словом, держался с достоинством. Знал себе цену, так как считался в пароходстве одним из лучших радистов.
В коридоре Генка остановился.
– Ну, Рыжий, что ты думаешь обо всем этом? – спросил он.
– Что думаю, что думаю… Рад! – честно признался я. – Такое мне даже не снилось. А ты, маркони, видать недоволен?
Он поморщился. «Маркони» – обычное прозвище радистов и совсем необидное. В нём как бы заключена морская сущность его профессии, а Шматуха, видимо, посчитал это нарушением субординации. Да мне-то плевать, я – Рыжий! И пусть не воображает, что он какой-то особенный, или имеет право на особое отношение к его персоне.
– Теперь уже не имеет значения, доволен я или не доволен, – миролюбиво ответил Генка. – Хлопот больно много, а будут, верно, не только хлопоты. До Австралии топать и топать, а думаешь зря дядя-докладчик упомянул фашистов-самураев? В Сан-Франциско тоже полно японцев. Ты отличишь японца от китайца? Я, к примеру, их вечно путаю. А самураи шустры, как ящерицы. Наступишь на хвост – сбросят его и поминай как звали. Я не удивлюсь, если увижу, что они шныряют возле шхуны.
– Думаешь, они что-то разнюхали?
– А то нет? Эпидемия – топорная работа. Выкинешь ЭТИХ со шхуны на берег – болтовни не оберешься. А уши жёлтые все слышат, а глазки узкие всё видят. Соображай!
– Так почему ты ничего «дяде» не сказал?!
– У него советчики – не мне чета, – улыбнулся радист. – А ты, значит, рад? Лопух ты, Рыжий, и хорохоришься зря.
– Ну… ты брось! – обозлился я.
– Что и куда? – спросил Генка и одёрнул китель, звякнув всеми побрякушками. – Сила есть – ума не надо? Ты не только радуйся, но и думай иногда.
Дав совет, Шматуха, ушёл. Зато появился Рябов – думающий и не лопух. Вид деловой, в глазах огонь и желание куда-то бежать, что-то исполнять. И спрашивать ни о чём не надо. Ясно, что получил задание по части карт, лоций и документов. Губами перебирает, пальцы загибает, чтобы не забыть чего. И лоб морщит от усердия и заботы. А выглядит довольнёхоньким! Гм, будет на «Кошке» ещё человек, которому плаванье в радость, решил я, а думать лучше вдвоём, да и радоваться тоже.
      
Глава 4. БУНТ НА «БРОДЯЧЕЙ КОШКЕ»
      
      Два дня густой туман испытывал наше терпение. Терпение тех, кому предстояло перебраться на шхуну. Наконец залив очистился, и «Рыкова» потащили в док три юрких буксира.
      Котлы были погашены, бункера очистили от остатков угля, опустели и водяные танки, Стало грустно: мёртвый пароход! Но грусть пришла и ушла. До неё ли, коли впереди нас ждёт неизведанное. Я жил ожиданием новых ощущений, и хотя не особенно ясно представлял, как будут складываться отношения с чилийцами, голову не ломал. Полагался на пароль «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Остальные, верно, тоже рассчитывали на него. Дал согласие – приспосабливайся, действуй по обстановке.
      Туман рассеялся, но шхуны у Алкатраза не оказалось. Сбежала «Кошка» из карантина!
      Сердце ёкнуло:  куда подевалась?! Неужто что-то стряслось? Побежал к капитану выяснять. Он смеётся. Шхуну, говорит,  уже поставили под погрузку, а ты, Жора, чего так беспокоишься и суетишься? Загорелся грядущим? Ещё бы, отвечаю, я о таком «грядущем» с детства мечтал! И нахально ему: «Сами, небось, что говорили, когда увидели «летучего голландца»? Коли так,  сбудется, о чём мечтали, заверил капитан. Со шхуной полный порядок. Всем заправляет представитель фрахтовщика. Он же оформляет для нас новые документы личности. Будем числиться гражданами Чили. Что-то ему не нравилось в этом гражданстве – поморщился,  а мне смешно – «чилийцы»! Имена и фамилии оставили наши, остальное – до феньки. Всё равно понадобятся только в порту «убытия» и в порту «прибытия».
      К Рябову я с расспросами не лез.
      Шурка ходил важный,  поглядывал со значением. Будто, знал что-то, о чём другие не догадывались. Догадывались! А я не нуждался в его секретах. И в Шматухиных. Радист тоже посвещён во многое. Такая профессия у «маркони» – знать, что недоступно нам, простым смертным. У  него по долгу службы язык на привязи. Обязан молчать.
      А вот Шишкин ходил удивлённый и задумчивый. Удивлённый от подвалившего счастья:  это ж сколько он валюты отхватит за рейс?! А задумчивый, наверное, потому, что не мог сосчитать причитающуюся сумму. Он, как Чапаев, «академиев не кончал», а учиться,
рассказывал Модя, отказался. Стар, мол, для арифметики. Букварь осилил – достаточно. Всё остальное бухгалтер сообразит. Сообразит, верно. А может, Шишкин оттого задумчив, что и сам соображает, как бы ему устроить мировую революцию, допустим, на «страшных Соломоновых островах»? Тогда ему не шхуна нужна, а крейсер «Аврора». Чуть не спросил ревматроса об этом – язык чесался, да вовремя вспомнил остерёг капитанский и захлопнул рот.
      Ан нет, Фёдор думал не о большой политике, а именно «соображал», какой,  стало быть,  валютой будут оплачены наши труды, по какой сетке и кто будет сидеть в кассе?
      «Ну и рожа, – подумал я.  – Сама озабоченность!» И вдруг почувствовал, что понимаю Шишкина. Ведь, что ни говори, я тоже не бессребреник и тоже заинтересован в приличном заработке. Мотивы заинтересованности тут не при чём. Фёдору нужно одно, мне другое. К примеру, возможность «развернуться» на островах, где я надеялся отхватить какую-нибудь диковинку. Дарил мне дед сарацинские доспехи? Дарил. А почему бы мне не сделать подарок самому себе? На месте подарить. Оригинал, а не подделку. Этого добра полным-полно в любой лавке у Телеграфного холма, но покупать здесь, в Сан-Франциско, это, гм... профанация самой идеи. Хочешь иметь тридакну с Таити – нырни за ней на острове, а не за прилавок на Монтгомери-стрит. В любом случае, и во Фриско, и на Самоа или на Таити понадобятся полновесные банкноты.
      – Не переживай, Фёдор,  и не ломай голову, – успокоил я старшего рулевого. – Аванец, как обычно, получишь у второго помощника, расчёт выплатит фирма. Главное, доплыть и уцелеть. Уж тогда,  уверяю тебя, наверняка забренчишь пиастрами, дублонами и гинеями.
      Шишкин заулыбался. Шестерёнки в голове провернулись, механизм заработал и принялся тикать, успокоенный обычным ходом вещей: де-бет-кре-дит-ко-ше-лёк. А я, уходя, вернул ревматроса к реалиям, предложив ему спуститься в румпельное и проверить штуртрос по левому борту – заедает. Уж не слетела ли цепь с блока? Или, скорее, собирается соскочить?
      День начался и день миновал.
      Куда податься? Конечно, в спортзал. Надо размять кости, пока есть возможность.
      С залива наползал туман, а пока моросил дождь. Мысли, точно капли, ударявшие в зонты прохожих, перепрыгивали с пятого на десятое и были тусклы, как фонари на Эмбаркадеро, уже затянутые белёсой мутью; тусклы потому, что не ко времени и не к месту вспомнились институт, товарищи и Васька Гущин, которые сейчас жарились под черноморским солнцем. Они всё те же, советские, а я стал «чилийским», и что же ждёт меня и нас в этой ипостаси? Это, последнее, и занимало меня, отодвигая в туман и без того далёкую повседневность с институтскими коридорами, лекциями, конспектами и книгами.
      Иморе на месте не оказалось. Спортзал еще только заполнялся посетителями. Джефри Стил и Джим Купер коротали время за разговором в тесной каморке со стареньким сейфом. Мне предложили кофе и сообщили, что «хозяин» отправился с сыном за покупками. Парнишка растёт, на нём всё горит – понадобилось обновить гардероб Дика, да кое-что присмотреть и папаше.
      Когда-то и на мне всё горело. И не так уж давно. Или давно? Всё-таки давно. Другой счёт. Где-то сейчас персиёнок Джафар? Стал настоящим персом и кузнецом, как его отец, который называл сына то Пиком, то Абрезом, а мать – только Джафаром, как я и мои родители. Как там они? Зря перебрались в Грозный, где жили прежде. Я – в Ленинград, они – из Астары. Зря...
      – О чём задумался Жорж? – спросил Купер, подавая мне кофе.
– Детство вспомнилось... – Я отхлебнул и поставил чашку на стол. – Каспий, шхуна и Джо. Хорошо бы нам снова поплавать вместе.
      – За чем дело стало? – Купер приподнял бровь. – Арендуйте яхту, назовите её «Ослепительным» или «Снарком» и путешествуйте на здоровье! Весь залив от Редвуд-Сити до Сакраменто к вашим услугам.
      Я засмеялся.
– Джефри не отпустит его. Видите, уже сейчас посматривает на дверь.
      - Иморе и Стил – равные партнеры, – пояснил Купер, – но Джефри не феодал. Лето только началось. Люди разъезжаются в отпуска. Он может предложить Джо погулять до осени.
      – Но ещё и теперь достаточно посетителей.
      - Случайные, – ответил Джефри. – Забегают размяться. Постоянно ходят только те, японцы. Но и они, кажется, засобирались в море, вот и набираются здоровья.
      - А ведь и я скоро исчезну за горизонтом, – признался я. – Почти как Лондон. Только не на «Ослепительном», а... можно сказать, на «Снарке». Буду «читать» сказки южных морей.
– Вот как? – удивился Джефри. – Джо будет огорчён.
      - Зато останется с вами. Ну, а я... вслед за японцами.
      – Люблю Японию, – сказал Купер. – Страна древней культуры. Икебана, гравюры, поэзия... Обожаю их танки за краткость и выразительность. К примеру, «Трусость» Ёсано Акико:
«Сказали мне, что эта дорога меня приведёт к океану смерти, и я с полпути повернула вспять. С тех пор всё тянутся передо мною кривые, глухие, окольные тропы»
– Ну, каково впечатление? – спросил Джим, закончив декламацию. – С философской подоплекой, верно?
– Про нынешнюю Японию сказано, почти про неё, – ответил я. – Всё время шла «к океану смерти», а вспять не повернула, так и петляет по кривым тропам, зараза… «Кривые, глухие, окольные тропы»! Когда-нибудь всё равно встретится с «океаном смерти». Не находишь, Джим? – удварился я ни с того, ни с сего в критические изыски.
– Жорж, не путайте поэзию с политикой!  – запротестовал Купер. – Культура вечна. Её нужно чтить, а самураев бить, что вы уже продемонстрировали миру.
      – Вот-вот! А я о чём? – пробормотал я и поднялся.
      Джо задерживался. Тренироваться мне что-то расхотелось, и я вернулся на пароход, успев к очередной политинформации. Надо быть паинькой и потерпеть часок ту тягомотину, что, приготовил Шматуха.
      Радист открыл тетрадь, разложил  газеты и пошел сыпать, точно морзянкой: Китай, Монголия, Манчжоу-Го, Япония, Китай, Япония... Накапливает! Наши войска тоже... Товарищ Сталин сказал... Мы начеку. То-то! А те готовятся. Но мы начеку! Товарищ Молотов предупредил... Проклятые самураи. Мы им всыплем. Если вздумают. В наш советский огород. Свиное рыло. А кавэжэдэ?!
      Я зевнул. Первый помощник укоризненно погрозил пальцем, но Шматуха собрал свои бумажки – финита! А теперь – обед.
      Выковыривая из зубов остатки бифштекса, я предавался послеобеденной сиесте, сочетая оба занятия с изучением одной из брошюр, привезённых вице-консулом.
      "Все военно-фашистские организации, которых в Японии очень много, могут быть разделены на три категории... К первой... наиболее известны Кокурюкай   общество "Чёрного дракона", существующее с 1901 года во главе с известным фашистским «вождём» Уцида Рёхай... Кокусуйкай  (общество «Духа великой Японии»), основанная в 1919 году нынешним лидером партии Сейюкай Судзуки... Кокухонся (общество «Государственных основ») , созданная в 1924 году и руководимая вице-президентом Тайного совета бароном Хира-нума, тесно связанным с японскими военными кругами... Ко второй категории... имеющие массовый характер... Такими являются союз резервистов... союз молодёжи... союз молодых девушек... под влиянием и руководством военно-фашистских элементов... Особенно сильны фашистские настроения среди так называемого молодого офицерства... вокруг бывшего военного министра Араки... к третьей категории...    фашистские организации нового типа, напоминающие по своему составу и тактике германские национал-социалистические организации. К ним... фашистская партия Нихон кокка сякайто  (японская национал-социалистическая партия), во главе... Акаману, партия Син нихон кокумин домей (национальная лига новой Японии ), партия Кинро нихонто   (японская трудовая партия), партия Сейсанто...  состоят... городских мелкобуржуазных элементов... Этой многоликой... противостоит японская коммунистическая партия...  единственной силой... повести трудящиеся массы Японии на... против эксплуататоров...»
      Метод «морзянки», опробованный Шматухой   оправдал себя и при чтении тоненькой книжечки. Просеяв её таким образом, я зевнул и принялся за вторую.
      Ага, это же о «меморандуме Танака»! Ну-ка, ну-ка...
      «Для того, чтобы завоевать права... подлинные права Манчжурии и Монголии, мы должны использовать эту область как базу и проникнуть в остальной Китай под предлогом развития нашей торговли. Вооружённые...  правами, мы захватим в свои руки ресурсы всей страны. Имея в своем распоряжении... Китая, мы перейдём к завоеванию Индии, Архипелага, Малой Азии, Центральной Азии и даже Европы. Но захват... контроля над Манчжурией и Монголией является первым шагом, если раса Ямато желает отличиться в континентальной Азии»...
      Злаки и плевелы! Час от часу не легче... На хрена мне этот горох? Я с полпути не поверну вспять. Все равно не поверну!
      И швырнул брошюры на стол.
      А всё Шматуха! Втравил своей политскороговоркой. И без того ясно – но пасаран! И да здравствуют товарищ Сталин и Долорес Ибаррури! Что мне японцы? Купер обожает их поэзию, но он и сам поэт, человек искусства. Я, кстати, тоже ничего не имею против их четверостиший. «Танка, – сказал Купер, – это, в переводе, короткая песня». А «меморандум Танака» – долгая, и чтобы её укоротить, мы обязательно доставим груз в «пункт прибытия».
      «Славно я начистил сопатку этому китобою! – размышлял я, продолжая валяться на койке. – И никакой он не китобой. А скуластый? Одна выправка чего стоит! Раса Ямато. Офицер. Старый отставник во главе молодого офицерства. Самурай. «Сожру половину кита я, и буду, наверно, сыта я, а-а, а-а, и буду, наверно, сыта я!»- пропел я строчку популярном песенки про акулу Японию и кита в роли Китая и решил, что обязательно будет, как поётся дальше: «Китом подавилась акула и, лопнув по швам, утонула», – Так-то вот, товарищ Лунге, соображай за каким «китом» собираются они начать охоту, коли для них сезон охоты уже начался. Да, сезон охоты... Кто кого, а?»
      Потом мне пришло в голову нечто другое, встревожившее и вызвавшее опасение за себя: не проговориться бы где ненароком! Ведь, пусть намёками, начал в спорт-клубе трепать языком. Хотя возле сейфа обитают свои мужики, но рядом… согласно Шматухе, ещё околачиваются глаза и уши, которые всё видят, и всё слышат.
      «А ведь планы у самураев, как у Шишкина, Этому нужна «мировая революция», этим «мировое господство», – обобщал я, взбудораженный чтением. – Владычество! Правь, Британия, морями! Но от тайги до британских морей Крррасная Армия всех сильней! То-то и оно. Начистим чушки и Кокурюкай и Сейюкай!» – обезопасив себя этим оптимистическим заключением от крамольных мыслей, я пришел к выводу, что всё остальное действительно «горох», от которого будет только пучить.
      Вежливо постучав, вошел Шура Рябов.
      - Чем занимаешься? – спросил он.
      - Кокурюкай? – переспросил я. – Нихон кокка сякаето?
      - А-а...– Он покрутил пальнем у виска. – Значит снова встречался на ринге, и этот синдо наконец вправил тебе мозги. То-есть, пардон, вышиб остатки.
      -  Если б ты знал, Шура, что пятьдесят видных коммунистов, в том числе члены цека Уеда, Ивата, Норо и известнейший пролетарский писатель Кобояси, были задушены в тюрьме, ты бы не говорил так! Подумал бы.
      – Тоже мне мыслитель!
      – А то! Слушай, что пишет в манифесте японская партия коммунистов: «Армия империалистической Японии занимает Мукден... Это не что иное, как хорошо обдуманная провокация против трудового народа Китая и Японии, а также трудящихся СССР». То есть,
против нас, Шура!
      – Ладно, хватит тебе!
      – Нет, слушай до конца!  «Это – авантюра варварских грабителей и презренных убийц. Это не что иное, как вызов, брошенный реакцией пролетариату и трудящимся массам Китая, Японии, а так же трудящимся Советского Союза». Нам, Шура! И потому «Боритесь с опасностью новой империалистической войны! На защиту СССР! Долой империалистическую Японию! За советскую Японию!»
        – Всё?
             – Всё. Зачем пришёл?
             – Готовь вещички. Завтра перебираемся на шхуну.
            – Ух, ты-ы!  – подпрыгнул я. – Кокурюкай нихон кокка сейю-кайто кокусуйкай! Значит, уже загрузилась?
             – Только медикаментами. ЖЕЛЕЗО, – выделил он, – возьмём в Гонолулу, что, впрочем, не нашего ума дело.
             – Нет, прав был товарищ Эрколи,  когда,  выступая по резолюции доклада на седьмом конгрессе Коминтерна, сказал, что «коммунистические партии Китая и Японии по-большевистски вели и ведут борьбу против империалистической войны, в защиту китайского народа»! Мы с ними, Шура!
      Рябов плюнул и ушёл.
      – Кейсейкай, Шура! Минсейто! – проводил я его прощальным возгласом и начал прикидывать, что нужно взять и что можно взять с собой на «Бродячую Кошку».
      Кидая в мешок бельё и прочую необходимую мелочёвку, я довольно посмеивался – допёк своего будущего старпома! Ништя! Для чего же даётся человеку хорошая память? Чтобы устраивать иногда подобные дивертисменты. В своё удовольствие, так сказать. Без них не жизнь – скукотища и плесень!
      Сборы не заняли много времени. Я вышел на палубу, чтобы сказать «Рыкову» последнее прости. Когда ещё встретимся, да и встретимся ли? Подумал и аж скребануло по сердцу.
      Наша командировка не стала тайной за семью печатями. Кого ни встретишь, у всех в глазах любопытство. Натыкаешься на него, как на кол. Некоторые матросы даже заговаривали со мной о шхуне, но что-то выпытать не пытались. Понятие «государственная тайна» чтилось всеми по многим причинам. Или, скорее, по ряду известных причин. Отношение к «откомандированным» было сочувственным, но никак не завистливым, хотя – было! – интересовались предполагаемым заработком. Отвечал,  как и Шишкину, но особенно не темнил. Отвечал, как положено.Идут лишь те, кто знаком с парусами и владеет английским. А Шишкин? Этому «инглиш» заменяет портовый сленг. И вообще, коли есть просьба о помощи, то советские люди не отказывали в ней никому. Пролетарский интернационализм тем и крепок, что всегда в действии. Врежешь так – любой отвалит, потеряв всякое желание задавать вопросы.
      У трапа встретил капитана.
      Соколов вернулся с «Бродячей Кошки», познакомился кое с кем из экипажа. Впечатление, сказал он, неважное, но поживём – увидим.
      – А что так? Больны, ленивы или дела не знают? – всё-таки спросил я.
            – Народец уж больно тёмный, – пояснил он. – Не в смысле кожи,  а подозрительные. На люмпенов смахивают, не на моряков. Поэтому, боцман, нужен глаз да глаз,  если учесть, что повезём за океан, да и вообще, имея в виду нашу миссию.
– Наша миссия... А как же здешний закон о нейтралитете? – настырничал я.
– А деньги? – усмехнулся Соколов. – За мзду чиновник сделает всё,  что угодно. Мы, Лунге, уже дважды давали Китаю по пятьдесят миллионов долларов. Теперь, говорит вице-консул,  собираемся подарить ещё сто пятьдесят. Так неужели не отщипнём крохи и не подмажем здешние ржавые шестерёнки?
– Значит,  всё, что здесь закупается, закупается на наши... на заёмные деньги? – допытывался я.
      – Тебе это нужно знать? – начал терять терпение капитан.
      – Просто спросил, – обиделся я и посторонился, пропуская его на спардек.
      На трапе Соколов обернулся.
      – Как, Жора, выдержим? – спросил он, видимо, заметивший  мою обиду.
      - А чего нам? – дипломатично ответил я. – Если они не стопроцентные бичи.
      - Не стопроцентные, но с душком. Поговори с Шишкиным, Мы оба были на «Кошке». Я уехал, он остался, чтобы, как сказал, «лучше принюхаться, а если нужно, то и агитнуть», – засмеялся кэп. – Кстати, Жора, будем на Гавайях, присмотрись к тамошним «бичам». На Ваикики – особая категория. От английского «бич» – пляж. Это, боцман, не наши портовые бичи, а пляжные бездельники.
      Капитан успел осилить половину трапа, но я его остановил.
      – Николай Петрович, погодите! Вон Шишкин ползёт. Кажись, не он их, а они его «разагитировали»!
      Капитан взглянул на матроса, поднимавшегося на борт, как побитая собака, и глаза его вспыхнули гневом.
      – Вот урод! – вырвалось у всегда сдержанного человека, не позволявшего себе повышать голос на проштрафившегося подчинённого и никогда не опускавшегося до матерной ругани. – А послал же бог мудака на мою голову!
      «Агитатору» досталось на орехи.
      Добротные фингалы украшали скулы, глаза заплыли. Челюсть не высадили, но она вздулась, а губы распухли. Шишкин потупился, увидев капитана, и показал ободранные козонки. Дескать, бился, как в рукопашной под Царицыном, отсюда и украшения.
      - Эх, Фёдор, жаль, что меня не было рядом! – не выдержал я, действительно жалея, что мои «таланты» по этой части пропадают втуне.
      - Ишо окашишься!.. – пообещал он, еле шевеля языком и заметно прихрамывая. – Они тоже жапомнят рушшкофа мат'оса! Я им шкашал, што мы им ишо покашем софетску фласть!
      – Вот как? Значит, сказал? – ласково спросил капитан. – А что, интересно, ты «шкашал» им до этого?
      Из сюсюканья и шипений можно было понять, что Шишкин, решив взбодрить чилийцев, пообещал «сделать из них людей» и, само-собой, намеревался «совершить с этими хлопцами мировую революцию» – тогда они вернутся к себе «советскими до мозга костей».
           – И понесут над землею красное знамя труда, – вставил я, но и меня капитан остановил «ласковым» взглядом, не сулившим ничего хорошего.
– После такой агитации они пиратское понесут! – вспылил Соколов. – Как будешь жить с ними, Фёдор Степаныч, после такой баталии? Придётся оставить тебя на «Рыкове».
– Так после д'аки д'ужба кшепше, – прошепелявил Шишкин, прикрыв челюсть рукой.
      – Зубки болят? – участливо спросил капитан. – Рядом лекарь стоит. Полечи его, боцман, выбей дурь, а мозги на место поставь. Они у него набекрень скособочились! Ладно, отправляйтесь на шхуну. И ты, Фёдор, тоже. Но до моего приезда постарайтесь обойтись без драчки.
      На катер поднялись молча. Молчали до шхуны, а та приближалась.
      Мы смотрели на судно, которому суждено стать нашим пристанищем на ближайшие месяцы, но каждый, наверно,  видел что-то своё. Я сразу приметал штормтрап, спущенный с кормы. Транец начали красить и бросили. Приметил концы, болтавшиеся рядом, и думал, что шхуна, видимо, в таком неприглядном виде и добралась до рейда. Рябов сразу заметил, что чёрный шар поднимают на штаге только теперь, а шхуна стоит на якоре ещё с полуночи, и вряд ли чилийцы поднимали ночью якорный огонь. Что до Шишкина, то ревматрос злобился на флаг, что вяло колыхался на флагштоке. И никто не догадывался, что Шишкин возвращается на шхуну, лелея собственные коварные планы.
Нас поджидали.
      Чилийцы собрались у грот-мачты, но трапа не спустили. Рябов попросил рулевого подойти к корме, чтобы воспользоваться тем, для покраски, о котором хозяева забыли. Мы успели подняться на ют, когда толпа оборванцев последовала туда же. Одетые пёстро и неряшливо, они насмешливо смотрели на Шишкина, на остальных – настороженно и, я бы сказал, тупо.
      – Гуд дей, компаньерос!  – поздоровался Шура, соединив два языка и разом исчерпав свои познания в испанском.
      Толпа насуплено молчала и по-прежнему чего-то ждала.
      – Чиф-мейт!  – Рябов ткнул себя в грудь и тем же способом отрекомендовал меня и радиста. – Боцвайн! Маркони!
      К нам тотчас протиснулся некто, одетый в старенькую форму. Назвавшись штурманом, он увёл Рябова в ходовую рубку. Шматуха последовал за ними. Я оставил свой мешок у штурвала и отправился на полубак. Хотелось взглянуть, чем они выбирают якорь. Передо мной расступились, за мной сомкнулись, но ни один «компаньерос» не пошёл следом, что устраивало меня.
      Признаться, я вздохнул с облегчением:  ребята, видимо, осознали, всё обойдётся, хотя,  судя по рожам, народец на шхуне подобрался тот ещё, горячий. Перестав думать о тех, что остались за спиной, всё внимание обратил на... шпиль. Да, шхуна не имела брашпиля. Якорь выбирали вручную. Тут же, в гнездах, лежали и вымбовки – десяток дрынов из какого-то крепчайшего дерева. Ими вращают шпиль, сунув концы в гнёзда головки. Старина, и ещё какая!
      Пока я разглядывал своё будущее хозяйство, к которому привыкать и привыкать, на юте что-то произошло. Сначала загалдели, затем...  возникла потасовка, начавшаяся, как я понял, по вине Шишкина, решившегося-таки провозгласить на шхуне «советскую власть». Вот кретин!  Провозгласить и, главное, показать, как он вчера и грозился: на флагштоке, вместо чилийского, трепыхался красный флаг с серпом и молотом.
      Кем бы там ни были эти парни – бичами или пиратами, но гордость у них имелась, к тому же взыграла горячая южная кровь – не стерпели самоуправства пришельца со стороны.
      Я опоздал, поэтому, добравшись до юта, увидел одни лишь спины гоготавших и всячески веселившихся аборигенов, успевших сорвать наш флаг и выбросить за борт «депутата Балтики», который крыл их из-под кормы шепелявя, но забористо и цветисто. Рябов, видимо, заперся в рубке, а Шматуху они загнали на бизань-мачту. Вцепившись обеими руками в путенс-ванты салинга, радист отбрыкивался ногами от самых ретивых.
      Я кинулся на помощь и «коронными» слева и справа свалил курчавого малого и высокого негра. Успел дать по шее ихнему штурманцу, подвернувшемуся под руку, но оказавшемуся здесь, как после выяснилось, с той же, что и я, «миссией». Однако теперь вся орава забыла о Шишкине и ринулась ко мне, свирепея прямо на глазах. В руках у многих появились металлические кофель-нагели. Пришлось поспешно ретироваться на бак, схватить вымбовку и, встав за шпилем, отражать нападение.                Стараясь быстрыми и неожиданными тычками остановить самых ретивых, а их снова возглавили, оправившиеся от нокаута заводилы: курчавый парень с сумасшедшими глазами и длинный сутулый негр, я не смотрел на корму, а потому и не видел, что Рябов поднимает на гафеле какой-то сигнал, набранный флагами международного свода, что ему помогает Шматуха, тем более не мог видеть Шишкина, который – стервец! – слышал крики баталии, но продолжал мокнуть, держась за штормтрап и не  поднимаясь на борт из «засады». Между тем я уже почти не успевал отмахиваться. Вымбовка – серьёзная вещь. Я мог бы искалечить многих, ведь и без того настырный негр держался за плечо, а кучерявый щупал ребра. Но...  ещё не предпринята решительная атака! Если озвереют всерьёз и кинутся толпой, тогда  и я вдарю по-настоящему: раскрою пару черепушек – Бог простит меня. А они прыгали как обезьяны, мельтешили перед глазами, но на приступ не шли.                Я опустил вымбовку.
          Увидев это и приняв за нерешительность, орава начала медленно и осторожно брать меня в клещи. Полетели нагели. Один я успел отбить, второй пребольно ударил в грудь, прикрытую лишь тельником и кителем. Фуражку я потерял ещё раньше, и расцветка моей шевелюры, сравнимая разве что с красной тряпкой в руках тореро, произвела на них соответствующее впечатление. Чернявые заорали: «Ред, ред!..» и пошли на приступ, добавляя к английскому словцу что-то своё, испанское, видимо, похожее по смыслу на исконно русское «Ату его, ату!»
      Ихняя подвижка вынудила меня отступить еще дальше, к бушприту. Положение – хуже некуда, отчаянное! В конце концов я вскочил на него и, упершись одной ногой в окованный медью битенг, решил отбросить сомнения, а затем, как пишут в книжках, продать свою жизнь как можно дороже. На худой конец, искупаться, следуя примеру Шишкина, что выглядело наиболее вероятным.
      Спасение пришло неожиданно.
      Сначала, краем глаза, я увидел своих товарищей и штурмана-чилийца. Трое возились на корме у пожарной помпы, а Рябов тащил на бак пожарный шланг, пипка которого уже отплевывалась хилыми струйками воды. Когда настоящая струя ударила в спины моих супротивников, взгляд мой скользнул в сторону Алкатраза и... Нет, я не остолбенел, но отшвырнул вымбовку, издал душераздирающий вопль, каким в детстве намеревался призвать к порядку бенгальского тигра, и прыгнул вперед. Чилийцы опешили и расступились, а я в два прыжка пересёк бак и оказался возле товарищей.
Теперь и парни, оставшиеся позади, увидели катера морской полиции, что мчались к шхуне, охватывая ее кольцом, ибо сигнал, поднятый Рябовым, означал «У меня на корабле бунт».
      
Глава 5. ПЕРВЫЙ КОНЦЕРТ ШУРЫ РЯБОВА
      
      Все изменилось коренным образом!
      Хотя на флагштоке снова повис флаг Чили, но место «бунтовщиков» заняли янки. Остался только штурман-миротворец. Жозе Вантемилья стал третьим помощником капитана, и лоцман Джим Купер, теперь уже бывший лоцман, начал обживать крохотную каютку второго. Не только Купер согласился принять участие «в этой авантюре» (его слова), но и Джо Иморе, а также... юнга Дик, без которого участие Джо в нашем предприятии, было бы немыслимо.
      Но по порядку.
      Споров и разговоров хватило на полночи.
      Когда полиция увезла на берег остатки прежней команды (большая часть разбежалась сразу после карантина), моё предложение в конце концов поддержали все, присутствовавшие на «совещании»: вице-консул, капитан, представитель фрахтовщика, ну и, конечно, остальные, то есть Рябов, Шматуха и Шишкин. А предложение сводилось к тому, что нам нужны «верные люди». За Джо Иморе я ручался головой. Он знает русский язык, знает китайский и понимает японский, он, наконец, моряк, а его спортклуб посещают, в основном, моряки. Связи у Джо большие – подберёт не шантрапу, а людей на которых можно положиться.
      О, споров было много. Потом прикидывали другие варианты, но сошлись на том, что мой самый подходящий.
      Вице-консул,  самый въедливый из присутствующих на совещании, буквально выпотрошил меня. Его интересовало всё, но главным образом, где и при каких обстоятельствах произошло моё знакомство с «этим негром». Об этом я не подумал!  Прикусить бы язык, а как прикусишь?!  Пришлось рассказать про Астару, про шхуну «Два друга». Словом, наплёл о детстве целый короб всякой всячины, а знание английского тоже приписал Джо Иморе, лишь бы не упоминать маму.
      Чего я боялся? А что если этот дядя даст знать туда? Туда, «куда следует». Начнут копать и докопаются, что дед до сих пор живёт в Багдаде, что отец у Лунге дворянин, что мама тех же кровей, а крёстный – царский офицер,  сгинувший во время Гражданской войны. На чьей стороне воевал штабс-капитан и георгиевский кавалер Цвименидзе? Докопаются до чечено-ингушского рабфака, до глупых обвинений в троцкизме и... И доказывай потом, что ты не верблюд. Я перевёл дух, когда дотошный дипломат не вспомнил о моей английской мове! Тут уж вряд ли удалось бы выкрутиться. А «мова» та от мамы. Я, можно сказать, впитал её с материнским молоком. А мама кто? Бывшая учителка, а ныне домохозяйка? Йес, сэр! То-то и оно. Про пансион для благородных девиц ведь не скажешь, как и про то, что отец предпочёл спрятаться в кузне и от всевидящего глаза, и от всеслышащих ушей.
      К счастью, обошлось. Консула удовлетворили мои объяснения, а я не сказал ничего лишнего. Отец кузнец? Прекрасно. Мать учительница, но, чаще, домохозяйка? Тоже хорошо. О своем «контрреволюционном» прошлом на рабфаке и про сам рабфак я,  естественно, даже не заикнулся. Иначе пришлось рассказать о том, что ходил в грозненское отделение Политуправления, где объяснялся по поводу «троцкизма» и был оправдан. Там мне сказали, что если бы всё,  что написано в кляузе, оказалось правдой, я бы не разгуливал на свободе. Правда, на рабфаке меня не восстановили. И к лучшему! Институт водников – это не ВУЗ нефтяников, Сан-Франциско – не промысла с качалками, а Тихий океан... Это Океан, и...  «Да сбудутся мечты Билли Бонса»!
      Кончилось тем что, мне поручили поговорить с Джо Иморе.
      – Не получится – набирайте команду обычным путем, – ответил я, – через агентство.
      Застав лоцмана в конуре компаньонов, я ещё не знал, что мне несказанно повезло. А Джим, выслушав меня с величайшим, я бы сказал, интересом, тотчас начал уговаривать Джо принять участие в «великолепной авантюре». Джо отнекивался и ссылался на возраст, на занятость в спортклубе, наконец, на то, что теперь на его попечении находится сын.
      – Джефри тебя отпускает, – парировал Джим, – а Дик... Почему бы мальчишке не составить тебе компанию? В его возрасте я мечтал... я бредил морем! Юнга!  Четырнадцатилетний капитан! Такое счастье может подвалить только раз в жизни!                – Счастье, говоришь? – сощурился Джо. – Так оно и тебе само идёт в руки. Ты поэт и художник, но ты и знающий штурман. Чего же ещё? Бросай свою службу и нанимайся к этим молодцам!
      – И тогда ты дашь согласие? – спросил Купер.
      - Дам, – твёрдо ответил Джо. – Но сначала поговорю с сыном. Если Дик не против прогуляться до Австралии, то…
      - Под парусами, – напомнил я, но не упомянул о цацках, что предстоит взять в Гонолулу: Соколов пообещал, что ещё до подписания контракта познакомит всех с условиями работы, которая не будет упомянута в документах, а только оговорена устно.
      Команду укомплектовали быстро.
      Люди шли с записками от Иморе. Среди них были и русские, но – американцы. Не Иванов и Николаев, а Джонсон и Никольсон. Мистер Валли, механик, оказался осетином! Я поверил. Родившись на Кавказе, сразу узрел в нем черты горских предков. Между прочим здешний осетин говорил по-русски лучше здешних русских. Порой я уставал от «инглиш», а тут появилась возможность отвести душу.
      В тот день, когда я уговаривал Джо, на ринге сражались китаец и японец. В красном углу – Одзаки Юкио, в синем – Дуань Ци Жуэй. Имена азиатов съёжились до трех букв в первые же часы пребывания на шхуне. Юки и Чиж выделялись на ровном фоне англосаксов. Я путал их на первых порах, но скоро привык, так как они старались держаться Джо, а значит, и меня. Вот и примелькались.
      Стоит упомянуть ещё и троих чилийцев. Хосе и Лопес в «бунте» не участвовали – сбежали после карантина. Зичи угодил в больницу с нарывом на ноге. Вантемилья хорошо отозвался о соотечественниках, и Соколов принял блудных сынов хотя бы потому, что из тридцати пяти новичков, половина не имела дела с парусами.
Предотходная суета напоминала туман, который всё чаще окутывал бухту, делал зыбким очертания города, а мощный силуэт Голден-Гейта превращал в скелет огромной гусеницы, повисший над проливом. Из серого тумана последних дней, проступало немногое. Парусные тренировки, затеянные капитаном, покраска корпуса, начатая и брошенная прежней командой, проверка рангоута и такелажа, починка парусов. В городе я почти не бывал, а на «Рыкова» выбрался лишь потому, что Рябов попросил привезти с парохода его семиструнную спутницу, которую пожелал взять в рейс.
      Вечером того же дня Шура побренчал на гитаре в каюте, а после вышел с ней на полубак. Туда же потянулись и любопытные. Если капитан соблюдал дистанцию между собой и матросами, что принималось всеми как должное, то появление старпома-гитариста в матросской «курилке» стало для большинства делом, конечно же, необычным. И это при том, что старпом держался со всеми ровно и просто, хотя и не допускал панибратства. Что поделаешь, коли для моряков Рябов был прежде всего старшим офицером.
      Мне и с Джо пришлось провести «воспитательную работу». Я, к примеру, воспользовался «Программой и уставом коммунистического интернационала», – книжечкой, изданной в прошлом году, нас наделил вице-консул, – и плёл какую-то заумь. Впрочем, всё это было позже, а в тот вечер, когда Шура взял первый аккорд и запел, даже я вытаращил глаза, потому что услышанное слишком отличалось от того репертуара, каким он, бывало, потчевал нас на «Рыкове».
      Рябов не знал родителей. Беспризорничал, бродяжил по стране, фамилией обзавёлся в детдоме. Переболев оспой, стал слегка конопатым и получил кличку Рябой. В паспорте записали: Рябов. Песни оттуда же – из беспризорщины. Уличные романсы,  способные выжать слезу у баб, и выудить кое-какую монету.

                В городе далёком Сан-Франциско,
                Где бушует Тихий океан,
                Встал однажды ночью у причала
                Пароход по имени «Тукан».

                Он дремал, помятый ураганом,
                Погасив и топки и огни,
                Молодость оставил в синих далях
                И не различал, где явь, где сны.
 
      Янки, кроме немногих, знавших русский, запереглядывались при упоминании ИХ Сан-Франциско, а Джим Купер (он принёс банджо) с первыми аккордами, присел рядом и начал вторить гитаре.
      А Шура пел о матросах, сошедших на берег, «чтоб выпить и забыться, в час последний гаснущей зари», о кочегаре, который побрёл в притон, «где как-то жарким летом повстречал красавицу Мари». Жанр есть жанр. Песня была длинной,  а кочегар...

                Ждал подругу, хоть и знал наверно,
                Что напрасно ищет милый взгляд:                Боцман Фриц сказал ему в Калькутте,                Что Мари убили год назад.

                В маленьком притоне Сан-Франциско, 
                Где поник в углу рододендрон,                Дон Хосе, ревнивый мексиканец,                Разрядил в неё «смит-и-вессон».

«Дон» Хосе стоял тут же, и не кто-нибудь, а Фёдор Шишкин начал перводить ему смысл услышанного, пользуясь словесным мусором, собранных в разных портах. Поётся, мол, о мексиканце, убившем возлюбленную кочегара, который, погоревав, выпил лишнего и шлёпнул себя из «пушки», купленной здесь же, в притоне. И зря!  «Кочегар не знал, что свёз в Калькутту   боцман Фриц красавицу Мари».
      Рябов был в ударе и пел вдохновенно. Наверное, отводил душу, и это сказывалось на слушателях. Я взгрустнул. Вспомнились родные дворы и улицы Баку, парни в клифтах и кепочках, из-под которых свисали косые чёлки, рты, мусолящие папиросы, и широченные клеша, собиравшие городскую пыль. Урки бацали «чечётку» и пели «Мурку», но что с того? Рябов не пел откровенно блатных, но те и те обладали сходным ароматом. С лёгким, гм... душком – пожалуйста! Так ведь это тонкости, в которых не разбирался даже Шишкин, валивший все песни, кроме «Интернационала», в одну кучу.
      Джим Купер часто спрашивал меня, «о чём это он?», «а сейчас о чём?» Я объяснял, что это – фольклор особого рода. Он загорелся: обязательно осилю ваш язык и переведу на свой!
      В другой песне говорилось о городе Нагасаки, сакуре и тоже о печальной матросской любви: «Ах, город Нагасаки, а счастья нет как нет... Свой первый и последний мы встретили рассвет». Юки, услышав, что поётся о Японии, тотчас попросил, как у нас говорят, «списать слова». Я необидчиво похихикал и что же? Японец тоже заявил, что осилит славянскую речь. Вот так! «Я русский бы выучил только за то...» А Юки, наверное, просто хотелось узнать, что могут петь о его стране эти непонятные «русско-советские чилийцы».
А пели они о своём. Заграничные названия городов добавлялись для экзотики, полагая, что так «красивше». Словно умереть в Сан-Франциско или Нагасаки гораздо приятнее, чем в Рязани или Москве. Но таковы законы жанра, который, кажется, устраивал всех. Во всяком случае, после «концерта» шхуна стала более «своей», по-домашнему привычной. Умел выдавить слезу наш Рябой! В институтской самодеятельности не было таких голосистых парней, а вот на банджо играл Васька Гущин. Или Шнайдер? Нет, Васька. И сейчас, наверно, бренчит,  сидя под мачтой «Веги». «Бродячая Кошка»  романтичнее. Вантемилья сказал, что прежнее название шхуны «Санта Роза». Переименовали накануне продажи, что, как думалось купцам, более отвечает духу англосаксов, «Ла гате ерранте» – это по-испански. Оформив сделку, вывели на борту английское название STRAY CAT,  чтобы соответствие стало полным.
      «Пожалуй, напишу Ваське письмо, – решил я вдруг, убаюканный Шуркиными мелодиями.  – Обрисую здешнего певца и Джима с его банджо. Стоп! А можно ли? Переписка с заграницей – это опасно! И с «Рыковым» обкакались. Н-да... Ладно, завуалирую. Сообщу какую-нибудь чепуху, а ответить попрошу на Гонолулу».
      «Дорогой Вася! – вывел я часом позже на открытке с видом на залив. – Шлю тебе привет из Сан-Франциско, где ремонтируется наш пароход. На днях, вместе с капитаном и третьим штурманом, отплываем в Гонолулу за недостающими запчастями, которые там дешевле. Мы, советские люди, должны беречь каждую народную копейку,  а здесь она золотая. Сообщи, как проходит практика, снимается ли фильм «Остров сокровищ». Лучше бы мне сейчас находиться среди вас, рядом с замечательными артистами,  чем тянуть дни в мире чистогана. Твой друг Жора».
      В дверь поскрёбся и вошёл Дик Иморе.
       – Что, Дик, концерт закончился?
       – Разошлись...                – А ты не у дел? Бездельничаешь? – И тут меня осенило. – Юнга, сбегай до почтового ящика, сунь открытку, – попросил я. – Только скажись вахтенному помощнику!
      Дик кивнул и умчался. А что до меня, то я потянулся до хруста всего скелета и вздохнул. Дело сделано, а там... Там будь, что будет.
      
Глава 6. СНОВА   ЯПОНЦЫ
      
      Джо сидел у меня.
      Вопрос обсуждался важный  и «щепетильный». Я предлагал занять мою должность.
      – Ты ж настоящий боцман! Ты – аксакал, я – мальчишка, – уговаривал я. – Вот и руководи матросами. У тебя опыт, многих знаешь по спортклубу, знаешь и тех, кого рекомендовал.
      Он продолжал отбрыкиваться.
      – Не хочу стоять над своими парнями, хочу равенства с ними. К тому же, пойми, Жора, вам, русским, нужно быть вместе. Рейс непростой... Кем затеян? Соображай!
      – Соглашайся хотя бы на подшкипера! – взмолился я.
      – Ну, пристал… ладно, подшкипером ещё куда ни шло.
Я вздохнул с облегчением. И сразу вспомнил о юнге.
– Дик куда-то запропастился. Попросил его бросить открытку в почтовый ящик, а он... Давно пора вернуться.
– К дружкам убежал, – предположил Джо. – Хотел попрощаться, а может, к мамаше отправился.
      А тут и Дик появился. Снова поскрёбся, но вошел сразу, без всяких «можно?»
       – Что скажешь, сын? – спросил папаша. – Домой забегал?
       – Забегал.
       – Есть новости?
      – Есть... Только не дома, а... – Он взглянул на меня.  – Открытку вашу я сдал на почте, а уж потом к ребятам поехал. А на обратном пути встретил японца.. Тут рядом, на Эмбаракадеро.
      Мальчик замялся.
        – Японец? – насторожился я. – Какой японец? Из тех?
        – Ну, ну! – поторопил Джо сына. – И что же, он?
– Японец... и всё. Я же в клубе редко бывал. Из тех или не из тех – не знаю. Я его не видел, когда заходил к папе.
             – Ну, хорошо. Давай, выкладывай, – поторопил отец, – только не мямли!
– Он спросил, куда я бегу? Наверно, говорит, торопишься на шхуну? А я ему: куда же ещё? Совсем забыл, что мы с папой «уехали» отдыхать в Мексику.
– Верно, – подтвердил Джо. – С Джефри мы так и договорились. Будут спрашивать, отвечай, что Иморе с сыном любуются на кактусы в Лоредо. Ну, а что дальше?
– Дальше... – Юнга наморщил лоб. – Он сказал... Да! Он сказал, что бывал в спортклубе, что любит бокс и что очень хотел бы, папа, попрощаться с тобой, но уходит в Ванкувер, поэтому... А, вот! Он, может, успеет забежать до отхода шхуны. И спросил, когда «Бродячая Кошка» отдаёт швартовые?
– Не ко времени нас поставили к причалу из-за двух десятков ящиков!  – посетовал я. – Стояли бы на «яшке» – и никаких тебе встреч-прощаний!
– Да, дела-а!.. – вздохнул Иморе и выпроводил сына: – Топай в кубрик, отдыхай, а мы тут кое-что обмозгуем.
      – Конечно, японец японцу рознь, – начал Джо,  когда дверь за Диком закрылась. – Ко мне ведь заходили и другие, не «китобои». Но эта встреча выглядит больно подозрительно. И не ко времени, и… Подумать надо, и крепко подумать.
      – А «китобои» шхуной интересовались?
– Этого не было, но обрати внимание, Жора, они никогда не называли себя настоящими именами, – оживился, припоминая, Джо. – Твой спарринг - Хасегава, скуластый старичок – Араки... забыл! Или Хирота? У них, впрочем, имеется и тот и другой. Танака тоже есть. Что скажешь, знакомые имена?
– Да вроде бы... По газетам. Всё адмиралы да генералы. А нет среди них адмирала Кусаки? – улыбнулся я. – Для полноты картины только его и не хватает.
      Но Джо было не до шуток.
– Когда ты предложил перебраться на шхуну, я поинтересовался этими господами, – сказал он. – Араки возглавлял в Японии какой-то путч, Хирота, став премьером, заключил пакт с Гитлером. Эти парни не зря околачиваются здесь под такими именами!
– Пошли к капитану, Джо, – предложил я. – Две головы – хорошо, а три лучше. Может, ерунда, а может, здесь что-то серьёзное. Словом, капитан должен знать об этой встрече.
      У Соколова мы застали Шматуху и Рябова.
      Я коротко повторил всё, что мы услышали от Дика.
      – Давайте сюда юнгу, – потребовал Николай Петрович.
      Когда Джо вернулся с сыном, тот повторил уже известное нам, а затем припомнил и другие подробности. Оказывается японец поинтересовался ещё и тем, отчего, мол, отец Дика, опытный моряк, отказался пойти на китобоец, но согласился на предложение русских.
      – Я, знаете, что ему ответил? Русские нанялись к чилийцам, чтобы заработать, пока ремонтируется пароход, а заработанное разделить между всеми. А потом я ему сказал, – Дик хитро сощурился, – что они только говорят так, а на самом деле... и папа это точно знает! Деньги они собираются отдать... этому, мировому интернационалу для безработных моряков.
      Капитан засмеялся. Мы тоже заулыбались, а Шишкин, вошедший в капитанскую каюту следом за мной и Джо, – нюх у ревматроса на подобные «совещалки» был просто поразительный! – хлопнул себя по ляжкам и захохотал: понял с пятого на десятое о чём речь.
– Нy и чердак у малого!  – воскликнул Фёдор в полном восторге. – Я думал, тёмный пацан, а он шурупит по-нашему – революционно и в мировом масштабе!
– Да уж, – подтвердил я. – Не голова – Дом Советов. Скоро Шматуху за пояс заткнет, будет нам читать политинформацию.
– Между прочим, молодой человек, откуда вам известно о существовании  мирового интернационала? – спросил уязвленный радист, считавший себя непревзойденным лектором. – От папы?
– От меня, – ответил я Шматухе. – Заглянул однажды и увидел на столе «Программу и устав коммунистического интернационала». Ну, тот, на английском, что нам вице-консул раздавал вместе с брошюрами о Японии. В программе,  если заглядывали, те ещё раздельчики:  «Диктатура пролетариата и советская её форма», «Борьба за мировую диктатуру пролетариата и основные типы революций», «Обязанности международного пролетариата по отношению к СССР», ну и... и так далее. Пришлось провести политучёбу. Что-то запало в голову вспомнил в нужный момент юный интернационалист и применил на практике.
      Джо выпроводил сына, а Рябов, сидевший в обнимку с гитарой, хмыкнул, да так, что в горле что-то забулькало.
      – Боцман, ты бы лучше за своим хозяйством следил, – сказал, прокашлявшись. - Я,  к примеру, дальше введения не продвинулся – времени нет. Только и врезалось:  «Программа... это... является программой борьбы за мировую диктатуру пролетариата...»
      – «...за мировую пролетарскую диктатуру», – поправил Шишкин, ценивший каждую букву партийной печати и оживший после ухода юнги, так как мы перешли на доступный ему родной язык.
      – Что в лоб, что по лбу! – огрызнулся старпом.
      – Э, нет!  – Ревматрос, чувствуя своё превосходство, оглядел нас ликующим и победительным взглядом. – А знать бы надо все полтораста страниц. Вот мы прокололись с «Рыковым», а в том же введении сказано, что Третий, коммунистический интернационал, продолжая дело Первого и восприняв плоды Второго, «решительно отсёк оппортунизм последнего, его социал-шовинизм, его буржуазное извращение социализма и начал осуществлять диктатуру пролетариата»...
      Он запнулся.
      – Забыл? – уязвил ревматроса Шматуха. – Вот кому нужно проводить политинформацию, а не мне или юнге. Шишкин нам всё и отчебучит по полной программе. И уставу. Благодушничаем, товарищи, – передразнил он Шишкина его же голосом и жестами, – азов не знаем, отсюда все наши беды!
      – Товарищи, не отвлекайтесь!  – прервал Соколов радиста. – Возможно, мы действительно благодушничаем, а надо бы всерьёз прислушаться к юнге.
      В дверь поскреблись.
       – Дик просится, – сказал я. – Его мода.
       – Неужто, еще что-то вспомнил? – удивился Джо.
      А Дик – растяпа!  – действительно «что-то» вспомнил, и это «что-то» было, пожалуй, самым важным из сказанного им.
      – Когда я ему объяснил, что деньги – для моряков... ну, которые безработные, он сказал:  «Потому и красный флаг подняли, чтобы безработные знали от кого они?» Ну, ладно, говорит, дело ваше. Одного, говорит, не пойму, почему это мы, свободная нация, позволяем коммунистам командовать собой? И ушел, а у пакгауза его поджидал тот, другой, которого вы, дядя Жора, уделали на ринге, – обратился он ко мне.
      – Кажись, Хасегава, Джо?
      – Он самый, – нахмурился Иморе. – А ты, сын, мямля! Мог бы об этом сразу сказать.
      – Главное, вспомнил, остальное неважно, – заступился Шматуха. – Держи, герой, первую пролетарскую награду!  – и, отстегнув с кителя кимовский значок, приколол его к куртке Дика.
– Картина, более-менее, ясна, – заключил капитан. – Что предпримем? – и добавил с досадой: – дёрнуло же тебя, Фёдор, вылезти с этим флагом!
– Сколько он провисел... – скис Фёдор. – Даже газетчики не сразу разнюхали.
– Сколько бы ни провисел, а дело сделано, – отрезал Соколов. – Думать надо, Фёдор, ду-умать! Мы должны брать в расчёт каждую мелочь – не дома, где, между прочим, тоже не гоже бездумно рубить с плеча.
      Помолчав, капитан обратился к Дику:
      – Юнга, пригласи сюда мистера Валли и сеньора Вантемилью. Сам можешь не возвращаться. Отдыхай. А ты, боцман, прогуляйся за вторым помощником.
      Когда я вернулся с Джимом Купером, механик и третий помощиник уже восседали возле капитана. Дик тоже был тут. Присел в углу и поглядывал, посверкивая глазами – воплощение любопытства и неподдельного интереса к происходящему. Соколов посмотрел на него, усмехнулся и позволил остаться. Наверно, решил, пусть будет под рукой, если понадобится справиться о деталях.
Рябов, мрачно глянув на юнгу и одарив тем же взглядом прибывших командиров, задал вопрос, почему-то обращенный ко мне. Может, потому, что я думал о том же самом?
– Если ОНИ что-то знают, или о чем-то догадываются, то почему действуют так открыто, почти внаглую?
– Самураи!.. – проворчал Шишкин, притихший, было, после капитанского окорота. – Мало мы им в двадцатом накостыляли!
– Историю оставим для историков, – нахмурился Соколов. – Надо думать о сегодняшнем дне, о том, как всем нам держать себя дальше.                Он коротко рассказал механику и помощникам о событиях вечера, вынудивших нас провести «это маленькое совещание».
      – Ваше мнение? – спросил капитан вновь прибывших.
      У Валли и Вантемильи своего мнения не оказалось. Предпочитали пользоваться готовым, капитана. Купер сказал, что он был тем лоцманом, который провёл китобоец через Золотые Ворота. Ничего особенного не заметил. Обычный китобоец с гарпунной пушкой. Возможно, команда слишком велика для такого типа судов, но это или ничего не говорит, или говорит о многом и тогда нужно быть начеку.
      – Подведём итоги, – сказал Соколов. – Начеку, это верно. Возможны провокации. Вряд ли они решатся на что-то серьёзное, но попугать могут. Не будем терять бдительности, а появятся новые факты, докладывайте немедленно. Думать будем вместе.
      Помолчав, обратился к Вантемилье:
      – На родине вас, как и всех офицеров шхуны, поставили в известность о том, что после захода в Сан-Франциско и в связи с уточнёнными условиями фрахта, перегон «Бродячей Кошки» примет... несколько иной характер. Своеобразие груза и маршрута... И так далее. Вам давалась возможность всё обдумать и взвесить. В результате, прежний комсостав шхуны представляете только вы. Теперь вы знаете о возможности опасных осложнений на пути следования. Они не обязательны, но вынужден просить вас, как, впрочем, и всех остальных, присутствующих здесь, окончательно решить готовы ли все вы и на сей раз остаться на шхуне?
      «Рыковцев» это не касалось, Джо, Купер и мистер Валли ответили согласием. Замялся только Вантемилья. Я видел: и хочется и колется.
      – Если откажетесь, – сказал капитан, заметивший его терзания, – претензий к вам не будет.
      Вантемилья поднял голову и ударил сухим кулачком о такую же сухую, точно стручок, ладонь.
– Я, сеньоры, не расставался со шхуной шесть лет, не расстанусь и сейчас!
– Вот и отлично!  – обрадовался Соколов. – У вас солидный опыт, надеюсь он нам пригодится. Кстати, сеньор Вантемилья, а почему бы в Мельбурне вам не предложить свои услуги морскому колледжу? Кадетам нужна не только шхуна, но и знающий наставник.
– Возможно... это мысль, но... – Чилиец улыбнулся какой-то уж слишком робкой и беззащитной улыбкой. – Надо подумать, и если Мадонна будет столь милостива...
      Он умолк и развёл руками. Что ж, подумал я, Мадонна, быть может, будет милостива не только к нему, но и к нам.
      – На этом... господа, сеньоры и товарищи, пожалуй, всё, – сказал, закрывая «маленькое совещание», капитан. – Старпом, объявите команде, утром грузим продукты, затем все могут проститься с городом и родными, но к двадцати двум часам всем быть на борту. Отходной флаг поднимать не будем, а уйдем сразу после полуночи.
      Рябов поднялся и, прижав гитару к животу, ущипнул струны.
      – В городе далёком Сан-Франциско, – пропел он, едва шевеля губами, – где грохочет Тихий океан,  встретились однажды самураи и матрос по имени Иван...
      – Так рождаются легенды, – сказал капитан, выпроваживая нас из каюты.
      – Всего лишь фольклор, Николай Петрович, – обернулся Шура.
      У трапа урчали, спячиваясь к нему, два крутобоких фургона. Шипшандлер и Джим Купер сверяли накладные.
      Матросы устремились к машинам. Я тоже не отставал. Хватал по два ящика, а что до мешков – взваливал на спину по два куля. Янки ухмылялись: сила есть – ума не надо! Но посматривали с уважением. Особенно те, кто не имел отношения к спортклубу Иморе. Я кряхтел и посмеивался: при такой разношёрстной команде уважение для боцмана не лишнее приобретение. Что до ума... Будущее покажет, господа мариманы, у кого в котелке мозги, у кого жидкое мыло!
      С палубы уходить не хотелось.
      Вчерашний туман, пропитавший снасти сыростью, истаял. Солнце разогнало над заливом остатки пара. Оклендский мост подрагивал в утреннем мареве и, казалось уходил в никуда. На ближних пролетах виднелись автомобили, похожие на торопливых жуков, спешащих в обе стороны.
      Продукты в кладовках – вот и ладненько. Можно и в увольнение отчалить. Только куда податься? Хотел попасть туда и сюда, а на поверку нигде и не побывал.
      Джим Купер пригласил в кино. Джо и Дик решили отправиться с нами. Фильм «Ураган» только-только появился на экране. Вернёмся – устареет, а то и вообще исчезнет из кинотеатров. Да и когда ещё попадём в киношку? И  где? На Гавайях или в Австралии? Так ведь сперва нужно добраться до них!
      До киношки тоже нужно добраться, сказал Джим, но фордик Иморе поджидал нас у трапа. И вот, когда, поколесив по улицам, прибыли на место, оказалось что этот кинотеатр был выбран неспроста. Мне сделали сюрприз: на углу Грин-стрит и Ван-Несс-авеню глазам моим предстал православный собор!  Самый настоящий. Мы обошли его вокруг, и я, благо с нами не было ревматроса, решил войти в него. В Бога я не верил, колен преклонять не собирался, но был же я когда-то крещён, а этот островок русского духа назывался Свято-Троицким собором, и он, островок, быть может, последнее напоминание о России. Впереди... Что ждёт впереди? Кто его знает. Ясно одно, дорога. Дорога, ведущая...  в никуда? Как Оклендский мост на утренней зорьке, или, как и он, всё-таки ведущий куда-то сквозь зыбкий туман неизвестности?
      Тщедушный попик в чёрной рясе, а может, монах, а может дьячок или какой служка, встретил меня в пределе, как я по незнанию обозначил место, куда попал и где чуть теплились тоненькие свечки, вставленные в гнезда невысокого, но фигуристого приспособления. Он и предложил мне купить образок. Я растерялся. Отказаться неудобно, а что мне в нём?! Выбросить не смогу, оставлю – засмеют те же Шматуха и Шишкин. Проработают по комсомольской линии, а то и – запросто!  – попрут из института.
      Ч-чёрт, как же обращаться к священнику?                – Батюшка, иконка мне ни к чему, – сказал я, – но... Вот вам деньги. Поставьте свечки во здравие Георгия, Николая, Александра, Геннадия и Фёдора. Я атеист и вошёл из любопытства: здесь русский дух, здесь Русью пахнет. Дорога нам предстоит дальняя. Всё может случиться, но вдруг да и поможет нам ваша молитва, – и подал ему всё, что наскрёб в карманах.
      Священник тотчас затеплил пять свечек, а деньги попросил опустить в специальный ящик, висевший у входа.
– Прискорбно слышать, что Россия превратилась в страну безбожников и хулителей православия, – сказал он при этом, кротко и спокойно взглянув на меня. – Значит, Господь послал испытание третьему Риму, погрязшему в ереси. Однако, юноша, я буду молиться за вас, и если на небесах услышат молитву раба своего, то... ведь вы моряк? То хляби океанские благополучно донесут вас до берегов отчизны вашей. И помни, юноша, что колокол здешний отлит в первопрестольной ещё в одна тыща восемьсот восемьдесят восьмом году. Чашей своей стадевяностопудовой, гласом своим, он будет вторить молитвам моим во спасение ваше.
      Я приложил руку к сердцу, поклонился ему и вышел.
      Мои спутники уже переминались в нетерпении, но появился Джо, успевший где-то поблизости припарковать машину, и через пять минут мы сидели в зале, заполненном больше чем на две трети. Очевидно, фильм пользовался успехом.
      Реклама фильма давала некоторое представление о содержании ленты: на первом плане – он и она, влюбленные полинезийцы; по диагонали плаката - синяя надпись THE HURRICANE; она отделяла ныряльщика, прыгающего с мачты парусника, от искромсанных пальм и рушащейся под напором «hurricane» белой, гладко-каменной церкви. Коль речь идёт о Тихом океане,  – думал я, усаживаясь в кресло, – то, авось, поможет нам молитва попика, если нам придется встретиться с такой же напастью. – Подумал и вдруг, прежде чем погас свет, увидел другую «напасть» – одного из ТЕХ японцев. Кого именно, я не разглядел, но подумал, что уж это, наверняка, чистая  случайность. Просто теперь я, видимо, всё воспринимал обострённо, брал на заметку каждую мелочь. Но замелькали титры, и я забыл о существовании самурая.
      ...Главный герой, Теранго, прыгнул с мачты, его подруга – с обрыва. Влюблённые поплыли навстречу друг другу и встретились в море. Счастье было так возможно, но Теранго ударил белого человека и угодил за решетку на долгий срок, причём, далеко от своего острова. Всё это время Джульетта ждала своего Ромео, а он однажды бежал из тюрьмы, на простенькой лодке пустился в океан, терпя всяческие лишения и даже преуспев в сражения с акулой. Он добрался до острова, но, увы, подоспел к началу урагана, который превратил в пустыню райский уголок и снёс церковь – прибежище людей, искавших спасение, и священника, когда-то единственного защитника беглеца. Титр THE ЕND как бы определял подлинный нрав PACIFIC OCEAN, поэтому, покинув прокуренный зал, я подумал о том, что он приготовит для «Бродячей Кошки» на этот раз?
      Когда возвращались на шхуну, высадив на полдороге Джима, я вспомнил чернорясного попика и подумал, что попади шхуна в такую же переделку, молитвы нам не помогут. Гадство, ещё и японцы привязались! А этот... как оказался в киношке?
      – Джо, ты не заметил в зале кого-то из своих клиентов с китобойца?
       – Не приглядывался.
       – А я видел. Ведь надо же – угодил на сеанс вместе с нами!
           – Случайность!.. – зевнул Иморе.
– Я тоже так думаю, но капитану сообщу. Пусть имеет в копилке. На то и щука, чтоб карась не зевал.
– Я знаю одно, – ответил на это Иморе, – что японцы стали захаживать ко мне задолго до появления «Кошки». Возможно, имели сведения из Чили и поджидали,  возможно, сработала здешняя агентура. Всё возможно. Даже то, что мы заглотали пустышку. Но, конечно, не хочется быть «карасём».
– Лучше держать ухо востро...  – проворчал я. – Что там ни говори, а враг, как говорится, не дремлет!
      Джо вел машину,  стремительно пересекая влажную россыпь цветных бликов на асфальте:  реклама мыла и подштанников, отразившись в лужах, разлеталась брызгами.
      И снова туман!..
      Наполз, окутал фонари зыбкими ореолами. Прохожих как сдуло. Редкие фигурки заторопились, подняли воротники и, укрывшись под зонтиками в подобии сухого мирка, недоступного ни зову пароходных сирен на рейде, ни хриплым голосам пароходов, отползающих от причалов, стали походить на грибы, мокнущие на просеке городской улицы...
Глава 7. PACIFIC OCEAN: ОТПЛЫТИЕ
      
      – Как тебе, Жорж, понравился фильм? – спросил Вантемилья, раскуривая сигару размером с хороший банан. – Купер назвал его сентиментальной чушью.
      – Похоже, – ответил я, да тем и ограничился.
      Чилиец не тратил на развлечения ни цента. Не из равнодушия к ним. Просто не позволял себе малейших излишеств. Разве только сигары? Они были так вонючи и горели с таким треском, что вряд ли могли пробить заметную брешь в бюджете штурмана. Жозе был обременен семьёй и таким количеством мучачо,  что мечтал лишь о чудесном случае, который враз обогатит его и позволит дать образование многочисленным отпрыскам. Поэтому он довольствовался расспросами о чужом времяпровождении. Это заменяло ему собственные вылазки на берег. Был он, правда, уже в годах и, поистратив пыл и жар молодости на воспроизводство себе подобных, высох, как стручок перца, на который походил даже цветом кожи. Я почувствовал угрызения совести.
      – Обратитесь к юнге, сеньор Вантемилья, – посоветовал я. – Парнишка в восторге от фильма. Вряд ли ему пришлись по вкусу любовные страсти, но всё остальное его потрясло. Дик уже мечтает сразиться с акулой, точит нож и обязательно прыгнет с мачты, если представится случай.
      – Сумасбродство молодости!.. – вздохнул битый жизнью сеньор и занялся сигарой, которая теперь походила на головёшку.
      А я вспомнил «бенгальского тигра» и рассмеялся: Дик шёл по моим стопам. А может, и отца, кто его знает. Конечно, сумасбродство, но жаль, что оно проходит с годами.
      До отхода ещё оставалось время, а Вантемилье, кажется, хотелось поболтать, и я воспользовался этим, чтобы расспросить старожила шхуны о том, где она была построена, где плавала и почему названа «Бродячей Кошкой».
      Вантемилья швырнул сигару за борт и, скрывая раздражение, ответил, что старушке уже под сорок, а за эти годы она переменила столько хозяев и названий, что успела забыть, где та верфь, на которой её заложили.
      – А корпус как будто в прекрасном состоянии!  – удивился я.
– Тиковое дерево, дуб, акация и канадская сосна. Нравится такое сочетание? – оживился штурман. – Это и есть причина долгожительства. Не нужно забывать, боцман, и о недавнем капремонте. Столько денег вбухано! По-моему, это и привело к банкротству её владельца. Он-то души не чаял в своей «кошечке». Знал толк в парусах!  А то, что мы плывём на ней и, возможно, рискуем, даёт и ему шанс  выплыть за счёт кое-какой выручки, обещанной при заключении сделки. А «Бродячая кошка»… Когда босс решил продать шхуну в Австралию, тогда и название решил сменить: при нём звалась «Санта Розой», так пусть же плывёт в чужие края «Бродячей Кошкой». Все ловят свой шанс! Все его ищут, а он, увы даётся не всякому. Может, Жорж, нам повезёт, и мы ухватим его за золотой хвост?
      – Н-да... Может, и ухватим.
      Я вспомнил вице-консула, неведомую организацию, взявшуюся провернуть сомнительную, на мой взгляд, операцию, и наш «шанс» показался ещё более сомнительным, чем все надежды бывшего судовладельца слупить дивиденды с доставки опасного груза.
      – А что до шхуны... – Вантемилья достал новую сигару, напомнив жестом вице-консула, сидевшего сейчас у капитана.– Первые документы давно утеряны, но конструктивные особенности говорят за то, что ее построили в Бостоне. В ту пору она были клипером-грузовиком на полторы тысячи тонн водоизмещения. Совсем неплохо и для грузовика и для учебного судна. В трюмах поместятся и кубрики для кадетов и учебные классы.
      – А как же ему угораздило превратиться в шхуну?
      – За долгую жизнь чего не случится!  – усмехнулся штурман. – Однажды «Санта Роза» получила основательную трёпку и добралась до Вальпараисо, можно сказать, без рангоута. Чинили её да латали, прикидывали так и эдак, а в результате получилось то, что получилось.
Вантемилья с удовольствием начал читать мне коротенькую лекцию, а я,  с неменьшим удовольствием, слушать.                – Ремонтники восстановили фок-мачту в прежнем виде, то есть оставили прямые паруса. А на грот-мачте ополовинили и…
      – Что значит ополовинили? – не понял я.
      – А то и значит, – ответил штурман, тыча сигарой, точно указкой. – Там... – сигара указала на верхушку грот-мачты. – Там убрали бом-брамсель... – Сигара опустилась до грота-марса, – и грот. Марса-peй, сам понимаешь, был оставлен. – Сигара описала круг и ткнула мне в грудь. – Без него марселей не поставишь. Оставили, конечно, и брамсель.  То же проделали и с бизань-мачтой.  Кончилось тем, что один из владельцев, это случилось позже, убрал с грот- и с бизань-мачты прямые паруса, оставив гики и гафели, из парусов ещё добавил гаф-топсели и получилось то, что ты видишь.
      – Баркентина «Бродячая Кошка», – подвел я итог.
      – Да, шхуна-барк, с движком, новым камбузом и каютой-бородавкой у фок-мачты, где ты, Жорж, обрёл довольно сносное пристанище. Раньше боцман и подшкипер жили с матросами, в одном кубрике. А теперь мы предпочитаем называть её просто шхуной.
      Действительно, как ни тесно было моё жилище, оно имело много преимуществ перед тёмным и тесным кубриком, упрятанном под полубаком. Почти отвесный трап грозил свернуть шею неловкому увальню не только в шторм, но и в штиль:  сорвись и – вся недолга! Люк закрывался в редких случаях, иначе чем же дышать? Крышка не опускалась и в штормовую погоду, а чтобы волны не захлёстывали в кубрик, над квадратной дырой вешался брезент или ставился съемный кап. Его убирали, когда матросы, выхаживая якорь, налегали на вымбовки и маршировали вокруг шпиля.
      Я занимал правую сторону «бородавки». В левой жили Иморе и Шишкин. Фёдор, по праву «первопроходца» захватил нижнюю койку, и Джо пришлось карабкаться в узкую щель у подволока. «Не барин! Поживёт и на втором этаже, – ответил мне ревматрос, когда я попросил его поменяться с подшкипером «этажами», и ухмыльнулся, паразит: – За что боролись?!» – «За что боролись, на то и напоролись!» – ответил я и отступился от куркуля.
      Сеньор Вантемилья удалился по служебным надобностям, я же остался с ощущением, что «Два друга», двухмачтовая каракатица, в какой-то мере повторяла шхуну расположением помещений и условиями обитания в них.
      В полночь Вантемилья и Рябов проверили наличие людей, а через два часа шхуна, по-кошачьи бесшумно и осторожно, скользнула от причала, увлекаемая буксиром. На фарватере чуть слышно  замурлыкал движок, под форштевнем расступилась чёрная вода и Джим Купер, ставший лоцманом по согласованию с «Калифорнией», отдал первую команду Фёдору Шишкину.
      Рябов пришёл на полубак, постоял возле меня – не спалось Шуре-старпому! – и, прежде чем покинуть безмолвную палубу, тихонько пропел:

                В маленьком притоне Сан-Франциско,
                Где невнятно слышен океан,
                Там за деньги купишь что угодно:
                «Что вам, сэр?» – «Продайте мне наган...»

– Вот придём в Гонолулу, получишь сколько угодно, – пообещал я, – хоть в ноздрю продень, хоть к ушам подвесь, хоть ожерелье сделай на шею.
– Мне, Рыжий, они ни к чему. Как-нибудь проживу без наганов, – ответил Рябов, – но думать о них приходится. Получим – загрузим, а дальше как?
– А так... Получим – загрузим и дальше поплывём по приказу партии и лично товарища Сталина.
– Не вздумай такое... при Шишкине! – предостерёг Рябов, – Примет за издевку и доложит куда следует.
– Куда не следует...  – пробормотал я. – Не учи учёного, Шура! Главное, выбрать тональность, добавить пафоса, блеска в глазах и любой Шишкин утрётся.
      Над мачтами проплыла гигантская тень моста, отмирали по сторонам маячные огни,  впереди всплыли другие, но Рябов  ушёл лишь после того, как миновали Meйн-Шип-Канал, а я зачехлил шпиль, затянул якорные стопора и наложил цепные.
      Я оставался на палубе до восхода солнца. Не хотелось идти в душную «бородавку». А когда заря высветлила волны, а затем погас на чёрных скалах маяк Саутист-Фараллон и уже не было смысла разбирать постель. Умолк движок, не выгребавший против здешнего ветра, Рябов вызвал матросов и мачты начали покрываться парусами. Аврала не играли. Капитан на первых порах осторожничал. Давал людям возможность постепенно привыкнуть к высоте, которая при волнении и свежем ветре совсем иная, чем во время тренировок у причала.
      Когда Рябов послал моряков на марса-реи, я будто очнулся и первым вскочил на ванты. И уже наверху, отдавая сезни паруса, увидел... нет, сначала почувствовал, а уж потом увидел обернувшись, как над тонувшей линией берега вспыхнул солнечный диск.
      «Бродячая Кошка» пустилась в плавание.
      Добрый брамсельный ветер кренил шхуну, и она, успевшая напялить выбеленные солнцем опрятные одежды, рванулась вперед. Как я ждал этого мига, ах, как я ждал! Ждал этой зелёной с густым отливом волны, ждал белоснежных усов по сторонам полубака, ждал солнца, окропившего золотом изнанку парусов, ждал розовой гряды облаков на горизонте, ждал и дождался. Всё казалось простым, всё казалось возможным. Не знаю, что испытывали Иморе и Купер, но Дик наверняка чувствовал то же, что и я. Он чуть не ревел, когда Соколов не пустил его на реи, а отчитал за самовольство и отправил к Вантемилье, командовавшему на бизани постановкой триселя.
      Босой, в широких штанах на лямках, Джо походил на «дядю Тома». Он тоже приструнил сына, щеголявшего в моей тельняшке, великоватой для рослого паренька. За рейс нарастит мяса – будет в самый раз. Я его утешил, как мог. Сказал, что всё впереди и что реи от него не уйдут – всему своё время. Мальчишка понял и тащил дирик-фал так, что трещала спина. Я смотрел и радовался, Джо смотрел и радовался, Джим смотрел и радовался вместе с нами. Ведь просто, слишком просто, очень быстро и просто наплевать в душу неуступчивому мальчишке. А уйдёт, исчезнет мечта, оставит вместо себя одно лишь равнодушие. И тогда ему понадобятся не белые паруса в небе, а плевательница: плюнул и забыл. И вся романтика. Убитая в зародыше.
      А ведь я привязался к мальчишке!
      Ах, Дик, как я тебя понимаю. Видно, сам ещё недалеко ушёл. Вижу, вижу, у тебя, будто, крылья выросли. Взлететь бы, да? Взлететь и парить на воздусях, как те чёрные красавцы фрегаты, что следовали за шхуной, взмахивая изредка метровыми крыльями! Смотреть бы на океан без конца, смотреть на завораживающий бег волн, на паруса смотреть,  следить за полётом великолепных птиц и... Кажется, что ещё надо?!
      Горло стиснуло спазмом: и это всё моё... Хоть на день, хоть на месяц, но – моё! Потом будет что-то иное, новые восторги и будни, но этот миг неповторим, этот миг не повторится снова. Я не чувствительная барышня. Можно киснуть над птичкой, которую скушала киска, но не стыдно и прослезиться, увидев как между мачт брызжет искрами встающее солнце и начинается день, который отразится в океане и одарит тебя вроде бы будничной, но незаменимой радостью. Как нужно знать, что она поджидает тебя, что она возможна, что этот час твой, ты ещё молод, а впереди... О, сколько всего впереди, а ты, в сущности, ещё нич-чего не видел!
      Океан всегда поражал моё воображение. В самом этом слове уже заключено что-то магнетическое. А вроде какая разница между океаном и морем? Тот же простор, та же безбрежность, опоясанная горизонтом и та же неукротимая, страшная порой, сила, готовая сокрушить всё и вся. Шторма одинаково свирепы и в Атлантике, и на Балтике. Труба пониже, да дым пожиже? Нет уж! Хотя  утонувшим всё едино, живым, по-моему, не всё равно. Дело в ощущении времени и пространства. В море они иные, чем в океане. В море, хочешь того или не хочешь, постоянно чувствуешь стиснутость берегами. Сознание подсказывает: здесь мель или банка, там мыс или залив, остров или гряда скал. Только вышел из порта – уже швартуешься, а через день-другой оказываешься у нового причала. В океане – распахнутость, многие дни пути и взгляд на небо, в котором меняются созвездия и переворачивается серп луны. Познаешь бесконечность, а она рождает особый взгляд на мир и своё предназначение. Римляне как-то рассудили: «Плавать в море необходимо, жить необязательно». А чем занимается моряк? Живёт. В этой жизни и заключён сокровенный смысл мореплавания, но выбранного по велению души, а не по воле случайных обстоятельств или ума холодных рассуждений и сердца горестных замет.
      – Боцман, что с тобой? – окликнул капитан. – Столбняк?                Я очнулся и подошёл к Соколову.
      – «Мелкая философия на глубоких местах», Николай Петрович.
– Ясно, – улыбнулся он. – Собственно говоря, где птички? Так, что ли? Поэты мастаки задавать вопросы, а нам приходится отвечать и отвечать по существу. Самим отвечать, без подсказок.
– Вы и сами, вижу, ударяетесь в философию, Николай Петрович, – заметил я.
– А всё потому, Жора, что вопросы нам задал не поэт, а вице-консул, представитель не столько государства, сколько НАШЕЙ партии. Бот тебе и вся философия. Отвечать придётся, а поэтому главное не ошибиться. Имей это в виду, когда призовут к ответу.
      Конечно, он чего-то не договаривал, но я-то понял его как надо и пообещал, что буду помнить о «птичках» и постараюсь сделать так, чтобы они не какнули мне на голову.
      – Займись юнгой, Жора, – попросил капитан. – Он рвётся в бой, а ещё не обстрелян.
      Я пообещал, и капитан ушёл.
      А день продолжался своим чередом. Дежурные тащили с камбуза чайники и бачки с очередным изобретением кока Местина или Месрита. Его называли так и эдак. Кто как. То Миской, то Бачком из-за вмятины на лысой башке. По-анлийски mess tin – миска, а mess rit – бачок. Прилипло!  Матросы завтракали на палубе, Я тоже пристроился возле Дика и Джо. Здесь же, у трюма, харчились Юки и Чиж. Между нами восседала, ожидая своей доли, рыжая кошка Парида, забредшая на шхуну, наверное, за неделю до отплытия.
      Вначале её опекал чилиец Зичи. Он назвал эту вздорную даму «ла гате ерранте», то есть,  использовал испанский вариант названия шхуны: «ла гате» – кошка, «ерранте» – бродячая. Матросы сократили имя до Ерранте, но вскоре прозвали рыжую бестию за драчливый характер Паридой, что значит «драная».
      Зичи скоро надоела своенравная подопечная, привыкшая в порту самостоятельно обделывать свои тёмные делишки. И тогда за воспитание и «укрощение строптивой» взялся японец. Он и рассказал нам о древнем обычае своей страны, когда рыжая и только рыжая киска, взятая моряками на судно, считалась благом для них в определённых случаях. Стародавняя сказка смягчила сердца немногочисленных кошачьих мизантропов. Парида стала персоной грата и могла шляться по шхуне, где заблагорассудится. Гулять, по Киплингу – сама по себе. Жрала она   всегда   лишь возле Юки и по соседству со мной и Джо. Мы привыкли к ней, уповая на то, что «за столом никто у нас не лишний». Однако Парида, охотно принимавшая от любого съедобные знаки внимания, противилась всем прочим, считая их посягательством на личную свободу и суверенитет. Кроме того, она оказалась злопамятной и не прощала оскорблений. Парида и есть Парида, что с неё взять?
       Свирепость и строптивость Парида продемонстрировала самым наглядным образом. И способом.
      ...Заканчивалась большая утренняя приборка.  «Мокрая».
      Лопес и Зичи качали воду ручной помпой, долговязый Питер лениво окатывал палубу из шланга, матросы лопатили её и возили по доскам швабрами. В это время рыжая гурманша, спрятавшись за снастями, свисавшими с нагелей у фок-мачты, лакомилась безвестной пичугой и, естественно, не ожидала что кто-то покусится на её breakfast. Однако, покусились!  Питер, заметивший кончик пушистого хвоста,  решил подшутить над Паридой. Тугая струя, направленная им в укрытие «ла гате», беспардонно, я бы сказал, прервала пик чревоугодия.
      Словно ошпаренная, мокрая и решительно-разъярённая, рыжая бестия выскочила из-под манильских концов и, находясь целиком во власти инстинкта и жажды мести, взлетела на плечи обидчика и вцепилась когтями в голую шею.
      Надо было видеть её задранный хвост, изогнутую спину и шерсть, вставшую дыбом! И вытаращенные глазищи! Как и у Питера, вопившего благим матом.
      Я бросился к матросу, горя желанием швырнуть «ерранте», куда подальше. Юки мне ассистировал. Вдвоём и сняли киску с окровавленной шеи. Питер, несмотря на глубокие и болезненные царапины, жаждал реванша, но Юки унёс Париду, а я увёл матроса в «бородавку» и приступил к врачеванию. Пока я смазывал ранки йодом, Питер ворчал и ругался, мешая английские и немецкие слова. Чтобы унять его, Юки, вернувшийся к нам, повторил для Пита древнюю японскую бывальщину о том, какое применение рыжим кошкам находили моряки с его родины. Питер сразу угомонился и потребовал, что как только появится повод расправиться с Паридой, поручить исполнение приговора ему и ни в коем случае никому другому. Я согласился, но попросил до тех пор не трогать кошку. Она, хоть и нанесла ему урон и, возможно, ждёт её печальная участь, но сейчас киска – всеобщая любимица, и пусть он ведёт себя соответственно.
      Пока я болтал и пачкал руки йодом, Юки слонялся вокруг «бородавки» и, будто невзначай, заглядывал то в дверь, то в иллюминатор. Мы в это время торговались. Смекнув, что я беспокоюсь за кошку, Питер решил извлечь из этого максимум выгод и, первым делом, выклянчил себе освобождение от работы. Мол, шея ноет и не ворочается, а при наклоне «в ей стучит». Чёрт с тобой, подумал я, сачкуй сачок – обойдёмся! Увидев, что клюнуло, Питер попросил перевести его с фок-мачты на бизань. Я пошел и на это. Расстались довольные друг другом.
      Немца сменил японец.
– Что, Юки? – спросил я, предложив ему сесть. – Переживаешь за рыжую разбойницу?
– Не то, чтобы переживаю... – поморгал Юки, сморщив нос. – Но хотелось бы ясности, – пояснил он, листая «Устав коммунистического интернационала», валявшийся на столе.
      Я его успокоил, сказав, что ясность имеется. Питер не тронет Париду до первого урагана, которым начнёт трепать большую «кошку» – нашу шхуну.
– Если это случится, – добавил я, – ему будет не до рыжей. Я и сам рыжий. Поэтому если – за борт, то вместе с киской.
– Боцман, позвольте мне взять эту книжечку? – спросил Юки, закрывая «Устав». –Расписано подробно. Хотелось бы вникнуть.
– Забирай! – великодушно позволил я. – Можешь не возвращать. Я его уже проштудировал, а ты вникай на здоровье.
      А мне вдруг захотелось поговорить с Юки о нынешней Японии. Что он знает, и как относится к нынешним самурайским властям?
Все мои знания почерпнуты из наших газет, из брошюр, полученных от вице-консула да из его же высказываний. Хотелось понять и самого Юки.   Ведь он, кажется, гражданин Северо-Американских Штатов, но, как ни крути, японец. А Джим мне как-то наговорил страстей о ихней «пятой колонне» на западе страны. А кто, интересно, Юкио Одзаки? Друг или враг? Я даже возраста не мог определить. И тридцать можно дать, и все пятьдесят. Впрочем, это ли главное! Главное, как он себя поведёт, если запахнет жареным. Если заинтересовался изданием Партиздата, можно и потолковать – ничего не теряю. До сих пор впечатление от Юки-матроса было очень хорошим. На ринге, помнится, держался неплохо, и с китайцем дружен, а Чижу, уж не знаю почему, я доверял полностью. Но разговора с Юки пока что затевать  не стал.                Когда Юки ушёл, мимо «бородавки» прошествовал Шура Рябов.

                В городе далёком Сан-Франциско,                Где грохочет Тихий океан,                Кочегар, с намереньем жестоким,                Приобрёл патроны и наган...

      Струны звякнули, песня смолкла, – старпом спустился к себе, оставив меня с прежними мыслями о «задании», которое, ясно, понятно и Париде, не с неба свалилось. Если задача действительно поставлена самим товарищем Сталиным, Соколов сделает всё, чтобы раскусить этот орешек. Медикаменты, конечно, нужны воюющим, но больше всего им надобны «наганы». Из-за клистирных трубок не стоило бы городить огород. Фармакопея закуплена легально, через Амторг (Американское акционерное общество основано в 1924 году в Нью-Йорке для торговли с СССР), а «запчасти»? Кто-то же должен выправить коносаменты! А кто продавец? Или куплено через кого-то, в несколько ходов? На острове Оау, близ Гонолулу, находится военно-морская база Пёрл-Гарбор. Неужто солдафоны решили втихаря спихнуть налево какие-то излишки? Плохо верится, но... Есть готовый ответ. Стоит лишь припомнить набор прописных истин:  в городе Жёлтого дьявола деньги не пахнут, а в мире чистогана, ради наживы, всё продаётся и всё покупается. В том числе, и «наганы». Рассуждение простенькое: если одни азиаты накостыляют другим, «жёлтый дьявол» останется в накладе, кто бы ни победил. В любом случае, наша хата с краю, за океаном  ничего не видели, ничего не слышали, вообще, любая чужая драка нам только на пользу.
      Я был так доволен, своим здравомыслием и «правильностью» рассуждений, что решил закрыть прения по этому вопросу.
      Замурлыкав «на земле, в небесах и на море наш напев и могуч и суров», я покинул «бородавку». Приборка закончилась, и подшкипер, конечно, уже прошёлся по палубе. От глаза Джо не скроется малейшее упущение, но уж так я был устроен, что привык доверять только своим глазам. Это гарантировало уверенность и спокойствие. Ведь на шхуне есть ещё и старпом, а Шура Рябов, став им, неожиданно превратился в дотошную и въедливую зануду. Обязательно что-нибудь сыщет! Найдёт к чему придраться, а потом будет неделю зудеть и тыкать носом:  соломинку забыли, щепочку не убрали! И это матросы?! Р-разгильдяи!
      
Глава 8. ВТОРОЙ КОНЦЕРТ ШУРЫ РЯБОВА
      
      Впереди две с хвостиком тысячи миль. Хотелось одолеть их как можно быстрее. Поэтому пассаты были встречены, как сказал Шматуха, положительно, а Шишкин – «с восторгом и энтузиазмом – валюты отвалят!». В общем, все были довольны. Раз поставленные паруса не требовали каких-то особых забот и хлопот. Иной раз подберёшь или потравишь шкоты, да, бывало, чуть обрасопишь реи. Поэтому на шхуне царило не праздничное, но явно благодушное настроение. Спокойное плавание – благо. Я, как и «семеро смелых», верил, что «молодые капитаны поведут наш караван», но к штормам и ураганам относился, что называется, резко отрицательно. И это при всём моём романтическом умонаправлении. «Два друга» много раз попадала в переделки, а шторма на Каспии свирепы, как на любом море-океане – не приведи Господь! Они меня приучили с детства относиться с почтением к безобразиям Нептуна.
      Дел тоже хватало.
      Матросы, пользуясь погодой, чинили старые паруса и, по мере готовности, ставили их вместо новых. Эти успеем истрепать. Да и хотелось предстать перед новыми владельцами «Кошки» в приличном виде.
      Бездельничал только мистер Валли. Движок он вылизал до блеска и, оставшись не у дел, занялся чтением детективов, которых набрал целый чемодан. Иной раз мы говорили с ним о Кавказе, которого он совершенно не знал, но который почитал, как Мекку. По-русски мистер понимал лучше, чем говорил. Мешал наши слова с английскими, кое-что употреблял не к месту, но общались мы с большим удовольствием. Я вспоминал Кавказ и рассказывал, он слушал и удивлялся превратностям судьбы, которая свела меня и Джо на Каспийском море, а потом во Фриско, соединив наконец на здешней палубе.
      Мистер Валли при первом знакомстве поведал мне, что движок – старая рухлядь «Сван исланд». Теперь выяснилось, что я его неправильно понял и что «Сван исланд» – верфь, на которой была построена шхуна. Не очень лестно отозвался механик и о последней её реконструкции. Ничего не объясняя, сказал, что «Кошка» ещё доставит «австралопитекам» головную боль. В таком случае, заметил я, нам тоже придётся её испытать, хотя, по правде говоря, больше верил Жозе Вантемилье, который не говорил о «Кошке» ничего худого.
      - А всё сомнительные новшества! – буркнул мистер Валли, имея в виду, наверно, мою «бородавку» и свои неудобства: трап из машины вёл... на камбуз, так что механик часто препирался с Месритом, ибо попадал из одного «горячего цеха» в другой, что случалось довольно часто, в самое неподходящее время: поднимет люк, а на него валится сковорода или кастрюля. А однажды кок… наступил ему на голову.
      - Ну, моя голова пока что не болит, – ответил я, имея в виду именно этот случай.
      – Значит, будет! – стоял на своём механик.
      – Это всё детективы, – посочувствовал я, с умеренной дозой ехидства. – Вам бы не их читать, а «Устав интернационала». Юки говорит, что действует успокаивающе.
      Он заржал и сказал, что я не лишён чувства юмора.
      Кстати, о Юки и «Уставе».                Юки снова явился ко мне и попросил разъяснить более популярно и доходчиво, что есть «советская форма диктатуры пролетариата»? Я глаза вытаращил! Главное, что тут понимать?! Надо вызубрить и, если спросят, отбарабанить по тексту. В институте мы так и поступали. Но Юки ждал, смотрел очень даже серьёзно.
      – Государство советского типа, являясь высшей формой демократии, а именно пролетарской демократией... – принялся я чесать, как по писанному, припоминая и чеканя слова. – Советское государство пролетариата есть его диктатура, его классовое единовластие... открыто ставит своей задачей подавление эксплуататоров в интересах громаднейшего большинства... лишает своих врагов политических прав... обезоруживая и подавляя своих классовых противников, пролетарское государство рассматривает в то же время это лишение политических прав и известное ограничение свободы как временные меры... В области общеполитических прав Советское государство, лишая этих прав врагов народа и эксплуататоров, впервые до конца уничтожает неравенство граждан...»
      Отрапортовал я, гляжу на Юки: дошло ли?
      А он посмотрел на меня, как на попугая. Вижу, не дошло, вижу, разочаровал жаждущего каких-то истин и откровений. Так ведь и он прочел то же самое. Что я мог добавить к написанному мудрыми из мудрейших? Я же не умнее Партиздата! К тому же, есть вещи, в которых лучше не копаться и не вникать в их суть. Взять, к примеру, раздел о «диктатуре пролетариата и экспроприации экспроприаторов». В пункте о промышленности, транспорте и связи; что ни подпункт, то выстрел в упор: «а. конфискация, б. конфискация, в. конфискация, г. организация, д. перевод... А в сельском хозяйстве?! А. конфискация, б. конфискация, в. передача крупных имений... г. передача части... д. запрещение... е. борьба... Ну, и так далее. Нам, положим, всё ясно, как в аптеке. Враг есть враг. Он не сдается, его уничтожают: к стенке – и ваших нет! «Советское государство проводит полное разоружение буржуазии и концентрацию оружия в руках пролетариата, оно есть государство вооруженного пролетариата». Куда ещё дальше! На том я и закончил, подпустив тумана и напомнив Юки, что целью нашего вояжа является именно оружие для китайских пролетариев, стоящих, ясное дело, на позиции Коммунистического интернационала, который наверняка действует и в Японии.
      – Я гражданин Северо-Американских штатов, – напомнил Юки.                – Так чего же ты хочешь?! – начал я злиться.
– Хочу понять, есть ли разница между пролетарской диктатурой и Стенькой Разиным?
– Не у меня спрашивай, а у вашего Рокфеллера. Прижмёте его к ногтю и поймёте, что таков закон природы. Политической и революционной. Обратись к Шишкину, он тебе всё и растолкует в лучшем виде. Он тебе и Стенька Разин и пролетарская диктатура.
      По-моему, Юки всё прекрасно понимал. Понял до этого. Зато и я понял, что выгляжу ослом, коли не понял точно, чего же он добивался. Ладно, к чёрту! Я боцман, а не полпред. Я просто обалдел от этого разговора. Просто устал, наконец. Поэтому, когда на полубаке затренькала Шурина гитара, я взял Юки за локоть и прямо сказал, что не стоит шибко умничать. Я опоздал к созданию Советской диктатуры,  вот и   заучиваю готовые истины, а ты можешь сам поучаствовать в создании своей, американской. Мир кипит-бурлит-качается. Кто знает, какая сварится каша? Смекай сам, а я тебе не учитель.
– Пойдём-ка, Юки, послушаем старпома, – предложил я, увидев Чижа, призывно махавшего нам. – Кажется, он поёт о твоей стране, хоть нынче ты американец, а не японец.
– Нет, боцман, я по-прежнему японец, – не согласился он, – а сакура и Фудзи для меня – любимые символы родины.
– Вот и послушай Рябова!  – и я потащил японца, боясь, что сейчас он пойдёт по второму кругу и снова заведёт речь про «Устав». – Может, услышишь песенку про то и другое.
      Шура действительно упоминал сакуру и Фудзияму, но пел о любви моряка неизвестной национальности и «куколки-японки». Все сочинения такого рода держатся на этом стержне. Причём тут тебе и «шальной прибой», и лунный свет, другие причиндалы сентиментальной истории, конец которой очевиден: любовь до гроба и разлука навсегда. А началось со знакомства у моря:  «Японка-куколка прижала зонт к груди и вдруг сказала, что она из Нагасаки».

                Ах, город Нагасаки, сакуры нежный цвет.
                Ах, город Нагасаки, а счастья нет, как нет...
                Мне город Нагасаки увидеть не пришлось, –                Я куколку-японку покинул в ту же ночь.

      Шура отчаянно «давил на слезу», и это у него получалось. Моряк в дальнем плавании становится сентиментальным. Много ли надо ему? «Она была легка, как её хрупкий зонт, он смог бы донести её до Нагасаки». Каждый бы смог, намотавшись по морям, да наглотавшись соленой водички. Хоть до Нагасаки, хоть до Харькова, или ещё куда!

                Ах, город Нагасаки,  сакура отцветёт,                Ах, мимо   Нагасаки плывёт наш пароход...                Ах, куколка-японка, нам счастья не дано! 
                Зачем трава измята и пролито вино?!                Зачем в цветах душистых ласкала ты меня?                Чтоб сердце затопили кручина и тоска?                Ах, город Нагасаки, а счастья нет, как нет...                Свой первый и последний мы встретили рассвет.

      Ах, ах, ох!.. Ах, если б ещё слушатели понимали, о чём поёт старпом! Я не говорю о мистере Валли, о Джо Иморе, Никольсоне и Джонсоне. Эти всё-таки волокли  кое-что и кое в чём, но и они слушали с напряжением, едва поспевая за певцом. Юки,  с моей подсказки, что-то улавливал. Шишкин тоже переводил на своей тарабарщине – рисовал общие контуры для остальных. Купер снова подыгрывал на банджо и, по-моему, не вникал в суть, довольствуясь исполнением и отдельными словами, понятными любому: Нагасаки, сакура, Фудзияма. К тому же, Рябов ухитрялся иногда вставлять, скажем так, английский эквивалент некоторых понятий. Там где они удачно рифмовались с русскими.

                Я в город Нагасаки уже не попаду,
                И куколку-японку на руки не возьму –
                Уж пароход наш чёрный крушит и бьёт норд-вест:
                «Эх, глубока   могила – укроет Эверест!..
                Потонем мы, ребята, измерим глубину –
                Нырнём, на радость крабам, под чёрную волну,
                Хлебнём воды солёной – отменное вино!
                Оно, как хмель забвенья, опустит нас на дно...

      Я украдкой наблюдал за Юки. Он интересовал меня больше других. Особенно после нынешнего разговора. Хотелось узнать, что у него на уме. А он сидел каменно-непроницаем, опустив голову и ковыряя пальцем конопатку, вылезшую из пека в палубной щели.

                Ах, город Нагасаки, с размаху бьёт волна!
                Крута, как Фудзияма, и, как она ж, бела,
                Но ты, моя сакура, чей цвет я погубил,
                Ты знай, тесней не станет на море от могил.
                Просторное кладбище, незримы ворота.
                Нам души не терзает отсутствие Христа,
                Нам псалмы распевает неистовый норд-вест,
                А крест... пусть светит вечно                Над нами Южный Крест.

      Рябов и Купер одновременно отложили гитару и банджо. Джим сказал, что уже слышал однажды эту песню на английском. Не помнит где, но слышал. Шура признался, что песенка, дей-
ствительно, английская, а он, как мог, перевёл её когда-то на русский. Я же подумал, что у моряков одна судьба, и эта песня – своеобразный, что ли, «устав моряцкого интернационала».
      Всё бы ничего, да Шишкин, блюститель нашей нравственности, чуть, было, не испортил обедню. Обвинил Рябова в «мещанском слюнтяйстве» и «похоронной проповеди».
– По-твоему, Фёдор, сейчас уместнее «Интернационал»? – огрызнулся певец. – Мы ж не на первомайской демонстрации.
– Необязательно. А «Вихри враждебные веют над нами»? – нашёлся Шишкин. – Нас, это...  «ещё судьбы безвестные ждут».
– Вот-вот!.. И безвестная могилка, – елейным голосом вставил Шматуха. – И получается, Федюнчик, что в лоб, что по лбу – та же проповедь.
      Федюнчик набычился, соображая, что ответить.
– Угомонись, Шишкин, – посоветовал я. – Если ИМ понадобится революция, они её устроят, но, думаю, хватит с них одной Гражданской войны. Как и нам. А вот ты, смотрю, ещё не навоевался? Мало тебе Царицына и Перекопа?
– Это моё, Рыжий! Ты это не трогай, понял? – и Шишкин хрястнул кулаком о колено. – Надо же разъяснять! Песенно! В Европе, вон, Гитлер...
– ...бродит по Европе, как призрак, – подсказал Рябов, но Шишкин, к счастью, не заметил издевки.
            – ...на нас того и гляди японцы полезут!
– Для того, чтобы не полезли, мы с тобой и плывём на «Кошке» по заданию партии и указанию товарища Сталина, – подстраховался я. – Скажи спасибо этим парням, что и они плывут вместе с нами, возможно, рискуя жизнью.
– За доллары? – Федюнчик, брезгливо, отвесил губу. – И мы, и всё остальное им до лампочки.
– А ты? Вспомни свою бухгалтерию. Главное, они с нами, а мы с ними, – счёл нужным дополнить меня предусмотрительный Шматуха.
– Ты, Фёдор, спроси у Джо и Дика. Купера спроси, Чижа – Ци-Жуэя или... – Я обернулся к японцу, сидевшему в прежней позе. – Или у Юкио Одзаки спроси. Спроси, спроси, зачем им понадобилось сопутствовать тебе, мне, Рябову, Соколову!
      Мы спорили, перебрасывались пустыми, как скорлупа ореха, словами, забыв, что нас слушают. Одни понимали, о чём речь, другие, понимая речь, не понимали сути, но видели, что песня ни с того, ни с сего вызвала среда нас, советских, какие-то разногласия. На лицах Никольсона и Джонсона застыло недоумение. Напряженное. А в нём – желание понять. Джо улыбался. Он, благодаря мне, знал претензии ревматроса и был снисходителен к революционному пылу агитпропа.
      Шишкин не стал спрашивать. Надулся и увял:  «А, идите вы!..»
      – А, ну тебя! – засмеялся Рябов и взял гитару.

                Грянул выстрел – саксофон заплакал,                А стакан-то выпал из руки...                Кочегар не знал, что свёз в Калькутту                Рыжий Фриц красавицу Мари.

      – Так-то лучше, мужики!  – сказал Шматуха. – И чего спорить попусту? Есть установка, и мы её выполняем. Всё остальное нас не касается. А ты, Фёдор, не лезь со своим уставом в чужой монастырь. Сейчас в этом нет никакого смысла.
      Концерт, если это можно назвать концертом, продолжался.
      Я слушал Рябова и не слушал. Думал, что здесь, на чужом судне, среди чужих людей, мы чувствуем себя раскованнее, чем на «Рыкове», и часто несдержаннее на язык, о чём, возможно, ещё пожалеем в будущем. Но как раз о будущем и не хотелось думать. Настоящее занимало целиком, перспективы выглядели довольно туманно, так стоит ли заглядывать куда-то, за тот забор, что отделяет «сегодня» от «завтра»?
      
Глава 9. ЮКИО   ОДЗАКИ БЫЛ  САМУРАЕМ!
      
      Юки, как в боксе, держал дистанцию.
      Да, мне хотелось «выпотрошить» японца, но что-то мешало. Он был непрост. И не примитивен, как Лопес и Зичи, как многие матросы. Даже добродушный Чиж, его друг-китаец, добродушный малый с наивным взглядом ребёнка и речами, ставившими иной раз меня в тупик крупицами древней мудрости, всё-таки был прежде всего матросом. В Юки проглядывало нечто другое. Я ощущал внутреннее сопротивление и не решался первым начать разговор. Помнил о своей тупости при попытке расшифровать смысл «советской формы диктатуры пролетариата».
      То ли дело Чиж! С ним я быстро нашел общий язык.
      Китаец имел смутное представление о том, что сейчас происходило на его бывшей родине, и какую роль играли японцы в тамошних событиях, а Юки повидимому не посвящал друга в деяния земляков. Впрочем, в начале рейса он был для меня чистым листом. Видел, что вроде – открытая душа, но поговорить по душам не было повода. Он сам коротко поведал о себе чуть ли не в день появления на шхуне. Расчувствовался, узнав,  что хорошо заработает, если доберёмся благополучно, куда следует. Тогда и поведал, что родился в Сан-Франциско,  вырос в Чайна-тауне, всё ещё холост, а заработок оставляет в своей многочисленной семье. С Юки познакомился на одном из пароходов, а когда помог японцу в Кейптауне спасти, отмахнувшись от пьяной компании европейцев, бездомного малайца, они стали неразлучны.
      Боксом Чиж занялся, взяв пример с Юки, но спортклуб Иморе он посещал менее регулярно. Вес у них был одинаков, но на риге они встретились только однажды. Да и то не всерьёз, балуясь На «Кошке» я иногда боксировал с ними. Не в полную силу. Для зрителей старались, как это было когда-то на Каспии. Всё-таки наш шкип, старый сквалыга, думаю теперь, терпел до поры до времени меня и Джо именно из-за развлекаловки для своих обормотов. А здесь в таких показательных боях иной раз принимали участие и другие посетители заведения Джо и Джефри. А почему бы и нет? Погода благоприятствовала, а развлечений никаких. Самодельный ринг, как и редкие «концерты» нашего старпома, всегда собирали зрителей.
      В один из вечеров после нескольких схваток, завершившихся победами Чижа и Юки, я впервые остался с ними посумерничать в шлюпке левого борта, расчехлённой по случаю какого-то мелкого ремонта. Джо и сейчас не сидел без дела, ковырял круглой свайкой сизальский трос – ладил на корме новый фалинь. Чуть позже к нам присоединились Дик и Джим Купер. Юнга помогал отцу, штурман посасывал трубку и рассеянно поглядывал по сторонам и не особенно  прислушивался к нашей болтовне.
      Тьма, густая и вязкая, упала сразу, почти без перехода от, ещё брезжившего какими-то отсветами вечера, к непроглядной ночи. Я что-то сказал о наступившем новолунии, о кромешном мраке, накрывшем океан. Джо мне поддакнул: гуталин!  Чиж промолчал, а Юки указал на ближние волны, гребни которых отливали таинственной, но мертвячьей, зеленцой.
      Джим вынул изо рта свою трубочку и предложил нам гипотезу происхождения Тихого океана. Мол, в незапамятные времена, когда наша юная Земля ещё только готовилась к конфирмации, произошло нечто грандиозное по космическим масштабам. Неведомый катаклизм вырвал из нашей планеты порядочный кус её плоти. В небе появилась Селена, рану нашего планетоида заполнила вода. Так, мол, возник Pacific ocean, в котором мы имеем честь бултыхаться в данное время.
      Все оживились и заспорили. Каждый предлагал свою версию. Разговорились и слишком увлеклись, иначе бы не проворонили миг, когда шхуну догнало, шедшее без огней, быстроходное судно. Появившись внезапно, оно возникло с левого борта и… полосонуло по «Кошке» длинной пулеметной очередью! Жёлтые вспышки, разорвавшие ночь, были так неожиданны, что мы остолбенели и кубарем выкатились из шлюпки лишь после того, как вторая очередь ударила по фальшборту и наделала дыр в гроте и бизани. Ошеломили быстрота происшедшего и... Ну, кто бы мог помыслить о чем-то подобном – разбойном и пиратском!  – ещё минуту назад?! И это в наше-то время!
      Чёрный,  чернее ночи, силуэт, почти неразличимый на фоне призрачного свечения волн, рванулся вперед, за бушприт шхуны, и высветил прожектором наши кливера и фок-мачту. В тот же миг с юта «Кошки» грянул винтовочный выстрел. Прожектор погас, а фиолетовый, схожий с электрическим разрядом, всполох подтвердил, что стрелявший не промахнулся.
      Наша палуба моментально ожила.
      Как там у дедушки Крылова? Бегут, иной с дубьём, иной с ружьём, огня, кричат, огня… Наши прибежали с пустыми руками. Тогда считать мы стали раны, товарищей считать. Все были целы, но шальная пуля всё-таки нашла цель и... отстригла хвост у Париды! Юки занялся врачеванием несчастной, а я побежал на корму:  капитан потребовал боцмана.
      Первым, кого я встретил на юте, был «Ворошиловский стрелок» Шматуха со стареньким «Спрингфильдом» в руках. Молоток! Оправдал метким выстрелом свой значок. От больших чувств я, не удержавшись, тиснул руку радиста, а пятизарядную винтовку, считавшуюся до сих пор чем-то вроде украшения штурманской рубки, готов был расцеловать. Дождалась, поди ж ты, своего часа!
– Боцман, умерь восторги!  – одернул Соколов. – Осмотри судно: много ли дров наломали эти пираты?
      Осмотреться я успел, поэтому доложил сразу, что разнесён в щепу фальшборт, что придётся срезать и чинить грота-трисель и бизань, что вторая очередь нанесла урон только камбузу, помещавшемуся в «бородавке» вроде моей. Побиты иллюминаторы, прострелены кастрюли. Местин, он же и Месрит, не пострадал – дрыхнул в кубрике.
– Мне бы щас «максима» или нашу трехлинейку! – скрипнул зубам ревматрос, перебиравший рукояти штурвала. – Я б имя шороху наделал! «Американка» – не ружье, а пукалка!
      Ого, он, кажется, завидовал Шматухе.                – Точнее на курсе, Шишкин!  – прикрикнул капитан. – Ежели так пойдёт и дальше, то нам понадобится не трёхлинейка, а трёхдюймовка.
      Вернулся Рябов, проверявший людей. В руках он держал пушистую рыжую кисточку. У Париды осталась только кочерыжка.
– Жора, займись раненой, – попросил Шура. – Японцу она почему-то не даётся – всего исцарапала. Может, у тебя получится?
      Да, Парида превратилась в настоящую париду – бесхвостую драную кошку. Видимо, истратив весь гнев и страсть на Юки, она подчинилась мне. Дёрнулась, когда я обработал обрубок йодом, но притихла и не препятствовала превращению того, что осталось, в белоснежную «ручку гранаты». Так это событие прокомментировал долговязый Питер, околачивавшийся тут же. Он и сказал, что однажды всё равно зашвырнёт кошку, куда подальше, а чтобы бросок получился чемпионским, он непременно ухватит Париду за «ручку».
–Жаль, Питер, что тебе не отстрелили язык!  – осерчал я. – Всё была бы какая-то польза от нападения.
Немец разобиделся и ушел, а Парида юркнула под койку и принялась драть повязку когтями. Мне было не до неё, так как Юки, возникший на месте Питера, сообщил, что палили по нам, по всей видимости, с китобойца. Важная новость!
      – Чиж может подтвердить, – сказал Юки. – Мы с ним работали сезон у норвежцев. Конечно, могли и ошибиться – уж больно темно, но, думаю, это был китобоец. Насмотрелись на них в любую погоду, ночью и днем.
      – Надо сообщить капитану! – встревожился я.
      – Обязательно!  – согласился Юки. – Вы встречались с «китобоями» в спортзале, я их тоже видел неоднократно, хотя встреч избегал, всякий раз уклонялся. Были причины. А вы, боцман, на
верное, уже догадались, кому принадлежит китобойное судно.
      Китобойное! Разбойничье.
      Ночной обстрел... Тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота! лихо саданули. Предпочитают «клинч»? Бой на ближней дистанции им выгоден. Это надо осмыслить. И переосмыслить всё, случившееся до сих пор. Без капитана не обойтись. Пулемёт, так сказать, открывает новую страницу в наших взаимоотношениях. А что за ней? Что дальше? Думали обойдётся – не обошлось. Шутки кончились, а мы, действительно, плывём в неизвестность, а та известность, которой мы обладали, уже не имела значения. Она позади.
      – Ах, город Нагасаки, а сясьтя нет как нет, – улыбнулся Юки и поднялся. – Пойду.
      Я кивнул – топай!
      Общесудовое собрание, названное капитаном «ассамблеей», удивило матросов, не привыкших к такой форме общения с офицерами, но собрало всех у грот-мачты, в месте, которое на военных кораблях парусного флота называлось «шканцами».
Матросы сидели на парусах, побитых пулями. Их срезали ночью и приготовили для починки. Вахта сразу же пришнуровала другие: старые с новыми заплатами. Я рассчитывал, что они продержатся до Таити, а перед Австралией заменим их новым комплектом.
      Капитан и старпом пришли вместе. Соколов – с пустыми руками, Рябов – с гитарой, что вызвало среди наших босяков некоторое оживление. Решили, что Шура «подарит» им третий концерт? А тот, видимо, хотел разрядить обстановку. Создать ощущение эдакой непринужденной беседы.
      Гитару Рябов прислонил к швартовой вьюшке, а мне пропел-прошептал на ухо: «Не тих, не спокоен сейчас океан, и волны, как сопли блестели... явилось начальство, пришел капитан, матросы под мачтой сидели...»
      Я ухмыльнулся и тоже прижался губами к его уху:  «Вас на свете два громилы, гоп, тири-дири-пупия! Штурмана – судов водилы, гоп-тири-дири-пупия! Раз поплыли вы вдвоём, гоп-тири-дири-пупия! Ты – с гитарой, он – с ружьёй, гоп-тири-дири-пупия!  Прихватили нас япошки, гоп-тири...»
      Я слишком увлёкся, и я умолк: капитан остановил взглядом мой песенный шёпот. Позволив старпому явиться с гитарой, не потерпел нашего легкомыслия – сверкнул очами: нашли время для веселья! Матросы ничего не слышали и ничего не поняли, но заулыбались: Рябов достиг цели!
      Соколов откашлялся, ещё раз грозно глянул на меня и начал «речь» голосом человека, не привыкшего выступать перед подобными сборищами.
      – Товарищи!  Камрады! При подписании контракта вы знали в общих чертах, куда и зачем направляется «Бродячая Кошка». Да, я не мог сказать об этом прямо, сообщить обо всём, как не могу сделать этого и сейчас, так как затронуты интересы сразу нескольких государств. В каком-то смысле мы действуем вне закона. Мы, в некотором роде, контрабандисты. Я имею в виду закон о нейтралитете, принятый правительством Северо-Американских штатов, запрещающий поставку... ладно, не буду уточнять детали по той же причине, о которой уже говорил. В Сан-Франциско никто из вас не отказался от контракта. Я понимаю, у каждого были на то свои резоны. Однако события нынешней ночи заставили меня собрать вас для этого разговора.
      Капитан смотрел на Юки. Тот не отводил глаз. Зато я опустил свои: вдруг стало неловко. Неужели Николай Петрович в чем-то подозревает японца? Я уже забыл о своих недавних сомнениях, теперь я верил, что Юки не способен на предательство. Аргумент, шаткий на первый взгляд, казался мне неоспоримым: Парида!  Его участие в судьбе бесхвостой и... Ну и, конечно, сказанное Юки о китобойце и его хозяевах.
      – Сегодня мы отделались легко. Дыры в парусах и фальшборте и... – капитан усмехнулся, – и самое большое несчастье – это утеря Паридой главной её красы и гордости – хвоста. Но шутки в сторону. Впереди не только Гонолулу, где нам предстоит взять основную часть груза и где каждый из вас волен покинуть шхуну, впереди возможны новые провокации, последствия которых трудно предугадать. Хотя, быть может, их не будет совсем, хотя, быть может... нужно быть готовым ко всему, даже к самому худшему. Я собрал вас, чтобы предупредить, поставить в известность. Выбор за вами. Думайте и решайте.
      Он не сказал, что стреляли с китобойца и что судно принадлежит Японии. Я тоже не собирался лезть со своими предположениями, но Юки посчитал, что коли появилась возможность, он должен высказаться прилюдно.
      – Я уже говорил боцману, что нас обстреляли с японского китобойного судна, которое, я в этом уверен, принадлежит «Чёрным драконам», а это серьёзная военизированная организация, разветвлённая, со связями в военных и правительственных кругах. Если их руководство принимает какое-то решение, оно не останавливается ни перед чем. Я не запугиваю и не хочу, чтобы кто-то из нас ушёл со шхуны после моих слов. Я хочу, чтобы вы, господин капитан...
      – ...товарищ капитан, – машинально поправил Соколов.
– ...чтобы вы помнили об этом и... – он замялся, но закончил очевидно заготовленной фразой: – и без нужды не рисковали нами. Я, например, прерывать контракт не собираюсь.
– Что ж, спасибо, Одзаки, – кивнул Соколов. – Вами, или coбой, я рисковать не собираюсь, а вот тому, что судно японское, что оно принадлежит «Чёрным драконам», мне, как говорится, нужно письменное подтверждение, поэтому я их и не упомянул. Ещё добавлю, что коли вы знаете или догадываетесь, куда и зачем мы плывём, то я не намерен сообщать о ночном инциденте властям на Гавайях. Не хочу привлекать внимание к нашим трюмам. Будем полагаться на себя, на свои силы.
      Дав знак расходиться, капитан ушел.
      Рябов ударил по струнам и спел «Раскинулось море широко», а я, дождавшись конца песнопения, быстро распределил людей. Одних оставил чинить паруса, других отправил к Иморе латать фальшборт и камбуз.
      Матросы занялись делом, а я окликнул Юки и попросил зайти ко мне в «бородавку».
      – Юки, ты упомянул о «Чёрных драконах», – взял я быка за рога.  – Я кое-что знаю об этих ребятах. В этой книжечке сказано, что некий Тоямо Мицури создал эту организацию ещё в прошлом веке. А ты что знаешь о них? Что-то особенное, неизвестное простой публике?
– Боцман... Жорж, ты, вижу, хочешь поговорить со мной обо мне, верно? – сказал мне этот проницательный азиат, сощурив и без того «прищуренный» глаз и давая понять, что «ты» и «Жорж» предполагают разговор откровенный, на равных. – Так вот, боцман, я – самурай. Потомственный, древнего самурайского рода.
      Я чуть не проглотил язык!
      - Да, самурай, – повторял он, видимо, довольный произведенным впечатлением, – А сясьтя нет как нет! – Он засмеялся, но сразу и посерьёзнел. – Я, Жорж, истинный сын Ямато. Теперь, конечно, лишь по происхождению. В любой семье может появиться ренегат, отступник. Я стал отщепенцем, благодаря им, «Чёрным драконам». Не буду мучить тебя и себя длинным рассказом. Обозначу основное. С детства имел пристрастие к языкам. Заметил, что ваш язык я осваиваю быстрее Купера? В военном училище на это обратили внимание, а я увлекался историей, спортом, фильмами Дайскэ Ито «Меч правосудия», «Холоп», «Чудесный меч», «Меч, разящий людей и лошадей». Это особый жанр – «кэнгэки», построенный на фехтовании. Фильмы исторические, но имевшие социальную подоплеку. Нет дыма без огня, верно? Если уж заговорил об этом, то упомяну ещё одну ленту – «Странствия Тюдзи». Тюдзи Кунисада – защитник угнетённых, гepoй народных сказаний, давший моим мыслям окончательное направление. Прости, Жорж, я увлёкся и отвлёкся, но надо ж тебе как-то объяснить причину метаморфозы.
– «Из всех искусств для нас важнейшим является кино»... – пробормотал я. – Это Ленин сказал. Знаешь такого?
      - Великий человек!
      - Точно.
      – Ну, а дальше... Наблюдения, сопоставление фактов, чтение книг, рассуждение и анализ. Всё это держал при себе, так как в военном училище ко мне приглядывались, начались
наводящие разговоры. Начальник училища генерал-майор Ода Набу-Нага входил в руководство «Чёрных драконов» и был другом моего дяди по матери, правоверного самурая и ярого приверженца «драконов». Дядя, Хидэёси Тоётоми, был, в свою очередь, дружен и с военным министром, и с военно-морским. Замечу, что эти двое обладают правом лично докладывать императору, поэтому независимы в правительстве и могут вести свою политику, согласованную с «драконами», как этого хотят, как её понимают и даже против воли кабинета министров.
      Я слушал Юки и хлопал глазами:  вот как всё обернулось!
      Самурай... А вокруг – всё то же. Океан катит бирюзовые волны, поигрывает белыми гребнями, Парида, освоившись с утратой, гложет летучую рыбёху, приземлившуюся по глупости не на тот аэродром, паруса полны ветром и чуть покачивается в такт с качкой белый нок гика, видимый мне, в проёме открытой двери. Ничего не изменилось, а Юки... самурай!
      – Дело в том, – продолжал Юки, – что родители мои умерли и дядюшка выполнял роль опекуна и наставника. Меня приглашали на собрания «драконов», говорили, что организации нужна молодая кровь, что с моим знанием языков я буду очень полезен родине, особенно в тех войнах, которые ей придётся вести с Китаем, Россией, со всем миром. Я отступал, сколь мог прятался в скорлупу, ничего не обещая, тянул время, а когда меня раскусили, долго не разговаривали. Сначала пригрозили – не помогло. И тогда рядовой второго разряда Юкио Одзаки оказался в Манчжурии.
      Парида, покончив с рыбой, облизала мордочку, вздёрнула подсохший обрубок и, раздраженно пошевелив им, вспрыгнула мне на колени. Я приласкал рыжую, пощекотал за ухом, а она выгнула спину и запустила когти в колено.
      – Держи кровопийцу, Юки! – Я взвыл и швырнул кошку японцу. Сквозь штанину выступила кровь: глубоко засадила! – Кажется, я начинаю проникаться вашей историей и кровожадностью Питера.
      – О кровожадности поговорим в другой раз, – он улыбнулся самой настоящей японской улыбкой, как я её, во всяком случае, представлял до сих пор: обнажил крупные зубы, а глаза превратил в незаметные щелки, – а об истории... Ты, Жорж, имеешь хоть какое-то представление о том, как у нас преподаётся история, ну... допустим, в начальной школе?
      – Откуда?!  – искренне удавился я.
– Уже в начале обучения ребятам внушается мысль о божественном происхождении японцев, которое они ведут от древнего племени ямато. О божественном   происхождении императора, прямого потомка богини Солнца Аматерасу и говорить нечего. Династия началась с праправнука богини Дзиму, который первым принял титул тенно, императора, в шестьсот шестидесятом году до нашей эры. Цифра мифическая, зато подведена историческая база – не придерёшься. Эти сказки легли в основу синтоизма, нашей национальной религии. Тут тебе и легенда о происхождении мира,  в центре которого японская империя, и обожествление души предков, и превосходство японцев над другими народами.
– Настоящую лекцию читаешь! – «подбодрил», устраиваясь поудобнее. – Объясни популярно, что есть самурай? Самураи?
      Парида, прикорнув на труди самурая, тихо мурлыкала и медленно выпускала и втягивала когти, на мордочке – блаженство и довольство жизнью. Ещё бы! Сыта, угрелась, а штормов пока не предвидится и нет поблизости палача-Питера.
      – Самураи – воинское сословие, – пояснил Юки, запуская пальцы в пушистую шёрстку. – Остальные, земледельцы, ремесленники и торговцы, были всегда поживой для служивого дворянства, которое постоянно воевало на стороне тех или других феодалов. Междоусобиц хватало, хватало и работы самураям. Они богатели и нищенствовали, восставали сами, хотя и считались высшим сословием, но во все времена главным для самурая оставался кодекс чести, который требовал никогда не покидать бусидо – дороги воина, и безусловной преданности своему господину. Если самураи нарушал кодекс, выход был один – харакири, иначе – сеппуку, вспарывание живота особым мечом.
      – Знаю... слышал...
      – Знаешь! Ничего ты не знаешь, Жорж, но... ладно! Поэтому самураи имели два меча. Один для врага, второй, так сказать, для собственного употребления. В Манчжурию я попал в тридцать первом году, то есть, в самом начале вторжения, потом были Внутренняя Монголия и часть Северного Китая. «Драконы» и там не оставляли меня в покое. Убедились, что я стою на прежнем и... предложили совершить специфическую хирургическую операцию.
      – А ты?!!
      – А я предпочел дезертировать. Бежал в Шандунь. Почему в эту провинцию? На севере у меня появились знакомые китайцы. Они снабдили меня кое-какой одеждой и толикой денег, адресок дали, которым я и воспользовался. Мне трижды повезло. Во-перввх, не поймали, во-вторых, удалось почти сразу наняться на судно, в-третьих, судно оказалось трампом, а трамп, сам знаешь,  бродяга. Сегодня здесь, завтра там, а послезавтра... Ищи-свищи! Словом, я затерялся среди морских просторов.
      Он замолчал, занявшись кошкой. Молчал и я.
– Юки, – я заговорил первым, – а можешь... чуть подробнее о «чёрных драконах»?
– Что тебе сказать? – Он задумался. – Ратуют за спасение Азии от «ига белых», проповедуют махровый национализм и расширение империи за счёт захватов. Символ веры – «японизм». Надеюсь, не надо объяснять, что это такое? Им уже мало Карафуто...
– Чего-чего?
           – Не знаешь? – удивился он.  – Южный Сахалин. Мечтают оттяпать у вас и северную часть острова. И пошло-поехало! Китай, Монголия, Океания, Россия, Соединенные штаты... Аппетит!  «Чёрные драконы» – эта чёрная паутина. Они превращают Японию в отлаженную военную машину, поэтому идут на всё, убирают с дороги всех неугодных. Перечислить? Убит премьер-министр Хамагучи, другой премьер, Инукай, тоже убит ими. Министр финансов Иноуэ, директор концерна «Мицуи» Дан, редактор газеты Муто. Совсем недавно, в феврале тридцать шестого, ухлопали промышленников Саито и Тахакаси. Покушались на девяностолетнего старца Сайондзи – главу Тайного Совета, на Макино и Окада, на...  Хватит тебе?
          – Не понимаю! Своя своих убиваша?
          – Выглядит сложно, а на самом деле... Им нужно привлечь народ, – пояснил Юки, – вот и выдвигают идею якобы борьбы с капиталом. Требуют вернуть деньги промышленных магнатов. Кому, думаешь? Императору. Мозг «драконов» – умный старец и военный теоретик адмирал Ямомото. Вот кто, уверен, доставит в будущем много хлопот Соединенным штатам. Штаты – его пунктик. Он всерьёз готовит план разгрома главного, как он считает, противника Японии на Тихом океане. Возможно, поэтому янки и потворствуют «Бродячей Кошке». Разбомбят Америку, примутся за вас.  «Цусиму» ведь они устроили. Теперь, вот, с Гитлером снюхались и непременно, но после Китая, захотят разделаться с Советским Союзом.
      Бедная моя голова шла кругом!
      Если эти чёрные хлопцы знают о нашей миссии, они устроят за «Кошкой» настоящую охоту!  Что им Генкина винтовка?! Правда, в капитанском сейфе заперто несколько «кольтов» и «смит-вессон-ов», но что они против пулемёта? Или пулемётов? Иморе и с этими прорехами не управится за неделю, а ведь нас просто попугали мимоходом!
      Я всё ещё переваривал услышанное, а Юки прошелся по «бородавке» с Паридой на руках и вдруг пропел и пропел довольно чисто, почти без акцента, без «сясьтя», которым до сих пор щеголял:

                Глаза её, как вишни, в косом разрезе век,                На складках кимоно – и лилии и маки.                Она была легка, как её хрупкий зонт,                Я смог бы донести её до Нагасаки...

      - Хватит тебе нянькаться с ней! – засмеялся я. – Тоже мне  – самурай!
      - Самурай, если он настоящий самурай, а не «чёрный дракон», всегда заступится за слабого, – парировал Юки, но сел и опустил кошку на койку. – Хорошо, боцман, тогда... Тогда поговорим с тобой о тебе? Можно?
      – Валяй, чего уж там... – кивнул я.
      – Я с тобой, как на духу, и ты, если сможешь, ответь мне тем же. – Он запер дверь и вернулся к столу. – Ты давеча отбарабанил мне наизусть пункты коминтерновского устава... экспроприация... подавление, запрет, и всё такое. Я тоже проштудировал книжечку и пришел к выводу, что если отбросить словесную шелуху… я же грамотный человек, то устав ceй могли бы взять на вооружение и «драконы». Переставить некоторые слова, чуть сменить акценты, запятые, добавить «японизм», вставить императора. Я потому и спрашиваю, что хочу узнать, как ты сам понимаешь суть этого документа?
      Вот-те раз!
      Я потупился: самурай был умнее меня, а если не умнее – чистосердечнее и... Надо же, – самурай! Что ответить, что сказать?! Ведь для нас это – табу! У нас это – табу! Даже молчание не всегда спасает. Своя своих убиваша... И не десяток, как у них, другой счёт – со многими нулями! Главное, недавние процессы... Казалось, какое мне дело до них?! Сказано же, враги народа, заговорщики и шпионы. И я, я... я и не думал, гнал мысли прочь, учился себе, учился. А думалось ведь, Жорка Лунге, думалось, ещё с Грозного думалось – не верти задом! Думалось, как же предатели проникли в святая святых?! В цека проникли, в Политбюро! Как объяснить этому самураю?! И что объяснить, что-о?!!
      – Молчишь? – Юки откинулся к переборке и глянул в упор. – Не хочешь говорить, или не можешь?
      Я молчал. Сидел, как оплёванный.
      – Ладно, боцман, я всё понимаю. Потому что я был прав. Устав можно подогнать к нуждам и «драконов» и... и Гитлера. Твоё молчание убедительно и красноречиво. И я не обижаюсь на тебя. Откровенности не получилось, но и врать ты не стал. Спасибо. Ну, а я ещё немного пооткровенничаю. Может, больше не представится другого случая.
      Что мне оставалось? Вздохнуть с облегчением? Вздохнул, выпрямился и ждал, что он добавит к сказанному.
      – Не всё так просто, боцман, не всё можно сравнить с яйцом. Наоборот, всё очень сложно. Я размышлял. Много. Меня поставили в такие условия. Я очень хотел, да и сейчас хочу, чтобы меня оставили в покое. Боюсь, не получится. От офицерского училища остались мне не только языки и спорт, но и умение мыслить тактически. Предвидеть шаги противника и противостоять им, употребляя и хитрость и свою стратегию. Видишь, я – в Штатах, а теперь – с вами, но это – стратегия жизни. Теперь тактика снова выходит на первое место. Жорж, на китобойце, сомнения нет, они, «Чёрные драконы». Помнишь, скуластого старичка? Он сидел в стороне, когда ты боксировал с одним из них. Тогда меня, кажется, приметили и узнали. ПОЭТОМУ я с вами.  Конечно, они не за мной охотятся, но... Придётся туго, рассчитывай на меня. Самурай сделает всё, что в его силах.
– Только не харакири! – Я снова вздохнул и тиснул его руку. – Юки, ты всё сказал правильно. Мне нечего добавить. Хотя добавлю. Не болтай лишнего при Шишкине.                – При Сиськине, – выговорил он, сдерживая улыбку. – Списы слова, как говорит старпом.
      Юки поднялся, погладил кошку, а в дверях обернулся и подмигнул:  «А сясьтя нет как нет»!
      
Глава 10. PACIFIC OCEAN:  ПРОДОЛЖЕНИЕ
      
      Пассаты работали исправно. Шхуна делала семъ-девять узлов, а то и все десять. Точной цифры не знал никто. Мало того, что полубак украшал громоздкий шпиль, потомок древнего кабестана, так вместо шлюпбалок красовались фазулины – деревянные брусья с кое-какой оснасткой. Тоже наследие «романтической» реконструкции. Ну...  это ладно ещё, это – хрен с ним! Но почему отсутствовал хотя бы простейший лаг? Почему вместо хронометра пользовались обычными судовыми часами? Вантемилья, в чьём ведении находилось штурманское хозяйство, всё валил на сбежавшего коллегу, за что, уже в море, получил фитиль от капитана: а где были раньше твои глаза?! Вот и получилось, что скорость шхуны определяли... щепкой!
      Вахтенный помощник кидал деревяшку с основания бушприта, И пускал секундомер, –личную собственность капитана, – затем мчался на корму, где останавливал его в тот момент, когда щепка  пересекала линию транца. Дальше шла арифметика. Помощник, зная длину корпуса, а значит и расстояние пройденное щепкой за энное количество секунд, быстренько перемножал цифири и получал количество миль, пройденных за час. Полученное число худо-бедно удовлетворяло потребностям навигации. Плавание протекало на редкость спокойно. А что ждёт впереди? Капитан обещал в Гонолулу разжиться инструментом, отвечающим всем мореходным стандартам.
      «Бродячая Кошка» меж тем резво бежала вперед, не обращая внимания на мелкие неудобства своих хозяев.
      Паруса были починены, Иморе,  собравший бригаду плотников-умельцев, заканчивал ремонт фальшборта, а я... Я всё ещё жил под впечатлением разговора с японцем. Проходя мимо Юки, я каждый раз косился на него с каким-то опасливым удивлением. Но и уверенности прибавилось. Почему? Сам не знаю. Ведь Юки меня не успокаивал. Он-то как раз предостерегал, ибо знал этих чёрных фруктов, соотечественников своих, так сказать, изнутри. Чтобы унять сумятицу в голове, поговорил с капитаном. Соколов выслушал хмуро и сказал, что хрен редьки не слаще.  «Чёрные драконы» или другие фашисты – нам без разницы. Выбор у нас невелик, а может, вообще, нет выбора. Выход один: плыть. Добраться до Гонолулу, получить груз, осмотреться и действовать по обстоятельствам. Во всяком случае, быть ко всему готовыми. Назад дороги нет. Неудачи нам не простят. К тому же, мы в ответе за тех мужиков, что отправились с нами, пусть и позарившись на хороший заработок.
      Сумятица постепенно улеглась. Сама. Покипело в башке, побурлило. Пар вышел, пена выплеснула через край. Взбулькивало иногда, но без прежней ярости – спокойно и деловито. Да и работа выручала. Надо же было чем-то занять матросов, чтобы не разленились окончательно. Плывём, себе, да плывём, на мачты не лазаем, верёвочек не тянем. Почти не лазаем, почти не тянем. Курорт! У Шишкина жирок завязался. Да и остальные округлились, Месрит разносолов не готовил, но кормил сытно, хотя и однообразно. Вместо мяса – солонина. Её я впервые отведал на «Кошке» – добротная солонинка. Матросы из-за неё «Потемкина» не устроят.
      Шишкин, давно забывший о неприятностях Сан-Франциско, ходил важный. Чистый индюк! Чувствовал себя полпредом Страны Советов и полагал, что давешнее мордобитие и купанье, свидетелей которого на шхуне почти не осталось, никак не отразились на его репутации. Вопрос в том, была ли она? Ну, это меня не интересовало. Старший рулевой числился за другой епархией. У меня хватало и своих башибузуков. Матросы – не спички в коробке. У каждого свой норов. Были и простаки и хитрованы. Питер – хитрован. Эта дылда, уподобившись «Сиськину» времён «Трансбалта», даже попытался качать права. Сачок сачком, а решил взять меня за жабры! Пришлось поставить его на место.
      Дело в том,  что немец не расставался с серебряным долларом. Постоянно перебрасывал его из ладони в ладонь, подкидывал и ловил, крутил на ребре, изображая юлу, при этом – сачок же! –отлынивал от всякой работы. Обозлившись, я как-тo отправил Пита в гальюн с ведром и шваброй. Смотри, говорю, чтобы не сральня была, а аптека. Чтоб, значит, очко блестело, чтоб на переборках – ни пятнышка! Он глянул на меня свысока, да ещё и нос задрал. Стою,  смотрю на дурака: что он ещё отчебучит? А он цацку свою серебряную куснул – на зуб взял. Дескать, маримана высшей пробы – в сортир?! Забрал я у него игрушку и свернул в трубочку. Эффект обычный: щёлкнул каблу... Нет, каблуков не было. Пристукнул пятками босыми и побёг за шваброй.
      А в общем, я не перегружал моряков работой, хотя на паруснике работы не переделать. Только Парида могла позволить себе барскую роскошь, нажравшись от пуза, дрыхнуть хоть сутки и видеть во сне у себя новый шикарный хвост, а у присоседившегося заморского хахаля, под таким же пушистым опахалом, – бомбошки размером с кокосы.
      На шестнадцатый день показалась земля. В виде синей зазубрины, прикрытой мглистыми облаками.
      «Да здравствуют Гавайи!» – воскликнул я, воскликнул, само-собой, мысленно, ибо радоваться вслух на глазах у бывалых сейлоров, значит, уронить себя в их глазах. Американцам она не судила новизны. Обычное дело!  Прогулка в собственное губернаторство. Конечно, они тоже повеселели: как ни крути, а полмесяца глазели только на солёные хляби. А «зазубрина» – уже кое-что. Сулит разнообразие,  возможность посидеть в баре за «биром», за бутылкой виски, встряхнуться с вахиной «в маленьком притоне Гонолулу, где грохочут джаз and барабан». Вкусить, словом, всех прелестей тропического рая. Так-что я радовался молча, хотя и чувствовал себя Колумбом, только-только открывшим свою терра инкогнита.
      Фрегаты нас покинули, зато встречали рулехвостые фаэтоны и другие неопознанные пернатые.
      Вот они – мои «бенгальские тигры»,  думал я, следя за грациозными птицами. Жаль, я не авгур и не обладаю даром угадывать будущее по их свободному полёту. Экзотика становится непредсказуемой и уже показывает зубы. Когда же она укусит «Кошку» в очередной раз?
      Зичи,  стоявший рядом, тоже умильно взирал на посланцев земли, но друг его Лопec восторгался слишком шумно, как истый латиноамериканец. Дылда Питер двинул простаку по шее и снабдил затрещину афоризмом:  «Птички – хорошо, но бабы – лучше!» Я тотчас поклялся при первой возможности снова назначить придурка   в гальюн... для эстетического воспитания. Пусть возит шваброй вместо кисти. Пусть размазывает и набирается ума. Хотя, если уж на то пошло, у каждого своя планида; кому нравится попадья, кому – свиной хрящик.
      «Сейчас дылда годится лишь для абордажа, – размышлял я, упиваясь ожиданиями, которые ну никак не соответствовали мыслям, текшим параллельно и обособленно. – Он горазд махать кулаками, вот и пусть покажет себя, если дойдёт до «сарынь на кичку». Нет, на абордаж мы не бросимся... Куда нам тягаться с единственным мушкетом и пистолями против пулемёта и гарпунной пушки! За битого двух небитых дают – это аксиома, да нам бы не борта подставлять, а исхитриться, запутать «китобоев» среди каких-нибудь атоллов и насадить их днищем на риф-камушек. А там... а там, коли повезёт, и чушки начистить! Но это – потом, если действительно начнётся игра в прятки, в горелки-догонялки, о чём пока рано говорить. Пока! А я пока, как Джим Гокинс, приближаюсь к островам своих сокровищ. Неведомых, но своих. Они свои у каждого. С дылдой всё ясно, с Шишкиным тоже, а о каких мечтает «мой самурай»? Осесть в Штатах или вернуться на родину?»
      Иморе окликнул меня. Иди, мол, боцманюга, принимай работу подшкипера и юнги. Пошёл, хотя знал, что Иморе делает всё, чтобы наша «кошечка» не ударила мордочкой в грязь и явила бананово-лимонному Гонолулу всю свою прелесть и красу.
      Матросы мыли кисти, когда шхуна подошла к острову Молокаи и, увалившись к весту, двинулась вдоль берега. Похожая на старую даму, успевшую до гостей набелить и нарумянить дряблые щеки, «Бродячая Кошка», а не «кошечка», как я её только-что называл, неторопливо шествовала по океану, слегка подыгрывая «хвостом». На попутном течении и с попутным ветром она хуже слушалась руля. Шишкин, только-что принявший курс и штурвал, потел от усердия. Пусть покрутится, бирюк! Уже штаны лопаются спереди и сзади, весь пыл революционный поменял на харч, вечно околачивается на камбузе. Как бы Месрит его не разагитировал в итоге.
      Матросы переоделись в чистое и, в ожидании ужина, били баклуши, разглядывали близкие скалы. Мы, рашн сейлоры, тоже всматривались в достаточно суровую и неприветливую картину.
      – Мыс Халаву... Видите справа водопад? – Купер ткнул пальцем в каскад, падавший с громадной высоты. – Это Папалауа. Шестьсот метров. Приметный ориентир. А там мыс Лепау, дальше Ла-Малоа и Паху, – перечислял он, напомнив мне слова Джо, что Джиму Тихий океан, что собственная квартира. – Однажды я целое лето работал здесь с гидрографами. Возле Паху...  скоро их увидим, два острова – Мокапу и Окалу. Н-да... слегка промахнулись. До пролива отсюда миль тридцать. Ничего себе бережок, а? Пристать здесь негде, кроме нескольких мест.
      Я с благоговением слушал знатока и повторял названия, казалось, источавшие терпкий запах «бенгальского» зверя, бродившего так близко, что его можно было потрогать рукой.
      – Только для рыбаков и годятся эти места!  – отмахнулся Джо. – Приличная стоянка есть только на Маканалуа.
      – Это полуостров, – пояснил Джим специально для нас, внимавшим ему и Джо с вниманием и интересом. – Иначе, Калаупапа. До него ещё двенадцать миль. Там имеется одноименный посёлок, маяк на мысе Кахиу и...
      – ...и лепрозорий, – вставил Джо, почувствовав вкус к соревнованию. – В Калавао, на восточном берегу, а на западном – Калаупапа. Там и причал довольно приличный. В основном, для судов, которые снабжают прокажённых всем необходимым.
      – Да-а... лепра – страшная вещь, – сказал Джим и поспешно сунул в рот обкуренную трубку, чубук которой почти перегрыз. – Кстати, папаша Джо, откуда у тебя такие сведения об этих местах? Бывал, что ли, в лепрозории?
      Он выпустил из ноздрей сизый клуб, словно хотел спрятаться от микробов за дымовой завесой.
      – Бывал, – ответил Джо, поразглядывав в бинокль простенькие строения посёлка, купы деревьев, буруны, тянувшиеся цепочкой к западу от мыса и явственно обозначившие риф. – Бывал, но не лечился. Лечился и доживал мой отец, – добавил он специально для Дика, с которым, видимо, никогда не заговаривал об этом. – Я уже плавал тогда. Однажды мы заглянули на Большой Остров. Стоянку в Хило обещали короткую, после – сразу в Европу, причём, надолго, а мне хотелось повидаться с отцом. С шипа не отпускали. Пришлось удрать с рыбаками на Молокаи. С ними добрался до Пукоо. Гавайцы начали осматривать садки, таскать рыбу, а я – ноги в руки и – на север. Напрямик. Плутать там особенно негде, да и остров можно переплюнуть, а я, к тому же, наткнулся на ботаников. Они меня и вывели к страшенной круче над Калаупапа. К той самой, видите? Вот тут я лиха и хлебнул. Зато теперь меня горами не испугать.
      – А с отцом повидался, папа? – спросил Дик.
           – К похоронам поспел, и на том спасибо.
      Я смотрел на мрачные отвесы, что упирались в небеса, и невольно вспомнил Кулау-прокаженного. Уж не здесь ли он отстреливался от «белых»? Да, нет же, вспомнил я, на Кауаи! Молокаи он считал тюрьмой, в которую его хотели переселить, загнать и уничтожить. И всё-таки погиб Кулау на своём острове, умер с оружием в руках, больной, истерзанный, одолевая подобные этим кручи.
      Капитан послал юнгу за мистером Валли.
      Пока тот ходил, Соколов изложил нам свои соображения, относительно дальнейшего. Он не хотел нашего появления в Гонолулу при свете дня, когда в порту полно зевак. Решив осторожничать до конца и не желая пренебрегать мелочами, Николай Петрович думал войти в канал с первым лоцманом, когда сон у «лишних глаз» достаточно крепок.
      Никто не возражал, хотя такая предусмотрительность показалась мне излишней. Но капитан – это капитан. Ему всегда видней. Так водится. И потому я снова уставился на берег. Не мог оторвать глаз от хребтов и скал. Гм, на прикидку... не менее километра от подошвы до вершины. А ущелья?! Бр-р! Мрачные да глубокие. По этим каменюкам только козлам и прыгать!
      – Хочется всё предусмотреть, – отрывисто, точно сердясь на себя, говорил капитан. – Пролив Каиви тоже минуем ночью.
      – Ничем не рискуем, – согласился Купер. – Он широк – двадцать две мили, глубок и лишён опасностей.
      Появился механик.
      – Мистер Валли, – обратился к нему капитан, – через пять-шесть часов ложимся в дрейф. Как ваш движок, в порядке?
      – Лошадки изрядно застоялись, – улыбнулся Горец, – но в любой момент готовы хоть галопом, хоть рысью.
      – Вот и хорошо, запрягайте, хлопцы, коней, – в тон ему и по-русски, зная, что тот поймёт, ответил капитан. – Как только снимемся с дрейфа, сразу уберём паруса и полностью полагаемся
на ваших мустангов.
      Мимо проползли невзрачные домики Калаупапы, причал и парочка шхун, свечка маяка, брызги и пена на рифе.
      Приближался мыс Илио. Слева по-прежнему тянулись горы. Их склоны отвесными складками падали к воде. И эти, и те, что остались за кормой, были исполосованы ущельями, правда, уже не такими большими. Безлесое плоскогорье плавно повышалось и уходило к округлой вершине Мауна-лоа.
      Я спросил у Джима, есть ли на Молокаи действующие вулканы? Оказалось, что на всём архипелаге таких только два. И оба на Большом острове, на Гавайи. Если здешние печи не дымят, котлы погашены, значит Гефест прикрыл свою лавочку до лучших времён. Или до худших?
      Эx-ма, далеко я, далеко заброшен, даже луна кажется ближе, чем вершины Кавказа и родители, о которых я, увы, не вспоминал в последнее время. Зря отец покинул Астару и кузню Абдурана. А может, и она не дымит? Отец, правда, ещё при мне часто приговаривал,  стуча по наковальне:  «Надоело этого дурака по лысине колотить!». Мама предлагала ему перебраться в Хасав-Юрт, а он предпочел слесарить в грозненском депо. Найдётся среди работяг пламенный большевик вроде Шишкина и... Если уж я оказался «троцкистом» только потому, что взял в рабфаковской библиотеке книгу Шульгина «1920 год», то ему чего не припишут! Меня заложила историчка – симпатичная, в общем, тётка, оказавшаяся, впрочем, бдительнее ревматроса, а на железной дороге, в толпе, сколько их всяких, в том числе, и «несимпатичных»? Маме когда-то именно в Грозном припомнили пансион благородных девиц и попёрли из школы, в которой она до того вполне благополучно преподавала английский. В Хасав-Юрт её звала однокашница. Да, жаль... Там бы и для отца нашлись наковальня и друг-кузнец....
      
Глава 11. СЮРПРИЗЫ ГОНОЛУЛУ
      
      В пролив Каиви мы всё-таки вошли под парусами, и я порадовался этому. Уж больно маломощен наш движок и слишком мала скоростишка, которую Горец мог выжать из «мустангов».
Я не спал в ту ночь, когда покидали Фриско, не мог уснуть и в эту. Пролив Каиви, близость Гонолулу, лунища, успевшая подрасти и бросившая на воды, окружавшие шхуну, изрядное количество серебра, гнали сон. Небо за бушпритом светилось прозрачной синью. Рангоут, такелаж и затенённые паруса, казалось, были вырезаны на этой синеве гигантским резцом с чёткой ясностью гравюры.
      Где ты сейчас, мои старенький, замусоленный, до дыр зачитанный «Всемирный Следопыт»? Цел ли? Наверное, родители сохранили тебя. А ты, друг сопливого детства моего, куда ты завел своего верного читателя? Справа остров Оay, слева Молокаи, мы жмёмся вправо, где чернеет хребет Ваиапаэ и вскипает кромка рифа. А «кошечка» наша, как и положено «ла гата», бесшумно скользит мимо тёмных отвесов,  разрезанных бухточками и заливами. Чернеют тени,  залегшие в ущельях,  спят и видят во сне своё минувшее сумрачные вершины. Им нет дела до будущего. Они своё дело сделали. Поднялись со дна,  стали расти,  расти, расти и подняли над океаном плечи и головы. Только не смотрите свысока на тех, кто плывёт мимо ваших седых скал!
      «Жорка Лунге, куда ты забрался, куда заплыл-забурился?!  – До сих пор я лежал на трюме, но вдруг сел и уставился на лунную дорожку, будто увидел только сейчас этот блеск и это мерцание, волшебную игру воды, рождённую тропической ночью. – Н-да-а... Вон акула-каракула распахнула злую пасть, вы к акуле...»
      Я лёг и тотчас уснул,  но был разбужен у мыса Макапуу, когда шхуна огибала эту восточную оконечность острова. Тут же были убраны паруса, затарахтели в стойле мустанги, и я снова уснул, убаюканный бормотаньем движка.
      Капитан тоже не спал в эту ночь.
      Пролив Каиви хотя и широк, лишён опасностей, но ветер – как в трубе. От мыса Илио «Кошку» преследовали гривастые валы. Они подбрасывали корму и, оделяя её чувствительными пинками, вынуждали шхуну рыскать на курсе. Рулевые нервничали. Даже Шишкин, похожий в другое время на несгибаемый стяг мировой революции, горбился и походил на каракатицу, распятую на штурвале. Вторично меня подняли уже в заливе Мамалу.
      Ветер угомонился. Был виден приёмный буй у входа в канал, прорубленный в коралловом рифе. Лопес и Зичи вывалили за борт штормтрап. Тотчас подвалил, раскачиваясь на зыби, юркий сампан. Лоцман, по виду японец или филиппинец в соломенной шляпе и мятом полотняном костюме, улучив момент, ловко перебрался к нам. Приподняв шляпу и бросив короткое «Гуд монинг!», он поспешил на корму, а я отправился на бак, к якорям.
      Слева, на низком песчаном острове, грудились кокосовые пальмы. Порт где-то за ними. Важнейший, на Тихом океане, как уверяет лоция. Охотно верю. Расположен на перекрёстке, ведущем из обеих Америк в Азию и Австралию. Чего уж лучше! Только вот народишку в Honolulu всего ничего. В тридцатом году – сто тридцать восемь тысяч, нынче, наверно, едва перевалило за сто сорок. А может, так-то лучше? Что за удовольствие жить в толчее, думал я, разглядывая обвехованный фарватер, в конце которого уже виднелась высокая башня.
      – Алоха-Тауэр... – обронил Джо.
      Бушприт направлен точно на башню. Пальмы у её основания – тростинки, верхушки которых не достигают и середины великанши.
      – Наверное, метров сорок? – спросил я у Джо.
      – Пятьдесят девять, – ответил всезнайка Купер, успевший подойти с Диком, которого разбудил по просьбе юнги, – Башня Любви. Алоха – это по-гавайски любовь.
      – Куда нас поставит этот азиат? – спросил я, но Купер пожал плечами.                – Воткнёт куда-нибудь, – сказал помолчав. – Об этом знают только он и капитан. Да и какая разница? Вот я, Жорж, скажу честно, очень соскучился по этим местам. Думаешь зря твой любимец Джек Лондон стремился сюда? И на «Снарке» и после... здесь он написал, возможно, лучшие вещи.                – Знаю, – кивнул я. – «Кулау-прокаженный», «Кости Кахеки-ли», «На циновке Макалоа», – начал перечислять я.
      – «Алоха Оэ», – добавил Джим.
      – О-о! А я про эту вещь забыл, – признался я. – Зато был когда-то без ума от «Прибоя Канака». Мальчишкой я был влюблён в Иду Бартон. Чтобы не прослыть «малахини», часто уплывал далеко от берега.
        – Где это? – спросил Дик.                – На Каспии, – ответил Джо сыну. – Я же тебе рассказывал.
– Да, на Каспии, – вздохнул я. – Как я жалел, что в Астаре нет ни «бородатого прибоя Канака», ни «женственного Вахине», но после шторма обязательно пользовался тамошними волнами. Даже доску пытался соорудить.
– Ну-у?!  – удивился Джим. – Такую доску,  серф-бодз, соорудить непросто.
      – Вот и у меня ничего не вышло,  – согласился я.
      Мы замолчали, вглядываясь в приближавшиеся причалы.
      – На баке не спать! – заорал Рябов с кормы. – Якоря к отдаче приготовить!
      Хотелось ему ответить по-свойски. Мол, сам не спи, а у меня, как в аптеке. Давно готовы. Но палубу заполонили матросы, и я ограничился официальным: «Есть приготовить якоря к отдаче!»
      Шхуну поставили за башней Алоха.
      Место показалось невзрачным, зато в центре. Могли бы засунуть к чёрту на кулички: соберёшься в город – и дуй пёхом, высунув язык!
      Привязались – расслабились. Я оседлал битенг, сунув под зад кожаные рукавицы. Снова подошел Купер и начал объяснять, тыкать пальцем: там Внешняя гавань, там Внутренняя, а там бассейн Кевало. Есть Али-Ваи. В ней отстаиваются рыбаки. Я слушал вполуха и поглядывал на Юки. Он стоял в стороне и явно что-то хотел мне сказать. Наконец Джим ушел, а Юки шагнул ко мне.
– А китобойца нигде не видно, – сообщил японец. – Пока шли каналом, я все глаза проглядел, но – ничего похожего.
– Ну и хрен с ним! – ответил я по-русски, зная, что самурай уже освоился с этой –«формулой». – Нет и нет, может, мы  им и не нужны. Может, они давно за китами бегают.
– Нет, боцман, киты им ни к чему, – ответил Юки. – Коли дошло до пулемёта, значит, будет продолжение.
– Не порть настроение, Юки! – взмолился я. – Даже думать сегодня не хочется о чьих-то пакостях. Скоро агент привезёт деньги, а забренчит в карманах, мы разопьём с тобой бутылочку в  кабачке и начистим рожу любому, кто полезет к нам с пулемётом или с кулаками.
      Юки поправил ремень и, сдвинув за спину матросский нож, присел на корточки,
– Ты всё шутишь, боцман, – сказал он, – а я бы посоветовал капитану поинтересоваться у сведущих людей, не появлялся ли китобоец. Возможно, он стоит сейчас на задворках, в укромном месте, а его люди уже следят за нами.
– Пуганая ворона куста боится!  – отмахнулся я, но, подумав, решил всё-таки передать Соколову опасения Юкио Одзаки.
      Соколова не застал. Как только было покончено с оформлением документов и с мачты сполз карантинный флаг, Николай Петрович, взяв Рябова и Купера, отправился в Амторг, а может, на встречу с таинственной организацией, затеявшей наше «предприятие». Впрочем, меня это не касалось. Мы действовали по заданию партии. Она всему голова, а мы, нижние чины, всего лишь её руки и ноги, пригодные для того, чтобы идти, не знай куда, привезти то, не знаю что. Вернулся капитан поздно вместе с агентом. Купер вскоре начал выдавать команде аванс, и я просто-напросто забыл поговорить с Соколовым. То же и на следующий день. Вспомнил в городе, когда повстречал японцев. Но это были местные жители. Некоторое время я шел, прикидывая так и эдак, а после махнул рукой:  чему быть, того не миновать. И вообще, зачем раньше времени паниковать и нагонять страхи? Объявятся «драконы», тогда и удвоим бдительность.
      Однако, действительность очень скоро взяла меня в оборот.
      В тот день я оказался за речкой Нууаной, рассекавшей город на две части и впадавшей в бухту чуть ли не перед бушпритом шхуны. Занесло же меня в парк Аала, где диковинные деревья и кустарники образовали живописные аллеи.
      Забыв обо всём, я бродил по дорожкам, как очумелый. Голова кружилась от незнакомых запахов и аромата цветов. Посетителей было негусто. Встречались чаще китайцы и те же японцы, но не «наши».  На меня не обращали внимания, я тоже провожал их равнодушным взглядом и, наконец, набродившись, присел на скамью под кустом бугенвиллеи, усыпанной розовыми цветами.
      Меня разморило. Я почти задремал и чуть было не уснул, но тут на скамью опустился пожилой джентльмен. Он молча курил, нанизывая голубые колечки на струйку дыма.
      Такое соседство обязывало сменить вальяжную расслабленность на более приличную позу. Я выпрямился и, покосившись на курильщика, увидел простенькую наколку на мякоти у большого пальца левой руки. Ничего особенного – голубенький якорь, захлёстнутый вместо привычной цепи, трижды повторенным женским именем «Нина Нина Нина». Имя как имя, а вот буковки оказались русскими. Неужели земляк?! По виду не скажешь. Наши попроще, занюханнее, хотя... А если он действительно наш, или из  Амторга? Тогда можно не соваться. Но любопытство взяло верх над благоразумием, и я не удержался от вопроса:                – Мистер, э-э... говорит по-русски?
– Говорит, – ответил он, повернувшись ко мне, глянул в упор, но не удивленно, а скорее пристально и внимательно. – С кем имею честь?
      Я назвал себя, он ответил тем же. После чего я сообщил, что пришёл в Гонолулу транзитом на шхуне «Бродячая Кошка», что работаю боцманом и что в экипаже есть и другие русские.
      На вид ему было едва за пятьдесят, может, ближе к шестидесяти, но и пятьдесят для меня, юнца, это дремучий возраст. Даже ревматрос, который был старше меня всего лет на десять и потому называвший когда-то «сопляком» и «стюдентом», выглядел ископаемым. Поэтому Павел Ефимович Савин, иначе мистер Пол Эфраим Севидж, остался для меня при дальнейшем знакомстве просто дедом Пашей.
      Рассказав, пусть очень коротко, о себе, я не счёл бестактным спросить, как он оказался на Гавайях, и услышал такую историю его злоключений.
      Павел Савин служил комендором на одном из кораблей второй Тихоокеанской эскадры, которая вместе с отрядом адмирала Рожественского, частью третьей эскадры, участвовала в Цусимском сражении. А дальше... Разгром и плен. Сначала барак в Майдзура, потом в Кумамота на острове Киу-Сиу, где содержались не только моряки, но солдаты и казаки.
      – И вот такая деталь... – Старик закурил новую сигарету. – В Японии появился некто Руссель. Заметьте,  что прибыл он с Гавайских островов, куда уехал из России из-за политики. Он начал издавать для пленных журнал «Япония и Россия». Я встретился с ним случайно. Свёл нас баталер с броненосца «Орел» Новиков, Забыл как его зовут, но помню, что он собирал рассказы моряков о сражении при Цусиме. Мы в это время ждали отправки домой, а из России до нас доходили всевозможные  слухи о мятежах в городе, о бунтах в деревне, о том, что царь издал манифест, в котором обещал какие-то свободы. А что там творилось на самом деле? Мы не имели понятия. Руссель объяснил нам смысл манифеста, рассказал об усмирениях в деревне, о повешенных. Я задумался, а тут и письмо подоспело из моей деревни: погибла невеста, Нина. Прислали то ли солдат, то ли казаков. Не знаю, что там было, но она угодила под случайную пулю. Словом, решил я не возвращаться домой, а тут и в бараках началась заварушка. Тоже искали бунтовавших против царя. Новиков уцелел случайно. Он считался главным заводилой. Когда пленных стали отправлять на родину, я... Не буду вдаваться в подробности. Скажу, что сначала я оказался в Австралии, потом в Новой Зеландии, на Таити и, наконец, добрался до Гавайев, где расчитывал разыскать Русселя или его товарищей. Никого не нашёл, но в Гонолулу застрял. Климат понравился. Ни жарко, ни холодно – в самый раз,
      – А теперь... – Я замялся. – Вижу преуспеваете?
      – Сначала перебивался с хлеба на квас, – он усмехнулся и погасил сигарету. – Вернее, с бананов на воду. Перепробовал всё. Наконец, да... Поднялся, стал владельцем небольшой мастерской и занялся ремонтом яхт и катеров. Вот и дозрел до небольшого достатка, позволяющего не думать о хлебе насущном и завтрашнем дне. Тогда и женился, появились дети.
      – В Россию не тянет?
      – Об этом уже и не думаю, – вздохнул он. – Тянет, не тянет... Дети выросли, успели жениться на туземках. С отца взяли пример. Моя Марта большая любительница прогулок под парусом, а там... в нашей Калиновке пруд с карасями тиной зарос. Не сыщешь даже завалящей лодчонки. Съездить? Разве что на могилы взглянуть, если остались. А стоит ли бередить старое?
Я слушал,  развесив уши и чуть было не брякнул лишнего о своём крестном, штабс-капитане, воевавшем в Манчжурии и заработавшем два Георгиевских креста, да какой-то особый темляк на шашку. За храбрость, что ли. Язык мой – враг мой! Спохватился и попридержал его.
  – Сейчас многое изменилось... – осторожненько эдак повел я «агитацию». – России больше нет. Есть Союз Советских Социалистических Республик. На Днепре плотину отгрохали – Днепрогэс, а сколько построено новых городов? Наверно, и Калиновку вашу не узнать. Может, рядом уже пароходы плавают!
– Головастики! – усмехнулся Павел Ефимович. – И лягушки квакают, если их в этот... в колхоз не оприходовали.
      Я прикусил язык: стопори ход, Жорка! Ведь ещё чуток и начал бы нести чушь о мировом рекорде по укладке бетона на плотине, о Магнитке и трудовом героизме в Комсомольске-на-Амуре! Словом, время, вперёд! И всё-такое. Вот гадство, о чём же тогда вести разговор?!
      Старик выручил меня, предложив прогуляться по парку.
      Мы побрели по аллее.
      Савин поздоровался с морским офицером и сказал, что коммандер служит в бухте Пёрл, но отдаёт предпочтение спорту и развлечениям, имеет собственную яхту, которую ему, Павлу Ефимовичу, уже дважды пришлось ремонтировать.
      – Пёрл-Гарбор? – спросил я. – Военно-морская база?
      – Ну... ещё не 6aза. Флот стоит, но строительство продолжается. Хотите, Жора, я расскажу вам здешнюю быль-небыль? Ещё бы!                Вот что он мне рассказал.                По преданию гавайцев Жемчужная бухта служила резиденцией богини акул Каапаау и её брата. Аборигены, что естественно, свято верили в их существование и в могущество обоих богов. Когда началось строительство военно-морской базы, некий рыбак попытался помешать этому. Он доказывал, что бухта – табу, что боги не  потерпят надругательства над своим жилищем, он возносил молитвы – бесполезно. Строительство продолжалось в том самом месте, где рыбак когда-то ловил жемчужниц. Тогда он стал нырять за раковинами на стороне, но всю добычу опускал на дно бухты Пёрл – Жемчужной гавани. И боги услышали его!
      Однажды со дна бухты забили гейзеры, вода забурлила, а все бетонные сооружения, успевшие появиться к тому времени, начали рушиться. Американцев-строителей это не смутило. Вулканизм? Справимся! Участок огородили и осушили, но, что интересно и загадочно, на том месте, где старик-гаваец складывал жемчужные раковины, нашли гигантский, досель невиданный, скелет акулы! Значит, древняя легенда имела реальную подоплеку, хотя... Строительство продолжилось и подходит к концу.
      Старик посмотрел на часы и спохватился. Он куда-то спешил, поэтому извинился, подал мне визитку с пожеланием встретиться ещё раз,  если позволят обстоятельства, и откланялся. Собственно говоря, мне тоже следовало поторопиться на шхуну, где меня, наверное, потеряли.
      Слежку я заметил на мосту через Нууану.
      На вид – типичный хлыщ, пытавшийся выглядеть денди. Панама, трость, легкий костюм и белые, на пряжках, туфли. Он встречался и в парке. Кажется, маячил за кустами, когда я прощался с цусимцем. Сейчас «денди» стоял у перил, курил сигарету и постукивал тростью о ладонь.
      Вот чучело!..  Я медленно прошел мимо хлыща. Если следит, то зачем? Ладно бы за капитаном приглядывал, а какой смысл шпионить за боцманом?!
      Я миновал мост, но, сворачивая с набережной на Кинг-стрит, невольно оглянулся: та же фигура двигалась следом походкой фланёра. Ишь, пиявка!  Присосался... А может, случайность, и я слишком мнителен? Стоит проверить.
      Больше не оборачиваясь, я приударил вдоль длиннющей Кинг-стрит. Хотелось загнать преследователя в пешей гонке. Добравшись до площади с памятником королю Камеамеа, обернулся:  панама по-прежнему, точно пришитая, маячила сзади, сохраняя    всё ту же дистанцию. Однако, ходок!
      Я быстренько юркнул за угол, на Милилани-стрит, и тут же свернул на Куин-стрит. Попетляв в этом районе, в поту и в мыле, вышел на бульвар Ала Моана и оказался рядом с портом. Пиявка, как ни в чем не бывало, торчала за спиной.
      Было желание отвесить ему парочку добрых боцманских плюх, но я погасил искру, не дал ей разгореться в пламя. Тем более шпик-шпак-шпок, как я его мысленно обзывал и молил приблизиться на расстояние вытянутой руки, начал сбавлять обороты, отставать и наконец исчез на задворках башни Алоха. Я не пошел на шхуну. Чтобы окончательно убедиться в отсутствии слежки, нырнул под сень дерев сквера Эруин и плюхнулся на скамью. Шпик-шпак-шпока не было видно. Затаился, курва? Делать нечего, надо испить до конца чашу сию и совершить последнюю рекогносцировку.
      На Форт-стрит  толчея, но панама не мелькала. То же и на Нимиц-хайвей. Та-ак...  я ндрав такой имею, чтоб долго не вздыхать, шпиёнов в свете много, другого не сыскать... Итак, что мы имеем в результате?
      Надо подумать, соображал я, утирая платком мокрую рожу. Или шпик обратил внимание на мои заячьи скоки, или ему надоело мозолить мне глаза у ворот порта, за которыми уже видна финишная ленточка у трапа, или...
      Я остановился.
...или проверка на вшивость? Но почему меня? Кто я? Хранитель великих тайн? Я – проходная пешка, которая слишком много шляется по городу,  скачет с клетки на клетку. Ишь, все хайвеи выучил назубок! Значит, примелькался, значит, КОМУ-ТО намозолил глаза, а коли так, это... психическая атака, но... Но Чапай думать будет и додумается!
      Я действительно додумался. Дотумкал до вывода,  с которым согласились все наши.
      Да, меня заметили, так как, видимо, наблюдали за входящими-исходящими из порта, и решили давить на психику. Через меня, если запсихую, повлиять на остальных. Потрепать нервы всему экипажу – задел на будущее. Показать захотели, что о нас помнят, от нас не отстанут, везде сыщут, всюду наступят на мозоль. Мол, знаем, какая она у вас самая больная да любимая!  А панаму наняли, сказав: «Шпик-шпак-шпок, ходи за ним хвостиком, лезь на глаза – всего и делов! Он так и делал. Сопроводил до порта – и ша! Рабочий день окончен».
      Разговор с «посвященными» произошёл не сразу. Сразу-то я переоделся и отряхнул его, Гонолулу, прах «с наших ног». Попросту говоря, нырнул с борта и поплавал возле него. Вода тут незамазученная, и я с удовольствием изображал дельфина. А денди? Наверное, тоже смывал пот и отряхивал пену с удил.
      А тут и Дик подоспел – гавкнул из-за фальшборта:  «Немедленно к капитану!» Что за спешка? Загорелось, что ли?
      У Соколова – все наши, а из ненаших самые верные: папаша Джо, Купер и Вантемилья. С ними всё ясно, но почему – Чиж?
      – Явился – не запылился?                Судя по тону, капитан был недоволен моим долгим отсутствием.                –Запылился, сполоснуться пришлось.
       – А мы уж подумали, что и ты пропал, – добил меня Николай Петрович   непонятным предположением.
– А кто-то пропал? – состорожничал я, ещё надеясь, что меня просто разыгрывают, но уже догадываясь, что китаец присутствует здесь неспроста.
– Вот он утверждает, – капитан кивнул на Чижа, – что его лучший друг куда-то запропастился. Отсутствует со вчерашнего дня, а спохватились только сегодня.
      Китаец и вовсе сник под моим изумленным взглядом.
      – Чиж, как же так? –  недоумевал я. – Вы же, как ниточка да иголочка!
      Матрос смущённо сопел. Он был расстроен, а Шишкин, уверенный в своей правоте,  смотрел на всех, снисходя к нашей глупости и самодовольно постукивая пальнем по собственному лбу. Тоже мне, вещий ворон!
      – Здесь, что по вашему? Каша? – Он снова стукнул себя по черепу. –  Да сбежал япошка, сбежа-ал, говорю ж вам, а вы... К самураям своим рванул, что вы мне тут ни толкуйте!
      – Чушь собачья!  – вспыхнул я. – Ни за что не поверю!
      – Вот и я говорю то же самое, – поддержал меня папаша Джо. Шматуха хранил молчание. Дипломат! Никогда не вмешивается  в подобные споры. Джим Купер посасывал трубочку, переспрашивал, если что-то было ему неясно, и тоже воздерживался от комментариев. Он, как и Вантемилья, никогда не выступал в роли арбитра между «нашими» и «ненашими», если не имел на то веских причин, и я не осуждал его за это.
– Тогда скажите мне, куда подевался этот косоглазый? – стоял на своём революционный матрос.
– А Чижа-то зачем обижать? – бросил ему Рябов неподъемную «косточку». – Он ведь тоже, как-никак, с тем же разрезом живёт.
– Да-а...  совсем русский, только глаз узкий...  – пробурчал Шишкин и так заёрзал, точно занозил седалище.
Я тотчас прикинул в уме всё, что узнал и попытался связать исчезновение матроса с нынешней слежкой за мной. Концы с концами не сходились. Слежка за мной выглядела теперь совсем нелепо. С этим согласились, посчитав, что неведомые филеры скорее всего давят на психику. Да, так это выглядело на первый взгляд, а на второй...    Сначала Соколов припомнил нечто, похожее на хвост, когда шёл в Амторг, потом и Рябов признал, что вроде бы за ним тоже тащился от порта весьма подозрительный тип. Похожий персонаж однажды увязался даже за Джимом Купером, и это уже наводило на размышления совсем другого рода.
      – Подведём итоги, товарищи мореплаватели. – Капитан был хмур, однако настроен решительно. – «Китобоям», назовём их так для краткости, видимо, позарез нужны сведения о нашем грузе. Возможно, приглядывались, решая кого им выкрасть. Они выбрали соотечественника. Это можно объяснить... допустим, изменой, в чём боцман сомневается. Если бы умыкнули кого-то из нас или Джима Купера, гражданина Штатов, это было бы слишком  непростительной ошибкой с их стороны. Губернатор поднял бы на ноги всю полицию, а может, и военных. С другой стороны, мне тоже не хочется привлекать внимание к шхуне.
– Юкио Одзаки тоже гражданин Штатов, а не Японии, – вставил я. – Если что, можно и к губернатору.
– Не в нашем случае, – покачал головой капитан.
      – Выходит, заколдованный круг? – предположил Иморе.
– Круга ещё нет, но циркуль уже готов его очертить, – не согласился капитан. – Пока что у нас на борту нет ничего предосудительного, только фармакопея, а кто предупреждён, тот и... Будем бдительны и внимательны.
– Этот «денди» действовал открыто, внаглую, – сказал я. – Он, может добивался, чтоб я его – по мордасам, а он меня – цап-царап и в кутузку.
      – И всё равно, я б ему! – и Шишкин сделал вид, что засучивает рукава.
– Ты б ему, он бы тебе! – передразнил Рябов. – Боцман мог бы сделать это гораздо профессиональнее. А потом? Вызволяй его из участка?
      - А после пришли бы на шхуну, – кивнул капитан, – начали бы рыться, выяснять, расспрашивать. Повторяю, это не для нас. И прошу, без самодеятельности! Может, им нужна шумиха вокруг «Кошки»?
      – Верно! – оживился Шишкин. – А потом доказывай, что ты не верблюд!
      – Всё! Так мы никогда не кончим, – поставил точку капитан. – Кое-что прояснилось – и то хлеб. А ты, Лунге, «путешествуй», разрешаю. Гуляй, присматривайся, мотай на ус. Фиксируй всё подозрительное. Время позволяет, так как в Амторге тянут волынку. Будь осторожен. Может, и наткнёшься на нашего японца.
      Уж не знаю почему я не рассказал о том, что познакомился с земляком-цусимцем. Вылетело из головы. А тут ещё слежка и исчезновение Юки. Однако на следующий день, начав «путешествовать», я первым делом вспомнил о нём и на дребезжащем такси пустился в самый конец бульвара Ала-Моана, где и обнаружил домик Павла Ефимовича на берегу спортивной гавани Ала-Ваи.
      «Чайный домик, словно бонбоньерка, в палисаде из цветущих роз», как непременно пропел бы Шура Рябов, окажись он, как я, перед метровой стеной из коралловых глыб и следующей – из роскошных мальв. Домик стоял в глубине садика, который примыкал к парку, но выходил и к лагуне, которая виднелась за кустами бегоний, которые походили не на обычные цветы, а на дикий кустарник, что обегал не только берег, но и  левую сторону участка. Домик стоял именно здесь, сдвинувшись от центра, который принадлежал огромному дереву и другому поменьше. К их стволам был подвешен гамак, в котором с газетой в руках возлежал хозяин этого живописного бунгало. Океан и пассат, казалось, что-то нашептывали ему. Идиллическая картинка! Сколько читано о подобном времяпровождении в чуждом советскому человеку мире капитала! К счастью, в первый и последний раз я подумал о человеке, поднявшемся навстречу: «А ты, дядя, перерожденец, чистокровный буржуй!» Одно несомненно, – он был мне рад, и я почувствовал облегчение.
      Мы обошли садик, потом спустились на берег, где полюбовались аккуратной яхточкой, что покачивалась у небольшого пирса в соседстве нескольких лодок.
      Яхта, что несомненно, была его отрадой и гордостью. Дед расписывал её ходовые качества, рассказывал историю десятиметрового судёнышка, столь потрёпанного в ту пору, что покупка обошлась ему в мизерную сумму. Только после капитального ремонта яхта приняла свой нынешний вид. Потом, войдя в небольшую будочку, принялся демонстрировать концы и блоки, новые паруса. Я ходил за ним, вникал во все мелочи, но успевал разглядывать лагуну, белую кромку рифа, за которым разлилась пронзительная синь океана, и рыбацкую гавань. Объяснения, в общем, слушал вполуха – ощущал беспокойство от мысли, что упустил только-что какую-то важную деталь. Она скользнула в сознании – оставила след и пропала.
      Я вернулся к яхте, глянул в сторону гавани и... прикусил язык, хотя с него так и хотело сорваться что-нибудь крепкое и солёное: в просвете между складскими сооружениями виднелся характерный, с развалом бортов и гарпунной пушкой, высокий полубак китобойца!
      «ТОТ, или не тот? – засомневался я. – Здесь, в Кевало, мог стоять и норвежец, и всякий другой. Взглянуть бы поближе!» Но что-то подсказывало, что обнаружена щель, в которую забились чёрные тараканы, что я не ошибся.
      Захотелось как можно скорее покинуть гостеприимного хозяина и должать нашим о своей находке:  «Нe думал, не гадал – на «драконов» напал!» Я больше не сомневался в этом, но понимал, что нет смысла лезть на рожон и что прежде чем что-то предпринимать, нужно обязательно посоветоваться с капитаном. Но и уйти,  сбежать, значит обидеть деда. Ладно, решил я в конце концов, час или два – какая разница? Потерплю, зато, быть может, что-нибудь да узнаю, кроме того, что враг обнаружен.
      Возбуждение прошло. Я успокоился и, что называется, окончательно «пришёл   в меридиан». Не надо подгонять события. Нужно готовить их, размышлял я, следуя за дедом Пашей, как мысленно уже называл симпатичного старичка,  всё ещё крепкого и жилистого, которого очень украшали кустистые брови и седые, коротко подстриженные усы. Как, впрочем, и волнистый серебряный чубчик, под которым просвечивала загорелая кожа. Под стать ему была и хозяйка – улыбчиво-добродушная старушка, явная полинезийка с не гавайским именем Марта. Бабушка Марта. Она предупредила, что «дайн» будет готов с минуты на минуту, поэтому посещение «верфи», а Павел Ефимович горел желанием показать мне своё «производство», отменяется. Я её поддержал, сказав, что вынужден вернуться на шхуну. Сослался на занятость.
      Ещё в садике и возле яхты стало ясно, что бывший русский матрос, заброшенный на чужбину, сметливый мужичок и рачительный хозяин. Пообтесался, приноровился к здешней жизни, а может, и к здешнему образу мыслей. Не обратишься к нему по-советски «товарищ Савин». Он – мистер Севидж, предприниматель, как сказано в визитке. Сам, небось, полёживал на боку, а какой-нибудь надсмотрщик в это время присматривал за рабочими.
      За обеденным столом Павел Ефимович ответил на незаданные мной вопросы.
– Думаешь, моряк, что  угораздило попасть к заморскому буржую? Валяется в гамаке и подсчитывает прибыль, а рабочие гнут спины. А мастерская моя на замке. Не сезон. Через месяц не будет отбоя. У меня и рабочих всего четыре человека. Сын пятый, я шестой, а по сути первый. Я и с пилой, и с рубанком, и со всякой всячиной, вплоть до бухгалтерии.
– Совсем никакой работы? – удивился я, принимаясь за ананас. – Совсем-совсем?
– Случаются заказы... – ответил он не слишком охотно. Видно не жаловал работу не по профилю. – Кому-то мебель нужна. Недавно сдали кабинетный набор. Бывает и там приработок, – он кивнул за окно, в сторону рыбацкой гавани Кевало, – но сейчас и у них нет ничего по нашей части.                В голове моей что-то шевельнулось.
            – Павел Ефимович, как долго вы находились в плену?
            – Два года... с хвостиком.
            – Досталось, поди, от самураев?
      – Жилось, в общем, терпимо, – ответил дед, вскрывая ударом ножа спелый кокос. – Не сносно, а именно терпимо. Плен – это плен, не мать родная. И не самураи, свои однажды чуть не пустили в распыл. Была, была заварушка – свои на своих пошли. Нашлись провокаторы. Да, что вспоминать – давняя история!
      «Давняя история» интересовала меня сейчас меньше всего.
      – Тут рядышком, в Кевало, стоит какой-то китобоец...
– Пришел с неделю назад, – подтвердил он. – Кажется, японский. Не интересовался.
– Точно японский? – переспросил я. Глупо получилось, было же ясно сказано:  «кажется».
      Павел Ефимович отложил орех и как-то странно посмотрел на меня: что-то сообразил, да видно не понял куда я гну. Делать нечего, я решил приоткрыться.
– Тут такая история... Неприятная... – промямлил я по причине известной всякому: и хочется, и колется, и маменька не велит. В моём случае – капитан. – Японский китобоец тянется за нами аж от Сан-Франциско. Даже обстрелял как-то ночью из пулемёта. А в Гонолулу со шхуны исчез матрос-японец, ну и...
– А если он просто сбежал к своим? – предположил, не скрывая любопытства Павел Ефимович.
– Вряд ли. Не тот случай, –  возразил я. – И наш матрос не тот японец, чтобы сбежать к своим врагам.
– А вы самоуверенны, Жора, – улыбнулся дедуля. – Но, допустим, вы правы. Чего же вы хотите от меня?
      Я молчал, не зная, как поступить: шаг-то сделан! Сказано, правда, слишком мало, но достаточно... Чёрт! Надо шагнуть «по-ширше». Ва-банк? Ва-банк.
         – Павел Ефимович, в двух словах не расскажешь. Даже того не объяснишь, как мы, четверо советских моряков, оказались на чилийской шхуне с разношерстной командой, но... Этот японец Юкио Одзаки был откровенен со мной. Надеюсь, что откровенен, вот и я постараюсь поступить точно так же.
      Историю матроса я рассказал без лишних подробностей, но о «Чёрных драконах» выложил всё, что знал. Особо подчеркнув, что эти субчики являлись заводилами в той войне, которая началась Порт-Артуром и закончилась Цусимой, я, по-иезуитски, ковырнул душу собеседника, напомнив, что превратился он из Павла Савина в мистера Севиджа по вине всё тех же «драконов». А для очистки совести добавил «кровавого Николая Палкина». Дескать, и у царя тоже рыло в пуху по этой части.
      – У Николашки бородка, а пух-шерсть с нас состригли... – вяло возразил Павел Ефимович, а после добавил: – Мне, может, не хаять нужно ИХ,  а благодарить за то,  что оказался в этом раю?
– Ну, не знаю... – скис я, решив, что от старика ничего не удастся добиться. – А на родину из «рая» значит так и не тянет?
– Тянет, – возразил он. – Хотел бы взглянуть на перемены. Любопытно. И говорят разное, и пишут тоже. У вас теперь эти... колхозы? Всех подряд стригут? Поговаривают, что и в России люди исчезают бесследно, есть у вас якобы... Как их? Пионерлагеря?
      Я рассмеялся, а он смотрел на меня пристально, серьёзно.                – Кстати, Жора...  вы,  случаем, не из этих... дай Бог памяти... не чекист? Не из огепеу?
– Я учусь в институте водного транспорта, будущий судоводитель, – сухо ответил я. – Другой профессии у меня нет.
      Обиды не было. С какой стати? Другой мир, другие понятия и представления. Набрался дед домыслов и слухов из буржуазных газет и составил картину. Пионерлагеря! Да у нас... За столом никто у нас не лишний, по заслугам каждый награждён. По заслугам! Ошибки тоже случаются. Шишкина, к примеру, приходится остерегаться. Додумается до какой-нибудь хреновины, припишет тебе «врага народа» и заложит, не поморщившись.
      Ничего этого деду я, конечно, не сказал, а он снова спросил, чего я хочу от него? Чтобы он, вспомнив боевое прошлое, пошёл на штурм китобойца?
      – Какой там штурм!.. – поморщился я. – Со штурмом погодим. «Если надо, Коккинаки долетит до Нагасаки». А вы побывайте у них на борту. Мне к самураям дорога заказана. Во Фриско я с некоторыми дрался на ринге – помнят! А вы, Павел Ефимович, спросите, нет ли какой работы по столярной части, лишних вопросов не задавайте, но постарайтесь узнать что-либо о Юки. Они его, скорее всего, держат под замком, но, может, найдется хоть какая-то ниточка, намёк, что он находится на китобойце.
Мистер Севидж ничего не обещал.
          Проводил до бульвара, прощаясь сказал, чтобы я наведался снова денька через три-четыре. И ещё спросил, нет ли у меня каких-нибудь русских книжек, пусть и старых газет и журналов. Я тоже не стал обещать, но решил пошарить у наших. Не найду ничего, отдам свои. Всё равно знаю их наизусть.                Тары-бары, а день пролетел.
          До шхуны добрался к вечеру и узнал,  что Юки так и не вернулся. Исчезли последние сомнения в том, что его зацапали, а коли так, значит, упрятали подальше да поглубже. Надо бы сообразить, прежде чем посылать деда в разведку. Помочь ему может только капризная дама – непредвиденная случайность. Или эта… судьба-индейка, для которой жизнь наша – копейка.    Повезёт? Не повезёт? То-то и оно. Рассчитывать на везение нельзя. Оно приходит именно по капризу случая. Надо и самим мозгами шевелить. И думать, думать, думать, что-то предпринимать.
      С этого и начал, когда отчитывался в каюте капитана «о проделанной работе», а уж потом сказал, что обнаружил китобоец в бассейне Кевало.
      – Пошлите меня! – загорелся, не подумавши, ревматрос.
      – Куда?! Куда тебя послать, Фёдор? Разве что на ...! – вспылил Николай Петрович. Второй раз вспылил, и снова из-за Шишкина.  – Мы ж ничего не знаем, нич-чего!  Рубить с плеча, значит на корню загубить и поиск Одзаки, и его спасение.
      Был ли Шишкин злопамятен? До сих пор не уверен в этом, хотя порой мне казалось, что – да. И даже слишком. Но, думается, Фёдор был просто недалеким человеком. Далеко не заглядывал. В бой рвался первым и бухал то, что в сей миг приходило в его башку, а получив щелчок по носу, обижался и злился. Вот и сейчас, после капитанской отповеди, глаза ревматроса , сверкнули, как будённовская шашка. Я подумал, что Соколов и сам бывает сейчас и всё чаще невоздержан на язык при этом типусе, а если Шишкин действительно берёт на заметку всё, что, с его точки зрения, подрывает устои страны Советов? Невинное замечание и – «на карандаш»! Наверно, не по злобе, а от усердия: «от чистого сердца и по велению революционной совести».
      Я крутанул руль, чтобы сменить тему и не дать Шишкину времени для разогреву. Пусть поостынет. Уж больно не понравился мне его взгляд исподтишка.
      – Кстати, товарищи, – спохватился я, – а где Парида? Что-то не видно в последние дни её рыжей горжетки.
      Шишкин разинул рот и, в сердцах, сплюнул. Конечно, фигурально. Попробовал бы он по-настоящему плюнуть на палубу капитанской каюты!
      – Горжетка, да плюс к ней шубка из Амторга!.. – усмехнулся Рябов. – До кошки ли теперь?
      Кто-то заметил, что её, и верно, давно не видно на палубе и что надо бы справиться у кока:  ему ли не знать, появляется ли Парида у кормушки. И только Шматуха внес некоторую ясность, сказав, что Юки вечером того дня как раз и отправился за рыжей, которая улизнула за угол с местным ухажёром бандитского пошиба.
      – В нашем распоряжении осталась неделя. Может, полторы-две, – сказал капитан, закрывая «заседание штаба» (Шишкин придумал). – Переговоры с контрагентом закончены. В основном. Ещё неясно, где встанем под погрузку, но и это должно решиться в ближайшие дни. Стало быть, если хотим отыскать Одзаки, надо спешить... без спешки. Уяснили задачу? Соображайте и вносите предложения. И никакой самодеятельности! Ты, Фёдор, кажется обиделся на меня? Зря. Тебя, с твоим характером, нельзя пускать по следу. Ты хорош на завершающей стадии – с кулаками наперевес.
      Ревматрос расцвёл – похвалили!
«Что и требовалось доказать!  – ухмыльнулся я, отправляясь на поиски Париды. –Сообразил капитан – обезвредил».
      Киськая и заглядывая во все углы, я обошёл шхуну, но кошки не обнаружил. Кок Месрит тоже не видел её в последние дни, но подтвердил, что однажды Парида явилась на камбуз с одноглазым котярой – наглым портовым бродягой,  размером с небольшую собаку. Вначале Месрит попёр незваного гостя, потом, опомнившись, решил угостить парочку остатками рыбы, однако раздосадованная красотка зашипела и увела возлюбленного с борта. Юки, появившийся в последний момент, кинулся за ними. С тех пор он, Месрит, не видел ни кошки, ни японца.
      Я мог смириться с исчезновением Париды. Ей что Фриско, что Гонолулу: порт – привычная среда обитания. Но как быть с Юки? И что с ним сейчас? Заперт в канатном ящике? Вновь склоняют к сотрудничеству или снова предлагают вспороть живот, дабы избежать бесчестья, смыть кровью позор отступничества? Видимо, и то и другое. Как его найти? Как вызволить? Честно говоря, задача казалась мне невыполнимой. И, самое главное, в голову не приходило ничего путного. Ну, никакого просвета, никакой зацепочки, ничего такого, что подсказало бы первый шаг,  хотя бы шажок в нужном направлении.
      Я вынес на палубу шезлонг и плюхнулся в него у распахнутой двери «бородавки».
      Синело небо, затихал порт, под башней Алоха ветер раскачивал верхушки пальм. Их жестяные шорохи доносились даже до шхуны. Казалось, они что-то шепчут башне, о чём-то её умаляют. Быть может, объясняются в любви?
      Алоха – это любовь. Джим Купер как-то сказал, что «алоха» – не просто любовь и не только любовь. Для гавайцев, для настоящих островитян, пояснил он, алоха – это система взглядов, философия жизни.
      Дивная философия золотого века!.. А на дворе? Стальной да чугунный, в границах, опутанных колючей проволокой. Одни пекутся о мировом господстве, другие – о мировой революции, а этим нужна только «алоха», этим подавай бесхитростное времяпровождение от рождения до упокоения в родовой пещере, или где там они погребают своих покойников. Эх, я бы и сам не прочь сейчас украсить башку венком из орхидей, возлечь на песочке у синего моря и думать думу не о драконах-самураях, не о железе, которое вскоре погрузим в трюм, а о вещах приятных и доступных мозгам, не отягощенным «мировыми заботами».
      За притворенной дверью «бородавки», соседней с моей, спорили Иморе и, отягощенный мировыми заботами, ревматрос. Я не прислушивался к голосам, но чувствовал – бурлит. Пар, того и гляди, сорвёт крышку. Им тоже не до «алоха». Что-то не поделили, как обычно. Ладно ещё не доходит до кулаков. Как говорится, два мира – две политики. Джо всегда отстаивает свою. Научился на Каспии, общаясь с нашим братом и «красномордой плантатором», и теперь ему всё нипочём. Сам чёрт не брат, а Шишкину тем более. Ладно хоть Джо деликатничает. Другой на его месте давно бы начистил чушку ревматросу.
      «А ну, их к дьяволу!  – Я швырнул шезлонг в «бородавку». – Пойду от греха подальше на полубак».
      Иморе догнал меня у люка в кубрик.
      – Ты знаешь, Жора, до чего договорился сейчас этот обормот Шишкин?! – Джо отдувался, точно отработал три тяжелейших раунда. – Юки он «ни на столько» не верит – это понятно, но он
ещё и говорит, что вся эта история подстроена нами!
       – Кем именно?
       – Ну-у... мной, Купером и китайцем.
– А ты ввязался в спор с этим дураком? У него от усердия иной раз ум за разум заходит, вот и плетёт невесть что.                – Да знаю я! Давно понял! – горячился Джо, – Но когда тебе о тебе рассказывают небылицы, разве не возмутишься?!
      Я как мог успокоил его и предложил, когда отправлюсь к мистеру Севиджу, находиться поблизости «в боевом охранении». Джо повеселел: «Хоть что-то!», ибо «что-то» вносило какое-то разнообразие в его монотонное существование: с некоторых пор Джо постоянно находился на шхуне, освободив меня для шатаний по городу.
      – Жора, я прихвачу с собой Дика? – попросил он. – Мальчишка, сам знаешь, шустрый, глазастый, приметливый. Будет при мне вместо «посыльного судна». Сам-то я уже тяжеловат на подъём.
      Я согласился нехотя:  зачем впутывать юнгу в эту историю? А Джо сделал вид, что не заметил моей кислой физиономии и бодренько спросил, когда я намерен отправиться к мистеру Севиджу? Услышав, что послезавтра, быстренько отвалил, чтобы обрадовать сына, а может боялся «смены ветра»:  вдруг да я передумаю?
      На следующий день я отправился в город сразу после завтрака. Какого-то плана не было. Брёл наугад: снова, иди туда, не знай куда, принеси то, не знай что. Словом, как в сказке:  чем дальше, тем страшней. Ну,  это к слову. Страха, конечно, не было,  была надежда снова повстречать «денди» и посмотреть, что из этого получится. Надежда призрачная. Я не верил, что «наша встреча повторится снова». Вот-вот и – «этой лунной ночи забытье». И всё-таки «лёгкое дыхание» соглядатая я вскоре ощутил на затылке, когда застрял на углу Ала-Моана и Канака-стрит.
      Остановила музыка, доносившаяся из садика, свесившего через ограду ветви магнолий и поднявшего над крышей домика развесистые пальмовые опахала. Тягучая, напевная мелодия, исполнявшаяся на незнакомом инструменте и потому непривычная для уха, да плюс к тому тропический антураж, привели к тому, что я размяк, заслушался и, не обращая внимания на толчки прохожих, взирал чуть ли не оторопело на всю эту экзотику и думал, да как же я оказался здесь, на Гавайях, в Гонолулу, на стритах и авеню, а не на привычном перекрёстке улиц Ленина и Сталина?! И это помимо очевидного факта, что я всё-таки моряк, а не портной или парикмахер, навеки прикованный инструментом к тому самому перекрёстку, к штукам материала или к бритве и ножницам.
      Однако, какая-то часть мозга всё время помнила о том, что меня сюда привело. А коли она бдила, то вдруг и дала отмашку: «Стопинг! Эту рожу я уже видел у порта – таращилась на меня, да и после мелькала в толчее то справа, то слева!»
      «Рожа» принадлежала пареньку-туземцу, одетому, я бы сказал, без лишней роскоши, но и не в окончательном рванье. Он, заметив мой взгляд, то ли кивнул, то ли дёрнулся. Я больше не хотел уличных знакомств, но магия звуков исчезла моментально, как будто в уши воткнули пробки: глаза не видели больше ничего, кроме смуглого лица и как бы убегающего взгляда.
      «Чёрт возьми, не много ли тайн?! – Я осторожно огляделся, а когда обернулся, паренёк исчез. – Ну, дела-а! Прямо какие-то сети шпионажа!»
      Видно, не зря вспомнился фильм «Гибралтар», который мы, я и Рябов, посмотрели в Роттердаме, там шпионские страсти наворочены друг на друга. Здесь, конечно, не то и, к счастью, пока что обходится без пальбы и смертоубийств, думал я, ошеломлённый мгновенным исчезновением паренька и появлением двух молодых японцев в подъезде соседнего дома.
      Откуда сии добры молодцы? С китобойца? Возможно. Но этих я не встречал в заведении Джо. Впрочем, на Гавайях полным-полно своих выходцев из Страны Восходящего Солнца. Паренька, судя по пёстрым рубашкам, спугнули местные азиаты.  Что же получается? Пуганая ворона куста боится? Так кто же за кем следит? Происходящее походило на какую-то непонятную игру. Ладно, следят всё-таки за мной. Но...  зачем? Думай не думай, а вся эта канитель началась из-за Юки. Игра? Приступим к нашим играм!
      Японцы вошли в бар «Луалу». Я шагнул следом и оказался в компании наших «кошкинцев». Эти матросы всегда держались особняком. Не принадлежа, скажу так, к элите, они тем не менее приняли меня с распростертыми объятиями. Я с удовольствием поболтал с парнями, выпил бокал пива и, убедившись, что японцам нет дела до меня, распрощался.
      А тот самый паренёк уже стоял в десятке метров по другую сторону стрита. И почерк слежки, главное, как у «денди»: открытым текстом работает. Вот, мол, я – поступай, как знаешь!
      Так и поступлю, сказал я себе, входя в книжную лавку.
      Её владелец, видимо, не был избалован посетителями.
      Он глянул на меня из-за газеты взглядом мученика, который уже ничего не ждёт от жизни, и снова уткнулся в пухлую кипу типографских листов. Я подошёл к полкам и вынул наугад коричневый томик. TREASURE ISLAND  стояло на титуле. Ба, «Остров сокровищ»! Я впервые держал знаменитый роман на языке оригинала. Гм, гм, гм... By Robert Louis Stevenson... illustrated... New York... 1915... Книжку тиснули в год моего рождения – занятно! Слева от титульного листа – гравюра: Джим Гокинс... хо, не мальчишка, а взрослый парень!  стреляет в пирата из двух пистолетов, а убиеннный, навзничь, падает с вант.
      Я так увлекся, что забыл о том, кто поджидал меня на тротуаре. Наверняка поджидал.
      Так, а это что? А, посвещение некоему господину, обозначенному только инициалами S. L. O. «An american gentleman,  in accordance with whose classic taste... Американскому джентльмену, в соответствии с чьим образцовым вкусом... посвятил «his affectionate friend, THE AUTHOR» –  «нежно любящий друг, автор» свою книгу! И никогда в наших изданиях не появлялось это вот… Что? Я скользнул взглядом по тексту, приняв его за пиратскую песню и только потом глянул на заголовок, говоривший, что это было всего лишь обращением к «колеблющемуся покупателю»: To the hesitating purchaser.

                If sailor tales to sailor tunes,
                Storm and adventure, heat and cold,                If schooners, islands, and maroons
                And Buccaneers and buried Gold,                And all the old romance, retold
                Exactly in the ancient way,                Can please, as me they pleased of old,
                The wiser youngsters of to-day:
                – So be it, and fall on! If Hot,
                If studious youth no longer сгаvе,                His ancient appetites forgot,
                Kingston, or Ballantyne the brave,                Or Cooper of the wood and wave;
                So be it, also! And may I                And all my pirates share the grave                There these and their creations lie.

      Однако мне, как и автору, всегда нравились «моряцкие истории под моряцкие мелодии» о бурях и приключениях в жару и холод, хотя я уже принадлежал к «более умудрённым нынешним молодым людям». Ну, а если «прилежный юнец больше не желает ни Кингстона, ни славного Баллантайна», это его дело. Я колебаться не буду – покупаю!  Это – моё. Ещё и переведу для Рябова – пусть действительно переделает эту рекламку в пиратскую песню, вдобавок, имеющую отношение к нашей сегодняшней «кошачьей» действительности. Пусть разнообразит репертуар. Не всё ж ему петь дворовые песни! Всё, беру!
      Аппетит приходит во время еды.
      Мой разгорелся пока разглядывал книжку. Разгорелся до того, что, сунув под мышку томик Стивенсона, я ещё раскопал другой – Джека Лондона с «Морским волком» и «Сказками южных морей». Эту решил оставить себе «для внутреннего употребления», а ту, что взял из Ленинграда, презентовать деду Паше. Пусть наслаждается русским языком.
      Хозяин лавки, потрясенный до потрохов внезапной «распродажей», проводил покупателя до порога, а за порогом меня уже поджидала «тень», о существовании которой я, признаться, забыл. Парнишка выглядел пришибленным и словно бы виноватым, но до того ли мне было! Я почувствовал какую-то злую радость: «Ну ж, погоди! Щас я тебя помотаю! Я тебя заставлю высунуть язык! So be it, and fall on! Да, именно так: быть посему и не Падать духом!»
      Настроение моё, возможно из-за покупки, изменилось к лучшему, и я отправился вдоль Канака-стрит мурлыча песенку Билли Бонса, которой он приводил в ужас тихих посетителей трактира «Адмирал Бенбоу»:

                Fifteen men on file dead man's chest –
                Yo-ho-ho, and a bottle of rom!                Drink and the devil had done for the rest –
                Yo-ho-ho, and a bottle of rom!

      А вообще, как поступить? Взять этого карася за жабры, пощекотать и спросить без экивоков: «Хay ду ю ду, мистер филер?» Нет, слишком грубо. А коли решил взять его измором, нужно продолжать в том же духе, решил я, наткнувшись взглядом на грубо размалёванную афишу киношки, которая предлагала фильм «Одна ночь на суше или в доках Нью-Йорка». Вот, то что надо! Вряд ли мой верный спутник высидит длинный фильм, а два часа топтаться на улице тоже вряд ли захочет.
      Несложное рассуждение привело к тому, что я оказался в полупустом зальчике.
      Когда отмелькали титры,  а кочегары парохода, входящего в порт, принялись вытирать ветошью грязный пот и выбирать адреса злачных мест, которыми была исписана стальная переборка преисподней, в соседнее кресло опустился... мой долгожданный спутник.
      «Нахал же ты, парень!» – подумал я и уставился на экран, решив после сеанса вывести его на улицу за руку и допросить с пристрастием: доколе терпеть!
      Я не ведал, что кинозальчик и был тем укромным местом, попасть в которое вместе со мной жаждал мой сосед. Как только в середине фильма верзила-кочегар, появился в кабаке, раздавая встречным и поперечным тычки и оплеухи, в моей ладони оказался смятый клочок бумаги, а курьер, пожелавший остаться инкогнито, уже мелькал у двери с надписью EXIT.
      Нетерпение жгло руку, но я досидел до конца сеанса, и не развернул бумажку даже у домика с музыкой: боялся чужих глаз, которые теперь мерещились везде. Сейчас инструмент молчал, но пальмы ешё аплодировали, едва шевеля листьями, а магнолии по-прежнему млели на оградке,  словно всё ещё находились под впечатлением музыки... Листа! Неизвестный музыкант играл любимую мамину вещь – «Орфея». А я не узнал! Сбил с панталыку,  видимо, местный инструмент и вольная интерпретация мелодии. И надо же, только сейчас дошло, хотя и заставило давеча застопорить ход.
      «Интересно, кто в домике живёт? – размышлял я, продолжая путь. – Мышка-норушка? Или...»
Я оглянулся.
      Бог ты мо-oй... Денди! Но в каком виде! Полная смена декораций. Уже не шут гороховый, не хлыщ, а светский лев вёл из дома к калитке даму, одетую, как и он, в костюм для раута. Кто из них музицировал? кто обожает Листа? нe хотелось верить, что играл этот фат во фраке, или в смокинге, – я не очень разбирался в подобных одёжках, – но рука, что ни говори, чувствовалась, вроде бы, мужская.
      Подъехавшее такси приняло парочку, а я зашагал дальше.
      Капитан, по словам вахтенного, ушёл в Амторг или ещё куда. С ним отправились старпом и Шишкин, напросившийся телохранителем. Второй штурман и подшкипер – оба на шхуне. Что ж, для начала достаточно и двух представителей «штаба».
      Ещё в киношке я догадался, что записка от Юки. От кого же ещё? Кто бы ещё мог написать мне и передать с такими, чисто конспиративными, предосторожностями? И только теперь, рассказав товарищам, так сказать, предысторию появления записки, я достал и расправил на колене клочок сигаретной пачки.
      «Я у НИХ, – писал японец. –   Хотят знать ВСЁ о шхуне, а я НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ. Ломают. Уговаривают. В случае несогласия собираются увезти в лепрозорий и заразить. «Ах, город Нагасаки, а сясьтя нет как нет». Эта приписка была сделана на русском! Ай да, самурай!
      – Всё? – спросил Джо.
      – Всё. – Я повертел бумажку. –  Юки на китобойце, а лепрозорий, видимо, на Молокаи?
      – Где же ещё!.. – ответил Джо. – Что будем делать?
– Надо дождаться капитана, – сказал штурман. –   Без него мы не вправе что-то предпринимать.
– Вы, Джим, и поджидайте его, а мы с Джо всё же сделаем вылазку к мистеру Сэвиджу, – возразил я. – К «драконам» соваться не будем, а деда предупредим, чтобы и он не лез к самураям, если, конечно, он уже не побывал на китобойце. Хотя он ничего не обещал, но вполне мог сделать вылазку, – добавил я. – Ну... вроде всё, товарищи советники?
      Да, всё как-будто было оговорено. Записку я оставил Куперу для передачи капитану. Иморе поднялся, чтобы пойти за сыном, и тут я спохватился: а как же... «денди»?! Забыл рассказать о новой встрече с преобразившимся филером!
      Иморе выслушал меня и отмахнулся.
      – Это, Жора, отработанный пар. С вами знакомились. Знакомство состоялось – наблюдение сняли, – уверенно заявил он и ушёл за Диком.
      А вот Купер заинтересовался «музыкантом».
         – Хотел бы я увидеть его в обеих ипостасях, – сказал он.
       – Зачем... в обеих? – удивился я.
      – Я бы нарисовал его портрет, – ответил он, напомнив, что он не только моряк и поэт, но ещё и художник, – чтобы понять суть этого человека. Глянешь на него так и эдак, а карандаш не обманет – определит, кто перед тобой: Христос или диаблэ.
      – По-моему, слишком сложно, – усомнился я. – И  зыбко.
      – Конечно, нужен опыт, – пояснил Джим, – а у меня с ним всё в порядке: и руку набил, и глаз поставил.
      Шхуна, крупное по нынешним меркам парусное судно, привлекала внимание. Возле неё постоянно толпились любопытные, что раздражало Соколова, даже просившего капитана порта предоставить нам дальний причал. Тот, не знавший ничего о нашей «особой миссии», не внял его просьбам, сославшись именно на «общественный интерес». Он знал «Бродячую Кошку» в её лучшие времена, когда она, тогда ещё «Санта Роза», приходила на Гавайи за ананасами, кофе и кожей. Он был знаком с прежними, обанкротившимися, владельцами шхуны, издавна водил знакомство и с Жозе Вантемильей, которого навещал довольно часто. Это не было дружбой или приятельством, но, как мне кажется, служило поводом для посещения шхуны стариком, снедаемым ностальгией по временам, когда парусники не были редкостью В здешней гавани, да и сам он, наверно, бороздил океан на каком-нибудь бриге.
      Джим Купер мастерски изобразил капитана порта. Карандашом. И удочку закинул: мол, найдите нам укромное местечко – надоели зеваки. Старик не отказался от портрета, но не клюнул на крючок. Ответил туманно, но суть-то была ясна. Сейчас он может в любую минуту забежать к нам, а ежели шхуна окажется у чёрта на куличках, что скажут его дряхлые ноги?
      Как бы то ни было, но Купер прав: и глаз, и рука у него то, что надо! Но «денди» недосягаем, и если нам когда-нибудь удастся познакомиться с ним, то лишь во время очной ставки.
      Явились оба Иморе, и мы двинулись в путь.
      Я прихватил для деда Паши и Стивенсона, и Джека Лондона. Те, книги, что на русском. Павел Ефимович и сам, в некотором роде, живёт на «острове сокровищ», но о жизни на нынешней родине, представления не имеет. Поэтому я выпросил у Шматухи несколько старых газет и десяток журналов «Огонёк» и «СССР – на стройке». Радист расстался с ними нехотя и только узнав, что они, послужат «общему делу». Я был рад «прессе» даже больше, чем книгам:  пусть Павел Ефимыч хоть что-то узнает о нас из первых рук, пусть читает и учит русской мове своих малолетних метисов.
      Мистер Севидж   дремал в гамаке. Чутко дремал. Хруст песка под ногами гостей живо поднял его из сетки. Книги его обрадовали. Пока он их разглядывал и пробовал читать, забавно шевеля губами, Дик околачивался на яхте, Джо бродил по участку. Я оставался рядом с хозяином и ни о чём не расспрашивал. Сам расскажет был ли у японцев, когда сочтёт нужным и если сочтёт.
      Наконец Павел Ефимыч отложил книги и сказал, что вчера побывал ТАМ... И кивнул в сторону гавани за спиной.
      – Представился владельцем столярной мастерской Паулем. Фамилию какую-то ляпнул. Не то Савдорф, не то Сафзингер. Спросил нет ли какого ремонта, по моей части. Работаю, мол, быстро и дёшево, качество гарантирую. И представь себе – клюнули! Некий чин даже просиял, и доверительно!   ...сообщил, что зашли в Гонолулу только для того, чтобы пополнить команду местными соотечественниками. Поэтому, сказал он, в некоторых помещениях   требуется соорудить дополнительные койки. Справитесь за два-три дня? О чём речь, отвечаю, моим молодцам это раз плюнуть!                Павел Ефимыч смущенно кашлянул.                – Тут я осечку дал – по-русски бабахнул. Зыркнул на меня этот Кусаки и говорит, мол, подождите минуточку, мне, говорит, нужно посоветоваться с капитаном, чтобы принять окончательное решение. Остался я один и слышу, кто-то скребётся в иллюминатор. Я – к стеклу. Припал ухом и слышу:  «Ах, город Нагасаки, а сясьтя...  вроде так!   ...а сясьтя нет как нет». Только успел стукнуть в стекло: тук-тук! Мол, слышал и понял, как появляется первый чин, а с ним другой – сухонький да скуластенький. Ошибка произошла, Сафзингер-сан, койки нам пока не нужны. Руководство компании требует, чтобы судно шло на соединение с флотилией. Будем, стало быть, следовать на промысел, а там как получится. Развёл я руками: на нет и суда нет! Панаму приподнял и – с борта. Так что разведчик, Жора, из меня не получился. Вот разве что... Не ваш ли японец мне про Нагасаки шепнул?
– Он самый, Павел Ефимыч, он самый – Юки! Так что разведка прошла успешно, –заверил я старика. – Вы всё сделали, как надо, а большего нам и не нужно.
      Старик усмехнулся лукаво – дал понять, что и сам он думает точно так же.
      – Когда я сошел на причал, тот первый, который... Кусаки, окликнул меня. Я обернулся, а матрос, что у трапа, швырнул мне на грудь... рыжую кошку!
      Мы с Джо переглянулись, а Дик воскликнул:  «Парида!»
– Вы, шипит мне Кусаки, забыли свою горжетку, вы ж, говорит, за нею явились? –закончил старик.
      - Так и сказал: «горжетку»? – улыбнулся Джо. – Будто, нас подслушали, а, Жора?
      - А где же кошка? – спросил Дик.
      – На веранде за домом, – ответил Павел Ефимыч. – Поест, справит нужду и опять на циновку. В первый день, правда, прогулялась до калитки. Постояла, подумала и вернулась.
      – Нас ждёт! – ухмыльнулся я.
ГЛАВА 12. ПОПЫТКА - НЕ ПЫТКА
      
      День закончился,  ставшим уже привычным,  сбором у капитана.
      На сей раз между мной и Джо сидела Парида. Присутствовала на равных. Она только что плотно подхарчилась у Месрита, поэтому вымыла мордочку, оглядела всех зелёными глазами, зевнула (моя миссия закончена , болтайте – дело за вами!) и улеглась, видимо, озабоченная одним:  среди нас не было Юки,  её главного покровителя.
      Я докладывал. Капитан слушал вяло. Минувший день, как и предыдущие дался ему непросто. С получением груза всё время возникали шероховатости. Кажется поставлена точка, ан нет – снова возникали какие-то заковыки, требующие утомительных переговоров. И всё-таки Соколов не упустил ни одной детали, а когда я умолк, спросил, что называется, в лоб:
      – Одзаки нужно выручать? Я правильно понял? Вижу по вашим глазам, вы уже что-то решили и готовы предложить некую... авантюру. Так?
      Капитан задумался. Ждал ответа? Но мы помалкивали, так. как ничего не решили, а насчёт «авантюры»... От него и ждали совета.                – Но до того ли нам? – продолжал Николай Петрович. – Своих хлопот выше крыши. А теперь... Всё наконец решено. Груз наш из пункта икс прибыл в Хило, что на Большом Острове, куда мы последуем через два дня, когда здесь будут подготовлены все документы. Да, Одзаки надо выручать, хотя бы для того, чтобы узнать планы противника. Я циничен, но что поделаешь? А где тот лепрозорий, где нужно искать Одзаки?
– Его не надо искать, – поднялся Джо. – Он на Молокаи. В Калаупапа.
– Да, помню. Но как туда добраться? – спросил капитан. – На шхуне невозможно по ряду причин. Во-первых, с какой стати? Объяснений нет. Во-вторых, мы обязаны прибыть в Хило к назначенному сроку. Что скажете, голубчики?
      А сказать-то нам было нечего.
      Китобоец ушел из Кевало. Я смотрел с берега. Полубак с пушкой больше не торчал в просвете между пакгаузами. Значит, утопал. Куда? Ясно, куда! Коли эти стервятники решили упрятать Юки в лепрозории, стало быть позаботились, чтобы мы до него не добрались. Десант в Калавао не высадишь, штурмом лепрозорий не возьмёшь. Ах, Юки, Юки... А сясьтя нет как нет!
      И тут меня осенило! А что если...
      – А что если... – Я даже вскочил. – Если поговорить с мистером Севиджем, с Пал-Ефимычем Савиным? У него – яхта, сам он бездельничает. Работы нет – мёртвый сезон. Может, согласится прокатиться с нами на Молокаи?
– Заманчиво... – очнулся Рябов, дремавший в углу. – Но согласится ли?
– Действительно, с какой стати? – покачал головой капитан. – Кто он нам? И зачем ему соваться в... Да, в авантюру?
      – Допустим, согласится, – сказал Рябов. – А кто возглавит экспедицию? Папаша Джо?
      – Без папаши туда нечего и соваться. Он там бывал – ему и карты в руки. Но ведь один в поле – не воин? – размышлял капитан, поглядывая на нас. – Шхуна уйдёт в Хило. Без кого можно обойтись на коротком переходе? Лунге, конечно, пойдёт с Иморе, юнга тоже пригодится волонтёрам. Паренёк он крепкий, смышлёный. Как, папаша Джо, возражений нет?
      - Я б и сам его взял, – буркнул Джо.
      - Вот и прекрасно! – кивнул капитан. – Трое. А нужен ли четвёртый?
      Я посмотрел на Шишкина: неужели не хочет взмахнуть «шашкой»? Всегда рвался в бой, недавно собирался отправиться в пасть к «драконам», а нынче молчит, зевает и смотрит в сторону. Оно и понятно, вытаскивать японца из заразы, которую можно подхватить, лишив тем самым себя участия в мировой революции, это не для борца за великую идею!
      - А если я буду четвёртым? – сказал Джим Купер. – До Хило доберётесь без одного штурмана.
      - В таком случае, я могу предложить свою кандидатуру, – возразил Рябов. – Купер опытнее меня, вот и пусть...
      - МОЙ ОПЫТ ПРИГОДИТСЯ на Молокан, – возразил Джим. – Я уже говорил, что работал там с гидрографами, поэтому знаю все камни, все укромные бухточки.
      – А я... – начал Рябов.
      – Хватит спорить! – перебил его капитан. – Я ещё ничего не решил, а вы уже готовы вцепиться друг в друга. Состав ясен. Теперь о главном. Есть ли смысл в этой затее? Пойдёте на риск. Допустим, ничего не получится, что тогда? В лучшем случае, не выручите Одзаки, в худшем... потеряете головы, а я лишусь штурмана, боцмана и подшкипера, в придачу с юнгой. А рейс-то надо продолжать, – он посмотрел на Шишкина, – если не оправдаем доверие партии, что скажет товарищ Сталин? Верно, Фёдор?                Шишкин потупился и ничего не сказал.
      – Если такой рейд и состоится, – продолжая Соколов, – что возможно лишь в том случае, если мистер Севидж согласится доставить вас на Калаупапа, советую вам крепко и крепко поду- мать о последствиях этого шага. И ещё... Если я дам добро, Шишкину придётся работать за троих: за себя, за боцмана и подшкипера. Ну, Фёдор, как?
        – Справлюсь!  – заверил ревматрос.
        – Хорошо. А что скажет боцман?
       – Если позволите, я щас же отправлюсь к старику и всё выясню, – мигом отозвался я. – У Пал-Ефимыча свои счёты с «драконами» ещё за Цусиму. Думаю, он нас поддержит. Верно, Парида? – Я погладил кошку. – Выручим Юки, как думаешь?
      Парида замурлыкала и перебралась мне на колени, а Шишкин проворчал, что «шовинистку» надо было оставить самураям: не всё ли равно кто её выбросит в море? Они ли, он  или Питер?
      Упомянув Питера, Фёдор хлопнул себя по лбу.
      – Из башки вылетело! А ведь я, товарищи, видел дылду возле «Луау», когда он толковал о чём-то с каким-то типом очень похожим, боцман, на этого... ну, на твоего «денди».
       – Когда это было? – спросил капитан.                – Сегодня, – ответил Шишкин, проглотив слюну.
      Глаза его виновато забегали. Сообразил, что дал пенку, увидев, что капитан нахмурился, да и остальные начали соображать, что бы это могло значить в нынешнем раскладе.
        – Сейчас найду Питера и потолкую, – поднялся я.
        – Только без этого... – напомнил Соколов. – Дипломатично.
        – Само-собой, – ответил я и вышел из каюты.
Питер и Зичи резались в карты на носовом трюме.
      Чилиец улыбался и потирал руки, у немца с кончика носа свисала капля. Дылда проигрался в пух и прах: на кону серебряный доллар, согнутый мной – последняя ставка.
      Я взял монету, выпрямил её и положил на место. У Питера вытянулось лицо, Зичи перестал улыбаться.
      - Что ты наделал, боцман! – запричитал Пит. – Теперь он опять только доллар, а шёл за два. Сейчас...
      - Ладно, не хнычь, – остановил я его, – утри слёзы. Я тебе  СВОЙ подарю.
      Достав такую же  серебряную монету, полученную на сдачу в книжной лавке, я скрутил её в трубочку и бросил на трюм.
      – Ну, а теперь, Пит, услуга за услугу. Скажи-ка, с кем это ты болтал сегодня у бара «Луау»? Разведка донесла, что твой знакомый очень похож на человека, который на днях привязался
 ко мне и порядочно надоел.
      Зичи, изумленный быстротой, с какой плоский диск превратился в нечто противоположное, крутил и разглядывал доллар. Питер смотрел на его пальцы и молчал.
      – Ну? – поторопил я.
      - А мне он не надоел, – ответил наконец Питер. – Мировой парень! И, главное, немец, как и я. Он ко мне в пивной и подсел. Вижу, камрад, что ты чистокровный ариец, а разве, говорит, не приятно встретить на чужбине соотечественника? Вдали от родного фатерлянда встречаешь его будто родственника! Он мне пива поставил и виской угостил. Я же успел спустить почти все монеты. Разве откажешься от угощения?
– Конечно, не откажешься, – поддакнул я. – Тем более угощал земляк, а не японский городовой и не коп из Фриско, верно? – Питер ничего не ответил и тогда я спросил напрямик: – А обо мне твой земляк не расспрашивал? Может, шхуной интересовался?
      В зрачках Питера мелькнула какая-то тень. Как-будто шторка задернулась в объективе фотоаппарата.
      – Нет, о тебе, боцман, разговора не было, – промямлил матрос. – О шхуне поговорили, но – как? Франц... Он назвался Францем. Так вот, Франц сказал, что всегда мечтал поплавать на паруснике. Времена их прошли, но какие это были времена! Галионы с золотом, слёзы красавиц,  свободное, говорит, каперство. Наверное, окосел, вот и плел невесть что.
      – А ты не окосел? – допрашивал я. – Не плёл лишнего?
– Это я-то окосел? – удивился он. – Да Питер – кремень! Меня выпивкой не свалишь! Я, если хочешь знать, любого на шхуне перепью!  Сказал ему только, что везём лекарства, а сюда пришли за железками для каких-то сеялок-веялок.
– Ладно, проигрывай дальше, – сказал я и вернулся к капитану, которому и передал, слово в слово, наш разговор.
– Вроде ничего особенного, но ведь что-то есть всё равно, – сказал Соколов. – Какой-то осадок, оскомина... Главное, денди! Выпивка, разговор... Не с тобой, Лунге, хотя и ты... Прости меня, Жора, мог бы сойти за «соотечественника». Но за тобой, за нами, этот типчик следил, а Питера угощал и вёл с ним беседу.
      О чём? Тёмный лес. Верить на слово? Не могу. Хорошо. Учтём. Виду подавать не будем, но будем помнить.
      Потом Соколов отпер сейф и достал два серебряных кругляша – два доллара. Один протянул мне, второй подбросил на ладони и снова положил в несгораемый ящик.
      – Бери, Жора, – сказал капитан. – Не взятка, не награда. Вдруг снова пригодится? Оставшийся согнёшь для меня, если благополучно доберёмся до Австралии. Буду хранить, как талисман, передам детям, а те внукам. Не нравятся, боцман, мне тайны мадридского двора, вся эта муть, что сгущается вокруг нас. И только поэтому я решил отпустить вас на Молокаи. Попытка – не пытка. Вдруг что-то и узнаете. Лишь бы согласился земляк. К нему, насчёт яхты, пойдешь завтра утром.
      Я кивнул. Мол, так и сделаю. Я попросил старые газеты, что лежали на полке. Там же торчало несколько «Огоньков», захваченных Николаем Петровичем ещё с «Рыкова». С тем, что добыл у радиста, получалась увесистая пачка.
       – Для цусимца? – спросил Соколов.
           – Для него. А книг у вас нет?
           – Возьмёшь «Казаков» Толстого?
           – Конечно! А Пушкина нет? – разохотился я.
           – Увы! Обратись к Шишкину. Я у него видел сказку о Балде.
           – У этого жлоба?!
      – Он «Балду» наизусть шпарит! – засмеялся Соколов. – Обожает по причине своего воинственного атеизма. Сам у него и спрошу. Думаю, капитану не откажет,
      Я и папаша Джо улизнули со шхуны ни свет, ни заря.
      Двинулись пешим порядком,  чтобы явиться к деду не спозаранку, а к «подъему флага».
      Город ещё спал. Мы не разговаривали. Не из боязни нарушить тишину – просто не хотелось. Я уже не был уверен, что газеты и две новые книжки помогут делу. Сообразил задним числом, что дед не доверит нам яхту, а вот согласится ли поучаствовать в авантюре, без кавычек, это как сказать. Не на прогулку зовём. Что если бабушка Марта не дождётся своего Одиссея?
      Словом,  сомнения раздирали меня.
      Безусловно, мне очень хотелось выручить Юки, но судя по тому как дерзко и нагло – средь бела дня!  – его пленили, вызволить матроса будет непросто.
      – Если вообще удастся, – сказал Джо.
      Мы покружили по улицам, прежде чем добрались до «хижины дяди Тома». Это юнга додумался до такого названия после вчерашнего визита к старику. Начитанный парнишка, ничего не скажешь! Несмотря на всё ещё ранний час, Павел Ефимович бодрствовал в гамаке, и не просто бодрствовал, но услаждал слух свой песнопением, извлекаемым из патефона, который стоял прямо на травке.
      – «Тут шумят чужие города, и чужая плещется вода, и чужая светится звезда»... – тосковал певец о покинутом.
      Дед Паша ответил на наше приветствие и переставил иглу в начало пластинки. Певец терпеливо запел снова:
      – «Принесла случайная молва милые забытые слова «Летний сад», «Фонтанка» и «Нева»... Вы,  слова залётные, куда?»...
      Скончал певец, дед Паша убрал мембрану и закрыл патефон.
      «Смотри-ка, запомнил, что я из Петербур... то-есть, конечно, из Ленинграда», – подумал я, не решаясь сказать о том, что нас привело к Павлу Ефимовичу в такую рань и не подумав о том, что прозвучавшая песенка, скорее всего, была простым совпадением.
      – А вы, господа моряки, зачем пожаловали в такую рань? – спросил он, словно прочитав мои мысли.
      Джо отвернулся, а я вдруг с ужасом почувствовал, что не в силах открыть рта: просьба казалась теперь несбыточной, невероятной, бредовой и неосуществимой, как и сама затея. Вот и начал не с дела, а с пластинки. Мол, у вас и такие продаются, на русском? А кто пел?
      – А песенка была Вертинского, – ответил старик. – Наверное, и не слышали о таком? Три года назад я и Марта гостили у старшего сына в Сан-Франциско, а певец гастролировал в городе. Да-а... имели счастье лицезреть, а пластиночку эту драгоценную получичить из собственных рук Александра Николаевича. Так с чем же пожаловали?                Я проглотил комок: «А, была не была!»
          – Павел Ефимыч... мы к вам – с коленопреклоненной просьбой, если не от всего экипажа, то лично от нас и капитана.
      Дед ждал, но брови его лохматые начали подниматься, морща кожу на лбу.
      – Есть четверо... молодцов, которым нужно очень быстро и во что бы то ни стало добраться до лепрозория что на Калаупапа. – выпалил я одним духом. – Молодцам – не на чем, а у вас – яхта. Доставите?
       – Куда, куда-а?!
       Он быстро вывалился из гамака.
       – В лепрозорий, – буркнул папаша Джо и потёр шрам.
      – Ага! – Брови вернулись на место. – Вот, значит, куда японцы упрятали японца, тотчас сообразил мудрый старик. – Н-да, не в санаторий!
      Мистер Севидж окинул взглядом «хижину», заросли мальвы, кроны пальм, клонившиеся к воде, осмотрел и нас, покорно и молчаливо ждущих своей участи и, наконец-то приняв решение, бодро, с усмешкой, сказал:
      – А почему бы и не доставить, а?
      Мы возликовали, даже не пытаясь скрыть радости. Впрочем, что касается Джо, то он, видавший всякие виды и знавший цену душевным порывам, что могли иметь зачастую совсем иную концовку, какая предполагалась при зачатии слишком дерзкого предприятия, конечно, не дрыгал ногами от восторга. Я тоже не дрыгал, но деда расцеловал. От души.
      – Надо, моряки, надо тряхнуть стариной, – сказал он, высвободившись из моих панибратских объятий. – «Нина» застоялась. давно я не выводил старушку за рифы.
      Значит, все-таки «Нина», а не «Марта»!.. Выходит, крепко сидит Россия в душе у бывшего русского военмора, тянет его в прошлое тяжкий груз памяти. Потому и согласился почти без раз-думий на риск, который, в его-то возрасте, имеет иную цену, нежели наш.
      – Когда же? – спросил Павел Ефимыч.
      – Дня через два шхуна уйдёт в Хило, –  ответил я, – тогда и мы отправимся... за «бенгальским тигром».
      Брови у деда снова поднялись горбиком. Пришлось рассказать о звере, которым я морочил свою голову в детстве, и, как бы извиняясь за тогдашние вымыслы, добавил, что нынче всё по другому, всерьёз и что я надеюсь в этот раз обойтись без пальбы и вообще без встречи с «чёрными драконами».
– То-то!.. – проворчал дед, ободрённый и моим признанием и «здравым смыслом». – Вас четверо будет? Да нас двое. Я возьму младшего сына Вика. Витьку. Он парень не промах. И по океану успел пошарить, и коней объезжал, и знает толк в парусах. Вик мой компаньон, а значит тоже безработный. Пусть проветрится.
– Если всё решено, мы, пожалуй, вернёмся на шхуну, – сказал Джо.
            – А может, выпьете кофе? – предложил дед.
            – Дел много, – ответил я.
           – Ладно, моряки, двигайте к себе, а я начну готовить яхту, а заодно и жену, чтобы избавиться от неожиданных ахов-охов.
      Мы так спешили вернуться,  что успели застать капитана на трапе. Соколов шёл в Амторг, мы отправились с ним. Я решил заглянуть на почту, вдруг да есть для меня письмецо от Васьки Гущина? Джо хотел зайти с капитаном в канцелярию губернатора, чтобы получить пропуск в лепрозорий, якобы для посещения тамошнего кладбища: надо, мол, навестить могилу отца. Этот «пункт» не значился в нашей программе, однако Джо счёл за необходимость обзавестись хотя бы одним официальным документом – пригодится!
      У почты я отстал от спутников, пообещав догнать их минут через двадцать уже в конторе Амторга.
      На почту я шёл, можно сказать, с трепетом и документ подавал с замиранием сердца: слов нет, как мне хотелось получить весточку от ребят, хоть какое-то известие с Чёрного моря. И я её получил! От Васьки Гущина – от кого же ещё. Читать не стал, но глянув на марку и штемпель, разинул рот:  на марке изображён бородач в овале, на штемпеле значится Нью-Йорк! Что же получается? Васька тоже снялся с якоря и бороздит океаны на каком-то «купце»? В любом случае, переписку афишировать не стоит. Вот уединюсь в «бородавке» и прочту.
      В Амторге я застал только капитана. Николай Петрович поджидал Иморе, ушедшего за пропуском, о котором быстро договорились с чиновниками администрации чиновники-торгаши. Я присел рядом, но и рта не успел открыть – в приёмную вошли два господина. Об одном из них я не мог сказать ни слова, ни пол-слова, – я его не знал, а вторым, лощёным и респектабельным, был денди. В руках портфель из кожи, на башке широкополая шляпа, даже походка иная, походка преуспевающего делового человека.
      Они прошли мимо наших кресел, не удостоив взглядом сидящих, и скрылись в кабинете председателя отделения.
      Секретарь, вскочивший при их появлении и раскланявшийся не то чтобы раболепно, но с явным почтением, назвал мне имя денди: местный бизнесмен Карл Брукнер.
      – Вчера я имел с господином Брукнером непродолжительную беседу, – сказал капитан. – Предлагал, просил и настаивал, чтобы мы взяли до Австралии груз сахара на очень выгодных условиях. Я ему отказал, и герр Брукнер был очень расстроен. Не обошлось,  естественно, и без расспросов о шхуне. Герр интересовался её состоянием и грузом, нашими планами. Нахал! А это при том, что он засветился и наверняка знает об этом.
– В таком случае, почему он не поздоровался с вами? – удивился я. – Прошёл... Словно пустое место!
      - Ты ж видел, Жора, как он и спутник были «увлечены» разговором! До нас ли им было, – усмехнулся капитан. – Пойдём отсюда. Встретим Иморе на улице. Ему уже пора появиться.
      Действительно, только вышли и – нос к носу. Джо помахал бумажкой, которую тут же упрятал в карман и даже пригладил ладонью, и мы отправились восвояси.
      - «Здесь живут чужие господа, и чужая радость и беда»... – пропел я вполголоса.
      - Вертинского вспомнил? – рассеянно спросил капитан. – Ах, да! Верно. «Мы для них чужие навсегда!»
Он не знал, что о Вертинском я до сих пор не имел представления, и услышал его впервые там, где «чужая плещется вода».
      Письмо я прочёл после ужина.
      Васька сообщал, что практика проходит замечательно, что все ребята в восторге от баркентины и капитана Зиновьева, который, коли нет на «Веге» движка, отходит от причала без буксира, под парусами, так же и швартуется при большом стечении зрителей. И местные жители, и курортники приходят как на представление, «когда мы входим в порт». Фильм по его мнению, «должен получиться, но многие ребята завидуют тебе, несмотря на ежедневное общение с великими актёрами». Может, они сейчас ещё и не великие, писал Васька, но «вот увидишь, они ими будут». Он мне и песню прислал, которую будут орать пираты в этом фильме: «Приятели, живей разворачивай парус! Йо-хо-хо, веселись, как чёрт!» Я сразу подумал, что подсуну её Шуре Рябову. Пусть сочинит музыку, да как-нибудь исполнит на полубаке.
      Письмо Гущин заканчивал припиской, в которой объяснялось как появился ньюйоркский штемпель. В Батуми он встретил знакомого матроса-шведа («...помнишь, Жорка, мы познакомились с ним в Гамбурге, когда мотались на "Трансбалте" из порта в порт?») и
решил воспользоваться оказией: «Завтра его пароход снимается на Америку, там он его и отправит  – быстрее доберётся до тебя".
      Молодец Васька – знает политес, хотя и умалчивает о том, что воспользовался оказией из «особых» соображений: распечатают конвертик чужие руки, прочтут текст чужие глаза, а там, глядишь, и прощай институт! Мало ли какие выводы сделают сведущие люди. А что до моей практики… такое закручивается-заворачивается, что, как говорит Шишкин, без поллитры не разобраться. Мало нам чистокровных сынов Ямато, так ещё и арийцы чистокровные повылазили из каких-то щелей. Кооператоры! Наводят мосты?

Глава 13. РЕЙД НА МОЛОКАИ

Мы не провожали «Бродячую Кошку».
          Часа за три до отхода наша компания перебралась к Павлу Ефимовичу и начала устраиваться в каюте «Нины», где имелось четыре койки. Ещё две находились в носовой выгородке за мачтой. Места хватало всем.
      Вечером хозяева устроили «приём», на котором мы познакомились с Виком, видимо, моим годком. Я не спрашивал его о возрасте – судил по внешности. Она понравилась. Лицо открытое, умное, и сам крепыш. Очевидно спортсмен.
      Разговор шёл о маршруте. Мы предложить ничего не могли и во всём полагались на деда Пашу и Вика, которые знали все течения, все ветры архипелага, бухточки и проливы, не говоря уже о рифах и каменюках в здешних водах.
      – Сначала пойдём вдоль южного берега Молокаи, – докладывал Павел Ефимыч,  разливая вино, – и обогнём остров с востока. Через Каиви, которым вы шли сюда, гораздо ближе, но дело в том, что пассат на юге имеет хитрую привычку дуть в остовом направлении, и это нам на руку. У восточного берега нас будет подталкивать течение, а вдоль северного... Вы же сами знаете! Там и течение и ветер направляются на вест. Они и доставят нас прямиком к Калаупапе.
      – К тому же,  если прядём с востока, то не попадём на глаза этим... вашим самураям, – добавил Вик-Виктор.
      – Они такие же «наши», как и «ваши», – буркнул Джо. А Джим Купер внёс в расклад свою долю соображений.
– Думаю, – сказал он, – эти пауки где-то спрятались, а для охраны «нашего самурая» кого-нибудь наняли. Санитаров хотя бы. Есть же в лепрозории персонал?
– Раньше у них было самоуправление, – припомнил Джо. – Кто-то, конечно, имелся, какая-то администрация, но... Единицы.
– Всё равно, там мы не задержимся, – подвёл я итог. – Не забывайте, шхуна ждать не будет, поэтому наше оружие – быстрота и натиск. Чем раньше вернёмся в Хило, тем лучше.
      Бабушка Марта, услышав о Хило, посетовала на сестру, которая не хочет избавиться от опасного соседства тамошних вулканов. Мауна-Лoa «взрывается» регулярно, чуть ли не каждые три года, а вот у них на Оау – одни потухшие «печки».
– Два года назад, когда началось очередное извержение, – вспомнил Вик, – американцы   даже швыряли с «Кейстаунов» фугасные бомбы, чтобы остановить лаву. Она и остановилась в полутора километров от Хило, но – сама.
– Зато туристы так и прут!  – отмахнулся Павел Ефимыч. – Лезут на те же вулканы, тащатся на плантации орхидей, любуются городом и красивейшей бухтой. Хило – по-гавайски «полумесяц», а бухта такая и есть – полумесяцем, – пояснил он.
      Мне стало грустно. Бухту увидим, город тоже, а прочее – шиш. Полюбуемся с палубы на вершины – и в океан.
      Чудный вечер в обществе милых стариков – лучшее воспоминание о Гонолулу. И  беседа под бормотание валов на рифе. Повторится ли этот вечер? Вряд ли. Слишком круто оборачиваются события. Слишком круто. И  это называется «пришли на ремонт»! Ну, ладно... мы – это мы, но вправе ли мы впутывать в эту историю с непредсказуемыми последствиями Павла Ефимыча и его сына? Да, они согласились и согласились легко, а будет ли возвращение таким же лёгким и безоблачным?
      Ушли из Гонолулу ни свет, ни заря, отдав себя под начало Павла Ефимыча. Отец оказался толковым капитаном, а Вик знающим штурманом. Он сразу взял курс на пролив Калохи, что отделял Молокаи от острова Ланаи. Пассат исправно увлекал яхту на ост-зюйд-ост, и если я разглядывал берега с видом странствующего туриста, то Джо Иморе видел и ощущал своё прошлое, которое, так сказать, наглядно демонстрировал сыну.
      – Смотри, Дик, это и есть Пукоо! – вдруг выкрикнул он, тыча пальцем в сторону селеньица на низком берегу, за которым начиналось узкое ущелье, уходящее в глубину гор.
      – Чем же оно знаменито, Джо? – спросил я с видом, избалованного жизнью, сибарита.
      – А тем и знаменито, – ответил он, – что здесь меня высадили рыбаки, когда я решил пешим порядком добираться до лепрозория. Помните, я рассказывал? Самое удивительное, что я заблудился, а вывели меня к скалам над Калаупапа не то ботаники, не то зоологи.
– Заблудиться на острове, который в длину шестьдесят километров, а в ширину пятнадцать, – это надо уметь!  – засмеялся Вик.
– Конечно, вам, местным, всё ни почём! – улыбнулся Джо. – А я вырос в городе, и лет мне было восемнадцать. Что я видел? Трущобы да море. В девятнадцатом году на Молокаи и дорог-то приличных не бьло. На востоке – горы, на севере – скалы. Над прокажёнными такая круча, что голова кружится. Калаупапа, можно сказать, неприступная крепость.
– Да, крепость... – подтвердил Павел Ефимыч. – Как же ты спустился? Там ведь недолго и шею сломать.
– А вот те ребята и показали дорогу, – ответил Джо. – Расщелинка оказалась не слишком удобная, к тому же, в стороне, на востоке, зато вполне проходимая. По ней и спустился. Куда хуже пришлось добираться берегом к Калаупапе. Нам, кстати, тоже при высадке не стоит забывать, что скакать придётся горными козлами, а ползать змеями.
      Ночь скрыла берег. Разговор увял, оставив каждого из нас со своими мыслями.
      Яхта шла, наверное, в полутора милях от рифа.
      Убаюкивающий шум прибоя тянул монотонную песню, в которой один лишь Вик, ориентиревовшийся только на звуки, находил понятные ему оттенки и различия. Он действительно знал эти воды и вскоре сообщил мне, – остальные уже отдыхали, а мы коротали вдвоём первую вечернюю вахту, – что, судя по всему, мы только-что миновали островок Мокохооники.
      – Волнение усилилось, на рифе...  слышишь? толчея зашумела. Значит, приближается мыс Халава, За ним, предстоит повернуть на вест, – пояснил Вик. – Одолеем ещё двенадцать миль и упрёмся в Калаупапа со стороны милого посёлка Калавао. Таков, Жорж, мой, так сказать, прогноз на ближайшее будущее. В море ничего нельзя загадывать заранее даже предположительно, но будем надеяться, что до встречи с пиратами ничего не случится.
      У мыса Халава нас сменили Джо и Джим. С ними в кокпите появился и юнга. Мы спустились в каюту вздремнуть и снова выбрались на палубу, когда ночь посветлела.
      Вдали показался утёсистый мыс. За ним и слева от него смутно чернели остроконечные вершины. Они, как призраки, висели в хмуром небе. Облака, подгоняемые   добросовестно дувшим северо-восточным пассатом, то скрывали их, то вновь сползали с выступов горной гряды. Было впечатление, что они на время прячутся в многочисленных ущельях, которые становились всё ближе, всё явственнее и чернее,  в то время как склоны отрогов обретали синеву с каким-то бурым оттенком.
– Мыс Паху, – сказал Вик. – А те бугры, что справа от него, острова Окала и Мокапу. Пора будить отца.
– Пора, – согласился Джим. – Надо решать, как поступить с мальчиком.
– А что со мной решать? – сварливо удивился Дик. – Раз я с вами, то и решать нечего.
– Я понял!  – вмешался Джо. – Надо ли, юнга, брать тебя в посёлок, или оставить на яхте в помощь мистеру Павлу?
      – Да я..
      – А ты помолчи, сын! – оборвал его Джо. – Да, я взял тебя не для того, чтобы ты отсиживался за спинами других. Ты можешь оказаться на берегу незаменимым разведчиком. Всё так, но решать это, Дик, мы  будем все вместе, командой.
      Дед Паша, узнав В чём дело, был против участия мальчика «в опасном предприятии».
       – Приключения, господа моряки, хороши только в книжках, – заметил он. – И вообще, они не для мальков.
      Дик надулся.
      Мы засмеялись, но приняли решение в его пользу: юнга пойдёт на «абордаж». Он не малёк – моряк!
      Я тоже капнул елея на оскорблённую душу младшего соплавателя, которого, – В ЕГО-ТО ВОЗРАСТЕ!  – назвали обидно «мальком».
      – Да, юнга, самое время проверить, кто ты есть на самом деле, на что ты способен, а если способен, сумеешь ли совершить...
      – Я совершу!.. – поспешно откликнулся Дик.
      Мы снова рассмеялись: слишком явным было его желание тотчас переплюнуть подвиги тёзки – юного капитана Дика Сенда.
      Дед Паша чопорно пригласил нас спуститься в mess, то бишь в «столовую», а как только mess mates, «однокашники», плотно набили желудки, яхта оказалась вблизи Мокапу – стометровой базальтовой глыбы. Почти такая же, Окалу, жалась к берегу Молокан примерно в миле от первой, которая скрывала полуостров, но не ту его часть, что срослась с мрачно-отвесной скалой, нависшей над лепрозорием. Основание удивительной великанши ещё пряталось в густой синеве ночной тени, в то время как верх её, прикрытый зарозовевшей облачной шапкой, казалось, уходил в бесконечность.
      – Clear lower bеck! – бодро скомандовал Вик.
      – Clear away boats! – столь же бодро откликнулся Джим, и мы расхохотались в какой уже раз за последние полчаса.
      Только Дик был серьёзен и насуплен. Сейчас он не понимал шуток, и всё принимал за чистую монету. И команду Вика:  «Все наверх!», когда все давно находились на палубе, и вовсе бессмысленную Джима:  «Готовить шлюпки к спуску!» Какие шлюпки?! Единственный ялик тащился за нами на бакштове. Оставалось лишь подтянуть его к корме,  вот и вся недолга. Джим и подтащил его вплотную к транцу и приказал юнге «занять место в шлюпках». В любой. На выбор.
      Дошло до малого!
      Дик засмущался, хихикнул и принялся натягивать резиновые сапоги, сосредоточенно сдвинув брови – готовый на смерть и подвиг, согласный,  в крайнем случае, пройти bend test – так сказать, испытание на изгиб.
      Мы тоже начали подгонять экипировку, хоть всё ещё вели себя достаточно легкомысленно, учитывая неведомые последствия invasion, то бишь,  высадки десанта. Словом, вовсю пересмеивались и шутили. С чего бы? Видимо, сказывался предстартовый мандраж, сопутствующий всякому опасному предприятию.
      «Мандраж – это хорошо, ну, просто very well! – размышлял я, наворачивая портянки, на которые, я бы сказал, с изумлённой заинтересованностью поглядывали соплаватели, исключая, разумеется русака деда Пашу и Джо, встречавшегося с подобной экзотикой в дикой Скифии. – Боксёру без мандража – хана. Нe выиграть боя, если на ринге ты спокоен, точно вобла рядом с кружкой пива. Дадут по мордасам раз и другой, ещё влепят по сонному хрюкалу и – паника. Сразу начинается пыхтенье-сопенье, а там – скользкие от пота объятия:  клинч! и... Кстати, о «клинче»... Clinch, – это и «зажим», это и «простой штык». Забавно, что название морского узла превратилось в боксёрский термин. А мандраж... да... без него – нокаут».
      – Заснул, Жора? – пихнул меня Джо, увидев, что я всё ещё держу сапог в руках.
      Я быстренько навернул вторую портянку и обулся.
      Ялик не мог забрать всех разом. Вику предстояло сделать два рейса к всё ещё тёмному iron-bound shore, тьфу! – к опасному скалистому берегу, где, по его словам, помнился ему некий, пригодный для высадки, пятачок, в щели за которым можно отсидеться в случае чего. Высадив intelligent се... Вот дьявольщина, разведку высадив – уже и думать начинаю на инглиш! Нy, ладно – к чёрту! Итак, высадив нас на invasion beach...
      «Нет, так нельзя!  – осадил я себя. – Английский мысленно – тот же мандраж. Он тоже хорош в меру. Дальше, Жорка, хоть тресни, а думай по-русски о том... О чём? А-а ... Вернётся  Вик к отцу, и Савины, чтобы не маячить на виду у лепрозория, уведут «Нину» в бухту Умилехи. А это хорошо. Это они мудро придумали! Укромное место. Это ж бывший вулкан. Океан его обработал – обрушил наружный склон, и получилась бухта, к тому же закупоренная крохотным островком Мокохола. Нет, славно, славно!..»
      Мы договорились, что яхта появится у Мокапу на закате, а ялик придёт за нами только при наличии вспышек сигнального фонаря. В противном случае «Нина» вернётся в бухту, заночует, а утром, когда,  возможно, отпадёт надобность прятаться,  будет держаться у берега в течение дня. Если не появимся до ночи, Савины постараются выяснить нашу судьбу прямо в Калаупапе.
      У  северного берега Молокаи нет коралловых рифов.
      Яхта подошла сколь можно ближе к берегу и легла в дрейф.
      При нас был только один kit bag... тьфу ты, ну ты! Только матросский мешок с продуктами, фонарём и несколькими кусками прочного манильского фала, так что прибой не помешал Вику высадить, не обременённых грузом рейнджеров, на искомый пятачок, который он обнаружил довольно легко. Так что никто не набрал в сапоги и одежду не слишком вымочили.
      Пятачок был так мал, что мы сразу же начали пробираться дальше. В щель только заглянули, чтобы проверить, поместимся ли в случае чего. Да, вчетвером – вполне и вполне. Ежели на корточках и вплотную, как сиамские близнецы о четырёх головах. Убедились и –гуськом, где пузом к скале, где спиной прижимаясь к ней же, трижды неладной, и дальше так же: где скоком, где боком, где прыжком, где шажком, и вот, наконец... Уф, добрались!  Под ногами
травка зеленеет, над башкою солнышко блестит, милый друг, чего же ж ты не едешь, не заводишь свой локомотив?!
      До сих пор мы молча пыхтели в затылки друг друга. Добрались до кустарника, забились в него и пошептались. Действительно, где же искать наш «локомотив»? Он, может, как и наш бронепоезд, стоит на запасном пути?
      – Именно, на запасном, – не усомнился Джо. – Наверняка они прячут Юки где-то на задворках Калавао. Я здесь бывал, кое-что ещё помню, а что не помню – сориентируюсь на месте. А Дик пойдёт со мной за связного.
      Он был прав. Возражений не последовало, но встал вопрос, где нам поджидать его возвращения, или вестей от Дика?
      – На кладбище, – предложил Джо. – Возле отцовой могилы.                Что ж, кладбище не худшее место для рандеву, помешать которому под силу только живым, но уж никак не покойникам.
      Отец и сын, пригнувшись, скрылись среди крестов и столбиков. Джим привалился к могиле Томаса Д. Иморе, я опустился у соседней в которой упокоился некий Жозеф Дамье де Вестер.
      Ого, «некий»!  «...преподобный отец Дамье, молокайский мученик, посвятивший жизнь облегчению участи прокажённых и положивший её на этот скорбный алтарь». Год назад могила опустела: прах отца Дамье отправили на родину, в Бельгию. Об этом говорилось в табличке, привинченной ниже и снабженной высказыванием этого незаурядного миссионера:  «Если ты человек, помогай другим людям. Особенно тем, кто, кому, как этим прокажённым, уже неоткуда ждать помощи. Ибо умирает не тот, кому отказано в лекарствах, врачебной помощи, хорошем уходе. Умирает тот, кто не чувствует рядом протянутой руки помощи. Эта рука, готовая бросить спасательный круг, и есть человечность, истинная гуманность».
«Ничего себе!.. – Я ещё раз прочитал табличку. – У такого папы римского не спросишь,  почём опиум для народа? У этого был настоящий товар! Что ж, Юки, мы тоже попробуем бросить тебе спасательный круг».
      А «круг» пришлось бросать ушедшим лазутчикам!
      Со стороны, скрывшей их в предутренних сумерках, вдруг донеслись глухие отзвуки какой-то возни, а потом, кажется, вскрикнул Дик.
      Я вскочил: наших бьют! Джим тоже сорвался с места, и мы помчались наперегонки вдоль убогих могил и, запыхавшись, влетели прямо в свалку: на Джо наседали два мужика, висели у него на руках, хотя у обоих были расквашены рожи, третий сшиб Дика на землю и пытался набросить верёвочную петлю на ноги мальчика. Тот не давался – дрыгал обеими и даже, на моих глазах, ухитрился пребольно лягнуть обидчика по колену.
      Увиденное – миг, щелчок фотоаппарата. В следующий, тоже не запечатлённый на плёнке, но зафиксированный памятью, точно резцом, мы обрушились на противника, обрушились неожиданно и эффективно: буря и натиск! Не оставив ему ни малейшего шанса на победу. Я так наподдал сапогом по копчику тому, что висел на правой руке Джо, что мужик кувыркался метров пять и остался лежать, уткнувшись носом в чью-то могилку. Он так и не поднялся, а я нокаутировал того, что петлял вокруг Дика, подтащил его к успокоенному пинком и принайтовал спина к спине их же верёвкой.
      Джим и Джо быстро скрутили оставшегося, после чего, оттащив пленников под кустики возле кладбищенской ограды, мы дали им очухаться и учинили допрос.
      Японец, – он-то и пытался заарканить юнгу, – только скалил зубы, шипел и плевался. Двое других, явные англо-саксы, а если точнее, немцы, смирились с поражением и, как сказал бы Шура Рябов, сразу «раскололись». Собственно, «кололся» только один. Второй, которого Джо слегка придушил, судорожно хватал воздух раззявленным ртом и пучил глаза, хотя было видно, что и он не прочь внести в лепту в обличение «работодателя», который лежал за его спиной, надежно упакованный в одно целое с явным аборигеном.
      Поиграв ножами, для вящей убедительности, мы узнали, что Юки находится рядом. В домике, которым начиналась улочка. Сидит, само-собой, взаперти, снаружи торчит второй японец-матрос. «Злой человек и сильный», так было сказано о наружном цербере, а они... что ж, они местные рыбаки. («Знаем, какие вы рыбаки!», – бросил им я, сам, в некотором роде, немец, правда, не говоривший на языке предков. – Знаем, какую вы ловите рыбку!») Им заплатили – присматривают за округой, но непременно с сопровождающим. Видно, не доверяют азиаты островитянам. В его словах прозвучала обида, и я подумал, что этот «рыбак» отрабатывал плату не за страх, на совесть. Как, впрочем, и его товарищ, который, наконец, отдышался и попенял Джо, злобно с руганью, за рукоприкладство.
      – Ну, ты... ландскнехт! – прервал Джим Купер бранчливое словоизвержение. – Заткнись, а то получишь добавку по второму разу!
      Я усмехнулся: в поэте и художнике проклюнулась его «боевая» морская сущность.
      Однако, уже светало. Дальше медлить было нельзя.
        – Идём на абордаж, – сказал Джо, – не то...
        – Да, промедление смерти подобно, – поддержал его Джим.
      Оставив пленников под присмотром юнги, мы, крадучись, пробрались на, задворки домика, разделились и с двух сторон навалились на «злого и сильного», который был так ошарашен, что практически не оказал сопротивления: трепыхнулся, было, разбил лобешником джимову губу, а Джим, войдя в раж, отвесил ему чудесную плюху. На том и закончили, связав и этого припасённой верёвкой.
Каменное строеньице предназначалось для каких-то хозяйственных нужд. Единственное оконце было зарешечено и прикрыто чем-то вроде ставни, поэтому Юки не мог видеть нашей возни, но слышал и даже узнавал голоса, узнавал и не верил, что кто-то рискнул ради него на этот «безумный шаг». Пришлось его урезонить. Сказать, что стараемся ради себя, ради всех нас, а он – это мы. И вообще, добавил я, разговор на эту тему следует отложить до лучших времён: окажемся на шхуне – пожалуйста, а ещё лучше, уместнее, поговорить об этом в Австралии.
      – А ещё лучше – в Сан-Франциско, если доберёмся целыми и невредимыми, – буркнул Джо, шепнуший мне, что ему не нравится быстрота и лёгкость, с какой мы добились победы.
      Мы перебрасывались фразами, но не мешкали.
      Ещё до того, как солнечный свет залил Кадавао, сыны ямато и рыбаки (если они, конечно, рыбаки) оказались под замком. Развязывать их не стали, а ключ, добытый из кармана здешнего стража, зашвырнули в кустарник. Появятся боссы, кто-нибудь из главных «драконов», освободят из заточения тех и других.
      С отступом медлить не стали. Полдела сделано, теперь бы добраться до яхты, а пока – до расщелины, в которой можно позавтракать, поговорить и обсудить дальнейшие шаги.
– Не знаю, как скоро нас примутся искать, но день нам в щели не высидеть, – предостерёг Джим. – Кто знал, что мы управимся слишком быстро? Выставим у кладбища дозорного, а сами – в кусты.
– Да-а... – я не знал, что и подумать. – Или грудь в крестах, или голова в кустах.
      Однако, Джим был прав. Пришлось согласиться.
      Юнгу снабдили бутербродами и отправили на вахту, сами забрались в самую глушь, подготовили пути отхода и принялись потрошить Юки. Всех интересовала история его злоключений, потому-что, как ни крути, она, в той или иной мере, касалась каждого, а может, аукнуться и в будущем. Кто знает, что ждёт нас в пути?
      ...Парида, любимица Юки, увлекшись любовной интрижкой, оказалась виновницей бед матроса, а значит и наших мытарств на здешнем берегу.
      Юки настиг беглянку в сквере за воротами порта. Подманил куском колбасы, помня о когтях, закутал в полотенце и... Его, видимо, пасли. Возможно, поджидали не один день. И дождались, а он, к несчастью, слишком увлекся охотой за киской. «Драконы» сработали профессионально: окружили, стиснули и втолкнули в авто, сунув в бока по «кольту».
      – На китобойце, правда, не притесняли, – рассказывал, Юки. – На первых порах не били, да и начали не с угроз, а с доверительных, я бы сказал, бесед. Напомнили, кто я есть, а есть я сын отца, самурая и сам самурай, отступничество моё забыто, а если хочу заслужить прощение родины, мне следует прислушаться к голосу разума, а лучше – к голосу сердца, к зову предков, единственного в сущности своей, племени Ямато, перед помыслами и замыслами которого судьбы других племён и народов – пыль и навоз, ибо они рождены править и повелевать, остальные пресмыкаться и выполнять малeйшее желание сынов страны Восходящего Солнца. Так-то вот... Выспренно, зато ёмко, концентрат философии этих господ.
– Юки, но тебя уволокли наверняка не для того, чтобы повторить эту идеологическую начинку? – усомнился я. – Имелась, видимо, другая подоплека?
– Имелась, конечно, – кивнул он. – Лекции, – чтобы проникся «драконизмом», а после... после «сбежал» на шхуну, да и устроил «Кошке» какую-либо пакость.
           – А... а ты?
           – А я отказался. Наотрез. Тогда мне принесли сеппуку, – ответил японец тем же ровным голосом, каким до сих пор вёл рассказ. – Я и от неё отказался. Тогда мне и всыпали первый раз, а потом ещё дважды. Они не стеснялись меня, когда говорили о своих планах и делишках. Решили, что я, в любом случае, не вырвусь от них живым, свободно говорили о своих планах. Большую часть людей они оставили в Сан-Франциско. Создаётся «пятая колонна» по примеру Испании. Между прочим, я понял, что гавайские японцы не идут на сотрудничество с ними. Говорят, что они добропорядочные граждане Америки и не собираются компрометировать себя шпионажем. Что до «Бродячей Кошки», то её нужно уничтожить во что бы то ни стало.
– Лихо!  – Джо аж покрутил головой. – А как они всё-таки решили поступить с тобой?
– Пока закончилось лепрозорием, а дальше... Дальше я не заглядывал, да и Хирота, это скуластый, кажется, начал склоняться к тому, чтобы оставить меня на китобойце. Но пока и здесь обрабатывали по прежней программе..
          – Ничего, Юки, – посочувствовал я, – скоро будешь далеко от своих нелюбезных соотечественников.
      Он помолчал, оглядел нас пристально и огорошил ответом:
      – Думайте что хотите, но я сейчас на шхуну не вернусь.
       Наши физиономии вытянулись, – Юки усмехнулся.
      – Я действительно самурай, поэтому буду идти до конца, но прикинусь овечкой, – пояснил он. – Покаюсь, чёрт с ними. Против «Кошки» затевается крупная провокация,  вот и думаю, что в нужную минуту я буду для вас полезнее на китобойце, тем более у них сейчас ощущается нехватка в людях.
      Некоторое время мы молча жевали и переваривали услышанное.                – Вот – жизнь!.. – вздохнул Джо, проглотив последний кусок. – Ползаешь по земному шару, как вошь по географической карте, а где-то уже маячит ноготь, который размажет тебя по планете.
      – Эк, хватил!  – засмеялся я. – По планете! Нырнёшь на дно в худшем случае, и вся недолга.
      – А в лучшем? – спросил Джо.
      – В лучшем, мы выполним задание товарища Сталина, расстанемся, а это неминуемо, но я когда-нибудь ещё раз встречусь с тобой, Джо,  в славном городе Сан-Франциско.
      Джо только хмыкнул в ответ и ушел сменить сына у кладбищенской ограды. Я наделил Дика доппайком, когда паренёк присоединился к нам (растёт парень – ишь, навалился!) и спросил, как, мол, там? Всё тихо и спокойно? Дик сказал, что не заметил ничего подозрительного, а Юки предположил, что нас, в любом случае, не будут искать и отлавливать в посёлке, так-как «китобои», при всей их беспардонной наглости, стараются не привлекать к себе внимания без особой надобности. Поэтому, и это наиболее вероятно, за нас примутся, когда мы будем возвращаться на яхту.
– Юки, а кто тот посланец, что передал мне записку? – вспомнил я о своих тщетных попытках избавиться от парня, вцепившегося в меня, как репейник.
– Давняя история и неожиданная встреча. Чиж тоже знаком с этим малайцем, – ответил Юки, передавая Дику термос с крепчайшим кофе. – Я уже рассказывал, боцману о драке в Кейптауне, – пояснил он, обращаясь к юнге и Джиму, – когда Чиж и я вступились за этого парня. Его бы попросту растерзали, ну а мы отбили его у англичан. Но кто бы мог предположить, что он окажется на мели именно в Гонолулу, а мои тюремщики наймут его, вконец изголодавшегося, для разных услуг? Он и уборщик, и камбузник, прачка и курьер.
          – Знаменательная встреча! – заметил Джим.
          – Ещё бы!  – воскликнул Юки. – Перст судьбы! Я его, конечно, не узнал, а он – сразу. И напомнил, когда первый раз принёс узнику обед. Я и попросил передать записку на шхуну. Отдашь, говорю, либо рыжему, либо чёрному. Выпало, – улыбнулся Юки, – рыжему.
          – Выпало... – согласился я, – а вот твоё «сясьтя нет как нет» выпало услышать хозяину «яхты», доставившей нас сюда. И снова, выходит, «перст судьбы»? Может, всё-таки вернёшься на шхуну, а? С дедом познакомишься,  с его сыном.
      – Нет! – отрезал чёртов самурай. – Я решений не меняю.
       День тянулся страшно медленно. И Джим, и я тоже побывали в «секрете». Нас действительно не искали, но, быть может, следили с какого-нибудь дерева или крыши? Наши дозорные, как ни старались, никого не заметили. Правда, у знакомого домика некоторое время болтались какие-то люди, но они исчезли и с тех пор в конце улочки больше никто не появлялся.
– Теперь я более чем уверен, что вас перехватят в море, – затревожился Юки.
– Увидят, что тебя нет с нами и, возможно, не тронут, – предположил Джим.
– Ещё один довод в пользу того,  что я должен остаться у «драконов», – откликнулся Юки и повеселел, а вот нам было не до веселья: столько усилий, и всё впустую.
      «Главное, не известно, удастся ли Юки оправдаться, – думал я, когда, наконец, мы снова карабкались вдоль скал к пятачку-причалу. – «Драконы» – не наивные люди. Их на мякине не проведёшь. И потом... сейчас посигналим «Нине», а вместо яхты появится китобоец. А ну, как бабахнет из своей пушки или польёт из пулемёта?!»
      Очертания Мокапу терялись в сиреневых сумерках. На наш сигнал мигнула ответная вспышка: сейчас появится ялик, Вик примет нас, а там и дед Паша спросит, где же ваш японец? Что ему ответить? «Сясьтя нет как нет»? Как смотреть в глаза? Заставили старика прокатиться порожняком туда и обратно. Koй чёрт «обратно»!  Ему же ещё пилить в Хило, а уж потом тащиться обратно в Гонолулу.
      На повторный сигнал дед Паша ответил двойной вспышкой. Значит, ялик в пути. Через полчаса invading force… «силы вторжения», чёрт возьми, встретятся со своим адмиралом.
      Ага, вот и ялик! Он появился не со стороны едва белевшего, но всё-таки вполне сейчас различимого паруса яхты, а от маяка, прижимаясь к восточному берегу полуострова. Насторожило и то, что он приближался слишком быстро. Когда до ушей достиг глухой перестук движка, заглушаемый прежде шумом прибоя, стало ясно, что нас всё-таки достали и что стычки не избежать.
      – Только не бузотёритъ, камрады!  – предупредил Джо. – Будем действовать спокойно и осмотрительно.
      Спокойно и осмотрительно!..
      Нас четверо, включая мальчика,  в моторке наверняка вооруженные самураи. На скользких камнях, где каждое движение требует осторожности и напряжения, они запросто перещёлкают нас, как куропаток.
      «Наш сигнал они видели, – соображал я, вглядываясь в едва белевшее пятнышко далекого паруса, – а вот заметили ли ответные вспышки? Фонарь деда Паши даёт направленный луч, да и внимание их было приковано к берегу – могли и не за...»
      Моторка оказалась перед нами. В ней шесть человек.
      Взбурлив винтом, она чуток подработала задним и тут же нос её, обтянутый толстым кранцем, ткнулся в камень у моих ног, взлетел, опал вместе с волной и снова полез кверху, мотая из стороны в сторону тупорылым форштевнем, как бульдог, которого пнули по морде. Следом, без паузы, автоматная очередь ударила в базальт над нашими головами. Я, стоявший первым, невольно подался назад, но куда-а?! Сзади, как сельдей в бочке! Ладно, что успел прикрыться ладонями от каменной пыли и крошева, которые большей частью посыпилсь в воду и на нос моторки. которая снова ткнулась в каменный выступ почти у моих ног. Стрелял Хасегава. Ему и досталось. Острый камешек, ударивший в щеку, раскровянил её и отбил охоту к новой пальбе. Однако, нас предупреждали, что церемониться не будут. Учтём.
      На баке – явный гаваец (наверняка, лоцман!..)  с отпорным крюком в руках, а за его спиной... Батюшки, старый знакомый и спарринг-партнер Хасегава-сан, с автоматом в крепких руках. Он и стрелял. У такого не вырвешь – мигом продырявит.
– Не вижу Одзаки! – крикнул он и пнул лоцмана в оттопыренный зад, когда круглая пипка крюка скользнула по гладкому валуну и сорвалась: нос шлюпки с размаху и в который раз швырнуло на камень, едва не вывалив японца за борт.
– Одзаки нет? – снова «удивился» он. – Тем лучше. Устроим очную ставку. Карета подана, товарищи рюски и не рюски. Прошу садиться. Первым идёт... – Он подмигнул мне. – Первым – боксёр.
      Узнал, сука-йокосука, самурай битый-недобитый, узнал и, наверное, хихикает в душе, радуется-издевается!
      Однако, сколько ни ругайся, но против лома нет приёма. А тут не лом. Палец на спусковом крючке – бузотёрить не приходится, значит... «спокойно и осмотрительно» подчинимся этому rover'y, этому разбойнику с большой океанской дороги. Подчинимся, а там будет видно. Глядишь, примем maiden battle, первый бой, а там, если повезёт и если из нас не нарубят лапши, превратим этих rover, ов... в «ленинградский стандарт», in intare measure, равный, как известно, четырём кубам древесины, уложим аккуратно, как в трюме, и отправим «по воле волн» – пусть плывут!
      Я ухватился за древко отпорного крюка, подтянул моторку и кивнул товарищам: «Давайте!»
      Что делать, я петушился, подогревал себя, но мандраже, предшествующий maiden battlе давал знать о себе лёгким ознобом и, впервые, непроизвольным сокращением мышц, да вот этими английскими словечками, которые снова посыпались из меня, как из рога изобилия. «Жорка, держи себя в руках!» – приказал я себе и последним вскочил на нос моторки, которая сразу отошла от пятачка и черпанула воды, на мгновенье подставив борт крутой волне.
      Оказавшись в шлюпке, я успокоился. Коли не изрешетили сразу, значит не всё потеряно. Наступило, как говорил флагман Хлюстин, время анализа. Шурупить надо, извилинами шевелить и ловить момент. Жаль, что у нас отобрали ножи, когда рассовали по всей моторке.
Мне пришлось втиснуться в промежуток между рулевым и движком. Приемлемо! У самурая, правившего «каретой», не пистолет, более пригодный для ближнего боя, – автомат. Неудобь! Пока то, да сё, можно отмахнуться. Что ж, ладно... А остальные?
      Остальные устроились хуже. Грузный папаша Джо сидел за движком на банке левого борта, Джим – напротив. Стражи заняли места бок о бок с ними, но каждый автоматчик держал не соседа, а сидящего против него. Дик, как того пожелал Хасегава, сел рядом с ним, лицом к гавайцу и последнему автоматчику. Они занимали нос моторки, стиснутые бортами, сошедшимися у форштевня.
      Хасегава, а он был за старшего, намеревался вернуться к маяку, или, скорее всего, в какую-то бухточку, где они прятались до сих пор. Берег темнел совсем близко. В это время справа показался ялик. Моторка тотчас свернула к нему, сбавила ход и пошла рядом. Хасегава поднял автомат и приказал Вику подать на шлюпку носовой фалинь.
      Вик оставил вёсла и поднялся в раскачивающейся лодчонке. Он смотрел на нас. Наверное, ждал слова или знака, но что мы могли?!  Стемнело настолько, что вместо его лица серело безглазое пятно. Хасегава не стал раздумывать: короткая очередь ударила по воде близ ялика.
      – Пошевеливайся! – крикнул «дракон», и новая  очередь   прошлась пунктиром вдоль крохотной лодочки.
      Вик подчинился: довод был слишком убедительным. Он собрал фалинь в бухту и швырнул в моторку, угодив этой грудой между мною и рулевым. Японец отложил автомат, пропустил конец фалиня через рым в кильсоне и приказал мне выбрать слабину троса, а потом закрепить его за банку, на которой я сидел.
      Рулевой, он же и моторист, тотчас врубил движок. Моторка рванулась вперёд, – ялик задрал нос и, заливаемый водой, запрыгал метрах в пяти от нашей... да, увы, именно нашей кормы. Он рыскал то вправо, то влево, и это злило рулевого, так как трос,  свободно лежавший на транцевой доске,  елозил по её кромке, налегал на головку руля, лез под румпель, тёрся о бок японца, мешая ему и создавая неудобства.
      Я тем временем перепустил фалинь сквозь рым, обнес его вокруг банки и, завязав шлюпочным узлом, намеренно путался в длинном конце, что был свален у моих ног. Впрочем, вряд ли намеренно. Скорее, инстинктивно. На меня не обращали внимания. Все взгляды были устремлены на яхту: «Нина» резво шла от Мокапу на пересечку нашему курсу.
      Хасегава весь подобрался и уже не напоминал языческого идола, следившего за каждым движением «рюски и не рюски» неподвижным взглядом. Чем сейчас была занята его башка? Оценивала обстановку и ближайшие действия? Рассчитывал ли самурай захватить ещё и яхту, но опасался нас? Всё может быть. Всё, что угодно. Мы-то, знавшие о винчестере, припасённом дедом Пашей «на всякий случай», могли хоть что-то предполагать и, строя догадки, даже ругать нашего адмирала за ненужный риск, а вот японцы, знать не знавшие об оружии, видимо, пытались понять намерения тех, кто находился на яхте, и противопоставить им что-то своё, затеянное, конечно же, Хасегавой. Остальные были пешками. Простыми исполнителями. На этом заканчивались мои догадки. Оставалось ждать, чем закончится неминуемая встреча Джо и самураев.
Яхта, тем временем, добралась до маяка, повернула и, как на гонках, устремилась к нам.
          Хасегава дал знак своим: внимание, приготовиться! Он был уверен, что machine gun им не грозит. Он сам machine-gunner, способный изрешетить настырного шпака, не подозревающего о возможностях их арсенала.
      Хасегаву подвела самоуверенность. Она часто даёт подножку тому, кто имеет  оружие и надеется только на него.
      Моторка и яхта сближались.
      Хасегава турнул гавайца с бака, взгромоздился на него и, утвердившись на коленях, поднял автомат. Не знаю, хотел ли он встретить «Нину» шквальным огнём, или намеревался только попугать яхтенного рулевого, заставить его отвернуть, уйти с курса моторки. Он не успел сделать ни того, ни другого, потому что этого ему не позволил... самый младший из нас – юнга Дик, который, не думая о последствиях, первым, что называется, ринулся в схватку. Ринулся, очертя голову. Нам оставалось только последовать за ним.
       Я думаю, воинственность Хасегавы, его агрессивность, направленная против деда Паши, к которому мальчик успел привязаться за время короткого путешествия, толкнули Дика на этот шаг. Он, подобно нам, не стал ломать голову над тем, как поступить, когда, совсем рядом, увидел спину, стоявшего на коленях Хасегавы. Рванулся к нему и всем телом, как тараном, так наподдал сзади, что вместе с «драконом» плюхнулся в воду.
      Его поступок и миг общей растерянности послужили сигналом: Джим и Джо тотчас навалились на своих опекунов, а я, всё ещё державший в руках спутанный ком сизальского троса, швырнул его на колени рулевому, прямо на автомат, лежавший поперёк их, и перекрыл подачу топлива. Движок чавкнул и заглох. Дальше – возня, взмахи рук, несколько выстрелов, сопение и крики, отчаянная ругань и прочие свидетельства отчаянной схватки.
      Моторка ещё двигалась по инерции, но встречная волна почти сразу остановила её, хотя об этом, восстанавливая позже последовательность событий, я вспомнил задним числом. В тот миг мне приходилось думать о своей шкуре. Мой сосед почти высвободил автомат, а я, прежде чем «помочь» себе, помог Джиму. Успел-таки «открытой перчаткой», из неудобного положения, перегнувшись через движок, наотмашь приварить по уху его супротивнику.
      Эта крохотная задержка едва не стоила мне жизни. От верной пули уберёг Вик.
      На моё счастье, в ялике оказался порядочный кусок тонкого фала, каким мы вязали стражей на берегу. Вику, некогда постигавшему азы жизни на ранчо Паркера среди ковбоев-паниоло, не составило труда сделать лассо, заарканить рулевого и вместе с автоматом – очередь ушла в воздух – выдернуть из шлюпки за секунды до того, как яхта с ходу ударила форштевнем потерявшую ход моторку, перевернула и вывалила в море всех, и «рюски и не рюски».
      Неожиданность и скоротечность случившегося сыграли свою роль в одержанной нами виктории.
      Лоцман и Хасегава, оказавшиеся метрах в пятидесяти позади ялика, сразу поплыли к берегу. Остальные «драконы» последовали их примеру. Придушенный рулевой, совсем, видимо, ошалев, попытался влезть на яхту, но дед Паша выстрелил поверх его головы и сразу прочистил мозги. Я тоже отвёл душу и прямо в воде отвесил ему плюху, что окончательно привело в чувство  японца. Отплыв от яхты, он погрозил нам кулаком и направился к берегу.
      «Грози, грози, яп-понский городовой!» – пробормотал я, чувствуя, что с плеч моих сваливается тяжесть, равная, наверное, по весу  островку Мокапу.
      – А Дика не видели? – спросил я деда Пашу, когда мы помогли взобраться на яхту Джиму и Джо: у первого было прострелено бедро, самая мякоть, второму пули зацепили левую руку выше локтя и обожгли бок.
      – Он у Вика, – ответил Павел Ефимович, направляя яхту к ялику. – Жив, слава Богу, мальчонка, а мог бы...
      Старику, управляясь со шкотами, пришлось, как молодому, покрутиться на пятачке возле перевернутой моторки. Если меня спас Вик, то дед Паша – Дика. Разъяренный Хасегава хотел его утопить, но яхта, успев развернуться, устремилась прямо на него и протаранила бы, если б тот не кинулся в сторону, а там и поплыл следом за гавайцем и другими, бесславно отступавшими к Калаупапе без оружия и плавсредства.
      Когда invading force оказались на яхте, дед Паша не стал мешкать и сразу пустился в обратный путь. Вик тем временем помог Джиму спуститься в каюту и принес аптечку, а я, не без его же помощи, перевязал раны товарищей, не уставая при этом петь дифирамбы находчивости и решительности юнги. Все нахваливали Дика и воздавали должное его храбрости.
      – А ведь кто-то говорил, что это не для мальков, – напомнил я, а дед Паша только улыбался и топорщил усы, да ещё повторял, что «зря ваш японец поступил эдак вот, ни к чему».
      Мы и сами так думали, но что сделано, то сделано. Хорошо хоть увиделись с ним и узнали о планах, а что дальше... Покажет будущее. А оно покажет,  в этом сомневаться не приходилось после нынешней баталии. Она – maiden battle, ни больше, ни меньше, а уж какой будет следующая, не стоило и гадать. И если Юки действительно удастся хоть чем-то помочь «Бродячей Кошке» в её неравной борьбе с китобойцем, тогда...  «безумству храбрых поём мы песнь» тогда и наше путешествие не было напрасным.
      Ночь промелькнула как во сне. Я коротал её с дедом Пашей и Виком. Впрочем, Дик тоже не захотел оставаться в каюте вместе с уснувшими бойцами, но не выдержал и прикорнул здесь же, в кокпите.  Я тоже пытался уснуть, но тщетно. Голова моя, мозги мои раз за разом, снова и снова вспоминали и перемалывали все детали минувшего дня. Закрою глаза – вижу Хасегаву, вижу двух неподвижных японцев с автоматами возле Джима и Джо, рулевого вижу и петлю, захлестнувшую его шею и, конечно, до этого – отчаянный рывок Дика. Сказывалась нагрузка на нервы, и я завидовал своим старшим товарищам, что спали сейчас там, внизу.
      Я обзывал себя «институткой», призывал брать пример с юнги и твердокаменного самурая Юки, однако нервы угомонились только с восходом солнца. Меня, что называется, бросило в сон, однако я пересилил сонливость и, в наказание за слабость, заставил себя приготовить завтрак для  настоящих бойцов, ибо мой вклад в общее дело там, в моторке, оказался самым мизерным.
      Завтракали на палубе. Раненые тоже выползли в кокпит.
      – Жорж, мог бы я, как думаешь, заменить Юки на шхуне? – спросил Вик, когда принялись за кофе.
      Я разинул рот и посмотрел на Павла Ефимовича.
      – А что скажут родители?
      – Ничего не скажут, – тотчас отозвался старик. – Он не мальчик. Что скажет жена – другое дело. А я... пусть прогуляется по океану. Всякий опыт – опыт. Лишним не будет.

Глава 14. БОЛЬШОЙ ОСТРОВ. ХИЛО.

И папаша Джо, и Джим Купер не сомневались, что капитан воздаст должное талантам и доблести Вика. Наша задача, расписать их, подать должным образом. Так думал Джо. Мы тоже придерживались того же мнения, поэтому «Нина» и завернула в Гонолулу. Хотя время поджимало, но Вику понадобились документы и кое-какие вещи. Кроме того, разве откажешь человеку в законном желании попрощаться с матерью и семьёй? Да и дед Паша намеревался пополнить команду рабочими своей мастерской. Сейчас рук хватало, но как быть потом? В Хило мы покинем яхту, а ему – придётся возвращаться домой. Одному не управиться.
      И Джо, и Джим восприняли заход в Гонолулу, как вынужденную необходимость, а я радовался новой встрече с городом, истинного лица которого я так и не разглядел,  хотя исколесил многие стриты и авеню. Хотелось снова прокатиться на дребезжащем трамвайчике, увидеть знаменитый пляж Ваикики своими глазами, а не глазами моего кумира Джека Лондона,  хотелось взглянуть и на «бородатый прибой Канака», и взобраться на склоны потухшего вулкана Леахи, который,  благодаря нам, морякам, стал теперь называться Алмазной Головой. Да мало ли куда мне хотелось попасть и на что посмотреть!    
      Увы, я всегда попадал не туда, куда мне хотелось, а куда приводили обстоятельства. Так было в Сан-Франциско, то же повторилось и здесь. Тот же Иморе мог запросто свозить на своем «фордике» до местечка Сонома и дальше – в Лунную Долину, где многое связано с любимым писателем и моряком. Так нет же, в это время я дрался с Хасегавой, или ловил крабов у Голден-Гейта! А в Гонолулу? Вот она Алмазная Голова! Нависла над городом. А Ваикики? Э, да что говорить!  Пляж тоже под боком.
      Я, кажется, повторюсь, если скажу, что мы всё-таки не досужие туристы,  вольные бродить туда и сюда, любоваться красотами и достопримечательностями. Наша работа и без того полна ограничений, а нынче, когда мы оказались в особых условиях, приходилось всё время быть начеку и ждать от «драконов» любых пакостей и подвохов. До красот ли уж тут?!
      «И потом, Жорка, – говорил я себе, – в детстве ты мечтал не о них, а о приключениях. Чего ж тебе еще? Загребай обеими руками! Ты добивался их и добился, а фортуна только подыграла, – домысливал я, помогая швартовать яхту, – а потому... нужно побывать в Амторге. Вместе с Купером. Вдруг – новости?»
      В нашем распоряжений был только нынешний день. Переночуем – и в путь.
      ...Однажды Соколов, после встречи в Амторге с нашим представителем, привёл кое-какие цифры. В чем-то повторяя Джима Купера, который как-то рассказывал мне о местной японской «популяции», капитан сказал, что гавайские «джапы» так привержены новой родине, так ей верны, что с презрением отвергают попытки «истинных сынов Ямато» склонить их к шпионажу в пользу Страны Восходящего Солнца.
      «А ведь японцев на островах большинство!  – Соколов поднял палец, кажется, удивленный таким поведением колонии «джапов». – На четыреста тысяч населения архипелага, японцев приходится сто пятьдесят тысяч, филиппинцев почти семьдесят. Дальше, по убывающей, следуют американцы, португальцы и китайцы. Гавайцев осталось совсем немного. Вымирают. Но – о японцах. Мне сообщили, что наткнувшись на отказ соплеменников, самураи, через Берлин, естественно, вышли на здешних представителей фатерлянда и вроде бы нашли понимание. Об этом, товарищи, нужно помнить!»
      И вот наш визит в Амторг. Он оказался кстати.                Не знаю, с тем ли человеком, о котором говорил капитан, встретились мы в унылой конторе, но именно он снова напомнил нам о немцах и, в частности, о Карле Брукнере. Оказывается «денди», а о нём очень осторожно наводились справки, внезапно исчез из Гонолулу. В администрации губернатора узнать что-либо не удалось. Чиновники юлили и отделывались неведением. Возможно, Брукнер выехал на другие острова, возможно, гостил у знакомых офицеров в Пёрл-Гарбор, возможно... Всё возможно, подытожил представитель Амторга, после чего подал Куперу телеграмму и пачку добавочных коносаментов, затребованных капитаном.
      –  Очень хорошо, что вы посетили меня, – сказал он. – В противном случае, мне пришлось бы лично доставить их в Хило. Эти документы нельзя доверить почте или посторонним людям.
      Содержание телеграммы касалось и нас. Соколов просил, если мы вдруг появимся в Гонолулу, то должны поспешить с возвращением на судно. Хотя погрузка затягивается, но присутствие суперкарго и боцмана диктуется необходимостью.
      Мы поспешили к Савиным.
      Мало сказать, что я был возбужден новостью и гадал,  куда же мог скрыться «денди»? Мои эмоции, о существовании которых я до сих пор лишь догадывался,  вдруг забурлили и потребовали выхода. Брукнер Брукнером, но. я, видимо, всё ещё не остыл и после стычки на Калаупапа. Руки чесались, и я устроил на лужайке за домом деда Паши «бой с тенью». Скакал, прыгал, молотил воздух кулаками. Только-только размялся – появился Вик и предложил свои услуги в качестве спарринг-партнера.
      – Перчатки найдутся? – спросил я.
      – Зачем? – удивился он.  – Давай голыми, – и показал кулаки, чем меня озадачил и даже удивил.
      Отступить я не мог – принял вызов.
      Вик оказался спортивным малым. Он почти не защищался, и всё норовил стукнуть меня по башке. Я поступил точно так же, но Вик обладал поразительной способностью держать удар. С тем же результатом я мог лупцевать боксерскую грушу.
      Я прекратил потасовку, заметив бабушку Марту, которая невозмутимо наблюдала за нами из гамака. Неужто ей не в диковинку? Видимо. Тем более,  её свите – Дику и Джиму Куперу. Эти уютнейшим образом расположились в шезлонгах. Юнга в присутствии хозяйки не открывал рта, зато Купер, что несомненно,  выступал в роли спортивного комментатора. Я показал ему язык и увёл Вика на берег, сполоснуться. Дик примчался следом.
– А ты... ничего!  – похвалил я партнёра.  – Хорошо держался. Приходилось много драться?
– Жорж, знаешь что такое «мокомоко»? – спросил он, прежде чем прыгнуть в воду, где уже плескался и фыркал непоседа Дик.
      – Откуда мне знать!
      – Это гавайский бокс, древнейший вид спорта, как всё, что касается истории исконных обитателей этих островов, – длинновато и с долей нравоучения пояснил Вик.
      – Да это ж обычное мордобитие!
– Не скажи!  – возразил он уже из воды. – В чём смысл мокомоко? Выносливость. Проигрывает тот, кто первым свалится на землю. Очень жаль, что многое... местные праздники, спорт... уходит в прошлое. Взять хотя бы Маикики – многомесячные гулянья в честь бога земледелия Лоно. Вот когда молодежь могла показать себя! Я застал уже остатки, но успел и побоксировать, и со скалы прыгал в океан, и соревновался в плавании со связанными ногами, и гонялся на лодках, одолел даже серф-бодз – доску, на которой в конце концов удалось оседлать волну.
– Лихо!.. – только и мог я сказать в ответ на его комментарий. А что ещё оставалось? И без того я сразу угадал в нём спортивную косточку. Выходит, не ошибся. Вон и Дик с величай-
шим почтением таращит глаза, обретая нового кумира. А может, уже и обрёл, после того как Вик заарканил японца. О-хо, он ещё и ковбой!  Как его... паниоло. Скромничает!  А сам оседлал не только волну, но и лошадку. Такие, как Вик, ничего не делают вполовину, всегда идут до конца.
      Тем временем с «верфи» вернулись дед Паша и папаша Джо.
      Вик ушёл в дом и увёл Дика. Я остался на берегу,  смотрел на океан, на пышное ожерелье, обозначившее бурунами кромку рифа, и думал о новом товарище, решившем, пусть на короткий срок, связать свою судьбу с «Бродячем Кошкой», а значит и с нами.
      Вик мой годок. Да, так оно и есть. Наверняка,  с пятнадцатого... ну, может,  с четырнадцатого, а уже женат, и дети в наличии. А Я? Всё ещё холостяк. А что такое «холостяк» в нашем, морском, деле? Отверстие, просверленное в корпусе деревянного судна. Дырка для болта или нагеля, дырка почему-то оставшаяся без применения. Выходит, что и я... дырка от бублика.
      «Ладно, Жорка, пока не до этого самого, – успокоил я себя. – Вернусь, закончу институт, определюсь с работой, а там и «это самое» не за горами. Будет жена, появятся дети. Пойдут, родимые, как грибы! В конце-то концов, чему нас учили в школе? Мол, чтобы иметь детей, кому ума недоставало? Вот смысл философии всей?.  Хватило бы ума живыми добраться до Австралии, а там, глядишь, и настрогаем. Лишь бы не выросли поганками...»
      Шумел над рифами немолчный прибой. За ним, у приёмного буя, ждал лоцмана чёрный пароход с голубой трубой, а к его корме жалась чья-то яхта. И так здесь из года в год, Везде своя жизнь, а с этой – мы завтра расстанемся с нею и, быть может, навсегда.
      Дик прервал мои досужие размышления.
      Юнга,  ставший при бабушке Марте чем-то вроде пажа, пригласил к обеду. Есть не хотелось, но я подчинился и, войдя в дом, где хозяева и гости уже заняли места за столом, сразу обратил внимание на черноволосую красавицу – жену Вика. Я уже видел её однажды, но в этот раз у меня вдруг ёкнуло сердце:  зачем, ну зачем Вик ввязался в нашу авантюру?! Что будет с ней и этиМИ малышами, что уставились на меня глазами-маслинами, в случае... Да, именно «в случае», который подразумевал всё, что угодно. Другое дело мы, холостяки, дырки от бублика, как и тот разношёрстный народ, готовый ко всему и собравшийся на «Бродячей Кошке» не ради чьих-то красивых глаз,  а ради того, что весомо, грубо, зримо окажется в кошельках при благополучном исходе рейса.  При благополучном. Но, как говорит Рябов, трус в карты не играет. ЭТИ решили рискнуть. Но Вик-то потянулся за нами! Выходит... по идейным соображениям? Вряд ли. Скорее, из-за романтики предприятия. А что? Похоже на правду. Паруса, важный груз, противник, некогда пленивший отца, а теперь строящий козни против соотечественников, волею судеб возглавивших экипаж шхуны.
      Словом, я что-то жевал, не замечая ни содержимого тарелок, ни его вкуса, чем, видимо, огорчил бабушку Марту, вложившую душу в наш прощальный обед.
      Я очнулся под пристальным взглядом её туземных глаз и подумал, что мы с Виком не соотечественники, и даже не соплеменники. Не русский он, а гаваец, хотя и владеющий русским языком. По крови Вик больше принадлежит матери, чем отцу. Отсюда и «мокомоко», и всё остальное. Ну зачем ему покидать семью и эту обетованную землю?!
      «Поговорить с ним по-мужски? Отговорить, заставить – пусть остаётся!» – думал я, но вспомнив, как он держался на Калаупапе, а недавно на «ринге», понял, что нарвусь на отказ. Поздно. Он, в своём роде, тоже «самурай», как Юкио Одзаки.
      Я улыбнулся бабушке Марте, показал глазами, что на столе – вкуснятина, и, следуя примеру юнги, всерьёз навалился на еду.
В конце обеда, когда принялись за ананасы и оранжад, бабушка Марта огорошила всех и, в первую очередь, деда Пашу. Она объявила, что отправляется с нами в Хило.
      Что тут началось!
      Она стояла на своём, несмотря на поток упреков, просьб и увещеваний. Ей говорили о трудности дороги, о том, что в её возрасте нельзя даже в помыслах отправляться в путешествие на яхте. Даже во сне! Бабушка Марта никого не слушала. В пылу спора, который становился всё жарче, только и слышалось: алоха, алоха!. Сестра, которую не видела много лет, – алоха, алоха! Племянницы – алоха, все прочие родичи тоже алоха. Но было ясно, что главная «алоха» – Вик, любимый сын, которого матери хотелось проводить до трапа, прижать, прощаясь, к груди и благословить «алохой» перед дальней дорогой в чужие края. Её алоха должна быть залогом благополучного возвращения сына, ибо «Гавай'и но ка оно»! И бабушка Марта добилась своего.
      «А может, она права, – думал я, – и «ничто не сравнится с Гавайями»?
      
Глава 15. ROUTINE VISITING
      
      «Нина» ещё раз доказала, что она прекрасный ходок.
      Не успела, казалось, растаять в утренней дымке зазубренная   цепь древних вулканов, охватившая полукольцом покинутый город, как уже показались берега Большого Острова – Гавайи, а Джим Купер, сделавший «штурманскую зарисовку», презентовал мне свой карандашный шедевр.
      Так как мы подходили с норд-веста, держа на мыс Уполу, то ещё до поворота в пролив Аленуихаха открылась вершина потухшего вулкана Мауна-Кеа. Треугольная вершина повисла в воздухе. Казалось, она плывёт над пеленой облаков,  которые неподвижно лежали на синеве океана, сгустившейся у горизонта. Её низкорослая левая соседка Кохала, была едва-едва обозначена невесомой тенью, а правая, Мауна-Лоа, почти не уступавшая по высоте, но расположенная на юге острова и походившая на перевернутую тарелку, смогла выставить над облаком одну лишь узенькую кромку, ничем не напоминающую вершину грозной огнедышащей горы.
      Бабушка Марта одобрила работу художника и сказала, что по ту сторону острова,  в аккурат между двух вершин, «если глядеть отсюда», находится Хило, и гордо добавила, что Хило – столица орхидей. Джима интересовало другое. Почему, спросил он, делая в альбоме последние штрихи, для погрузки выбран этот городишко  (бабушка Марта возмущённо фыркнула, но промолчала), не имеющий ни добротных причалов, ни погрузочных средств? Что это действительно так, пришлось убедиться, таская тяжелые ящики на собственном горбу. Но это было позже, а тогда пришлось думать о делах насущных.
      Заботы навалились, когда «Нина» оказалась у восточного берега острова, где встретила пассат и крупную волну, а ночью – ливень. К утру порвало грот, но, к счастью, яхта уже огибала мыс Пепеэкео. В бухту Хило вошли под стакселем. Под ним же проникли в её портовую часть – бухту Кухио, искусственную гавань, образованную молом на западе, мысом Лелеиви на востоке и Г-образным молом на севере, проложенным через риф Блонд.
      Дед Паша высадил «кошек» на шхуну, стоявшую у мола, и повел яхту дальше, в устье реки Ваилоа. Там, в небольшом рыбацком поселке Ваиакеа, жили дальние родственники бабушки Марты. Вик пообещал вернуться на шхуну к вечеру, а старики завтра утром, после того как навестят сестру и племянниц, живущих в Хило.
«Бродячая Кошка» не разочаровала бабушку Марту, повидавшую на своем веку множество парусников. Размеры шхуны превзошли её ожидания, капитан очаровал своим обхождением, а старпом пообещал исполнить «хулу»  если она ему «спишет слова на гавайском». Бабушка Марта тотчас поправила Шурку.  «Хула», сказала она, это не песня – танец, а если ему захочется петь на гавайском, пусть начнёт с «Алохаоэ». Это, мол, почти гимн островитян. И похвалила «большую гитару» старпома, которую тот демонстрировал гостям после того, как быстренько покончил с оформлением Вика. Тот был зачислен в экипаж без проволочек, что тоже понравилось супруге коммерсанта, привыкшей иметь дело «с солидными людьми».
      Погрузка началась дня за три до нашего возвращения. Ящики с простенькой маркировкой были тяжелы. Матросы ворчали и требовали нанять «туземных бездельников», но капитан отклонил их требования, сославшись на пункт контракта, в котором прямо говорилось, что в случае необходимости все погрузочно-разгрузочные работы выполняются силами команды, при условии дополнительной оплаты по прибытии в порт назначения.
      Я тут же организовал свою бригаду. Рябов, Шматуха, Чиж и новичок Вик Савин (я так и не привык к «заморскому» звучанию его фамилии – Севидж) трудились на славу. Шишкин попытался улизнуть, но старпом призвал его к порядку, я – к совести, и тогда ревматрос предложил организовать социалистическое соревнование, взяв пример со Стаханова и Максима Кривоноса. Хитрован знал, что ему не посмеют ни возразить, ни отказать. Пришлось смириться. Мы работали, а он, в основном,  «сверял показатели»! Принесёт несколько ящиков и бежит к Питеру или Вантемилье – двум другим бригадирам. Я пообещал Фёдору намылить шею и намылил бы, да умный Шматуха посоветовал поступить по-чапаевски – плюнуть и забыть.
      Нужно сказать, что наше отсутствие не вызвало разговоров, хотя и было замечено. Оно объяснялось почти правдоподобно необходимостью получения в Амторге недополученных документов и справок о денежных платежах, задержавшихся в Сан-Франциско. Версия удовлетворила самых любопытных. Допросами-вопросами нас не донимали, а то, что «Нина» прибыла не только с судовым «финансистом», то есть, со вторым помощником Купером, но с отцом и матерью нового матроса, владельцами яхты, лишили сомневающихся,  если такие были, последнего повода для каких-то домыслов.
      Зато Шишкин надоедал    каждому участнику «экспедиции». Почему охромел штурман? Отчего папаша Джо прячет руку за спину, когда с ним здороваются и, главное, не таскает ящики, как он, Шишкин? Липучкой лип! Лез, как говорится, без мыла. Его, конечно же, посвятили в результаты похода,  но без «пикантных» подробностей. Соколов настоял. Отвечали, как договорились: Купер подвернул ногу,  а папаша Джо потянул связки.  «Скалы там – чёрт ногу сломит!» – объясняли ему. А как иначе? Ляпнет на палубе, а после расхлёбывай из-за болтуна.
      Для меня недавние события, и всё с ними связанное, стали ожиданием новых. Ещё в Гонолулу я понял, что завязывается тот ещё узелок!  Почище любого морского,  а то и знаменитого «гордиева». Может,  со временем придётся рубить его чем ни попадя. Из-за этой кутерьмы я толком не познакомился с Гонолулу, да и с Хило тоже. На орхидеи, правда, налюбовался досыта.
      «Туземные бездельники»,  сделавшие мол местом встреч и увеселений (на пирс, где грузилась шхуна, их пускали лишь после окончания работ),  напоминали не людей, а букеты, да и город служил лишь фоном для бесчисленных гирлянд и охапок орхидей всех цветов и оттенков. От цветов рябило в глазах. Порой мне казалось, что здешнее поклонение орхидеям, сродни тихому и счастливому безумию. Вдалеке, где вздымались вершины вулканов, жили их добрые и злые боги, почитаемые за творимые ими некогда легендарные чудеса; цветы же – реальное божество, доступное рукам и глазу, жило рядом,  сопутствовало людям постоянно, пряталось в букетах, скрывалось в венках или ожерельях – леях.
      Иногда всё же удавалось пошататься по городу, благо он был невелик. Дальние вылазки не получались,  а вот набережная и граничивший с ней парк, названный в честь гавайской королевы именем Её Величества Лилиуокалани, всегда были к нашим услугам. Только однажды удалось вырваться, благодаря усилиям бабушки Марты, за тридцать километров к водопадам Акака. Воды падали с высоты ста сорока метров, и я обомлел от их хрустального звона, от пения каких-то красных птиц, от тропической буйной зелени, которая была, как я уже говорил, сродни тихому, но безумному в изобилии, цветению тех же орхидей, растущих на плантациях и свободно, на приволье, как растёт трава.
      А вообще, было не до гулянок.
      Шхуна, говоря фигурально, уже разводила пары. Работы у боцмана выше головы, на отходе – тем более. Нынче мы готовились особенно тщательно. Проверяли каждую мелочь. Покуда океан нас миловал – не трепал. Однако надо было учитывать и его капризный да изменчивый норов, и незримых, но кажется вездесущих «драконов». Способные пакостить в суверенных водах, почти на глазах у хозяев, в океане они могут совсем распоясаться. Там хозяевами положения станут их наглость и готовность пойти на всё. На всё? Неужели решатся, сволочи, потопить шхуну?! Капитан сказал, что нужно не хлопать ушами и быть готовыми ко всему. Быть! Готовыми!  Поэтому, Лунге, и с тебя будет спрос,  в случае чего.
      «В случае чего»! О чём ни подумаешь,  куда ни шагнёшь... Вот жизнь! Того и гляди наткнешься на её нынешнюю спутницу с растопыренными крыльями, а она, судьба наша нынешняя, может подбросить не одну лопату дерьма. И тоже «в случае чего». И если поpoй холодела спина, то не от мыслей о собственной персоне: я был уверен, что со мной ничего не случится, а оттого, что втравил в эту... авантюру друзей, а недавно легко согласился на участие Вика в непредсказуемом по своим последствиям путешествии. Пусть бы сидел на своих Гавайях, шлифовал кровь этим... «мокомоко», радовал жену и детишек «алоха» и достатком, опекал мать и утешал отцовскую старость.
      Юки тоже не шёл из головы, но Юки...  это Юки. Совсем другой коленкор. Хороший товарищ и всё-таки...  самурай. Это у него в крови. Самурайство. Кодекс чести? Ну да, в пользу новых камрадов. Самурай верный не самураям, а морскому братству, что нашел на «Бродячей Кошке». Вот и остался с теми, чтобы... Где он теперь? Что с ним?
      Мысли не заноза. Не вытащить и не выбросить. Поступок Юки выглядел безумием, но в нём была своя логика. Одно утешало: выбор он сделал сам – ему виднее. Знал, на что шёл. Значит, на что-то рассчитывал, побывав в лапах соотечественников, выслушав какие-то предложения, на которые, может, не соглашался вначале по одним соображениям, а потом согласился по другим.
      А время двигалось, время катилось вместе с солнышком...
      Дед Паша дневал я ночевал на шхуне. Всё время при сыне. Возможно, жалел в душе, что отпустил его с нами, но вида не показывал. А может, просто хотел побыть с людьми, которым помог, с которыми успел... Ну, не сдружиться, нет, – сойтись по-хорошему. Он часто навещал Купера, лежавшего в своей каюте, о чём-то толковал с Иморе, находил время пообщаться с Диком, но, конечно, чаще всего работал рядом с сыном. И всегда – молча.
      Мне дед Паша подарил отличный нож взамен утопленного. Однажды, когда Лопес и Зичи срезали со старых кливеров истершийся ликтрос,  а я отпарывал с них гнилые заплаты, на баке, где мы работали, появился радист. Шматуха, как никогда,  выглядел «элегантом». Ящики покоились в трюме. Какие-то остатки ожидались к вечеру. Их погрузят матросы. Комсостав не прикасался к ним уже два дня, а так как на молу стало тесно от местных красоток, то Генка сиял, как медный котелок, только что надраенный толчёным кирпичом. Он попросил меня зайти к капитану, получившему из Амторга бумагу, касавшуюся «курсанта Лунге».
      – Институт беспокоится о твоей девственности, – ухмыльнулся Шматуха, не сводя глаз с моего ножа. Он протянул руку: – Дай-ка взглянуть.
      И Шишкин тут как тут.
      Когда мы вернулись с Молокаи, Фёдор двое суток ходил вокруг да около – принюхивался, скотина, и только узнав, что с прокажёнными никто из нас не якшался,  начал выведывать подробности. Увидев пустые ножны, отвесил губу:  «Посеяли, растяпы? Матрос без ножа,  что кочегар без лопаты!» И заржал, жеребец. Увидев подарок деда Паши, ревматрос загрустил:  – Такого в Хило не купишь!» Теперь и у «ворошиловского стрелка» потекли слюни.
      Я протянул ему рабочий инструмент, пригодный,  впрочем, и для ближнего боя. Шматуха подбросил его на ладони,  взялся за рукоять и за лезвие, потом ухватил как-то по особому ловко и, почти без замаху, метнул в фок-мачту, угодив в узкую щель между шкотами брамселя и марса-топенантами.
      Я был изумлён.
      – Ну и гла-аз!  Случайно? Или целил туда?
      – А как ты думаешь? – расплылся Шматуха. – Надо владеть и таким оружием. Винтовка не всегда под рукой у защитника социализма. Верно, Шишкин?
Шишкин стоял с раззявленным ртом.
      – Ты прав, Федюнька, что положил глаз на эту игрушку, – продолжал мучить ревматроса радист. – Я видел такие в Гонолулу и жалею, что не купил – уж больно хороша, да и пригодиться может, учитывая возможность абордажа и «сарынь на кичку».
       – В Австралии купишь, Гена, – утешил я.
       – А зачем он мне после драки? – удивился радист.
       – Тогда мой возьми, – вдруг расщедрился я.
       – Подарок отдаёшь?!  – не поверил Шматуха.
            – Временно, – опомнился я. – После драки вернёшь,  в Австралии, – и добавил: – Если доберёмся до австралопитеков и бумерангов.
            – Возьму, чтобы добраться живыми, – согласился он и протянул руку. – Мёртвые сраму не имут, живые живут победой. Ты знаешь, Федюнька, что по этому поводу сказал товарищ Сталин?
      – М-м... н-нет... – промычал Федюнька.
      – «Третьего не дано»,  сказал товарищ Сталин. Читай собрание сочинений, том третий, страница сто семьдесят шестая, – отчеканил Шматуха и полез за ножом на мачту.                – Третьего не дано, – повторил, вернувшись, – но мы должны победить. Кого, Шишкин? Мировых империалистов, которые «рыщут по всем странам, от Финляндии до Кавказа, от Сибири до Туркестана, снабжая контрреволюционеров,  устраивая разбойничьи заговоры, организуя поход на Советскую Россию, куя цепи для народов Запада». От себя скажу, и Востока. А это кто сказал?
      – Л-ленин? – с надеждой спросил ревматрос.  – Товарищ Ленин?
      – Э-эх, темнота-а! Был ты тёмным матросом, тёмным и остался – с Лениным в башке, и с наганом в руке. А Ленин учил:  «учиться, учиться и учиться»! А это снова сказал  товарищ Сталин, том четвертый, страница сто восемьдесят первая.
Шишкин понурился, а Шматуха добил его последней цитатой.
      – А Владимир Ильич, к твоему сведению, говорил:  «Мы считаем положение весьма серьёзным, и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут вероятно все без изъятия союзники.  Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьёзно, готовиться изо всех сил». Том двадцать седьмой, издание четвертое, страница, Фёдор, сто девяносто девятая. Заглядывай иногда, Фёдор, в сочинения вождей революции. А то утопят тебя японцы, а ты? Ты не только не читал классиков марксизма-ленинизма, ты не готовился по-настоящему, без промедления, изо всех сил. Даже приличного ножа не купил. Поди, на девочек валюту истратил?
      Шматуха резвился. Шишкин был морально раздавлен, а я... Что-то в моём мозгу повернулось, – радист открылся с новой, неведомой доселе, стороны. Словом, я понял, что Генка не так прост, как кажется:  «ворошиловский стрелок» – себе на уме.
      Едва они ушли, ко мне подошел дед Паша, видимо, находившийся где-то поблизости,
      – Не переживай, Жорж, – сказал он. – Я всё видел, а этот парень мастак! Кто знает, что вас ждёт? Я сейчас постоянно думаю об этом. Может, нож и тебя выручит не раз, а однажды и Вика спасёт, или Джо. Да хотя бы и любого из вас! На отходе я отдам тебе свой, точно такой же, а уж ты постарайся вернуть мне его... вместе с Виком.
      Я сказал деду, что так и будет. Сделаем всё, чтобы вернуться с победой к нашей гавани родной. А ею, волею судеб, стала бухта Сан-Франциско. Туда и будем стремиться, а Вика доставим живым-здоровым в Гонолулу.
      Печально улыбнулся дед Паша, покачал головой и ушёл, а я отправился к капитану.
      Бумага, полученная Соколовым, извещала его, ответственного за морскую практику питомца института, что буде условия плавания помешают курсанту Лунге вернуться к началу занятий, это не значит, что оный Лунге может рассчитывать на снисхождения во время экзаменов по основным дисциплинам.
– Такую вот реляцию мне отпендюрили твои учителя! – Соколов усмехнулся. – Что скажешь, боцман?
– Боцман, или практикант Лунге? – спросил я и сам же ответил: – Как боцман скажу, что мне бы их заботы. А как практикант... Будет день, будет пища. Это ж не учителя меня вспомнили – учебная часть.
– Она, Жора, как декабристы, страшно далека от народа. – Капитан сунул бумажку в стол. – А вообще-то практика у тебя нынче богатая! Но какие-то задания ты выполнил?
– Да. Ещё до Панамского канала, когда шли в Сан-Франциско. Я тогда подналёг. Как чувствовал, что попаду в цейтнот. Только, Николай Петрович, все записи остались на «Рыкове»,
– Ну, хорошо... Ты извещён, я поставлен в известность, а что дальше... – Капитан захлопнул лоцию («Pacific islands pilot fol. The central groups comprising  New Caledonia and the Loyalty islands…»,  – успел я прочесть на обложке), бросил её на стопку других и задумался, уставясь на карту, точно скатертью, закрывшую стол. – Ты, кстати, проверил надёжно ли закрепили на транце стальные пластины? Не броня, но если пульнут по корме из какой-нибудь «арисаки», всё будет меньше урона. И нашим стрелкам, всё какое-никакое, прикрытие. Проверил? Ну и ладненько. Будем жить и плыть, – сказал наконец, давая знать, что аудиенция закончена, – а будущее покажет. Ты, Лунге, о заданиях всё же не забывай, а я тебе такую сопроводиловку состряпаю, что менторы будут читать её, как «Остров сокровищ» и простят все огрехи, если они окажутся.
– Николай Петрович, вы карту изучали и лоцию… – сказал я, замявшись и кивнул на увесистую стопку наставлений.  – Можно задать вопрос?
– Можно.
– Уже определились с маршрутом?
– Пока нет. Прикидываю варианты, – ответил капитан, протягивая мне ту самую лоцию. – Подумай и ты, Жора. Рябов уже полистал эту книжку. На днях мы посовещаемся, узнаем мнение Вантемильи, Купера, твоего Иморе, возможно, посоветуемся с Виком. Надо изыскать самый безопасный маршрут. Всё, боцман, можешь идти.
Я сунул под мышку оранжевый том и покинул каюту, решив поговорить с Джо о том, с какой стати он решил перебраться в кубрик, а своё место в «бородавке» уступил Вику.
Оказалось, что подшкипер уже перебрался к матросам. Там я его я нашёл, но разговор начался на палубе, вдали от всех – у бушприта. Так захотел Джо, едва выслушав мой вопрос.
– Жорж, – ответил он, – мне нужно быть с матросами. Взять хоть Питера… Тёмная лошадка, тебе не кажется? Отсюда начнётся самый длинный и самый долгий отрезок пути. Скорее всего, и самый опасный. Мне надо быть поближе к людям. На всякий случай. И потом, наше переселение уже согласовано с капитаном и старпомом. Я им всё объяснил.
– Ладно, пусть будет так, – согласился я. – В судовой роли Вик числится старшим матросом. Может, это даже хорошо, что он оказался компаньоном Шишкина, но как бы они не перешли от «агитации» к «мокомоко».
Джо посмеялся и сказал, что Вик умеет держать себя в руках, а «агитацией Шишкин пускай подотрётся».
          Но я всё-таки предупредил Вика. Посоветовал не откровенничать с ревматросом. Почему? Да потому, что старший рулевой... Тут я замялся, но вспомнил, как дед Паша спрашивал о «чека» и не стал мямлить. Сказал, что Шишкин, возможно, приставлен следить за нами, за теми, кто пришёл на шхуну с «Рыкова». Тебе, понятно, он напакостить не может, но будет мотать на ус всё подозрительное, касающееся советских. Видит же, паразит, что ты водишь с нами дружбу. Так что, камрад, слушай, что трёкает этот барбос, а сам с расспросами не лезь. Почему? Всё ещё не понимаешь? Да, потому, Вик, что ты ничего не знаешь толком о жизни в Советском Союзе. Мы и сами не знаем всего. А если знаем или догадываемся о чём-то, то уж, будь спок, держим при себе, на людях помалкиваем в тряпочку. Почему? О, ч-чёрт!.. Да, всё потому, потому, потому! Нарвёшься ненароком на такого Шишкина и загремишь в места, не столь отдалённые от... Гонолулу и Хило, где золото роют в горах.
– Это где? – спросил он.
– Приходилось когда-нибудь слышать русскую народную песню о бродяге? Нет? Попроси Рябова спеть. «А брат твой в далёкой Сибири давно кандалами гремит». – Эту строчку я, как мог, пропел сам, и, чтобы закончить политпросвещение «тёмного» иностранца, спросил: – Понял наконец, кто Красная шапочка, а кто Серый Волк?
      Он понял и больше не возвращался к этой теме. Хватало других. И дел хватало. А потом пришёл день, когда ветер зашевелил на фок-мачте «Бродячей Кошки» флаг отхода. И было это вскоре после «совещания». Капитан суммировал все мнения, но своего так не сказал. Пообещал сделать это уже в океане: на берегу никто не должен знать нашего маршрута на первых порах.  Флаг отхода – это рубеж, если не Рубикон. Всё, что до него, мы с грехом пополам одолели, прожевали, переварили и... да, и превратили в прошлое. Всё, что произойдёт за нынешним безмятежным настоящим полно неизвестности. Коли и будущее, допустим, два-три ближайших месяца, тоже удастся благополучно переварить и превратить в удобрение для личной истории, то я, по возвращении в Питер, утру нос Ваське Гущину и остальным «артистам». Черкну-ка, пожалуй, Ваське открытку из Хило. Ничего крамольного! Ограничусь красотами и описанием трудовых будней. Боцман Лунге с честью несёт знамя института и совторгфлота по океанам планеты, которую товарищ Чкалов ласково назвал «шариком». Пусть заодно сообщит в учебную часть, что курсант Лунге не нуждается в поблажках и выполнит все положенные задания.
      Флаг отхода – ещё не отход, а предупреждение о нём, его преддверие.. Однако с его появлением начинается routine visiting – «посещение корабля родственниками и друзьями».
      Дед Паша, бабушка Марта и её сестра привели на причал целый выводок парней и молодаек. На палубе стало многолюдно и тесно от знакомых и незнакомых людей, которые вели себя, как знакомые. Более того, как старые знакомые. А может, так оно и было, ведь матросы всё свободное время проводили на берегу. Время зря не теряли.
      Бабушка Марта не забыла Рябова. Нет, она не «списала слова», но вручила певцу и музыканту подарок:  «пупу» – раковину тритониума, звук которой, если Шурка осилит технику дудения, слышен, по словам дарительницы, за несколько километров, и бубен «ипа хулу», сделанный из двух тыкв.
      Я получил от деда нож в потёртых ножнах, но, «до лучших времён», убрал его в сундучок из дерева пальмы – общий, воистину царский, подарок Севиджей и их здешних родственников. Они же преподнесли капитану макет полинезийского «длинного судна» с парусами из пандановых рогожек, с хижиной и камельком на корме, с рулевыми вёслами и каменными якорями. Словом, всё честь по чести. Имелась ещё и вторая лодка, соединенная с главной общей палубой, а корпус главной был обмазан какой-то местной шпаклевкой, особым составом, делавшим полинезийское судно водонепроницаемым.
      Соколов был польщён и обрадован. Подарок принял с большим чувством и сказал, что ежели ему однажды придётся сделаться Робинзоном, ежели судьба забросит его хотя бы и без Пятницы на один из островов Пасифик оушн, он всё равно построит судно по образу и подобию этой модели и приплывёт в Хило, чтобы поставить в здешней бухте на вечную стоянку, как на его родине намереваются поступить с крейсером «Аврора». Когда-нибудь.
      Аборигены запереглядывались:  «Аврора»? Что за крейсер? Чем славен? Пришлось объяснять, что это – легенда русского флота, бабахнувшая в семнадцатом по дворцу царя Николашки и тем возвестившая миру о начале новой эры в истории не только России, но и всего человечества.
      Дед Паша разволновался. «Аврора»?! Как же, как же! Помню! Ведь она же участвовала... это, при Цусиме!
      Старый матрос вспомнил, что крейсер в ту пору был «с иголочки», мог шпарить двадцатиузловым ходом, а пушек име-ел... Закачаешься! Аж сорок штук разного калибра.
      Он вздыхал, кряхтел и тёр лоб и вдруг... рассмеялся.
      – В японском плену я много чего понаслышался от матросов. Рассказывали, что у адмирала Рожественского, скотины и самодура, для кораблей эскадры имелись прозвища. Так вот, друзья, «Аврору» он в гневе называл только Проституткой, а иногда орал: «Подзаборная проститутка!» Так-то вот.
      Каждый из нас получил от Севиджей какой-нибудь подарок. Шишкину досталось копье с кремневым наконечником. Обидевшись за «Аврору», он, потрясая им, вступился за крейсер.
      – Пал-Фимыч, Проститутка же ж – при проклятом царизме!  – орал Шишкин. – А мы из неё сотворили нашу гордость! Вы знаете, что есть «Аврора» для советского рабочего человека? Это – святое!  И вообще, на нашем эРКаКаФэ клички и прозвища запрещены!
      Дед Паша улыбался. Он был настроен не так воинственно, как ревматрос. Куда как миролюбиво.
       – Так я ж не хулю, Федя, я просто вспоминаю, – защищался он. – У этой паскудины, у Рожественского, не только для «Авроры» было припасено прозвище. «Светлану», к примеру, называл «Горничной», каперанг Бэр, а значит и его «Ослябя», обзывались Похотливой стервой. Даже Миклуха-Маклая не пожалел!  Родич путешественника, гордости русской, был для придурка Двойным дураком!  – Дед Паша снова завздыхал: прошлое нахлынуло, как цунами, потянуло пороховой гарью, снова покатились по стальной палубе дымящиеся гильзы, а вдали замаячили голубые японские эсминцы и крейсера. – Нет, Федя, не для обиды я вспомнил. Что прозвища? Там же люди служили! Крестьяне вроде меня, рабочий, как вы говорите, класс. Эх, да что там говорить!
      Я дёрнул Шишкина за рукав: отвяжись от старика! Но Шишкин и сам, наконец, понял, что нечего лезть в дудку и что Павел Ефимыч меньше всего повинен в том, что когда-то кто-то назвал славный крейсер «Аврору» проституткой. Он снова занялся копьём, а потом унёс в «бородавку».
      Я смотрел на его спину и представлял Фёдора с кольцом в носу, в юбочке из листьев. Спина исчезла за дверью, – я не выдержал и рассмеялся.
      А провожающих всё прибывало.
      Толпа на причале, толкучка на палубе. Команда смешалась с аборигенами – клумба! Плантация орхидей! На шеях – леи, на головах – венки. Леи свисали даже с мачт и вант. «Хула-гёрлс», охочие до танцев молоденькие девчонки, выделывали у грот-мачты незамысловатые па, полные какой-то магической грации. «Хула-хула!» – пояснила бабушка Марта, полагая, что этим всё сказано.
      Одна из девчонок, постарше других, гибкая, как лоза, вся увешанная цветами, нацепила мне на шею уже третью лею и потащила к мачте. Я оглянулся на деда Пашу. Тот засмеялся и махнул рукой: «Давай, Жора, танцуй пока танцуется! Придётся ли ещё?» А я... я тоже пустился в пляс, поводя бёдрами, притоптывая и взмахивая руками, завороженный, волшебным ритмом, блеском глаз и губ, всем чудом нынешнего вечера.
      Я вернулся к деду Паше и Джо весьма довольный собой.
        – Ну, как? – спросил, ожидая дифирамбов.
        – Хула-бой!  – прыснула бабушка Марта.
– Танцевал ты неплохо, – сказал Джо, сдерживая улыбку, – но... как боксёр на ринге. Я ждал, что ceйчас забудешься и приваришь партнёрше своим коронным правой.
– Да, ну тебя! – засмеялся я, вспомнив, что чаще всего действительно двигался «в ритме боя» – левым плечом вперед, приподнимая его и прикрывая челюсть то им, то кистью.
      Больше я не покидал ни деда Пашу, ни папашу Джо. Быть зрителем на этом красочном празднике тоже неплохое занятие. Шишкин, прибрав копьё, бродил в толпе взлохмаченный и ошалелый, никого не призывая к победе мировой революции. Он вряд ли сейчас помнил о ней. Чиж никуда не лез, держался позади нас, в руках – Парида. Китаец выловил её на причале, когда появились первые гости и с тех пор   носился, как с писаной торбой. Переживая за Юки, переживал и за кошку, любимицу друга. Пожалуй, он больше других верил в то, что Юки вернётся на шхуну.
      Беспокоил Питер. Он успел где-то поддать и начал задирать чилийцев. Он мне сказал, что в случае тайфуна меня, рыжего, швырнут за борт вместо «рыжей кошки», как того требует древнее поверье японских моряков. Пришлось сделать внушение. Сказать, что лучше бы ему поспать до отхода. Увидит кэп – оставит куковать в Хило. За Соколовым не заржавеет. Пит, вопреки ожиданиям, не стал качать права, но, попытавшись меня приобнять, повторил любимый «тезис» Шишкина о победе мировом революции, который постарался развить в пределах своего понимания. Мол, он свободный человек, а свободный человек должен быть свободным во всём. Пришлось показать кулак. Заткнулся и побрёл в кубрик, твердо переступая очень даже трезвыми ногами. Притворялся, что ли? Зачем?
      Aй да, Пит! Больно нужна ему мировая революция... А мне? Чёрт её знает. Слишком расплывчатыми стали подобные постулаты, потерявшие среди цветов, танцев и песен гавайцев всякий смысл. Конечно, всегда брезжило что-то эдакое в мыслях при взгляде на ревматроса, но это «что-то» воспринималось с опаской. То ли действовала грозненская «прививка», то ли рожа Шишкина, его сущность, ясная по этой части, как Устав коминтернационала, сотканный из однобоких параграфов: отобрать, лишить, подавить. Вот Шматуха мне был понятен. Набор цитат он надевает на себя, как защитный панцирь. Новенький панцирь. С иголочки. Готовится Гена к возвращению к родным Пенатам, где, знает, начнут трясти каждого «рыковца» за Рыкова, вот и склепал по кусочкам.
      Не нужно сейчас ломать голову над этими штучками, говорил я себе. Для них будет время в океане, когда расстанемся с этими людьми, с этой бухтой. Сейчас важно не это, а как и чем закончится фрахт. В Соколове я уверен. Перед ним и Рябов благоговеет, верит ему абсолютно. Этого и для меня достаточно. Каждый должен быть на своём месте и делать всё, чтобы оказаться там, где нужно оказаться, сдать груз и придти в Мельбурн.
      А дед Паша пригорюнился. О сыне думает, или «разбужен» выстрелом «Авроры»? Вновь переживает плен и всё последующее, вплоть до нынешнего дня. Наверно, удивляется своей благополучной старости, обретённой на чужбине и ломает, как и я, голову над нашей непонятной и заумной жизнью. Сделать грозный крейсер символом человеческого счастья... До этого надо додуматься! А сясьтя нет как нет.
      Я не запутался в собственных рассуждениях, но был обеспокоен  «опасным» поворотом мыслей: вот уж ни к чему! Поэтому обрадовался, когда Соколов предложил всем посторонним покинуть палубу «Бродячей Кошки».
      
Глава   16. ПРИЯТЕЛИ, ЖИВЕЙ РАЗВОРАЧИВАЙ ПАРУС!
      
      Дед Паша, подавая пример, увёл на берег бабушку Марту, её родичей и выводок «хула-гёрлс». За ними потянулись остальные. Поцелуи и прощальные слова стали, как говорится, достоянием памяти. Настоящее вступало в свои права, отметая сомнения и прошлое.
      Матросы сматывали на вьюшки швартовые, тужился слабосильный буксирчик, оттаскивая нос шхуны от причала, а цветастая «клумба» двигалась вдоль причала и, смазанная сгустившейся ночью, ждала момента, когда наша корма скроется за молом.
      И вот... Буксирчик тявкнул и сбросил стальной конец.
      Жиденько затарахтел наш движок, шхуна скользнула за мыс Лелеиви: прощай, Хило!  Сейчас обогнём мыс Кумукахи и расстанемся с гостеприимным Большим Островом. И то – пора, застоялись. Капитан предпочел покинуть Хило украдкой, но и ночь моряку не помеха. К утру будем далеко в океане, а там... ищи ветра в поле!
      С плеч, будто, свалилась тяжесть.
      – Товарищи, живей разворррачивай па-арррус! – пропел я «рыча» от радости, когда мачты покрылись гулкой парусиной, а пассат расправил её и обрюхатил до барабанной тугости и звонкости.
      Всё, абсолютно всё – недавние переживания и сомнения – потеряло значение. Осталась бы навсегда эта звёздная ночь, остались бы рядом Джо, Купер и Вик. Пусть бы и Чиж остался, а может, и Юки. Дика забыл! А он нахохлился у шпиля, за которым о чём-то толковали мои друзья-приятели. Вот и  сеньор Вантемилъя по-птичьи вышагивает возле рулевого. Туда-сюда, туда-сюда, как заведённый. Наверно, соображает на что потратит кучу денег, когда вернётся к своей многочисленной семье. И он бы со мной? Нет, пусть остаётся с мучачо.  «Навсегда» – жестокое слово с оттенком хорошего. Только с оттенком. В нем есть безнадёга. Что-то от лей, которые, чуть послужив общей радости, уже свалены на трюма и превратились в бесформенную груду, в груду сена. Совсем скоро их выбросят за борт. Навсегда.
      Ветер усилился. Солёные брызги окропили лицо.
      – Море поёт, море зовёт, Шишкин вперёд!  – пропел я, увидев ревматроса, который,  сменившись с руля, разминал ноги, – Фёдор, принимай обломки, битых похоронит мр-рак. Будут вспоминать дррракоши красный наш советский флаг!
      Песенка пропетая без задней мысли, всего лишь от хорошего настроения, привела Шишкина в ярость. Будь у него в руках дарёное копье, он, наверно, пырнул бы меня за профанацию родного стяга, за насмешку, которая виделась ему в самых безобидных словах. Он уже и уста отвёрз, чтобы дать мне отпор, но в сей драматический миг из открытой двери офицерского капа донёсся хриплый рёв, это Шура Рябов решил наконец опробовать пупу. Мы замерли, переглянулись и разошлись с миром.
      Я ещё какое-то время побыл на палубе. Поговорил с мистером Валли, вылезшим покурить из машины, обошёл палубу, наказав вахте прибрать снасти, брошенные под ноги кем-то из нерадивых. И вдруг повторный рёв тритониума разорвал тишину.
      Из рубки выбежал капитан и сунул голову в кап.
       – Александр! – крикнул он. – Очумел?!
      Раковина смолкла, а я подъехал к кэпу, чтобы, воспользовавшись, как думал, подходящим моментом, узнать куда же мы держим путь?
      Соколов, однако, не был настроен на беседу. Видимо, допекла его пупа.
      – Один у нас путь, Лунге, один. Тeppa инкогнита аустралис – наша единственная цель, а путь к ней... мокрый, – отделался этими словами и скрылся в рубке.
      Тогда я отправился к Рябову. Уж кто-кто, а старпом должен знать всё доподлинно о маршруте «Кошки».
      Рябов тоже встретил меня не слишком приветливо.
      Отложив раковину, которую беззвучно примерял к губам, ответил, что свои намерения капитан пока скрывает даже от него.
      – Он, кажись, и сам ещё не решил что и как намерен поступить, – ответил Шурка с зевком. – Потому и торчит в рубке. Колдует над картой и маракует. Завтра всё прояснится, вот увидишь.
      – Тайны мадридского двора...
      – А ты вспомни, Рыжий, что говорил Соколов, когда вы вернулись с Молокаи.
      Да, было сказано, было.
      Когда мы отчитывались за «рейд», зашла речь и об этом. Капитан сказал, что с нами – теперь мы это знаем! – не шутят. Противник хитёр и коварен, а это значит, что нам и в дальнейшем придётся ещё не раз столкнуться с его фокусами. С ними приходится считаться и думать о дальнейшем маршруте с учётом новых реалий. Одно могу сказать совершенно точно, добавил Соколов, что мы не воспользуемся рекомендованными курсами, какими пользуются суда идущие с Гавайев на Австралию.
      – Ах, город Нагасаки, а сясьтя нет как нет... – вздохнув, я потрогал «пупу», щёлкнул по «ипу-хуле», ответившей мне недовольным «бум-м», и посмотрел на Шурку с сочувствием. – Ну, а сам-то, товарищ старпом, что думаешь обо всём этом?
      – Господин старпом! И, если на то пошло, сеньор чиф-мейт, – поправил он, важничая и ухмыляясь. – Не забывай, что STRAY CAT – чилийское судно с английским названием.
       – Хорошо, хорошо! Ну, а всё-таки, что думаешь?
       – А я не думаю.
            – Ого!
       –  За меня думают.
       – Думают, значит…
       – Yes. understand?                – Yes, sir!
      Он убрал подарки в рундук, а из шкафчика-пенала достал гитару и кивнул мне на койку: садись. Я присел на край постели, а Шурка запел.

      Бродячая кошка – красотка из Фриско.
      И шубка в полоску, и хвостик трубой.
      Что мышек не ловит – беда небольшая, –
      Охотятся крысы за кошкой толпой!

      Пропел сие и отложил гитару:
         – И так далее.
       – Не шибко, – дал я оценку его творческим потугам. И вдруг, ни с того ни с сего, тоже исполнил куплетец, услышанный как-то в исполнении питерской детворы:

                Тучи над городом встали,
                Крысы в атаку пошли:
                кошку за хвост привязали
                и на расстрел повели.

        – Значит, Жорка, и у тебя на душе кошки скребут? А суть в том, что нашей «Кошке» придётся туго. Предчувствую. Может и так случиться, что товарищ Сталин представит нас посмертно к званию «Герой чилийско-американских штатов».
      – Не каркай, Рябой!
      – А я не каркаю, – Шурка опять потянулся за гитарой, но, положив её на колени, не дотронулся до струн. – Сердце, Жорка, вещает, что придётся нам досыта   нахлебаться солёной воды.
        – Типун тебе на язык!  –   буркнул я и вышел.
      «Бродячая Кошка» ходко бежала в ночь. За кормой, почти над горизонтом, висела Полярная звезда. Скоро она утонет, а по носу всплывут другие созвездия, появится Южный Крест...
      Когда рассвело, мы не увидели вулканов. Вокруг лежал океан, бескрайний, Великий, Тихий. Что поджидает нас на его просторах? Ветер пошумливал, что-то насвистывал, но ответа не давал, а плеск волн, словно вторя словам Рябова, говорил о вечном.
      Ещё до утренней приборки капитан вызвал к себе Рябова и меня.
      – Старпом, после завтрака пошлёшь по матросу на фор-марс и крюйс-салинг, – приказал Соколов. – Круглосуточное наблюдение за горизонтом! Меня интересует китобоец. О появлении любого судна докладывать немедленно.
      Рябов молча кивнул.
      – А ты, боцман... – Он пристально посмотрел мне в глаза. – Ты вскроешь трюм и доставишь мне в каюту два ящика с винтовками и пяток цинков с патронами. В штурманскую рубку – два цинка и три винтовки. Афишировать сие не нужно. Сделаешь, когда на палубе будет не слишком много людей.
      Я, как и Рябов, ничего не сказал. Ограничился кивком.
      «Куда же мы всё-таки держим путь?» – подумал, выйдя на палубу. Лезть к капитану с новыми расспросами, значит надоедать. Несолидно. А знать-то хочется! И я направился к Шишкину, переминавшемуся на банкетке у штурвала. Фёдор мельком взглянул на меня и уставился в компас. Я тоже посмотрел на картушку: курсовая черта показывала, что шхуна бежит на зюйд-зюйд-ост!
      Что бы ни надумал капитан Соколов, а впереди лежали только Маркизские острова.

                Конец первой части