Миры моей бабушки

 
 Глава 1.МИР АМНЕЗИИ. (Похороны)

     Ритуальный автобус тяжело трясся на ухабистой дороге. Чем ближе к Майке, тем сильнее были рывки и удары. Я смотрела на широкий как лодка гроб, на бабушку в нём, и не могла поверить в происходящее. Большое тело бабушки, одетое в шёлковый муаровый костюм, вздрагивало и колебалось как живое. Напротив меня, с другой стороны гроба, сидел старший сын бабушки, известный московский врач. Время от времени я поднимала на него глаза в идиотской надежде: «Ну, дядя Андрей, ну ты же видишь. Ведь это ошибка. Ну не может она быть мёртвой, ведь вон как дрожит! Ну, скажи, что она жива!» Но он молчал.  Моя бабушка действительно была мертва.
   

    Автобус, переваливаясь, заполз на кладбище и остановился на центральной аллее. Мы вышли в серый дождь и безнадёжную зябкость холодной уральской весны. Я плохо помню подробности – кто, что, как. Память стерла. Остались только ощущения разрушающегося мира, бессилия перед катастрофой и полного одиночества. Из всех событий на кладбище в глазах  до сих пор стоит только слеза, вдруг тихо набрякшая и медленно поползшая по щеке моего отца. Да ещё пионеры из бабушкиной школы, торопливо огибающие холодные лужи по дороге назад к автобусу. 

 
    Выпадения памяти начались ранним утром того дня, когда с коротким стуком, не дожидаясь ответа, в дверь холодных ростовских сеней вошла почтальонка. Обычная, с сумкой. Она назвала мою фамилию, я, продолжая чистить зубы, энергично кивнула, да мол, не ошиблись. «Телеграмма вам».  Увидев нетерпеливо и радостно протянутую руку, взрослая женщина тут же поняла, что я ещё не научилась бояться известий и попыталась  смягчить  удар:  «Ой, только очень плохая». Забыв зубную щётку во рту, мокрыми руками я открыла белый, сложенный поперёк бланк. Беспомощными, щурящимися без очков глазами  прочла: «Бабушка умерла. Похороны такого-то». 


    А «такое-то» начиналось уже завтра утром. Успеть можно было только самолётом. Денег, конечно, не было, их не было никогда. Да и не могло их быть у молодых,  вечно бесприютных, перебирающихся с одной съёмной квартиры на другую,  «сукиных детей» - меня и мужа. Мишка сказал: «Ты лети, а мне что там делать? Я её плохо знал».  Началась гонка,  касса взаимопомощи, утряска на работе, билеты, погода, пересадки. Не лететь я просто не могла, этого даже в голове не было, не лететь.
   

    «Ведь ты приедешь меня хоронить? Дай слово, что приедешь!» - так часто спрашивала меня бабушка, прижимая к своему мягкому, большому, душистому телу, обволакивая меня этим объятием и  очень родным,  лёгким ароматом «Красной Москвы». Я растворялась в её любви, у меня от счастья кружилась голова. Никогда и ни с кем не испытывала я такого чувства защищённости, как с ней. Эта защищённость была её любовь, в которую я верила на зверином, животном уровне. «Вот попробуй только не приехать, пёс такая!» Почему-то ей было очень важно именно посмертное подтверждение её важности для меня.
   

    Два аэропорта, железнодорожный вокзал Оренбурга, поезд до Орска. Успеваю.


    Дождливой ночью таксист подвёз меня к огромному дому сталинской постройки. В чёрном  безмолвии боковой стены только одно окно светилось каким-то болезненно- оранжевым приглушённым светом. Я даже не сразу поняла этого знака беды, не сразу до меня дошло, что это окно бабушкиной квартиры.


    Там уже были все – четыре бабушкиных сына,  два из них, мой отец и дядя Борис с жёнами, бабушкины сёстры - тётя Кланя из Колосово, и тётя Нюра  с дочерью Ритой со станции Катуар и  их приёмный брат  Ваня Говорков.  Поздоровались, повосклицали тихонько, поохали, что, слава Богу, успела, подтолкнули к гробу. Он стоял  на двух табуретках, посреди комнаты,  вместо круглого обеденного стола.  Между табуретками - ведро с известью. Как сказала мне баба Тося, что бы сырость впитывать. «Не бойся, говорили мне, это же твоя бабушка».
   

    Бабушка лежала, как спала, только веки  и губы её казались сомкнутыми больше, чем всегда. И большое тело, как бы приспособившись к лодке гроба, выглядело шире и площе. Всё что хранилось в её «смертном чемодане», собираемом долгие годы, было теперь на ней.
    

    «Ты помнишь, где стоит мой «смертный чемодан»?  Бабушка, пыхтя доставала с  тёмного шкафа  коричневый потёртой кожи чемоданчик. «Смотри, ты должна всё знать и одеть меня во всё из него. С полной серьёзностью, и не без удовольствия, начинался ею, перебор и оценка вещей.  «Тапочки, плоские, так надо что бы без каблука. Видишь,  какие красивые? Натуральные. И выстрочены как». По аккуратным коричневым тапочкам действительно гуляли, извиваясь, цветные фигурные швы.  Бельё всё новое, не стиранное! Старое нехорошо. Шарф белый обязательно мне на голову, без него нельзя. Ну чего смотришь? Голова обязательно должна быть покрыта».  С неловкостью и тоской, я рассматривала содержимое чемодана, руки машинально гладили скользкие тапки, перебирали  шероховатые кружева подзора голубенькой комбинации, пальцы пробовали серебряные жёсткие дорожки, бегущие по шарфику. 


    Разговор угнетал меня. О смерти думать не хотелось, да и не верилось как-то, что бабушка может умереть. «Да помню я, помню. Ну, вот почему ты такие хорошие вещи не носишь! Ведь в этом костюме ты со мной и дедом в оперу ходила, на «Риголетто». Дед же к нему ещё французские лаковые туфли купил. Зачем  спрятала? Не хочу о твоей смерти думать!» «А ты и не думай, просто знай, где чемодан лежит, вот всем и скажешь. А абы что откладывать на такой случай нельзя.  Меня же весь город знает.  Многие придут прощаться.  Я должна быть как всегда». Увидев, что от тоски и неловкости, я начинаю злиться, бабушка подмигивает, и говорит:  «Ну, что ты, в самом деле! Я ж не «стара барыня на вате, и подкладка на меху», а учительница». От «старой барыни» я, представляя, всегда хихикала». Разговор сворачивается, чемодан лезет на шкаф, под суровую льняную салфетку.
   

    Не успела я ничего никому сказать, всё без меня справили, всё без меня нашли. И лежит моя прекрасная леди в муарового шелка лиловом костюме.  В белом широком шарфе, непривычно убирающем  родное лицо. Безжалостность и подробности последнего ложа, запорошены лёгким кружевом тюля. Всё как  хотела. Всё достойно, сдержанно, красиво.
   

    А с утра пошли люди. Их было так много, что начали гнуться полы. Никто не уходил, накапливались, пока дедушка не попросил ждать на улице или в подъезде, чтобы  могли попрощаться ещё и ещё приходившие.  Сквозь оцепенение и отрешённость я услышала тихие слова одной из бабушкиных знакомых коллег: «Весельчак наш ушёл». В мужском роде о женщине. И так много этим было сказано. Это был высший балл.  Сложный экзамен под названием жизнь бабушка сдала на «пятёрку».
   



                Глава 2. МИР ПРАЗДНИКА. ( Приезды бабушки)
   


    Самым главным человеком в моей жизни была  мама моего отца. Главной, бабушка была не по рангу, а по той любви, которой одарила меня.  По качествам её личности, качествам, до которых я всю жизнь тянусь и не дотягиваю, по тому неиссякающему любопытству к жизни, которое ушло вместе с ней. И было  в ней ещё так много  других достоинств,  что перечислять не имеет смысла, а лучше попытаться просто рассказать. Я попробую.
   

    У меня были прекрасные родители. Папа до сих пор со мной. Но и отец, и мама были такими молодыми во времена моего детства, такими занятыми, с таким количеством собственных интересов, что на меня у них не  всегда хватало времени. Было много установок, что - можно, что - нельзя, что хорошо, что плохо, но в основном  я росла как репей в огороде, одновременно колючий и грустный. Цельности в моём характере не было, противоречия раздирали душу, копились, превращаясь  в проблемы.  Что  с этими проблемами делать  я не знала, поэтому всё время чувствовала  себя плохой. Немного спасало положение моё легкомыслие, увлёкшись чем-нибудь, я забывала о прошлых проступках и «начинала с чистого листа».
   

    И вот в «этот сумбур вместо музыки»,  в этот «винегрет со многими неизвестными», тёплым, душистым бризом влетала  бабушка. И начинала любить. Если у чувств бывают размеры, то её любовь  была безразмерной.
   

    Если по правде,  это она решила и самое начало моей судьбы, сказав горячо любимому сыну

   
    - Нагулял -  женись.

Думаю, папа и так бы женился на моей сероглазой североуральской, полной сдержанности и достоинства, маме. Но безусловное бабушкино понятие долга  сделало его решение уверенным и быстрым, и превратило  меня в законную обладательницу «полной семьи».
   

    Бабушка всегда приезжала к нам как праздник. С её приездом начиналось настоящее безоговорочное счастье. Считая дни до её появления, я подпрыгивала и ёрзала от нетерпения, изводя родителей бесконечными «Ну когда? Скоро уже? А сколько ещё дней осталась?», «А поезд уже пришёл?», «А она уже  в автобусе?» Остановиться не получалось. С самого утра не отходя от окна, я вглядывалась в дорожку, чтобы не пропустить начало праздника бабушкиного приезда.
    

    И наконец – бабушка с маленьким чемоданом и огромными пакетами, свёртками, кульками и кулёчками идёт по дорожке к нашему дому.  Взвизгнув и задохнувшись от прихлынувшей в голову крови, я несусь,  не думая о ногах и ступеньках. Сзади торопливо спускается папа, чтобы помочь донести багаж. Я уже не вижу и не помню никого вокруг, суюсь к бабушке, пытаюсь обнять, мешаю папе.

     -Да, погоди, погоди, заполошная. Не взлягивай!  Давай до жилья дойдём! 

Все вещи уже у папы. Скорее, скорее домой, чтобы можно было вылить всю свою неутолённую нежность, радость обладания самой прекрасной бабушкой на свете.
   

    Наскоро приведя себя в домашний порядок, перецеловав и переобнимав всех  троих, моя прекрасная леди начинает процедуру даров. Это целый ритуал с поиском, опасениями, мол, «неужели дома забыла, вот дура  старая!», с радостным нахождением пропавшего, с волнениями «подойдёт не подойдёт», «понравится, не понравится». Бабушка вся  красная,  шея пятнами, пот течёт струйками, глаза блестят, волосы падают на лоб и нервной рукой отметаются  на висок, время от времени бабушка громко отдувается, спуская пары.  Я волнуюсь, очень хочется, чтобы подарки понравились маме с папой. 


    - Вот, Руфа, я подумала, что у тебя нет нарядного платья. Смотри, крепдешин. Как тебе? Хорошее? Нравится? А цвет, ничего что зелёный! Правда? Уф. Слава Богу.


    (Это платье, редкого тогда однотонья и фасона, все в плоечках, складочках, с длинным рядом малюсеньких выпуклых пуговок, обтянутых той же материей, с «плечиками», с узенькой талией и поясочком, долго ещё лежало в шкафу. Уже безнадёжно вышедшее из моды, оно всё равно привлекало меня своими фактурой и цветом травянисто-зелёным в тёплое. Я иногда доставала его и примеряя надеялась, что  уже в пору. Потом, с переездами  платьишко потерялось.)


    Не помню, что дарилось папе, но его мама всегда знала, чего не хватает у молодых.


    Ну и самое главное –  большой батонообразный пакет из московского «Детского Мира». Трясущимися от нетерпения и предвкушения сюрприза руками, бабуля достаёт зелёный (а через пару лет синий) плюшевый «капюшончик»  (писк детской моды пятидесятых годов), на кокетке, с колпачком, рукав в манжетик, коротенький, ладненький, куколка – не пальтишко. Счастье зашкаливает.  К капюшону торжественно прилагается беленькая кроличья шапочка уральского противоморозного фасона «шлем с ушами», у шапки на концах длинных ушей и на макушке чудесные «бумбоны».

   
    - Бумбоны!


в восторге визжу я,


    - Беленькие!


сую эти «бумбоны» себе в лицо,  а они ещё и такие пушистые. Задыхаюсь. Вот знает бабушка, что купить!


    Мама рада за меня, но  цвет шапочки её настораживает.

   
- Да Ирке это на два дня, на третий станет серой. 


    Я немного сникаю, мама права, - я неряха...


    Мне очень стыдно перед бабушкой. При таком градусе чувств, от счастья до горя - полшага.  В горле начинает что-то кривиться, ломаться и давить, сейчас разревусь...

   
    Но я забыла, что в нашей квартирке чудо! Большая рыхлая фея прижимает мою голову к своему тёплому боку, мой не успевший начаться рёв,  волшебным образом трансформируется в лёгкое поскуливание, из бабушкиного бока, как от кошки идёт благодать  и покой. Я успокаиваюсь, только изредка шмыгаю носом.

   
    Инцидент исчерпан. Бабушка, внутри себя принимает решение - помогать мне, следить  за чистотой шапки, и, в случае загрязнения,  быстро самой стирать её. Ей ведь надо доказать маме, что и подарок очень хороший и я, при умелом направлении, тоже чего-то стою.
   

    Наступает черёд самых лёгких пакетов и кульков. Хочется открыть все сразу, так как по запаху догадываюсь - в них вкусное. Одно за другим извлекаются московские ванильные овальные сухарики  кубышки, вязанки соломки, пачки новомодных кукурузных палочек и хлопьев,  мелкие сушки, овальные баранки,  маковые бублики,  овсяное печенье, малюсенькие прянички, мармеладки, монпасьешки (лампасейки по дворовому). Как она всё это довезла! Сколько очередей в столице выстояла, что бы всё это, начиная с капюшончика и заканчивая леденцами, купить, уложившись во время между двумя поездами? 


    Прихожу к немедленному выводу:  моя бабушка - богач, щедрый миллионер и волшебница. Купить так много, при этом угадать самое вкусное и самое красивое, затратить кучу денег, умудриться довезти «на перекладных» и без ума от счастья дарить это нам.  Конечно богач,  волшебница и неземное существо, кто же ещё! 
   

    Меня опять раздирают противоречивые желания -  с одной стороны хочется влепиться в бабушку и не отпускать её от себя, потому что я знаю, что дары  не самое главное, главное начнётся, когда поуляжется суматоха встречи. Главное - это мы с ней одним миром,  и так нам хорошо. А с другой стороны, хочется одеть всё новое, набить карманы и руки вкусным и рвануть на улицу.


    На дворе давно уже болтается Наташка, знающая о приезде моей прекрасной леди.  Из окна первого этажа, воровливо отодвигая занавеску, поглядывает не вышла ли я, Санька. Подтягиваются и держатся поблизости другие отряды бойцов невидимого фронта.


    Разве я могу их разочаровать?! Разве не мне Натаха, после приезда своего отца из московской командировки тащила козинаки, ореховую халву, клюкву в сахаре, красивую глянцевую коробочку от невиданных, на наших Югах, сигарет? А Саня? Разве не мне после отъезда каких-то восточных полу-родственников, снял с головы и подарил тюбетейку из редких плетённых кружев? А Ирка с Лёкой не сожрали втихую, доставшуюся им от волжских гостей воблу, а честь по чести разделили её с нами, мне достался рваный кусок вишнёвой с золотинкой спинки, как же было вкусно!
   

    Родители и бабушка, видя мои метания,  разрешают нарядиться, забиться вкусным до отказа (только не в карманы!) и нестись на улицу.


    - Она и так уж от радости ничего не соображает.


резюмирует папа


    - Пусть проветрится.
   

    В очередной раз, забыв о ногах и ступеньках, я выскакиваю из подъезда. Мой внешний вид пока всем по барабану, глаза друзей неотрывно глядят на кучу пакетов. Мы располагаемся на плавно выгнутой лавочке под ленкоранской акацией (мимозой, по-нашему).  Пакеты выложены на сиденье и открыты. Мои друзья заворожено любуются яствами. Потом одновременно лезут и гребут, и едят, и мычат от удовольствия. Я счастлива и горда, сегодня мой день.


    А сверху, из окна низкого второго  этажа смотрит на нашу вакханалию моя бабушка и беззвучно смеётся лицом и колыхающимся бюстом девятого размера. Из-за её  большой фигуры, заполняющей почти всё окно нашей кухни, то и дело встревожено и весело выглядывают то папа, то мама. Папа просто ухмыляется от радости, а мама, то улыбается, то выразительно делает фигуры бровями, сигнализируя мне – будь прилична, не зарывайся,  не опозорь меня перед мамой твоего отца. Ну и конечно мы убираемся подальше от такого контроля, благо укромных мест навалом.
   

    Наступает черёд моих обновок. Пацанам это  конечно по-прежнему «по барабану». А вот от девочек я жду признаний. Девочки есть девочки, признания им даются трудно, вещь то не на них. Но, в конце концов, и капюшончик и шапка-шлем признаются.  Мне много не надо, я опять на седьмом небе.  Начинается наш привычный гульбарий.
    

    Мы носимся, орём, хохочем, ссоримся, миримся, пачкаемся. То бежим к морю, к химкорпусу, там всегда есть что-то интересное, то на горку к замшелому, широкой баржей вросшему в склон, складу, то вспоминаем про «Старую знакомую», это сосна на склоне, которая очень всем нравится. Бежим наперегонки.  Забираемся на удобные, вкусно пахнущие смолой, толстые ветви, рассаживаемся и начинаем разглядывать с высоты, что происходит на нашей Станции. Комментируем вслух, всех очень забавляет, что мы видим всё, а нас не видит никто. В запасе есть ещё речка, лес, пятачок болотца,  каптаж, черкесский родник. Вот кто богачи-то.
   

    Да, с детством нам крупно повезло, но мы же всё воспринимаем как данность.  Мы поймём, в какой красоте росли, только взрослыми.  И ностальгия,  по Станции нашего детства, будет мучить нас всю оставшуюся жизнь. Мы всё время будем пытаться вернуться в неё, в ту -  бывшую. И, растерянными глазами, будем выискивать, высматривать, где же оно, наше детство?  И только дубы, в своей неизменности, будут откликаться на наши сны наяву.
    

    Время  в гульках летит как самолёт. Ничего необычного, такая вольница  каждый день.  К ужину по домам возвращаемся полностью опустошёнными, охрипшими от нескончаемого ора, с остановившимися от усталости глазами, с промёрзшими ледяными попами. Сил смеяться или просто говорить, ни у кого нет. Скомкано, не глядя,  торопливо кивнув, редеющему воинству, расползаемся мы по коттеджам и этажам наших небольших домиков.
   

     Я появляюсь в тёмной малюсенькой прихожей с привычным чувством вины

   
    - Опять наносилась до одури.


    Новая шапочка наперекосяк, глаза «севшие», влажные выбившиеся волосы всклочены, все пуговицы и тесёмки издёрганны.  Морда у меня помидорного цвета,  мокрая от пота, в серых полосках пыли, ноги заплетаются от усталости.


    Первой мой приход чувствует бабушка и спешит в прихожую. Увидев «милое дитя», делает большие глаза,  начинает покачивать головой и прицокивать языком. Глаза её откровенно смеются, грудь  тихонько подрагивает


    - Пришла, гулёна!


Папа опять, как лошадь высовывается своим лицом над плечом бабушки, близоруко изучает меня пять секунд, и говорит


    - О!  Явление.

   
    Мне помогают раздеться  и, уберегая от глаз мамы, ведут в дальнюю комнату, теперь нашу с бабушкой. Там добрая фея приводит меня в быстрый порядок с помощью расчёски и влажного носового платка, потом делает какой-то факирский пас руками и передо мной возникает чудесный новый фланелевый халатик, плотненький и «в рисуночек». Откуда взялся, ведь вроде бы все подарки бабушка распотрошила?  Вот в нём, уже не имеющая сил на восторги, я появляюсь пред мамины очи. 


    Мама сажает нас ужинать. А потом мне пора спать.


    В малюсенькой узкой спаленке, с окном на гору темно и тепло. Склон горки Дооб за стёклами, живёт своей таинственной ночной жизнью. С него приходят порывы ветра, тёмные, беспокойные метания крон деревьев похожие на беззвучный скандал, шакалий вой, напоминающий  то  детский плач, то бабью кричащую боль. Но мне хорошо и очень надёжно! В большой комнате продолжается тихий, умиротворяющий меня разговор, бабушка рассказывает свои дорожные приключения – как ехала, что видела, каких людей узнала, что ела.   Фырканье,  сдержанные смешочки, шепотки.  Так уютно всё это звучит. И в темноте я ещё долго ворочаюсь, поджимаю под себя ноги, расслабленно улыбаюсь, даже слегка хмыкаю…
    

    Тихо ступая и сдерживая шумное дыхание, ко мне подходит бабушка, наклоняется и опирается рукой на Мишку, нашу кошку, пробравшуюся ко мне в кровать. Мишка мявкает, бабушка ойкает, кричит «Пёс такой!» и пытается наподдать удирающей кошке. Я хохочу из последних сил. В комнату, не попадая очками в глаза, суётся папа, за ним  испуганная мама в ночной рубашке. Всё выясняется, все успокаиваются, все засыпают.


    Вот всегда бы так весело и содержательно жить. Как бы так сделать, чтобы бабушка никуда не уезжала?

   



                Глава 3. МИР УТРА. (Бабушка поёт на кухне)
   

    Бабушка поёт на кухне. Утро. Родители унеслись на работу.
    
    Я сначала прислушиваюсь в полудрёме. Совершенно непривычно. Вслух у нас дома никто не пел. Тем более один. Папа с мамой могли подпеть в компании, но очень тихо. Музыкальностью наше семейство было обделено по полной программе. Мне петь очень нравилось,  но меня всегда останавливали, потому-что делала я это строго поперёк мелодии. Мама, человек северных понятий, считала что «нечего позориться», раз не дано, то надо смириться и «не смешить людей».
   

    В кухне продолжается пение, постепенно я начинаю различать музыкальное сопровождение - шум льющейся воды, посудное погромыхивание,  оттопывание бабушкиных ног. Всё вместе это так здорово. Самыми последними в уши начинают просачиваться фразы. Их слова тоже очень необычные.
   

    Бабушкин репертуар состоял из совершенно незнакомых мне песен, частушек и речитативов. Это были песни её детства и юности.
    Постепенно я узнала про тяжёлую судьбу «комсомольца Дьякова Петра», которого коварные «кулаки» окатили с головы до ног керосином и подожгли. Меня очень трогал пафос исполнения. Очень энергичные слова были в этой песне
    

     "...Разобраться надо, покалякать,
     Нам с тобой собачий депутат.
     С солнышком собаке не видаться!
     Ну-ка, поворачивай назад!
     Замолчала робкая машина.
     Тракториста с головы до ног,
     Кто- то облил едким керосином,
     Чиркнул спичкой, вспыхнул огонёк.
     Поле-поле, что ж ты замолчало?
     Страшно что ль от жуткого костра?
     На заре на утренней не стало
     Комсомольца Дьякова Петра..." 


     Я потом долго пыталась представить себе этого несгибаемого сельского тракториста, просчитывала варианты его спасения, приставала к бабушке с вопросами о том, поплатились ли кулаки за своё зверство. Бабушка легко отмахивалась: «Отвяжись, худая жись, привяжись хорошая!», и на вопрос « А что было дальше?», отделывалась одной из своих любимых присказок:  «А что было дале, люди не видали».
    И никогда, по легкомыслию и детскому возрасту, мне не приходило в голову, что у настоящих, не песенных кулаков были свои резоны люто ненавидеть "коммунаров".


    Узнала я и  про то, как
    

     «Молодайка – молода,
     Поехала по дрова,
     А за нею зайка,-
     Молодайка, дай-ка!...»


 и что с ней случилось в лесу. Бабушка не догадывалась, что я слушаю очень внимательно, потому что слова люблю больше сладкого,  и продолжала с упоением, песенно выкладывать  диалоги молодайки с зайкой.  Потом, услышав моё исполнение, она очень долго и смущённо уговаривала  меня забыть  эту песню. А мне наоборот надо было прояснить для себя непонятные моменты отношений персонажей.


    - Простота хуже воровства 


вздохнула бабушка и прямым текстом объяснила, что это песня для взрослых и детям её понимать не стоит. Я была несколько разочарована   неожиданной скрытностью близкого человека.
   

    Так много было песен, что в голове до сих пор крутится калейдоскоп из обрывков фраз и словечек. Кое-что бабушка никогда не пела сначала и до конца, а просто озвучивала особенно нравящиеся моменты. А что-то не удержала моя память. Был в её песнях персонаж, который бабушкиным голосом сообщал
   

    - Когда Оля вырастешь большой,
    Будешь, Оля, ты моей женой,
    Буду, Оля, я тебя любить
    И подарки часто приносить.


Мою бабушку звали Ольгой,  и это наводило меня на размышления. Кажется,   тот же персонаж сообщал из кухни
   

    - Отращу я для красы,
    Как у Феди дворника усы.


И усы, и имя Федя мне не нравились своей старомодностью. А как выглядит дворник - я даже не представляла.
   

    Если настроение у певицы было менее лирическое, она переходила на частушки. И  тогда я могла услышать о любимом занятии  подмосковных «торфушек», в часы их досуга

 
    - Ох, люблю же я смотреть,
    Как торфушки прыгают,
    Как пойдут они плясать,
    Только титьки дрыгают!
 

вещь тоже не совсем для детских ушей. Но бабушка всегда пела на кухне в одиночестве и так увлекалась, что забывала о «благодарных слушателях» за стеной.
   

    Очень я любила её речитативы, четкие, проговариваемые очень быстро и внятно. Только что была полная тишина и лишь плеск воды её сопровождающий.  И сразу 
   

    - Што ты, што ты, што ты, што ты!
    Я солдат девятой роты,
    тридцать третьего полка,
    лапа-дрипа, у-ха-ха!
   

    или

 
    - Очень рад, капитан,
    что я вас увидел!
    Подпоручик вашей роты
    мою дочь обидел!
   

    и
      

    - Штиблеты прелесть хороши!
    Они ко мне идут,
    но мне их жалко от души,
    когда собаки рвут!
   

    Проскакивал у бабули и несчастный Мальбрук,  так и не успевший в свой поход.   
       

    - Мальбрук в поход собрался,
    Объелся кислых щей. 
    И тут же обоср...ся,
    И умер в тот же день...


    Это была  длинная и смешная песенка-речитатив о реальном лице и реальных событиях.
   

    Очень мне нравилось слушать в этой кухонной манере
       

    - Раз прислал мне барин чаю
    И велел его сварить,
    А я отроду не знаю,
    Как проклятый чай варить.
    Взял я всё на скору руку,
    Чай я высыпал в горшок.
    Для приправы перцу, луку
    И корицы корешок …
   

    Проговаривать всё это надо было очень чётко, правильно попадать. Из современного больше всего на эти речитативы похож молодёжный рэп. А если  учесть что при исполнении, она всё время ритмично притопывала и постукивала возле плиты или раковины, сходство становится почти полным.
   

    Нравились мне и парадоксы типа всем известных


    - В огороде бузина, а в Киеве дядька.
 

    Например, такой
   

    - Чижик прыгает на ветке,
    баба ср…ть пошла в овин,
    честь имею вас поздравить,
    со днём ваших именин».
   

или
   

    - Свинья вилкою хлебала из телятины уху.
   

    Я, не подавая признаков присутствия, вслушивалась, шевелила губами, запоминала. Было то смешно, то трогательно, то поучительно. Даже в самом раннем детстве как-то умудрялась понимать – это очень личное. Это можно только с собой наедине. На улицу не выносила. Приличную семью не скандализировала. А за удовольствие, доставляемое мне каждый день, только всё больше и больше любила свою прекрасную леди.
   

    Иногда бабушку разбирал патриотический дух. В такие дни из кухни неслись «Плакала Саша, как лес вырубали…», «Внимая ужасам войны, при каждой новой жертве боя…», «…сам Топтыгин-генерал правит на берлогу». Очень уж бабушке нравился Некрасов.
   
   
    Любила она и Пушкина, особенно попадали под кухонные ритмы «Мой дядя самых честных правил…» и «О, витязь, то была Наина!». Сообщала она эти литературные новости исключительно стене или раковине перед ней. Никогда я не слышала её пения в обществе, в комнате, в компании. Никогда не читала она стихов на публику, не ударялась прилюдно в частушечничество. В этом для меня была большая тайна.   
   

    Только во взрослом возрасте, узнав о скелетах, которыми жизнь забила её шкафы,  я подумала, что, наверное, быть одной ей было невыносимо, из-за поднимающихся со дна души ужасов и боли. Вот чтобы не думать о страшном, она и развлекала себя как могла. А так как личностью она была незаурядной, и всё что  пела - ей нравилось, получалось у неё так, что я на всю жизнь запомнила.
   

    Но мое детство всё видело в сказочных, фантастических тонах. Тайны, секреты, интриги, клады, благородные рыцари…


    Бабушка  была и остаётся для меня самой большой тайной. Я никогда не пойму её до конца. Какой силой надо обладать, чтобы до последнего дня  не устать любить. Я всю жизнь буду помнить, каким океаном любви она меня одарила, каким тёплым и безопасным был этот океан.


    Её щедрость в самораздаривании не имела границ. По первому зову, она летела на помощь к каждому из четырёх сыновей. Выхаживала, нянчила, кормила их младенцев и малышей. Если было нужно, забирала крошечных внуков в Орск и пестовала, и обучала, и волновалась и всегда любила, любила, любила. Через её руки прошли и я, и Олежка, и Андрюшка, и Мариночка, и Саня, и Наташа.


    Только моему младшему брату  Серёже не повезло. Он так и не смог поплавать в этом Океане любви – в год  и месяц его рождения очень тяжело заболел наш дед. В московской клинике бабушка нянчила,  пестовала и выхаживала, и вырывала из рук смерти своего мужа. И справилась. Совсем слабого, она привезла его назад в Орск, и несколько лет он приходил в себя.
   

    Я вижу бабушку рядом с очередным «подкинутым» внуком.  Карапуз всегда крепкощёкий, пружинный, с сияющими глазами и с ложкой перед ротиком:  «Ешь, лупоня!» Бабушка взволнована, тяжело отдувается, смахивает пот, ещё бы - самый главный процесс! Во что бы то ни стало внук должен предстать перед родителями откормленным, навитаминенным, смеющимся, с обязательной прибавкой в весе. И все мы именно такими и «представали».
   

    Единственный выброс из системы, это Олежка. Ох, как мучились с ним, из-за его нежелания есть! Для бабушки, пережившей несколько голодух, это было невыносимо. Она готова была кормить его стоя на голове. А он,худенький как былиночка, с большой круглой головой и упрямым взглядом круглых глаз, не размыкал рта, а чтобы, не впихнули насильно, вместо рёва мычал. Потом, когда научился говорить, кротко объяснял, постанывая: «Душа не принимает». Ну, вот что с ним, «псом таким», делать? А умненький, любознательный!
   

    Как-то на дачке, Олежка прибежал от калитки очень взволнованный. На вопрос бабушки рассказал, что мимо шла девочка и ела что-то «белое и дрожащее» и он, тоже  этого хочет! Поднялся большой переполох. Все вокруг, во главе с бабушкой начали играть в разгадку продукта. «Мороженное, творог, сахарная вата?» - предлагали мы Олежке по очереди, всем так хотелось угадать. «Нет. Нет. И нет».  Моя прекрасная леди поняла, что вопрос надо решать не здесь и быстренько на дачной улице провела расследование, нашла свидетелей, вычислила с их помощью местонахождение той самой девчонки и рванула на фазенду её родных.


    Задыхаясь от быстрой ходьбы, бабушка попросила  сказать, что такое «белое и дрожащее» ела их дочка. Соседи сначала перепугались, мало ли что. Но потом, поняв ситуацию, стали вспоминать, что же у них могло быть «белым и дрожащим». Они так хотели помочь, что запутались сами. Наконец появилась сама девочка. На неё накинулись всем скопом: «Что ты ела на дороге?» «Плавленый шырок» - ответило невозмутимое дитя, шепелявя от возрастных проблем с зубами.


    ПЛАВЛЕННЫЙ СЫРОК...


    Моя бабушка, не доверяя ответственное дело никому, понеслась на Никель и купила там четыре сырка. Когда она вернулась победителем и протянула Олежке «белое и дрожащее», мы все замерли,  Вдруг опять «душа не принимает»? Боже, какое чудо, наш Бацилла медленно содрав мягкую, расползающуюся фольгу и внимательно осмотрев еду, нет ли подвоха, начал есть и съел полтора сырка. Бабушка глядела героем и была абсолютно счастлива.

        А я до сих пор вспоминаю её весёлую кухонную самодеятельность. Жаль, что сама так не могу. Стоит мне слегка увлечься "по хозяйству", и начать бурчать что-то вслух, из коридора, из-за угла, тут же высовывается любопытная, ироничная физиономия одного из мужчин семьи, с немым вопросом в глазах

        - Всё ли с вами в порядке,дамочка?

И я замолкаю. Улыбаюсь. И вспоминаю бабушку.
   



                Глава 4. МИР ХОЗЯЙСТВА. (ВЕЛИКАЯ ТРУЖЕНИЦА)
   

    Готовить бабушка очень любила. Кормить людей было для неё самым важным делом. Подходила к готовке и кормежке она всегда творчески, скрупулёзно, но без догм. Были блюда, которые она готовила всю жизнь, по рецептам заученным с детства. Были новые, попробованные в гостях или прочитанные в журнале. Все они получались очень вкусными. За её кухонным творчеством всегда стоял огромный ежедневный труд.  Одна из её любимых поговорок «Лень вперёд тебя родилась», к ней не имела никакого отношения. Лениться бабушка не умела.


    Существовало несколько принципов очень трудоёмких, но дающих на выходе отличную еду и экономное хозяйство.
    

    Первым и главным из них был принцип – всё, что можно вырастить  и сделать самим, надо выращивать и делать.

   
    Бабушка с дедушкой были великими тружениками. Они засаживали огромный участок в Старом городе картофелем. Среди картофеля незаметно располагали тыквы и арбузы. Земля была лёгкая,копай хоть ладонями. Никакого сравнения с каменистыми участками геленджикских станционных огородов. Пух, а не земля. Но всё это надо было  прорастить, посадить, довести и досмотреть. Два раза обильно полить, два раза окучить, раз прополоть, потом собрать, высушить, рассортировать на крупный и мелкий, целый и повреждённый, засыпать в мешки и перевезти через весь город. Дома опять разделить,  что-то оставить для готовки, что-то заложить на семена. Основную часть спустить в подвал сарая и укрыть так, чтобы не промёрзло.


    Последние дни перед снятием урожая, дед очень нервничал, и дело кончалось тем, что он уезжал спать в шалаш на участке.


    - Чтобы, кто-то не выкопал, вместо нас. 


    Картофеля было много, часть мы отвозили в Гай,  отцу Олежки, - бабушкиному сыну Боре. Из мелкого картофеля, своего и брошенного на соседних участках, бабушка тёрла в корыте крахмал, промывала его в нескольких водах до полной белизны порошка и прозрачности раствора. Тяжелый крахмал садился на дно корыта, последняя вода сливалась. Готовились чистые поверхности, на которых порошок должен был сохнуть. Время от времени бабушка или дедушка перемешивали слои. Крахмал белел на глазах, ударялся в голубизну с искоркой, хрустел в ладони, сыпался романтическими струйками. Такой был красивый! Но сколько труда.  Бабушка одаривала белым порошком всех орских родственников и соседей, и нам оставалось на всю зиму.
   

    Из этого крахмала готовились клюквенные и молочные кисели, клейстер для моих детских, а потом и более взрослых школьных нужд.  Да мало ли ещё куда мог он пригодиться.


    За картошкой следовала капуста. Капусту сажали на даче, из рассады, выращенной дедушкой. В таких вопросах дед был педант и ювелир. Рассады всех культур готовил сам. Он замачивал зёрнышки и семена  в марличках, не давал пересыхать, не давал гнить, всё время возился, проверял. Пока будущая зелень, полёживая, нежилась в тряпочках, дед мастерил бумажные стаканы.


    Для этих целей весь год не выкидывались прочитанные газеты.  Всеволод Николаевич одевал на кончик тонкого орлиного носа дальнозоркие очки, сразу становясь похожим на разведчика-нелегала, «при исполнении».  То ли на Абеля, то ли на Рихарда Зорге.  Вооружался огромной иголкой с толстыми суровыми нитками, ставил на стол высоконькую консервную банку-болванку, оборачивал её ловко свёрнутой в несколько слоёв газетой, что-то подворачивал, подшивал, закреплял и толстый бумажный стаканчик был готов.


    К тому моменту, когда из семян, вылупливались клювики будущих капуст, помидор, огурцов, армия стаканов уже стояла с землёй, привезённой дедом с дачи, в аккуратных длинных ящичках на широких подоконниках. Малышей засаживали в стаканы и пестовали до определённого листа. Потом, их крепеньких, веселеньких:  "Это тебе не с базара!" -  везли на дачу и заселяли в грядки. Ну и росло всё при таком уходе  «по гренадёрски».
   

    Итак, капуста. Дед привозил на тележке из сарая красивую важную бочку, уже вторую за сезон. Первая недавно уехала назад в сарай, полная солёных огурцов. Бабушка начинала бочку скрести, тереть, мыть и, напоследок, шпарить крутым кипятком. Делала она  всё это очень вдохновенно,  время от времени бочку уговаривала, временами ругалась с ней,выбивалась из сил, но, в конце концов, всё было сделано «как надо». Толстуху оставляли сохнуть, остывать и отдыхать, а сами принимались за капусту и морковь.


    Овощи, снятые с дачных грядок, мыли, чистили, опять мыли. Дед брался за тёрку моркови, бабушка крошила капусту. Из моркови у деда получались весёлые выгнутые клинышки, из капусты у бабушки лезли просто кружева.Дед с морковью и металлической тёркой, располагался за кухонным столом, а бабушка сидела склонясь над специальным чистым корытом, энергично водя половинкой капустного кочана по большим сдвоенным лезвиям закреплённым в деревянной прямоугольной раме. Выглядело это очень похоже на стирку белья. Готовая  продукция кидалось в эмалированный таз, солилась,  перемешивалась, мялась и высыпалась в остывшую сухую бочку. И так раз за разом, пока бочка не наполнялась почти до краёв.
    Провожали мы её в сарай всей семьёй, очень тяжёлой она становилась и надо было помогать деду в перевозе.


    Маленькой, я вертелась вокруг всех их работ, став большой - помогала. Но вот чудеса, из каждой, даже самой грязной работы бабушка устраивала праздник! Работать с ней было не обузой, а удовольствием. Если мы копали картошку, то радовались, что уродилось так много и такой крупной. Нам нравился день, «очень удачный», так повезло! Бабушка, любуясь показывала на тыквы, угадавшие оранжево-желтым, в цвета осени, пылающей вокруг.

 
    Рядом гомонили Елисеевы, владельцы соседнего участка и наши родственники через Генриету,- жену бабушкиного сына Бори. Они работали споро, весело и громко. Умаявшись к обеду, Раиса, жена тёти Гининого брата отдавала команду молодёжи бежать на пирожковый цех "фамильного" елисеевского мясокомбината, веля купить горячих жаренных мясных пирожков. Была установка, что вкуснее, чем в цеху Старого города пирожков не жарят, поэтому брать их надо только там. Быстро преодолев отрезок поймы Урала, понтонный мост и несколько старых, ещё казачьих городских кварталов, ребята приносили большущую кучу обжигающих, золотисто-коричневых пирожков, сильно пахнущих луком и ливером. Бабушка быстро выкладывала на "общий стол" вкусности привезённые из дома, суетилась, пыхтела, сажала поудобнее детей. Ели всем миром. Дружненько было и весело.


    Со всеми соседями по картофельному участку у стариков были прекрасные отношения, и это тоже предавало работе оттенок праздника. К бабушке с дедушкой все подходили поздороваться, радостно приветствовали, внимательно, заинтересованно поглядывали на меня. Было приятно. Мои называли меня "помощницей","трудяжкой" иногда почему-то "купчишкой", хвалили за помощь.

    Убийственное слово "лентяй" не произносилось бабушкой никогда, как-то она понимала, что со мной лучше похвалой, чем хулой, - я за похвалу из кожи вылезу, чтобы сделать всё на "хорошо и отлично", а от хулы я уходила внутрь себя, долго перебирала обидные слова, "лентяй", "бездельница". Слова от моего буквального и глубокого понимания их, умножались на тысячу и приобретали характер приговора. Я начинала ненавидеть себя и "шла в разнос" по принципу "чем хуже, тем лучше". Всё это бабушка видела, слепой её любовь не была. Но обращалась она всегда к светлой моей, дневной стороне, а тёмная ночная при ней почти не вылезали из нутра.
   

    Да, про хозяйские заботы моих стариков.

   
    Бабушка всегда волновалась при серьёзных работах, охала, вдруг недокиснет, вдруг перекиснет, её надо было успокаивать и уговаривать, чтоб у неё да перекисло, да такого быть не может. Она была рада такому нашему мнению и польщённая затихала. Ну, ритуал.
   

    А перед картошкой были ещё варенья всех сортов, «витамины» - ягоды протёртые с сахаром, наливки и настойки - из всех плодов нашей дачи - малины, клубники, крыжовника,  яблок, смородины всех цветов. Всё вкусное до невозможности. Количества огромные. Всю зиму бабушка рассылала сыновьям, а потом уже и подросшим внукам весь этот сладкий набор. Наливки и настойки для долгостояния требовали особой обработки бутылок и пробок. В дело включался дедушка. Он кипятил пробки от винных бутылок, собственноручно закупоривал, заливал поверх, растопленным парафином, и стояло годами.
   

    Никогда не забуду, я училась в десятом классе, и проведать нас приехал после рейса папа.


    Вечер, время после ужина, дед «пошёл отдохнуть», то есть раздевшись до голубого нижнего белья, полежать в постели с  новым учебником по физике и порешать из него задачки, а в процессе и задремать не грех. Бабушка, отец и я сидим на кухне, на улице сильный мороз, все стёкла в узорах. Бабушка лезет в «холодильник», такая холодная ниша под окном, и вынимает одну за другой штук пять своих наливок, ставит их все на стол перед папой и тихо говорит: «Пей, сынок». Это при её то отношении к пьянству!


    Ей хотелось, чтобы сын попробовал и похвалил её успехи. Она знала, что папа очень любит сухое вино, но хотела доказать, что и она «не лыком шита», тоже кое-что умеет.  Мой умный, деликатный папка тихо дегустировал разные сладкие наливки, которые никогда и ни у кого кроме матери пить бы не стал. Я это знала, но, так же я очень верила, что он никогда не обидит бабушку и лучше «надерётся, как сапожник», чем признается ей, что ненавидит крепкое сладкое. Так и получилось, бабушкин первенец  «умирал, но не сдавался», пробовал и нахваливал.
   

    После варений и наливок шла засолка огурцов в бочке и помидоров в «баллонах». С огурцами было попроще, засол был по старинке, выверенный веками. Бочка есть бочка. А вот «баллоны» для помидоров доставляли  бабушке много неудобств. У неё было  слабое сердце и дамские проблемы.
   

    Война, гадина такая, забрала много здоровья. Приходилось сильно надрываться чтобы  прокормить двух сыновей, свекровь, начавшую заговариваться после гибели сына и уже не помощницу, и себя. Ей даже валик стиральной машины крутить было тяжело.
   


    Нужно было стерилизовать помидоры, а это пар, кипяток, непредсказуемое стекло, вытаскивание вверх тяжеленных банок. В дело опять включался дед, его конструкторский гений бил ключом. Понаблюдав немного за мучениями бабушки, дедушка вносил усовершенствования в виде прокладок, подкладок, хватких самодельных щипцов-зажимов, которыми так удобно было извлекать «баллоны» из кипящей воды. Дело спорилось. Помидоры уезжали в сарай.   
   

    Ещё заготавливались на зиму маленькие, не трёхлитровые банки с тёртым щавелем, для зимних зелёных борщей, овощные заправки для супов и вторых блюд, петрушка с солью, томат, соус «Огонёк», компоты, соки. Всего не вспомнить. Всё очень вкусное, душистое, яркое. Всё начиненное бабушкиным трудолюбием, весельем и добротой.


    Никогда я не видела у неё обозлённого, страдальческого лица. Устав, она хваталась за любую возможность пошутить, посмеяться и снять этим часть усталости и напряжения.  Она никогда не срывала на других досаду от бессилия.  Ругаться бабушка, могла только сама с собой, укорять, подбадривать



    - Что это я совсем обессилила. Ну, ничего, немного осталось. Эх, грехи тяжки, толсты ляжки, ты - бежать, они – мешать 



     Так она сетовала на несовершенство постаревшего организма. Думаю, что в молодости, это обозначало совсем другое состояние  женской души и тела.
   

    Что бы повеселить нас и подбодрить себя, бабушка, например, при изготовлении соуса с хреном «Огонёк», часто, фыркая, важно произносила слово ХРОН. Мы смеялись, потому что "была история".  Знакомая, поедая в гостях у бабушки соус Огонёк, как-то сказала
   

    - Что уж вы, Ольга Владимировна! Ведь такой культурный человек, а так часто употребляете совершенно неприличное слово ХРЕН. Ведь это некрасиво!



и на вопрос бабушки, как же тогда обходиться, ведь соус то из хрена, знакомая ответила, что культурные, уважающие себя люди говорят «хрон». Мы всегда с удовольствием вспоминали эту историю.  Не было ханжества и манерности в моей прекрасной леди. Хрен он и в Африке для неё был хреном.
   

    Все, что вырастало на  даче, было очень хорошего качества и количество продукта всегда было избыточным. После переработки ягод с фруктами и закладки на зиму овощей – свёклы, моркови, черной редьки в ящики с песком, сверху опилки или солома, лука с чесноком в вязанки, гороха и фасоли в банки, укропа в сухие плети, часть овощей и фруктов раздавалась родственникам, а часть практичный дед норовил продать. Из-за этого возникали споры и препирания.
   

    Начиналось всё приблизительно так – утром дед вставал и начинал наводить мосты.


    - Знаешь, Оленька, я тут подумал, -  куда нам столько виктории?  Всего уже наготовили, выбрасывать жаль (ага, выбросит он, как же), поеду-ка  я на базар, продам два ведра.


    Бабушка начинает переживать и метаться. Спорить с мужем вроде бы не правильно, и не приучена этому бабушка, росла в хорошей сельской семье. Но продавать ей страшно и стыдно.


    - Ну что ты придумал, Сева. Как же ты,  директор школы, член партии, будешь на рынке клубникой торговать. Неудобно. А вдруг кто-нибудь из знакомых увидит. Давай лучше Боре с Гиной отвезём для Олежки, ему полезно.



Дед тоже не любит ругаться, но  продавать решил твёрдо.



    - Да не едят уже Борька с Гинкой  твою викторию, и Олежке она надоела. Ты ж им сколько перевозила? И потом, Оленька, ну какой я директор школы? Я уже пенсионер, а пенсионеру не стыдно продавать, что сам вырастил. 



Про «члена партии» дед молчит, как партизан. Бабушка опять говорит, что перед знакомыми стыдно.



    - Ну чего стыдно? Я не украл. Всё с дачи.   



Тут, хитрый дед пускает в ход последний козырь



     - Ты знаешь, Оленька, я подумал, поеду-ка я в Старый город на дальний базар. Там нас никто не знает. 


    Конечно, про Старый город он решил давно, но преподносит это, как уступку  бабушкиной щепетильности. Крыть нечем. Дальше можно только скандалить. Но это вариант для другой семьи. Ни разу за всю жизнь с ними, я не услышала перепалки, или повышенных голосов. Какой скандал, невозможно. Что делать, бабушка вздыхает и нехотя соглашается.


    Дед не торопясь собирается, он всегда очень неспешный, не то, что я, «совкая, да неловкая» по бабушкиной терминологии. Всё одето, проверено, прохлопано ладонями, дед берёт два ведра виктории и отбывает.


    День идёт своим чередом, только время от времени с кухни помимо песен, раздаются продолжительные бабушкины вздохи, ей неуютно. Мы обе ждем результатов.


    Дед возвращается довольно быстро, гордый и счастливый. Важно  вручает бабушке деньги. Его коммерческий гений торжествует. Весь оставшийся день только и разговоров, как быстро и удачно дед сбыл викторию. Это потому что он умный, но не жадный, - цены узнал, стал со своими вёдрами у самых ворот рынка и просил немного меньше, чем на лотках, вот и «торганул» мигом. Другие весь день стоят, а цены не скинут, вот и уходят, с чем пришли. Нет, дед молодец. Потом обсуждается очень мучающий бабушку вопрос, не видел ли кто-нибудь из знакомых нашего  «директора школы».



    - Что ты, Оленька, я же быстро.  Раз, и продал. И захотели бы увидеть, не успели бы.



Ну и хорошо, ну, и слава Богу. Мы гордимся дедом. Деду очень приятно. Полный консенсус.
   

    Про первый принцип бабушкиного хозяйства я написала.
   

    Принцип второй: всё, что не можешь вырастить или сделать сам, надо купить один раз на всю зиму  по самой выгодной цене, самого хорошего качества.
   

    Так покупалась разливная сгущёнка. Купили баночку, попробовали, понравилось, решили купить бидончик. Утром дед встал



     - Знаешь, Оленька, я тут ночью подумал – зачем нам бидончик, надо покупать ведро. Хорошая вещь, вкусная, долго стоит. Чего мелочиться, ты как думаешь Оленька?



А что Оленька?  Как он решил, так и будет, а бабушка хорошей еде всегда рада.
   

    Так покупался мёд. Это вещь серьёзная, у случайных людей брать нельзя, «могут нахимичить». С мёдом та же песня о том, что «ночью подумал, знаешь Оленька, не надо рисковать. На базаре мёд брать не будем. Давай собирайся, поедем к Филимоновым, они люди честные, никогда нас не обманывали».  Мы собирались и ехали черти куда, но действительно к честным людям. Филимоновы очень радушно нас принимали, говорили что конечно, как только начнут качать, ведро наше. Мы проводили у них весь день. Я с разрешения главы семьи, лазила на голубятню, глядела птенчиков, рассматривала породистых голубей. Красивые, черти, трепетные, а птенцы их такие беспомощные, даже страшно. Я напитывалась впечатлениями, как жадный вампир.
   

    И мёд, и голуби были для Филимонова не просто хобби, без этого жить было бы, не на что. Учитель, как и мои старики, в войну он попал в немецкий плен, а после этого работать в школе было запрещено. Вот и сменил профессию. А его жена Елизавета, маленькая, плотненькая, ладненькая, с приветливыми глазами, так всю жизнь и проработала в школе. И только на пенсии её вдруг прорвало – она начала писать очень простые, очень милые и совсем чудесные стихи.  Она застенчиво читала их нам, потому что была большая скромница. Её стали печатать в местных газетах и журналах. Мы радовались. Очень жалею, что не взяла из Орска её брошюрку, думала захватить потом, а потом не случилось.
   

    Привезя от Филимоновых ведро мёду и устав, дед опять клялся, что в следующем году обязательно купит мёд на ближайшем базаре. Мы с бабушкой, усмехались потихоньку,- «пой ласточка, пой».
   

    Случались из-за «принципа большой закупки» и курьёзы. Как-то раз, дед, по своим тайным мужским делам, которые, кстати, очень не поощряла бабушка, оказался в буфете гостиницы «Урал». К стакану портвейна надо было присмотреть закуску. Разглядывая витрину, дедуль обнаружил, редчайший по тем временам, продукт – кусковый шоколад. Плиточный, в красочных, с золотом, обёртках стоил тогда дорого и приобретался редко, «к случаю». Хитроумный политик понял, что это большая удача. Неторопливо выцедив стакашку и попробовав сладость на вкус, дед принял решение, не мелочась брать килограмм. 


    Этим, понятно, он убивал сразу двух зайцев. Увидев шоколад, бабушка очень обрадуется, а обрадовавшись, может не  сразу заметит, что супруг «принял».
   

    Коричневое, с сизыми подпалинами на ломанных гранях, богатство, россыпью лежало на столе, в развёрнутой, мятой обёрточной бумаге. Мы пробовали, ставили чай, опять пробовали. Кусочек за кусочком, крошку за крошкой. Кончилось всё большими проблемами с кишечником,  попросту говоря – поносом.  «Дорвались»- резюмировала бабушка. Больше мы шоколад в запас не брали.
   

    Кстати, об отношении бабушки к дедушкиным «маленьким мужским слабостям».
   

    Бабушка ненавидела алкоголь, особенно  гневало её тайное распитие горячительных напитков.   Любое дедово мероприятие типа – посещение дачи зимой («Мы сидим здесь, разинями, а там может замки сорвали и всё путное вынесли», или «Надо съездить проверить колонку, хорошо ли укрыта, как бы не порвало морозом», или «Там может крысы все полы проели»), рыбалка («Давно мы, Оленька, свежей рыбки не ели, я тут подумал…»), поход по грибы («Ну почему ты, Оленька, говоришь, что грибов сейчас нет, я у мужиков узнавал  – пошли»), вызывало у неё немедленное тайное подозрение в желание деда предаться пороку пьянства.

   
    Бабушка тут же становилась осторожно язвительной, придумывала кучу причин, почему этого не надо делать, но очень редко брала верх. Иногда, чтобы доказать ей необходимость посещения зимней дачи, дед брал нас собой. Тогда, проклиная всё на свете, мы тащились в ледяном,  лязгающем трамвае с «Серпа и Молота» на Никель, оттуда, по заброшенному парку с заснеженными статуями дискоболов, пловчих и пионеров, к Уралу до дачи. Настроение у бабушки было очень напряжённым, обстановка грозовой. 


    Я шла с «поджатым хвостом» и помалкивала. Только дед был сама безмятежность  и «ангельское терпение». Он знал, что опять обхитрил бабушку. Никакой «заначки» она на даче не найдёт, дел там всегда много, даже «просто посмотреть не грех». В домике, отпыхавшись, и не найдя ничего подозрительного бабушка расслаблялась, осматривалась, веселела. Дед проверял углы, мы с бабушкой трусили на морозе кроватные тряпки, вытирали пыль, убирали забытое на виду на столе варенье в, чудом не лопнувшей от мороза, банке, возились по мелочи.  Домой  возвращались в полном согласии.  «Видишь, как хорошо, Оленька, что съездили, теперь душа на месте».
   

    Но дед  не был бы дедом, если бы, не сделал по-своему.  «Уж если я чего решил, так выпью обязательно». Он просто придерживался поговорки «Зачем дразнить гусей?». Наступал день, когда супруг появлялся в дверях квартиры тише и улыбчивей обычного. Угрём проникал в спальню,  и, пошуршав там, скрывался в туалете. Бабушка уже всё понимала, ей просто было нужно последнее подтверждение. Она начинала усиленно работать носом. Всё! Точно! Выпил, можно не сомневаться! Из туалета тянулся слабый, но явный запах курева. Папиросы «Беломор». «Ты куришь что ли там, Сева?»  «Да, Оленька, что-то захотелось» - невинным вкрадчивым голосом, отвечал дед. А курил он, только «выпимши».


    Пауза. Гремят плошки на кухне. 

    «Пёс такой!» про себя проговариваю я  финальную фразу бабушкиного выхода.  «Пёс такой!» - раздаётся с досадой, но без нажима, из кухни (муж ведь, кормилец). Партия  проиграна. Теперь до следующего раза.
   

    После того, как дед засыпал, бабушка металась по квартире, жалуясь стенам, мне, всему, что попадалось по дороге


    - Обманул ведь, обманул, вокруг пальца обвёл! А я то дура…
    

    Выпивал дед так редко, настолько мало и без последствий, что если б не бабушкина нетерпимость к пьянству, всё бы это и яйца выеденного не стоило.
   

    А в рыбалках и грибах он был всегда везуч. Не было случая, что бы Всеволод Николаевич не принёс домой то, за чем ходил. Ум, прагматизм, системность и пунктуальность всегда приводили его к успеху.
   

    Самый крупный успех в его жизни целиком зависел от этих качеств. Он не попал в плен вместе с армией генерала Власова, проанализировав и поняв обстановку.


    Под пистолетом подняв своих смертельно уставших шофёров, намеревавшихся, после доставки груза, заночевать, а уже утром выбираться в тыл, он  благополучно вывел их по ниточке последней  дороги. Утром кольцо окружения замкнулось. А насторожило его то, что на всём пути к позициям, с обеих сторон дороги были слышны выстрелы. И он, ещё не доехав, принял решение, разгрузиться и сразу же , не медля возвращаться.  От огромной беды спас дед тогда себя и свою «отдельную автороту подвоза».
   

    В жизни мы всё примеряем на себя.  Вот и я, примерив, понимаю – ни о чём не сказали бы мне выстрелы с двух сторон очень длинной дороги. Конечно, будь я там, приняла бы сторону, измучившихся от хронического недосыпа шофёров и, или легла бы в том «котле» без вести пропавшей, или того хуже, оказалась бы в плену в одной компании с «изменником Власовым». И только капитан, подавивший, начинающийся бунт с помощью вынутого из кобуры пистолета, спас бы всех нас из той смертельной ловушки.
   

    Да, закупки.
   

    Мясо закупалось на всю зиму и опускалось на ледник в подвал, кусок назывался «полтелушки». К мясу добавлялись субпродукты по талонам мясокомбината. Их нам отдавала тетьгинина родня по себестоимости, и на них мы закупали коровьи хвосты, рубец, копчёные рёбра, вымя, лёгкое, печень, почки, в общем, по образному выражению бабушки «сиськи-письки-хвост».


    Практически все родственники Бориной жены Генриетты работали на мясокомбинате, это у них семейное. Понятно, что субпродуктами они наелись на всю жизнь, и с удовольствием меняли талоны на деньги. А бабушка, человек по рождению сельский, очень здорово могла всё это перерабатывать и готовить. «Дёшево и сердито» - говорила она о такой еде.
   

    То же самое происходило с другими основными продуктами.


    Крупы, соль, мука, сахар закупались партиями, заботливо сохранялись и обновлялись. Для рассыпных запасов бабушка шила на древнем ручном "Подольске" красивые мешки-мешочки с затягивающимися тесёмками. Они, разные по высоте и объёму, стояли в глубоком резном старомодном буфете, в нижних его отсеках. Годы были шестидесятые, страна из-за малогабаритных квартир переходила на мелкую, никчемушную мебель, а бабушкин гигант даже не думал сдавать пост. Он оплотом стоял посреди главной комнаты, больше похожий на цитадель, чем на мебель.


    Вторую скрипку играл гобеленовый, весь вздутый диван с валиками. Диван-великан.  Сиденье  его было пузатым, широким и уютным, так и хотелось немедленно залечь на такое ложе. Диван был не против, но всегда показывал, чего ему стоит наше удобство. Если человек забирался на чудовище деликатно, то он только вздыхал подушками спинки и хрюкал, подрагивая сиденьем.  Если же кидались с разбегу, он долго лязгал и  вибрировал,  гневно гудел могучими пружинами и пытался подбросить, а то и просто сбросить наглого седока. Второй вариант нам с Олежкой, конечно, нравился больше.


    Ноту перемирия в спор двух гордецов-патриархов, вносил  стол, стоящий между ними. Всем своим круглым надёжным видом и ворсистой ковровой скатертью с бахромой стол говорил, что все равны и никакого волюнтаризма он не допустит. Поэтому в главной комнате бабушкиного жилища царили покой и умиротворение, художественным олицетворением которых служила фарфоровая статуэтка изображающая двух мирно резвящихся котят. Котята, рыжий и серо-полосатый, располагались с полным удобством посреди стола, на белоснежной кружевной дорожке, выполненной в технике глади и прорези.
   

    Третьим основополагающим принципом была разумная экономия. 


    Зарплаты, а потом пенсии деда и бабушки складывались вместе, часть денег сразу отправлялась на сберкнижку, часть шла не текущие нужды, часть отдавалась в руки бабушки «на питание».  Траты из первых двух частей обсуждались на семейном совете. Решающую роль тут играл дед.


    Не жадный, но очень практичный, он всегда первым принимал решения о пошиве новых зимних и осенних верхних вещей, о походе к скорняку за каракулевыми шкурками для воротников (любимый мех  их обоих), о  покупке или заказе новой обуви, о приобретение всего необходимого для жизни достойной и приличной.


    Третья часть денег поступала в полное распоряжение бабушки и отчёта не требовала. Кормила она нас с дедом очень сытно, но в конце каждого месяца докладывала потихоньку, сколько ей удалось сэкономить и отложить в секретный женский фонд. Дедушка был  умным человеком и наверняка догадывался о маленьких хитростях своей второй половины. Значит, его всё устраивало. Думаю даже, что и у него был маленький секретный мужской фонд. Откуда бы иначе он брал деньги на редкую  «бутылочку»? На сэкономленное, бабушка наряжала меня. Папа и мама каждый месяц присылали в Орск деньги, приходили от них и посылки с одеждой, я же росла. 
    

    Но ей всегда хотелось, чтобы только от неё были самые лучшие, самые любимые мои вещи. Бабушка была ревнива и тщеславна. Это так смешно писать!  В жизни я не знала более благородного и бескорыстного человека, чем она,  и вдруг такие трогательные мелочи любви. Господи, милый, как же мне не хватает её! Она любила меня страстно,- четыре сына, дочерей не было. Я была первой в череде её внуков и внучек и угадала родиться девочкой. Поэтому на меня выплеснулся  первый, самый могучий шквал её чувств.
   

    Зима 56 года.  Молодой папа, в   длинном прямоугольном пальто в мутную тёмно-серую ёлочку,  в брюках с  просторными штанинами,  с рюкзачишкой, болтающимся за спиной,  приехал в Орск, на «смотрины».  Одной рукой он крепко держал ребёнка, прижимая меня к плечу и груди.  А в другой нёс  зелёный эмалированный детский горшок. Такими бабушка нас и увидела.



    Мы намучились в поезде, намерзлись по дороге с вокзала и,  наверное, имели не очень товарный вид. Но бабушка рассказывала мне, что как только она смогла меня разглядеть, то сразу поняла, что, во-первых, я  очень похожа на неё  внешне, а во-вторых, что жизни без меня она уже не могла представить.
   

    Бабушку восхищало наше сходство. 



    - Надо же ручки, ножки, носик – вся в меня. А пальчики,  пальчики!   Копия! Даже ноготочки! Видишь, на указательном пальце лунка скошена? А у тебя, смотри – один в один. Жучка! Вот жучка!



Почему жучка, я не понимала, но всем остальным  очень гордилась, быть «копией» бабушки было  приятно.
   

    Да, хозяйство.


    Вот говорят, что талантливый человек, талантлив во всём. Конечно это так. Есть старое выражение «творить тесто». Бабушкино тесто другим словом кроме «творчество» назвать было нельзя. Процесс подготовки -  сродни шаманству.  Для настроя мылся стол, мылась вся необходимая посуда, подготавливались  ингредиенты, раскладывались так, чтобы было удобно рукам.  В большой кастрюле сосредоточенно и тщательно,  со вздохами и шепотками  заводилась опара. Теперь её нельзя было тревожить, «чтобы не села», не опала. Нельзя было заглядывать в кастрюлю,  хлопать кастрюльной крышкой, бегать по кухне, громко говорить, «тесто этого не любит». Когда тесто поднималось, его надо было вовремя обмять и опять оставить на какое-то время в покое. Бабушка говорила с тестом как с живым, уговаривала его, успокаивала, если тесто не поднималось как надо, бабушка расстраивалась и досадливо спрашивала у него:  «Чего тебе не хватает?» Но в конце концов всегда бывало по её, тесто слушалось и получалось.


    Вся это долгая морока  бесила меня, очень хотелось поучаствовать, или обойтись с капризным ломакой непочтительно. Один раз бабушка завела тесто, и мы пошли по магазинам. На обратном пути я узнала, что дома "будем обминать". Сразу, как только открылась дверь квартиры, я, расшвыривая на ходу малиновые валенки и пальтишко, ринулась в кухню, откинула крышку и изо всех сил начала  мешать тесто, погружая в него немытые с улицы руки по локоть. Сложный продукт обиделся и сдулся.  То есть"сел". Долго бабушка вспоминала эту мою шкоду.
   

    Вкусной получалась любая выпечка. Пироги были пышными, золотистыми, с большим количеством начинки, экономии в таких вещах  бабушка не признавала. Беляши выходили сочными, острыми (перец в фарш мололся скрежещущей ручной мельницей). От их запаха сводило живот, так хотелось сразу есть. Блины были тоненькими жирными и кружевными. Оладьи полёживали румяными героями. «Оленька, оладьи прям гренадёры!». Кексы, печенья,  хворост, пончики, каждый раз что-то новое. Ещё были два любимых торта, они выпекались на праздники. Толстенный бледный чешуйчатый «Наполеон» и весёлый полосатый «Поль Робсон».  Полоска черная, полоска белая. И так несколько рядов коржей. Бабушка говорила, что полосатым этот торт пекут из-за того, что у негритянского певца Поля Робсона  жена - белая. Этот факт мне очень понравился. Я была за братство всех народов.
   

    Недавно,  отмечая какую-то дату, соседка поставила на стол чёрно-белый торт, очень похожий на бабушкиного «Поля». Я спросила название. 


    «Негр в пене», ответила Людасик.
      



                Глава 5. МИР ПРИТЯЖЕНИЯ.  (Бабушка и я)
   


    Я родилась, когда бабушке было 43 года.  «В сорок лет меня бабкой сделал» - жаловалась она на своего сына, моего отца, слегка лукавя.
   

    Очень долго мне до её возраста не было никакого дела. Сначала она была просто бабушка «приятная во всех отношениях». Приглядываясь, я замечала седые искры корней, окрашенных в каштановый, волос, косо опущенные складочки верхних век добрых и весёлых  жёлто-карих глаз. Из-за этих провисших складочек, бабушка всегда казалась мне немного усталой. Очень трогали меня вертикальные, длинные морщинки под шеей в зоне декольте. Цвет кожи этого «декольте», был коричневее, чем в других местах. Ведя пальцами по морщинкам и, глядя то на шею, то в лицо бабушки, я осторожно спрашивала: «Ты старенькая?», а она отшучивалась, смеялась и тискала меня.


    Со временем все вопросы отпали сами собой. Больше не надо было приноравливаться, пытаться понять, я стала  опять воспринимать её, как данность, - вот она такая, а старая или не очень- всё равно. Бабушка превратилась для меня в личность, в главного человека моей жизни, в  «мою прекрасную леди».


    Держалась она всегда с большим достоинством и простотой умного человека. Напыщенность и дутая важность ей не нравились. Над манерностью подсмеивалась, но так, что понятно было только самым близким. Роста, по тем временам, была высокого – метр шестьдесят пять сантиметров. Спину и голову держала прямо, но без надменности. Никаких «королев не включала», но, сама может, об этом не догадываясь, королевой была. 


    Из-за её доброты, уверенности в себе, неравнодушии, хорошем жизненном настрое (бабушка была прирождённым оптимистом), люди тянулись к ней. И попав в орбиту обаяния, оставались с ней навсегда.


    С возрастом, из-за полноты,  ходить стала бабушка, слегка переваливаясь, но спину держала ровно, не сутулясь, не вбирая голову в плечи. От постоянной боли в её до старости стройных, красивых ногах, несущих очень тяжёлое и большое тело, она только слегка поджимала губы и покачивала головой. Но выражение  лица оставалось лукавым, приветливым и, как бы слегка посмеивающимся над своей немощью.
   

    Умение смеяться над собой я от неё унаследовала, к великому неудовольствию мамы. Видимо в кодекс кержацких приличий такое явление не входило. Что поделать, нежно и предано любя маму, и оберегая от многого, чего ей знать обо мне  было ни к чему, я временами «срывалась» и начинала куролесить.  «Ну, что ты людей смешишь!  Какой «клоун»?  Это же для мальчиков.  Давай костюм «снежинки» тебе сошьём».   Сходились мы на «Докторе Айболите», "Ромашке" или «Шахматном короле». От «Короля», который у мамы получился особенно хорошо, остались слайды. Костюм «клоуна» она, на полном основании, сшила подрастающему Серёже. Но вот ведь незадача – мой братишка ненавидел быть «ряженым»!
    

    Бабушка была смешливым и любящим смешить человеком, я же - просто обожала выглядеть клоуном.
   

    Это, по мнению моей мамы «не лезло ни в какие ворота». Что угодно, как угодно, но сдержанность и ровность должны были быть соблюдены любой ценой. «Ничего наружу» - наверное, маме подошёл бы этот девиз. Вот такие разные были мы с ней люди.
   

    А я до сих пор счастлива, когда удаётся рассмешить подружек, сына или папу.
   

    Когда мой ребёнок был маленьким, мы обожали вместе с ним смотреть по телевизору советские кинокомедии. Дружно кисли от смеха, переглядываясь. Это общность в веселье, в хохоте, очень важна для меня до сих пор, хотя случается всё реже и реже.
   

    В любой компании, в любом обществе, бабушка была центром объединения. Она не претендовала на лидерство, не брала управление на себя, а просто делала погоду. Все начинали улыбаться, обмякали, забывали «пыжиться», сплачивались. Как ей это удавалось? Трудно объяснить. Какие-то улыбки, установочные слова, призывающие к совместному общению глаза. Никакого лицемерия. Одинаковая простота в обращении с любым человеком. И всем становилось хорошо. И толпа превращалась в коллектив. И из дверей бабушкиного жилья уходили "из гостей", обласканные, согревшиеся от внимания к ним, люди. Уходящие всегда улыбались и оборачивались, приветливо долго "делали ручкой", неохотно вырывая себя из бабушкиного плена.
   

    На Станции и папе, и маме, и мне   люди, познакомившись с бабушкой,  часто говорили одни и те же слова: «Какой хороший человек Ольга Владимировна». И опять – «Человек», намного реже звучало слово «женщина». В понятие просто «женщина» бабушка не укладывалась, его было мало для определения её личности. Очень симпатичная в молодости, я думаю, она притягивала поклонников не просто потому, что была живой и хорошенькой, а в большей степени своим характером, конечно, помноженным на привлекательность.
   

    Ещё бабушка очень любила хорошее слово. Но была не из тех, кто «ради красного словца не пожалеет и отца». Она понимала, какое это грозное оружие. Ненароком и убить может. Или на всю жизнь запомнится и станет приговором. Даже в наших с ней ссорах, бабушка  оставалась сдержанной и никогда не оскорбляла, не унижала, хоть я и упрямилась, и перечила, и считала себя правой от небольшого ума. Педагог в ней всегда держал верх над эмоциями.


    Называла она меня всегда ровно – Ира. У мамы было два имени для меня – Иришенка и Ирка, и это сразу определяло, как будет развиваться разговор. Под «Иришенку» я расслаблялась, глядела телком и никаких нахлобучек не ждала. «Ирка» - знак тревоги. Сейчас будут ругать, срамить, а за что – всегда было. Я ссорилась с подругами, дралась, дерзила взрослым, уводила ватагу друзей в лес или на речку. Маме жаловались на меня родители, она выходила из себя и песочила своё дитя.


    Это казалось мне несправедливым.   Ну, поссорились, делов-то,а пусть Наташка  сама не вредничает! 


    То, что я побила Криву, наше с ним дело.


    То, что поругалась с Василием Семёновичем – «А чего он при всех стал качать головой и говорить «Ай, да девочка!» Обидно. Ну, не сдержалась. (В подобных ситуациях на вопрос «Почему ты так поступил?», мой маленький сын печально качал головой и скорбно вздыхая, сообщал мне: «Не смог удержаться…» Весь мой воспитательный порыв начинал дребезжать от смеха и лопался.)


    А то, что все побежали со мной на речку, так я-то здесь причём? Я же у тебя отпросилась? А до них мне дела нет.


    Но мама всё равно сердилась: «Ты зачем в лес убежала, когда родители вас нашли! Значит «знала,  кошка, чьё мясо съела!» Вот эта «кошка» злила меня больше всего. При чём здесь какая-то кошка? Что я - дура, этих родителей ждать. Они бы сразу набросились на меня, оправдывайся потом, что их детки у них не отпросились. Я ж по-ихнему «атаман»,  «заводила» и «подстрекатель». 


    Некачественно ко мне мама относится, не по родственному,  так мне казалось.  Надо было сразу сказать всем, что я у неё отпросилась, и молодец, а со своими пусть сами разбираются. А у нас дочь умница, чудо что за девочка, и  никакой не «атаман».


    И отстаньте.


    И не жалуйтесь больше.


    Ну, вот так мне казалось должны вести себя благородные родители. Тем более примеры были. Была на Станции чета, которая при любых претензиях в сторону их чада, с честными глазами и твёрдыми голосами заявляла:  «Наш ребёнок на это не способен, и вообще он дома сидит».  Потом шли к себе, дожидались с улицы «сидящего дома сына»,устраивали "разбор полётов" и пороли, если очень нашкодил. Но всё по-тихому, без выноса наружу.  Поведение этих «очень примерных», на мой взгляд,  родителей, расхолаживало жалующихся, толку то нет. Вот и не неслись докладывать, даже если что и видели.
    

    А послушай их, жалующихся: «Мы тебе добра хотим». Заладили.


    А где вы были доброхоты, когда я в форточке пробкой застряла, из закрытого дома выбираясь,  и ни туда, ни сюда. Я же орала на всю Станцию, никто не пришёл. Мамина и папина лаборатории далеко, там  не слышно. Полчаса вопила, пока бабка Лиза не прибежала, соседка наша. Потом она всю жизнь смеялась, вспоминая, какими словами я призывала к себе спасение. Если ей верить, то я орала: «Люди добрые, спасите - помогите!»


    А когда я ногу себе первый раз сломала, тоже никого не было. Наташка с Саней Кривой меня до дому дотащили. А в квартире я на этой ноге ещё ходить пыталась, так боялась, что родители заметят, что опять зашиблась. Зато когда я в гипсе  через забор на костылях лезла, в пять минут мама уже была на месте преступления, и плакала. Мигом доложили. Не поленились до «геологов» бежать. Это ж как нестись надо было!
   

    Да, разные люди жили на Станции. Сейчас всех вспоминаю, как родственников. Ведь действительно «добра хотели». Боялись за нас,  дураков.
   

    В Орске подобных проблем у меня  почти не было. Бабушка  умело направляла мою энергию в мирное русло, так как педагогом была не только по профессии, но и от Бога. Как-то сразу становилось понятно, что для неё очень важны мои успехи в учёбе, общении,  освоении правил аккуратности.  «Заварычек», неухоженных, непромытых особ, она терпеть не могла. Если видела, что я неопрятна, небрежно одета, или непричесанна, спрашивала с досадой в голосе: «Что ты как торфушка? Приберись». Я очень хотела нравиться ей,  и старалась изо всех сил. Я занималась всерьёз, навёрстывая прошлые огрехи. Я старалась быть «хорошей девочкой», ладной и спокойной. Никогда не «огрызалась» на бабушкиных знакомых. Старалась не ударить в грязь лицом в гостях.  Но всё равно натура время от времени брала верх.
   

    Я училась в Орске в первом, седьмом, восьмом и десятом классах.  В седьмом меня посадили за одну парту с Антоновым, тогдашним школьным «авторитетом». Был он груб, неблагополучен и сильно обозлён на жизнь. Я ему очень не понравилась. 


    «Внучка училкина. Что строишь из себя, думаешь самая умная?», ну, и так далее сквозь зубы с белыми глазами. Он попытался меня запугать. Я пару раз стукнула его в классе, слегка, и в ответ.  «Ты что делаешь. Это же Антонов!» - пытались предупредить меня девчонки, боящиеся хулигана, как огня."Не связывайся с ним, пожалеешь!" Ни они, ни бандит-Витька, даже не подозревали, насколько «тяжёлым» было моё детство.  Антонов, вроде притих, я, считая, что мы квиты, успокоилась. А в один чудесный день, поздней осенью, он  подкараулил нас с подругой за школой, на пути домой. Самое смешное, что пришёл Витька на разборку с другом! Ну и отлично сделал.
   

    Что в драках первое для очкариков? Правильно. Сразу снять очки. Мимо рожи всё равно не промахнёшься, а вот битые стёкла  случиться могут, глаза надо беречь.   И не выведет раньше срока из строя дикая боль в переносице, если удар попадёт на оправу.
   

    Сняв очки, и отдав их Наде, я встала лицом к подходившим противникам, готовясь к первому орскому бою.

   
    Портфель, тяжеленный, с двумя массивными замками, остался со мной. «Только бы выдержала ручка, Не оторвалась бы в неподходящий момент». Перед дракой мне всегда было смешно, я скалилась.  «Ну что, профессорша, довыступалась?» - прошипел Антонов, «Сейчас мы тебя бить будем!».

   
    Они с другом «брали меня в клещи», обступали с двух сторон. Медлить больше было нельзя. Сделав полшага назад, я двинулась на них,  раскручивая портфель. Чтобы силу удара набрал. Видимо их ещё никогда не лупили такой интеллегентской вещью. Я целила сразу в головы, и всё получалось, как по нотам. Били не меня, била я, и очень успешно. Они даже приблизиться толком не могли, так летали. Портфель на их мордах взрывался, как бомба. И они сдались! 


    «Психованная!», орал, убегая и смахивая злые слёзы, Антонов, его друг был уже далеко.


    Чтобы не прийти  «растрёпой», потной и краснолицей, я зашла к Надежде и привела себя в порядок. Очень не хотелось, чтобы дома  узнали о «моих геройствах». Ведь такая «хорошая девочка», и на тебе. Всё стало известным уже в тот же вечер.


    К бабушке прибыла «делегация» из учительской и рассказала в красках. Сидя на кухне я ловила хвосты фраз, произносимых в комнате.  «дети… кричат дерутся… бежать спасать… портфель…  очки сняла… представляете, обоих … обоих..! Проводив бывших коллег, и пряча за строгим выражением лица, весёлых чертят в глазах, бабушка спросила: «Всё правда?» «Да».  «Что ж ты, пёс такая, не сказала деду, что тебя мальчик терроризирует?!» Я вылупила глаза. Ах, вот как это называется.  Мне опять стало смешно. Надо же, терроризирует. Это ещё надо понять кто кого.
   

    «Где ж ты так драться научилась, сучка такая?» - тихо и удивлённо пробормотала она, уходя в кухню. 
   

    Да ведь это была даже не драка. Но этого я бабушке не сказала. Многие знания – много печали. Не надо моей прекрасной леди знать, что такое, когда бьёшь не ты, а тебя. Втроём. Сапогами. По голове, по лицу. За то, что не дала отнять мелочь у  слабенькой Наташки, моей главной станционной подружки. И бьют так, что трудно подняться с земли. А после такого надо опять прийти в школу, как только лицо из сине-распухшего, станет нормальным. И надо быть такой же сильной, как до драки.Чтобы видели, – справились вы только с моим телом, но не с духом. Да и справились только потому, что  мужские сапоги, на редком для югов льду, стоят крепче, чем мои девчоночьи ботинки.
   

    После бабушка рассказывала, что учителя буквально благодарили её за такую решительную внучку. «Ведь с ним, Ольга Владимировна, никакого слада не было. Его вся школа боялась! А ваша Ира – бах-бах портфелем, и он заревел. Вы ей спасибо от нас скажите, ведь теперь и мы на него управу найдём». Оказывается,  наш бой наблюдало почти пол-школы, во главе с педсоставом, из  дворовых окон. Сначала хотели послать подкрепление, а потом поняли что не надо.


    Больше Антонова никто не боялся. Мы закончили обучение. Разъехались. Через несколько лет кто-то написал мне в письме, что Витька сел за убийство своей бабушки. Она не дала ему денег на водку.  Вот ведь упырь. Щупленькая, тихая старуха души в нём не чаяла, и подняла одна.


    А нам казалось, что мы его почти вытащили из хулиганства и ненависти. Мы ходили к нему домой в барак, мы приносили ему на День рождения подарки и пили чай с ним и его бабушкой. Похоже, что он был рад нам. Это был "комитет спасения" из девчонок нашего класса.Не получилось.
   

    Вот с таким «материалом» работала моя бабушка. И если б только это.  Столько гадкого, ненавидимого мной самой, было во мне.  Я врала, потому что врать легче, чем говорить правду. Я делала вид, что читаю учебник,  а сама бродила мыслями где угодно, только не в науках. Такую ситуацию, папа определял так:  «Гляжу в книгу, вижу - фигу». Я могла пойти в школу, а оказаться за тридевять земель от неё.  У меня всегда было очень много дел на речке, в лесу, на море в шторм, у ручейков весной, только не на уроках.


    Вот такое «золото - с г…ном смолото» и принимала на себя бабушка. И умудрялась, терпением,  любовью и верой в меня, в считанные месяцы приводить  в порядок. Она как-то «причёсывала», «приглаживала» мои дикие порывы.  «Ведь  в тебе самое главное есть, Ира. Ты добрая. Неглупая. В тебе очень живая совесть». (Ещё бы ей не быть живой, я ж ей лениться не давала, она у меня работала без устали!)  Наворочу, наломаю дров, а потом мычу от стыда. Вот это и выцепила бабушка. Она всегда обращалась к самому лучшему во мне. Как она умудрялась всегда быть на моей стороне, и, при этом - строгой, когда надо,  нетерпимой, когда совсем плохо? Она была мне справедливым судьёй и добрым адвокатом, но никогда не становилась прокурором.
   

    Сколько же хороших слов ты не услышала от меня. Я неслась по жизни. Я знала, что ты у меня есть. Мне было хорошо от этого. Но очень поздно я стала осознавать, что ты для меня сделала. Ведь если и есть в моём характере стержень, он весь от тебя. Ведь если я знаю, что такое настоящая любовь, это твоя любовь. Ведь если мне до сих пор удаётся переваливать через невзгоды, никого не ненавидя, так это ты научила меня смеяться, чтобы не плакать.
   

    Только одному ты так и не смогла научить - терпению. Наверное, оно приходит само и в свой срок. Теперь я это знаю.
   



                Глава 6. МИР СЛОВ. (Созвездия моей бабушки)
   


    Речь у бабушки была правильная и красивая, без занудства и менторства.  Словами пользовалась легко, играла ими и меня приучила любить язык. Правда, думаю, тут она сеяла на уже засеянном поле. Папа и мама очень хотели, чтобы я могла говорить красиво. Читали мне замечательные книжки, разговаривали со мной, как со взрослой, учили буквам. В результате я превратилась в «книжную пьяницу».


    Новыми словами была набита моя голова, они будили фантазию, будоражили, заставляли мечтать. Я могла даже в кровати, засыпая шептать: «Банальность. Банально». Красивые, черти.  Тут тебе и «бал», и «баталия», и «бокал», и ещё куча всего другого. А что это значит, я узнавала позже.  Очень нравилось понять самой, без подсказок и объяснений. Но друзей замучивала прилипшими к языку новинками.
   

    Бабушкина слова, целая коллекция. Такое богатство.


    Меткое выражение она обязательно запоминала и обязательно им пользовалась. Это могли быть простые народные слова, могли быть цитаты из классиков, мог быть новый смешной оборот типа «ну ты и штучка от часов». При словосочетании «штучка от часов» мне сразу представлялся, маленький, юркий, изворотливый человечек, скорее всего женщина. А услышала она этот оборот от ученика пятиклассника, и ведь подобрала!


    Если мы куда - то долго ехали, то на последней остановке, выходя, она обязательно говорила: «Станция Березай, кто приехал, вылезай». Я представляла себе, что Березай, это что-то вроде «ёлки-палки», или юмор в том, что вот ты едешь-едешь, а там «березай» какой-то, ну, лес вместо города. Совсем недавно узнала, оказывается, это название станции, по дороге из Москвы в Петербург. Совсем рядом с бабушкиным селом.


    И речитативы её были забавными и запоминающимися. Несколько я уже записала, а вот ещё один.

       - Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это, и за это, и за то, и за новое пальто!      
   
    Если человек ей казался сильным и выносливым, она говорила, что он как «конь вороной, с походным вьюком, копытом бьёт, та-та-та ждёт». Что стояло вместо та-та-та, я не помню.


    Очень часто, чтобы пошалить и рассмешить меня и себя, она спрашивала: «Плоху бабу на ту сторону ташить?» И мы обе кисли от смеха. Это сугубо школьная история. Бабушка божилась, что её рассказала учительница русского языка, и что произошла она, именно в их педагогическом коллективе.
   

    Шла гороновская проверка школы, на русском сидела комиссия. Очень хотелось, чтобы всё прошло успешно. Класс записывал под диктовку, дети прилежно писали за учительницей. Вдруг над одной из парт замаячила поднятая рука.  «Что тебе, Булат?» «Мария Ивановна, плоху бабу на ту сторону ташить?» Растерявшаяся Мария Ивановна не могла понять, чего добивается мальчик. Урок буксовал. Всё летело под откос. Булат ещё несколько раз произнес непонятное заклинание. Выведенная из себя учительница подошла к парте, склонилась над тетрадкой и поняла суть проблемы.

 
    Деликатный, воспитанный казахский мальчик не мог позволить себе сделать перенос в слове «оскорблять». Первые два слога «ос» и «кор» уместились в конце строки, а  перенос последнего на новую строку («на ту сторону») казался бедному ребёнку невозможным. Несчастная «плоха баба» никак не могла появиться в его тетрадке. По этой же причине и прямой вопрос тоже был  бы ужасен. Вот он и спрашивал иносказательно. Бабушка говорила, что после урока хохотала вся учительская, вместе с сотрудниками ГОРОНО.
   

     Меня она в сердцах называла «простодырой». Если я что - то делала не так, следовало: «Не к рукам» далее пауза и продолжение «так хуже коробочки». Очень долго я не могла разгадать этот ребус, а бабушка отказывалась пояснять что «не к рукам», а что «хуже коробочки». До «коробочки» я додумалась, в конце концов, услышав, как о воровливых людях говорят - «руки-коробочкой». А вот «не к рукам …»  - очень долго оставалось тайной.
   

     Из отрицательных определений была ещё поговорка «Заставь дурака Богу молиться, так он лоб расшибёт». Если что-то делалось неаккуратно, обязательно следовало: «Знать Маланья пироги пекла, все ворота в тесте», а для взрослых ушей существовал и более раскованный вариант. К явной неумехе и лентяйке, припечатывалось -  «неделоха».
   

    Пословицы и поговорки бабушки учили меня жизни весело, исподволь и ненавязчиво. Как будто с неба слетали. Очень часто она, видя мою неуравновешенность и дерзость, говорила: «Запомни – «ласковый телёнок двух маток сосёт». Видя, постоянно меняющееся  мое настроение, наставляла: «Знай, это очень важно – «будешь сладкой - проглотят, будешь горькой – выплюнут, старайся всегда быть золотой серединкой». Ничего себе совет! Попробуй-ка выполнить! Да иным и целой жизни не хватит, чтобы научиться.  Но тут конечно очень важно намерение хотя бы пытаться.
   

    Чтобы я помнила о приличиях, и не забывала, что при наклонах, не очень культурно выглядит задняя часть,  бабушка говорила: «Ну что ты выставила тульское зеркало». Почему «тульское»? Но было смешно и запомнилось.

 
    Папа рассказывал мне, как негодавала бабушка в тифозной палате, где они лежали вместе, на выздоравливающую соседку, которая не считаясь с присутствием в палате взрослеющего мальчика, наклонялась, как захочется и выставляла по словам бабушки то самое "тульское зеркало".
   

    Смотря, как я стираю бельё, бабушка горько вздыхала


       - Ох, быть тебе, Ира, замужем за пьяницей. Смотри, сколько воды на пол плещешь!


Ну и почти сбылось.
   

    Очень ей не нравилось, если перед выходом, уже у самых дверей её спрашивали


       - Ты куда?

 
Тут она сердилась не на шутку, и, не скрывая досады, говорила

 
       - Ну, кто тебя этому учил? Ведь весь путь «закудыкаешь»!


 Потом, успокоившись, объясняла

 
       - Нельзя уходящему человеку говорить слово «куда», примета плохая. Пути не будет. Надо спрашивать – «по каким делам?».
   

    Очень много было пословиц и поговорок о еде. Это понятно. Её поколение голодало несколько раз, и жестоко. Отсюда и культ еды, заготовки  на зиму, желание обязательно накормить детей и внуков. Она не могла видеть в тарелках недоеденную пищу, очень сердилась и если не удавалось уговорить внучка доесть, то подчищала тарелку сама. При этом она сердито говорила


     - Вот поэтому я такая толстая, что вы не доедаете до конца. Ну не могу я пищу выбрасывать в помойное ведро!

      Сама она ела всегда с большим удовольствием, только что не урчала, как большая кошка. И закончив еду обязательно подчищала тарелку, удовлетворённо произнося при этом

     - Эх! Хороша кашка, да мала чашка!

 Отсюда и теория «тарелки супа». Бабушка считала, что нельзя отказать голодному человеку в еде. Можно не дать денег, не пустить ночевать, мало ли что. Но накормить надо обязательно. 


        - У тебя всегда должна найтись тарелка супа для голодного!

говорила она мне.
   

    Война. В Орске всё хуже и хуже с отовариванием  карточек. Маленький Боря в круглосуточных яслях, там кормили, и  бабушка могла работать на «три ставки». Иначе совсем пропадать.  В ясли отдавались  Борины  карточки.   Чтобы не стоять в очередях за продуктами, можно было «прикрепиться» к  столовой, и  опять-таки, отдавая карточки, есть там.  Это было всё же проще.
    

    Мой десятилетний папа со своей мамой стоят за столиком. Еда благополучно донесена с раздачи до места.  Мальчик  ест отчаянно и быстро, ничего и никого не замечая вокруг. А мать так быстро  не может. И не только от усталости…


        - Ты доел? Иди, иди, Владик, подожди меня на улице.
   

        - Самое страшное, Ира, было, ты не поверишь, вот стоишь, несёшь ложку ко рту, а за тобой следит несколько пар голодных глаз. Каждую считают! И, уж как есть не хочешь, а хоть пол-ложки в тарелке оставишь. Только шаг в сторону, они бросаются,  и тут уж, кто успел. Так и стояли. Ждали. 


        - А ты зачем им давала? Ты же говоришь, что  сама всё время есть хотела?

 
        - Ох, Ира. Ничего ты не понимаешь, да и не сможешь понять. Такое пережить надо. Это же были люди, потерявшие карточки.  А может, и украли у них.  Голод жмёт... Они же, как тени были, одни глаза. Страшно. И молчат.  Вот и не захочешь, а оставишь.

 
        Бабушка задумывается, уходит в себя. Вспоминает.  Вздыхает. 


        - Я великая грешница, Ира. Отца твоего больше Бориса любила. А знаешь почему? Война, Боря маленький, года ещё нет, и есть всё время нечего.  Если бы ты слышала, как он орал от голода. Всю душу мне своим криком вынимал! Маленькому молоко нужно, а цены на базаре...   И плачет, и плачет, хоть из дому беги. А дать нечего. Так жалко его всё время было... Грешница я,  великая грешница...
 

    Что  тут скажешь? Такое должно уложиться. Надо понять. Жалко Борю, жалко папу, так жалко бабушку, что реветь хочется. А ещё у меня за спиной начинают стоять эти военные люди-тени.
   

    Голодного – накорми.


    Я помню, я стараюсь, бабушка.
 
   
 Бабушкины поговорки о еде и вокруг еды были самыми разными - смешными, грубоватыми, мудрыми.
   

    Накормив нас,  и наевшись сама, она удовлетворённо скороговоркой произносила


    - Бог напитал – никто не видал, а кто видел -  не обидел.


     Иногда уверенность от пользы еды выливалась в присказку


     - Серёдочка сыта – кончики играют.
   

    Были и поговорки о свойствах разной еды. Например, об овощах бабушка говорила


    - Капуста и огурец – в ..опе не жилец.

Так в подмосковном народном языке обыгрывалась низкая калорийность этих овощей.


     Невкусная еда обозначалась 


     - Такое есть - как немилого целовать!


     Иногда, видя, как я «уписываю за обе щеки, лупоня такая», она, шутя, говорила


     - Лопай-лопай, равняй морду с ..опой.
   

     Если кто-то из внуков хотел выйти из-за стола раньше всех, бабушка спрашивала


    - Наелся?


И при утвердительном ответе раздосадовано говорила


    - Молись Богу – полезай вон!


Очень ей нравилось, когда мы сидели все вместе долго и дружно. Поэтому и была сурова к «дезертирам».
   

    И уж совсем редко, в исключительных случаях её губы произносили обвинение в обжорстве 


     - Сытости не знают!


говорила она о таких людях.
   

      Ещё она терпеть не могла, если мы капризничали. То не хочу, это не буду. 


      - Что это ты едой перебираешь! Ну и ладно! Губы толще – …опа тоньше. Молись Богу, полезай вон!


     Только Олегу спускала бабушка капризы. Она понимала, что он действительно не может есть.  «Душа  не принимает». Сильно переболев в раннем детстве какой-то желудочно-кишечной заразой, и чуть не умерев от неё, Олежка надолго напрочь потерял аппетит. Есть с удовольствием и азартом он начал только в студенчестве, далеко и надолго уехав из дома. Я не помню, дожила ли до этого счастья наша с ним любимая бабушка.
   

    Столько интересного, необычного сваливалось на меня из её слов, что, став постарше, я начала записывать. Писала всё. Шутки, прибаутки, пословицы, присказки, речёвки, песенки, стихи, частушки. Шпионя за мной, бабушка как-то нашла тетрадь. Сказать, что она расстроилась, мало. Она была испугана.

 
      - Не дело это, Ира. Зачем это всё? Вот уж не думала. Говорю и говорю, что ж записывать!
 

     Я её страхов не понимала, казалось совершенно естественным записать то, что нравится. Мы с ней были из разных эпох. В её время, оставлять письменные следы,  даже такие безобидные, не стоило. Мало ли как повернётся. Что ж она тогда сказала в сердцах? Кажется «Простота – хуже воровства». А может «Свинья вилкою хлебала из телятины уху»? Имея ввиду полную мешавень в тетрадке. Пришлось пообещать, что тетрадка будет всегда лежать в известном месте и из дома не уйдёт. Так она там и осталась после моего отъезда.


     И теперь всё приходится вспоминать заново. А что-то и навсегда ушло из памяти. Вспоминается только к случаю. В разговоре, вдруг, вылетит бабушкин оборот, и, всё бросаю, несусь, как «заполошная», сразу записать. А то уйдёт, ускользнёт, растает. Хочется  помнить и сохранить эти крошки раскованной речи, для себя, для сына.
 



                Глава 7.МИР КОНТРОЛЯ.  (Бабушка – Мата Хари)
   


    Бабушке всегда надо было быть в курсе. Чем я живу, чем дышу, о чём мечтаю, кому пишу. Особенно это стало актуально, когда я подросла. Никакие уговоры на неё не действовали. От моих обид, из серии «Ты мне не доверяешь!», она отмахивалась, или, смеясь, заявляла


     - Верю всякому зверю, а ежу, погожу. На мои расстроенные: «Так нельзя!», бабушка делала круглые, удивлённые глаза и говорила


 
    - О чём ты говоришь, Ира. Как это нельзя? Наоборот, - надо! А кто ещё тебе подскажет, кроме меня. Ты молодая, простодырая. Нет. Я должна всё знать. Чтобы вовремя помочь, предостеречь. А если с тобой, что случится? Что я матери с отцом скажу? Что «проморгала» собственную внучку? Я к отцу твоему всё время в портфель лазила, и к тебе буду!
    

    Уговоры бесполезны, поняла я, просто надо быть умнее и хитрее. Я прятала от её глаз письма подруг и друзей. Я держала в тайнике свою тетрадку с записями. Я на нитке подвешивала за шкафом кулёчек с косметикой, я пыталась вести дневник, так, чтобы она не узнала, о его существовании. Бесполезно. Нюх ищейки вёл её по следу и всегда приводил к спрятанному. В конце концов, я успокоилась. Информацией, добытой неустанным шпионажем, бабушка во вред мне не пользовалась. Могла осудить. Могла посоветовать. Могла, как бы невзначай, рассказать, что – то, очень нужное мне, из её молодого опыта. От отдалённости ситуации, все, в чём я запуталась, выглядело проще. Собственная проблема, оказываясь типичной, легко расшифровывалась. Я не чувствовала себя обобранной, раздетой, униженной.  И стало понятно, бабушка использует мне на благо, даже то, что я пытаюсь скрыть.

    Её вёл слепой материнский инстинкт, - даже вопреки, помочь «несмышлёному детёнышу». В лице и душе моих, она разбиралась мастерски. Всегда знала о чём грущу, почему веселюсь. Стоило мне прийти домой, она с одного взгляда могла понять, что я получила – «двойку» или «пятёрку», хвалили меня или ругали, скрываю я что-то, или чиста и открыта перед ней.
   

    Читая, во взрослом возрасте,  книгу «Унесённые ветром», Маргарет Митчелл, я, с узнаванием и грустью, наткнулась на фразу Мамушки, обращённую к Скарлетт: « Ласточка моя, меня ведь не проведёшь. Я же вас знаю. Я сейчас видела … ваше личико, а по вашему-то личику я читаю, как пастор по Библии»…
   

    Что сказать? Плохо? Хорошо?  Да, наверное, здесь нет однозначной оценки. Всё зависит от «материала».
   

    Когда я сама стала матерью очень сложного мальчика, поняла – главное, не навредить. Терпеливо выводить его из, созданных им самим, тупиков. Сделать всё, чтобы он не замкнулся от меня.  Быть ему справедливым судьёй и добрым адвокатом. Не унижать, не оскорблять. Прокуроров на наш век и чужих хватает. Постепенно сложилась установка, которой я пользуюсь в отношениях с сыном до сих пор. «Люби, и старайся сделать лучше».   Употреби для этого всё своё терпение.


    И, Бог даст, получится.
   



               Глава 8. МИР ВЕЩЕЙ.  (ОДА СТАРОЙ ОДЕЖДЕ)
   


    При жизни моих бабушки и дедушки, выражения «дресскод» в нашей среде ещё не было. Как и куда одеваться чаще всего решал сам человек. Правда, сказывалось влияние социальной группы и, зачастую профессии. А они оба были учителями. Работники школы получали вполне терпимые зарплаты, не то, что сейчас. На эти деньги можно было жить,  ездить по стране, откладывать на книжку, и можно было рассчитывать на хорошие пенсии. Зарплат их, я не помню, а по старости они получали, девяносто рублей - бабушка и, сто тридцать два рубля - дед. Поэтому, после войны, когда жизнь стала налаживаться, они могли добротно и со вкусом одеваться.
    

    Я ничего не понимаю в моде. Это явление для меня на уровне «нравится» - «не нравится». Но,  благодаря жизни с двумя людьми преклонных лет, я помню старые ткани и на вид, и на ощупь. И могу оценить их качество.  Очень хочется сказать: «Сейчас таких  не делают». Но боюсь попасть в неловкое положение.  А вдруг, всё же есть где-то до сих пор  производство. Но я ничего подобного, тем материям, не встречаю.  Может, не в те магазины хожу.
    

    Конечно, первыми меня сражали названия. Бостон. Габардин. Панбархат. Креп. Креп-сатин. Креп-жаржет. Крепдешин. Атлас с рисунком. Муар шелковый. Пике. Репс. Трогательное дедушкино слово «сарпинка».  А сколько других, забытых мной!
   

    Бостоновый мужской костюм. В музыкальном смысле сравнить можно только с гимном! Цвета тёмные, других не помню. Может, просто не встречала. По  фигуре, при хорошем портном, ложились, как  влитые. Мужчины выглядели в них респектабельно, подтянуто, аккуратно. Крой тоже мне очень нравился. Детали основательные, никакой мелочёвки. Уж воротник, так – воротник. Уж если двубортный, так сидит, как мундир на царском генерале. И плечевая зона, шилась так, что все казались плечистыми богатырями. Не помню, что бы под локтями, или под коленями образовывались бы жалкие складки, материал этому совершенно не способствовал. После правильной утюжки, выглядели, как только из витрины.


     Мы с бабушкой любовались дедом, когда, приодевшись, он отбывал на партсобрание или по другим делам, требующим представительности. Что уж там говорить, - хорош был, строг и импозантен до поздней старости. Такая одежда. А носилось это добро десятилетиями! Такое качество.
   

    Габардиновые плащи. Это вообще песня! Пожалуй, это вальс. Из шелковистого на ощупь, плотного, пластичного материала, можно было шить и строгие мужские, и изумительно женственные женские верхние одежды. В габардинах, спектр цветов был побольше чем в бостонах. От жемчужно-серого до чёрного.  От кремового до коричневого, были и зелёные, и синие.  Никакого сопливого блеска, матовое, приглушённое, очень сдержанное отсвечивание, приглашающее вглядеться и любоваться богатством качества.

   
    Такую ткань, хотелось гладить ладонями, они плыли по ней, ни за что цепляясь, плавно, но не скользя. Помню мужские плащи «реглан» и другие, более мужественного «звучания», с широкими военными отворотами воротников.


    Дамские габардиновые верхние вещи шились затейливо, сильно в талию, с несколькими парами вытачек, с расширенным длинным низом. Они превращали женский силуэт в статуэтку. Благодаря качеству ткани  колокол подола  не провисал, а струился мягкими складками. С ними часто носили, что-то вроде современных  ботильонов.  Или чёрные высокие резиновые ботики, на пуговках-кнопках и с полым высоким каблуком. Это что бы хорошие туфельки не пачкать на грязных улицах. Каблучок туфли входил в полость каблука бота, очень удобно.
   

    У моей мамы в начале шестидесятых были  чёрные замшевые ботильончики.  На высоком каблучке, с центральным от носочка до лодыжки шовчиком, красиво расходящимся буквой V, с кожаным лаковым шнурком бантиком в самом уголке этой буквы.. Мама, их почему то не носила, они валялись внизу стенного шкафа. Время от времени я примеряла эту красоту на свою ногу. Всё ждала, когда станут в пору, мечтала. Но поносить их, мне так и не удалось. За одно лето мои стопы так выросли, что мигом перемахнули мамин размер.

    
    К этим плащам и ботильонам очень шли аккуратные дамские шляпки, небольшие, округло-выпуклые и нежные полупрозрачные шарфики пастельных цветов.Часто милые дамы пятидесятых-шестидесятых годов пользовались и перчатками. В моде тогда, видимо были короткие образцы, потому что только такие помню. Особенно мне нравились перчатки состоящие из двух частей,- из кожи и плотного гипюра. Верхняя(тыльная ) сторона ладони была одета в кружево, а внутренняя в лайковую шелковистую кожу. Красиво! Очень женственно,- с одной стороны тайна, а с другой её разгадка.
   

     Как-то, в восьмидесятых, увидела я на витрине ателье ткань с биркой «Бостон». Потрогала, погладила. Не то!  Это, как незаконнорожденное дитя аристократа,- и похоже, и имя фамильное, а что-то не то. Бастард.
   

    С исчезновением этих тканей, почти исчезло из нашего оборота слово «перелицовка». А бабушкины знакомые портнихи, охотно брались за такое дело. Перелицовывать бостон и габардин, имело полный смысл, так как и обратная сторона ткани выглядела прекрасно. От очень долгой носки ткань, конечно, тратилась, тускнела. И тогда костюм или плащ, который был в ходу десять, или более лет пороли по швам, стирали куски, хорошенько отпаривали при глажке с обратной стороны, и смотрели, что можно сделать. А сделать можно было новую вещь. И только придирчивые знатоки видели, что ткань пошла на второй срок службы.
   

    Именно так  мне была сшита  «тройка», вошедшая в моду в конце шестидесятых годов. Из старого дедова костюма, путем перелицовки и выкраивания получился двубортный жакет мундирного типа, с металлическими пуговицами, погончиками, накладными, фигурно простроченными карманами, чудо, что за вещь. К нему  юбка с фасонным врезным мыском подола. Мысок был деталью красивой, но вынужденной, иначе не выкроились бы ещё и узкие брючки. Получилась «тройка» только потому, что заботливыми бабушкиными руками был отложен кусок, оставшийся при шитье ещё дедова костюма. Я очень долго, попеременно носила этот жакет мундир, то с юбочкой, то с брюками. Горя и хлопот с этим нарядом не знала, надо было, лишь хорошо проглаживать вещи через влажную тряпку, и они до конца казались очень приличными.


    На таких тканях при носке не образовывалось катышков, махристых затяжек, не выскакивали петли. Ласы на них появлялись только при неправильной, ленивой глажке.
   

    А креп-сатины! Лицевая сторона приятно шероховатая, мягкая, шелковистая, а изнаночная атласного, очень сдержанного, сияния. Какие прелестные платья шили, комбинируя из обеих сторон.
   

    У бабушки было черное креп-сатиновое платье. Учительское. Она ходила в нём на уроки. Матовое, рукав три четверти, под горлом, в вырезе, широкая  вставка из застроченных узких складок-плиссе атласной изнанки материи.  Платье украшалось брошью. Выигрышней всего смотрелась белая на черном основании костяная камея с женской головкой, или перламутровый контур водяного цветка. То ли лотос, то ли лилия, а может и кувшинка.
   

    Ещё, для уроков было тёмно-вишнёвое платье «английской шерсти». Не знаю, насчёт «английской», но выглядело оно очень достойно. Это платье часто дополнялось прекрасными «германскими» белыми, шелкового репса воротничками с гипюровой отделкой. Сколько помню бабушку в школе, столько помню и четыре её платья. Им сносу не было. Чёрное, тёмно-вишнёвое, коричневое и бутылочно-зелёное. На коричневом платье бабушка носила золотую, тонкой изогнутой ленточкой, брошь с  тремя дымчатыми топазами.  Изящества, вещица была, настоящего. А происхождение имела из приданного  дедушкиной матери. Добавлялись к этому платью и воротнички. Зелёное, плотного гладкого материала,  было больше похожее по стилю на плащ, а по материи на габардин, и оттенялось как плащ – лимонным прозрачным  шарфиком. Он до сих пор лежит у меня, иногда я его достаю из коробки. Как называется его  ткань, я не знаю. Он мягкий и не топорщится, лежит очень нежно, а все подобные современные  вещи обычно жесткие, колючие, да ещё и разрядами бьются.
   

    Был у бабушки и тяжёлый длинный атласный халат. Она одевала его после ванны. Тёмно синий, цветом в ночь, с белыми, голубоватыми и розоватыми цветами. На ощупь атлас был очень плотным. Что - то подобное, стало продаваться сейчас на разномастных «черкизонах». Но подойдёшь поближе, потрогаешь, приглядишься, и поймёшь, - никакого сравнения. Жидкие, полы не спадают складками, а морщатся и ёжатся, шёлк колючий, ломкий. Ладонью ведёшь, ткань цепляется и трещит. Такое лишь молодёжь, по величине здоровья, себя не жалеющая, может носить.
   

    -Запомни, Ира, новой одежды не бывает без старой. Что бы у тебя была новая юбка, надо, что бы была и постарее. Тогда сохранишь дольше.


    В детстве я этого не понимала. Хотелось всегда ходить «новенькой», хотелось немедленно стащить с себя старое, раскрутить над головой, и, с криком: «В тряпки!», выкинуть в ветошь. И только в Ростове, в своём молодом замужестве, выносившись до полунищеты, я, с ужасом разглядывая последнюю юбку, шила, подштопывала, что бы хоть как то продлить ей жизнь. И главной мечтой у меня временно стало обладание двумя юбками, «новой и постарее».

   
    А что было делать? Высшего образования на тот момент у меня ещё не было. Работала я в конструкторском бюро на смешной должности «ученик чертёжник», получала шестьдесят рублей, тридцать в аванс, тридцать в получку. Михаил, после мореходки, в том же «кебе» имел больше – девяносто. Вот и жили «по деньгам».
   

    У бабушки были даже фильдеперсовые и фильдекосовые чулки, и по тем временам редкость. Шёлковые на ощупь, телесного цвета, они очень хорошо держали ногу, делали её изящной. С каких времён они хранились, не знаю. Даже я походила в них в старших классах школы.
   

     Что ещё?


    Летние шляпки из итальянской соломки, с чёрными в одной, и коричневыми в другой бархотками. Эти бархотки так красиво оттеняли золотистые, плетёные сложные сферы, то выныривая на поверхность шапочки, то прячась и, появляясь уже плоским бантиком.   


    Китайский веер из сандалового, так сладко пахнущего, дерева и летний китайский зонтик, весь из тонких планочек и разрисованного шёлка. Разберёшь и откроешь – сплошной шелк, соберёшь и закроешь – сплошные полоски дерева. Забавные, прямо руки чешутся.
   

    Котиковый черный меховой берет и черная же «таблетка», не такая мелкая, как современные, а повыше. И то и другое носилось или самостоятельно, или с белой оренбургской «паутинкой». Тонкий платок, весь из вязаного на спицах ажура, умеренно распушенный, добавлялся к шапочкам в холода. Его можно было одевать как поверх головного убора, так и под него. В Орске, тех лет, и то и другое называлось «под барыню». Так, по крайней мере, называла этот стиль бабушка. Что сказать, при наличии шеи, и  небольшом навыке, получалось очень красиво.
   

    Летние платья. Сплошное страстное танго. Торжество крепдешина. Цветы и букеты. Листья и овалы. Цвет лета, яркость и пестрота. Цвет весны, понежнее. Цвет осени, бежевый с коричневым.  Воланы и рюши, всё в меру.


    Платья изо  льна, с вышивкой болгарским крестиком. Такие красивые на строгих спортивных модницах. Костюмы из шелкового репса. Блузы и панамки из пике.
   

    Панбархат бабушка носить не решалась. В шкафу долго лежал кусок. Синий, шелковый, полупрозрачный, по нему бархатные, прихотливо раскиданные цветы, то ли розы, то ли астры. Я забиралась руками в шкаф, воровливо гладила «Панбархата»  ладонью, как котёнка, было ласково от ворсистых цветов и шероховато от поля. Пару раз, маленькой, навёртывала его на себя перед зеркалом. Потом, он, куда-то пропал. Наверное, бабушка подарила его более уверенной в себе леди. Ну и правильно. Ни её, ни себя я в таком платье не представляла. Но красивый был,  чертяка Панбархат, пусть бы просто лежал.
   

    Угнетали меня только зимние драпы и сукна. Даже при моей любви к основательности, они были настолько монументальны, что я понимала, - если когда-нибудь, бабушка с дедушкой надумают мне шить зимнее пальто, оно непременно долежит и до моей внучки. Слава Богу, обходилось. Жила я в Орске не постоянно, поэтому зимнее приспосабливалось, бралось у родственников, выросших из него.


    Правда, тонкий суконный платок у меня всё-таки появился. Бабушка подарила. Зелёненький, с бахромой, вытрепанной из материи самого платка. Я подкладывала под него маленькую фланелевую пелёнку, для тепла, скрепляла у подбородка брошкой, получалась матрёшка. Мне нравилось. Если платок надоедал, брала у деда коричневую, плотной скрипучей кожи ушанку, подбитую бело-бежевым бараньим мехом. Очень хорошо. Тепло. Надёжно. Уши наверх, уши завязать, уши заломить по бокам. Здорово. Настоящий трансформер.
   

    По невеликим деньгам, и из практичности, очень ценились моими стариками два меха. Мутон и каракуль. Носились долго, вида не теряли, грели неплохо, особенно первый. Мутон, хорошо выделанная овчинка. Шубки шились в основном чёрные и золотисто-коричневые, один раз я видела даже белую. Бабушка полжизни мечтала купить  себе  чёрную, а мне коричневую  эту красоту. А каракуль, чёрный, серебристо-серый и рыжевато-шоколадный, на их пальто был. Дед в основном любил тёмные цвета, а супруге, к новому зимнему, покупал шкурки на воротник и манжеты, посветлее и понаряднее.
   

    Так мне всё это помнится. Может быть, я, где-то была неточна и субъективна. Но это просто мои детские, подростковые, и юношеские ощущения от вещей и тканей тех времён. Я совсем не специалист, скорее идеалистка и созерцательница.




                Глава 9. МИР ВЕЩЕЙ 2. (ЗАПИСКИ ДОМОРОЩЕННОГО СТАРЬЕВЩИКА)
   


    Благодаря  моей жизни в квартире двух пожилых людей, я сначала открыла для себя, а потом очень полюбила старые вещи, из-за их надёжности, из-за эмоций ими вызываемых. Ведь нет ничего стабильнее и долговечнее добротно сделанных вещей. От них веет незыблемостью основ и уверенностью в завтрашнем дне.
   

    На Станции, родители поначалу, пользовались казённой, никакой мебелью. Она была скучная и тощая.  Потом потихоньку стали покупать свою. Но и эта тоже не радовала. Всё было подогнано под квартиры шестидесятых – мелкое, неустойчивое, с минимумом деталей.
 

    Диван-кровать с выгнутыми коромыслами ручек, деревянная верхняя часть которых начала отваливаться уже в первый день покупки, всё время приходилось прилаживать коромысла на место,  трудно попадая штырьками в цилиндры отверстий и от раздражения колотя ладонью сильнее чем нужно, в надежде что больше не выскочит - и не диван, и не кровать, а так, ни уму и ни сердцу. Посидеть ещё можно, а вот поспать - вечные проблемы скатывания в углублённую середину ложа, ломящие после сна бока, из-за ночной борьбы с этим скатыванием. Сборка-разборка тоже очень быстро становилась морокой. То не открывался, выезжая целиком со своего места, то не закрывался бессовестно задрав углом обе половинки. Как-будто специально издевался!


    Журнальный столик треугольным овалом, на трёх конических трясущихся ножках, не дай бог задеть! Надо обходить осторожно. К нему два малюсеньких креслица-шестидесятника, сядешь и коленки к ушам, а сам будто на детской скамеечке расположился. Узкая полка-стеллаж для книг и разной  пластиковой "красоты".
   

    Радиола "ВЭФ-Радио" (всеволновая, ламповая, 1-го класса, это что-то!) в углу, на таких же как у столика, но четырёх ножках. Радость наша с подругой Натахой. Мы часами сидели, а чаще лежали на животах, подперев кулаками головы и задрав согнутые в коленях ноги, рядом с ней на полу,  с упоением слушая передачи "Доремифасоль", "С добрым утром", "Пионерскую зорьку", концерты всякие, ставили любимые пластинки... Не-е-т, это была хорошая штука, хоть и хлипкая довольно из-за ножек.


     Рядом с радиолой - торшер, тогда их покупали все! Обязательно торшер, без него никак, неприлично! Наш был металлический, букетом из трёх веток со стеклянными зелёными плафонами в виде удлинённых ландышей с косо срезанными чашечками. Торшер одновременно был похож и на худосочный модерн, и на сорвавшийся в вычурность хай-тек. И сноса ему не было, да быстро мода  прошла.


     Мама безжалостно отправила красавца-растопыру на чердак, где он долго стоял, грустно приветствуя нас с Натахой каждый раз, когда мы забирались туда поживиться вяленной соседской ставридкой, ёлочными серебристыми гирляндами  висевшей под балками крыши, полистать старые пыльные журналы "Советский экран", и просто побыть наедине, вне людских глаз. Совесть за съеденную рыбу нас не мучила - мы знали, что меньше бочки у  запасливых Соколовых засолено не бывает.


     Там же у торшера, сидел в корыте, в котором раньше купали моего маленького брата Сеню, Натахин большой плюшевый медведь. Такой чудесный был этот Потапыч, что до сих пор в глазах стоит. Натахина мать, тётка Лидуха, в очередном хозяйственном приступе велела Наташке выкинуть медведя:


        - Куда хочешь! Я ничего не знаю, большая уже!


Подружка шла по Станции, тащила этого плюша и собиралась реветь. 


     Лидуха дама серьёзная, это не моя мама, если она сказала, то возврата нет. Втихаря назад не принесёшь, попадёт. Надо было что-то решать. Жалко стало обеих - и подружку и игрушку.


     Выцветший до бежевого медведь стал частью не только Натахиного детства, но и моего. Мы поили его водой с ложечки, и он принимал её, впитывал опилочным нутром через плюш, чем поражал меня. Мы одевали его, пеленали, как младенца, возили в старой Наташиной розовой с вишенками фанерной коляске. Поэтому я считала себя вправе решить его судьбу, и пристроила у нас в двухэтажке на чердаке, одев в одежду маленького брата. Наташка так рада была, что не надо выкидывать "куда хочешь". И вот он здесь, в легальном нашем с ней месте, и не лазит сюда никто кроме нас и Соколовых. 



      Иногда мне так хочется залезть на тот чердак! Вдруг там до сих пор стоит торшер, метис модерна с хай-теком, валяется пыльное серёжино корыто, а в нём Натахин красавец-мишка в трогательных детских одёжках. А вокруг навалом, россыпью - "Советский экран", журнал, которым мы с подружкой зачитывались. И, наверняка, там есть другие забытые мною старые вещи, узнавание которых счастливой болью резанёт сердце и заставит задрожать руки...


       Ещё в нашей малюсенькой "большой" комнате стоял обеденный стол и стулья. А больше ничего бы не поместилось.


       В маленькой, сначала моей, а потом нашей с братом комнатке, стояли две стандартные узкие кровати, письменный стол и фанерный, разваливающийся на плоские детали желтый хлипкий скрипучий шифонеришко.


       Зато мы были обладателями совершенно прекрасных видов.



      В большую комнату лезло море! Оно заполняло все окна.  Шторма ревели прямо в уши!

      Море по бокам подхватывали два мыса, образующих нашу бухту. Был виден деревянный причал и маленькие суда возле него.


      А ещё фонтан, каштаново-кипарисовая аллея, ленты кустов иранской розы, пёстро и душисто цветущие летом и собирающие бабочек, пчёл, ос и шмелей со всей округи. 


      Белоснежный двухэтажный красавец лабораторный корпус, своими балконами, верандами, террасами, тортовым крыльцом с широкими полукруглыми ступенями, двухстворчатыми высокими входными дверями, баллюстрадами и балясинами, больше похожий на виллу у моря, чем на рабочее научное помещение.


    А в окно моей комнаты заглядывала гора Дооб, её длинный пологий склон, заросший лесом. Было слышно пение птиц, ветер в деревьях, таинственные уханья и свисты, шакальи разборки и жалобы. Летом разнообразно зелёный, осенью склон украшался ало-оранжево-желто-красно-сиреневым огненным сиянием скумпии.


    Мне очень нравились виды из окон и совершенно не нравилась мебель, окружавшая меня. Наверное сказывалось ещё то, что девочка я была неосторожная, быстрая, порывистая, вечно несущаяся куда-нибудь. Вся эта хлипкость падала, тряслась, ломалась от моих прыжков. Кому ж такое понравится?!
   
   

     А у дедушки с бабушкой  стояла массивная, с резьбой, со старым лаком, надёжная тяжёлая мебель. Не антиквариат,  просто  удобная для жизни.


     О «трёх китах» большой комнаты моих стариков, я уже писала. Буфет, круглый стол и диван. Но были ещё кое-какие вещи помельче.


     В углу возле окна, высокое трёхстворчатое зеркало с консольным столиком, застеленным маленькой кружевной скатёркой.


     На столешнице стояли прозрачные, медового цвета, крутящиеся часы. Весь механизм был виден в действии. В детстве я как завороженная смотрела на кропотливую работу железочек и шестерёнок, оторваться не могла. Заводились часики вращением вокруг своей оси, и это тоже было в диковинку. Крепился круглый янтарный прозрачный корпус между двух невысоких колонок, почти как акробат на трапеции.


     Рядом с часами стоял флакон старых духов. Бабушка ими не пользовалась, но и не выбрасывала из-за красоты. Стекло склянки было из голубого в синее, а если смотреть на свет, то внутри обнаруживался полупрозрачный цветок. Сейчас я понимаю, что это была шелковая орхидея. А в детстве цветик сражал меня своею тайной подводной красотой. Очень хотелось что бы, наконец, закончились эти нескончаемые духи, а мне бы достался голубой флакон с белым чудом внутри.
   

    Я не знаю, пользовалась ли бабушка духами в молодости, и какими. Но при мне она «душилась» только «Красной Москвой». И их запах стойко связан у меня с моей прекрасной леди. Лёгкий, как бы отдалённый аромат несли на себе её вещи, чуть-чуть витало в воздухе при входе с улицы в квартиру, слегка пахли её платья и волосы. Очень, очень в меру. Поэтому запах не раздражал, а становился как бы её принадлежностью, чертой характера, маленьким душистым штрихом.
   

    На линии от окна - зеркало и диван,  а у самой двери из комнаты в широкий длинный коридор,  шкафчик с застеклённым по типу «горки» верхом, и светло-лаковым низом с дверцами. Шкафчик этот на семейном языке назывался  «шкаф для ваз».  В нем и на нём стояли вазы синего, красного и прозрачного стекла, хрустально-резные.


    Дедушка с бабушкой были не последними людьми в школе и городе, вот им и дарили на всякие торжества и юбилеи - «От парткома», «От месткома», «От педагогического коллектива», от соратников, властей и родственников. Вазы эти очень помогали в дни рождения, но собрать в себя все подаренные цветы, им не удавалось. Букетов всегда оказывалось оказывалось больше.
   

    По противоположной стене возвышался буфет. Это отдельная поэма. Весь он был набит до отказа хрусталём и фарфором. Хрусталь, стоящий на верхних полках, за прозрачными дверцами, был старым, очень тяжёлым, резаным вручную. Большущая ваза для фруктов на высокой гранённой ножке, с плоским блюдом розетки, служила центром хрустальной композиции. Брать её можно было только двумя руками, одной можно и не удержать. От фруктовницы вглубь и вширь разбегались посуды поменьше. Салатники-ладьи, конфетницы-коробочки, хрустальные миски и блюда. По краям этого сверкающего стеклянного рая, стояли два пузатых хрустальных кувшина, один совершенно прозрачный, гладкий, второй - весь покрытый как бы изморозью, по которой парили вырезанные снежинки.  Использовались они для компотов, морсов и соков. По форме кувшины были классическими, с ручкой, с мыском носика, с сытым толстым пузом. 
   

    Верхняя полка, второго этажа буфета, была отдана чайной и винной посуде.  У стенки стояли двенадцать конаковских  салатового цвета, чашек, с рельефными выпуклостями деталей, с  нетонкими талиями посередине, делавшими их похожими, на затянутых в корсет купчих на «ситцевых балах». Передний ряд полки занимали несколько графинов и штофов, тоже резных и разноцветных - кобальтового, марганцевого и рубинового стекла. Не было только уранового. Синие с прозрачной прорезкой, прозрачные с золотыми орнаментами, вишнёвые, коричнево-фиолетовые и просто резные хрустальные.


    Строями стояли фужеры, рюмки, стопки и всякая другая мелочь всех хрустально-стеклянных цветов. Больше всего мне нравились шесть  маленьких пузатеньких  «ванек-встанек». Если на столе кто-то задевал их, они проливали содержимое, а сами самостоятельно вставали на своё донце. Очень забавные, теперь они у нас.


    В выдвижных ящичках буфета хранились серебряные и мельхиоровые столовые наборы, кольца для салфеток, ложки для варений сделанные  большой глубокой каплей. Ложки для сахара совочком, с очень тонкой то ли чеканкой, то ли резьбой. Чайные ложечки, которые очень трудно держать в пальцах, так как витой стебелёк черенка всё время норовит прокрутиться. Парадное чайное ситечко солнышком. И много ещё красивых и милых мелочей, доставшихся старикам от матери Всеволода Николаевича. 


    Огромное чрево буфета было занято стопками тарелок и мешочками с бакалеей.  Я очень уважала бабушкин буфет, всегда можно было открыть дверцу или ящичек и рассматривать сияющие хрустальные мелочи, и трогать матово спокойно  отсвечивающее серебро. Я получала большое удовольствие от их красоты. На Станции, в нашей молодой семье, конечно таких староукладных вещей быть не могло. Все ведь только начинали свои семейные истории. 


    А в Орске у бабушки была нормальная вместительная мебель и размеренная жизнь.
 Следом за буфетом шла дверь в спальню. А после дверной ниши, в углу у окна, стояло наше главное сокровище.
   

    Телевизор. Боже, какое счастье! Мы были его поклонниками и фанатами.
   

    На Станции телевизоров ни у кого не было, и антенн тоже. Единственный экземпляр стоял в «красном уголке», в здании столовой. Там мне всегда было уныло и тревожно из-за полной неухоженности и разрухи места. Вход по ступенькам сразу со двора, грязный пол, стоящая как пьяная компания мебель. Голый, серый казённый стол, раздражавший меня своим неизящным аскетством.  Разномастные  скрипящие стулья.  Глупые, неуютные здесь, крашенные в синее и зелёное табуретки. Ободранное до рогожи, из которой лез колючий конский волос, бывшее кожаное «министерское» кресло.  Беспомощные, плохо пробеленные стены, попытавшиеся украсить себя, небрежно прикреплёнными, разномастными агитплакатами. Голая лампочка на длинном витом кривоватом проводе. Сам провод - весь в неаккуратных разновозрастных мазках побелки. Для ума - скука смертная. Для глаз - тоска полная.


    И посреди этого, скрипящий, гудящий, дрожащий серыми полосами жуткий телевизор. И наши папы вокруг него, пытающиеся наладить звук и картинку, что бы наконец посмотреть какой-то очень важный для них футбольный матч. У них ничего не получается, а мы в тайне от них надеемся, что вдруг прорвётся какой-нибудь детский фильм вместо  спорта. Говорили что так бывает. Но ни футбола, ни сказки на экране так и не появляется. Мы, разочарованные, по одному сбегаем из  серого красного уголка, оставляя наших отцов вслушиваться в события матча, плохо доносимые сквозь эфирные шумы. Вот и всё знакомство с телевизором до Орска.
   

    Бабушкин телеэкземпляр был маленьким, светло-серым, и, у него  имелось имя. Очень неожиданное для электронной продукции – «Снежок». Да, была такая фирма видимо. Как же мы любили своего Снежка! Для него были закуплены кресла с высокими удобными спинками. В «мирное время» они стояли у окна с двух сторон от бочки с пальмой. Во время просмотра выдвигались в проход между столом и телевизором. Конечно бабушка подарила нашему любимцу самую красивую вышитую гладью салфетку. Считалось, что если не прикрывать экран - он может выцвести. Не знаю так это или нет, но у всех владельцев чёрно-белые  телевизоры  в то время были укрыты, с макушки на лицо, разного достоинства тряпочками. Убирались они лишь при включении передачи.
   

    Местное телевидение  работало не круглосуточно, а центральное ещё не дошло до Орска. Мы смотрели все - от новостей до записанных телепостановок. Всему городу очень нравилась местная диктор Валечка Мауль.  Она была симпатичная, держалась с шармом и достоинством, обладала приятным мягким голосом.   Передавались даже городские легенды о том, что Валечку после вечерних эфиров обязательно провожали до дома специально приставленные люди, так как Орск  город неспокойный.  И надо смотреть в оба, чтобы уберечь общую любимицу от приставаний нехороших личностей.
   

    Бабушке с дедом очень нравились концерты в записи, с их кумирами -  Шульженко, Руслановой, Лемешевым, Козловским, Бернесом, Штоколовым, Отсом. Они смотрели не отрываясь, горячо обсуждая исполнителей, радуясь, что те ещё на ногах и при голосе. Время то шло.


    - Оля, Оля, где ты там? Бросай всё, иди сюда!  Сейчас Шульженко будет петь!


Они даже сидеть в креслах не могли, когда выступали их любимцы.


    -Оленька, Оля, ты посмотри, что делает. Она же старше тебя!


(певица была на шесть лет старше бабушки)


    Клавдия Шульженко, кокетливо строя глазки и делая непередаваемые пасы руками,  пропевала:


        - Что? Да. Что? Нет.   …  Ах, как крУжится голова, как голова кружИтся…


приводя моих стариков в неописуемый восторг и трепет.


         У деда, очень музыкального от природы, начинали заволакиваться слезами глаза. Бабушка смотрела замерев и прижав руки к груди. Как только номер заканчивался - начиналось бурное обсуждение, сводящееся к тому, «что есть ещё порох в пороховницах».


    - Ай, да Шуля! Вот ведь жучка!


Фамильярничали от избытка чувств  дорогие мои старики. Наверное им казалось, что так они становятся ближе к кумиру.
   

    - Ты смотри, Ира, слушай. Вот и голос так себе.  Голосочек. А что она с ним вытворяет! Как людей держит. Молодых не надо!


Дед, не стесняясь, утирал слезу.
   

     А что творилось, когда их любимая Шуля, исполняла «Синий платочек»! Тут уже плакали оба. Это были их песни, наполненные воспоминаниями, ассоциациями,  уходящим временем.
   

    Очень любили теноров. Без конца сравнивали их голоса, приходя к мнению, что пожалуй Лемешев посильнее Козловского будет.


    Шли годы, голоса их любимцев становились слабее, появлялось дребезжание, Но как же болели за них благодарные слушатели! Бабушка с дедом боялись шевельнуться, что бы ненароком Лемешев не сфальшивил, не «дал козла». Прослушав, сидели молча, собираясь с силами. А потом


    - Ну, куда денешься, Оленька! Возраст, связки. Ведь и мы не молодеем. Но хорош всё-таки Сергей. Возьми молодых, ни один из них так не сможет! Глотка лужёная, а чувства нет. И опять были едины в том, что лучше старые Лемешев с Козловским, чем свежие, но бездушные голоса.
   

    Нравились им и хорошие басы. Правда, насколько я помню, басы не телевидение были представлены тогда одним Борисом Штоколовым. Бабушку с дедушкой приводила в восторг манера исполнения этого певца. Они долго обсуждали, как он стоит покачиваясь  и прикрыв глаза. Очень им нравился его голос.


        - Ну, вот откуда, Оленька такой бас? Ведь просто гудит! Вот это силища! Просто протодиаконский бас то у Штоколова!


        Как всегда они были едины в оценке голосовых данных и фактурности фигуры могучего певца


        - Гренадёр, Оленька!


С удовольствием от увиденного, восторгался дед.


      

        - Конь вороной, с походным вьюком!


Вторила ему, очарованная бабушка.
   

    Ещё был Марк Бернес. Событие всегда ожидаемое, но каждый раз непредсказуемое. В каждую жилку, в каждый нерв проникал  голос этого певца. Дёд тёк слезами, у бабушки дрожали губы, они вместе с певцом переносили тёмную военную ночь,  следовали за журавлями, сидели у могилки, сопереживали по полной. Самая долгая тишина стояла после песен Бернеса. Потом дед крякал, крутил головой и говорил


    - Вот скажи мне, Оленька! И голос то маленький…


Дед в молчании, боролся с демонами обличения. Решив быть до конца честным и  чтобы не унижать любимого певца недомолвками - произносил, как в воду холодную бросался


    - Да и нет там никакого голоса по правде. Гавёньненкий голосок то у Бернеса. Как же он этим голосом так к нам в души залазит?  Ведь мурашки по телу бегут, как слушаешь! Это талант, Оленька. Никакого другого объяснения быть не может.


    Я была полностью согласна с ними. Талант! А он всегда чудо. Вот и нет голоса, а я до сих пор, как услышу Бернеса, сразу хочется дать себе слово даже не глядеть на современную эстраду, с её фанерой и мерзостью. Потому что он будил высокое в людях, а эти «звёзды»  низводят своих слушателей до самых примитивных  инстинктов.
   

    А Пахмутова! Это такая радость была для моих стариков. Явление.


    - Мышка ведь! Серенькая мышка! Выйдет и не видно её, а как за рояль сядет - уже ничего  и не помнишь. Какая она - маленькая, большая, всё равно! Вот даёт же Бог такой талант! Какая музыка, песни какие, Оленька!


    - Талант и труд, Сева. Только так. Без труда – никуда. Труженица она, Сева, большая труженица.


Опять  оба согласны. Явление Пахмутовой. Её песни. Сколько же радости подарили они дедушке с бабушкой.
   

    Появлялись новые очень добротные певцы. Кобзон. Магомаев. Гнатюк. Гуляеев. Их тоже слушали с большим удовольствием. Тексты, музыка, голоса - замечательно. И школа у вех отличная. Но старикам было трудно объективно сравнивать их с кумирами своей молодости.


    - И всё-таки, Оленька жидковаты они… Чего-то не хватает.


Но это уже просто уходящее время говорило за них.
   

    А нам с бабушкой очень нравились театральные постановки и первые советские сериалы.


    «Угрюм-река». На едином дыхании, не отводя глаз, ловя каждое слово. Потом читали книжку. Я вообще от излишней фантазии так зажила в этом фильме, что одно время была уверена - не в то время родилась. Надо было жить там, в этой суровой, строгой жизни сибирского торгового, старательского и мещанского люда.
   

    Постановки манили нас, как магнит. Мы усаживались плотно в кресла. Время от времени бабушка спрашивала:


    - Принести ещё бутербродов с селёдочкой и сладкого чайку?


Получив утвердительный ответ рысью бежала на кухню, кричала мне поставить между креслами табуретку, несла чай и «бутербродики». Став постарше, такой же рысью моталась на кухню я. Скорей-скорей в комнату, не пропустить бы главного. А так как плёнок на телецентре было мало, крутили их часто, мы всегда знали, когда начнётся это «главное».


    Что мы смотрели? Сейчас очень сложно отделить телепостановки от радио «Театр у микрофона». По-моему «Стакан воды» Скриба, «Школа злословия» с Яншиным и Андровской, «Соло для часов с боем» тоже с Яншиным. Может и напутала чего, но одно точно – это были первоклассные вещи с прекрасными актёрами.
   

    Правда, тут случались неожиданные трудности. Дед постановки не любил и уходил в спальню спать, а именно там стоял стабилизатор, который бесконечно цикал и зуммерил. Деда это раздражало. Он выходил, и несмотря на наши умоляющие взоры, велел в течение пяти минут выключать  «это орево». Его слово – закон. Приходилось сворачивать сказочное мероприятие.


    - Ничего, Ира, мы ещё раз посмотрим, ведь всё время повторяют. Вот уедет Всеволод Николаевич на дачу на ночь…


    Бабушка всегда старалась погасить конфликт. Боялась, что если я «сорвусь», то обижу деда. И действительно, когда наш труженик отбывал на дачу с ночёвкой, мы с бабушкой смотрели передачи до самого прощания «Валечки»  со всеми нами.
   

    Вот такой чудесный был у нас член семьи с ласковым именем Снежок.
   

    Что ещё было в главной комнате квартиры. Над диваном висел толстый китайский ковёр. Того ещё Китая, давнего, вещи которого очень ценились за качество и ничем не были похожи на современные оскорбительные для нормального человека подделки.
   

    Ковёр дивный – весь  из роз и орнаментов. Цвета нежные, как бы пепельные. Розовый, бежевый, коричневатый, голубоватый, зеленоватый и слоновой кости. Ничего не пестрило, не резало глаза. В центре огромный медальон с  букетами роз и отдельными цветами. По краям, кайма из орнамента. Какие-то геометрические, но мягкие завитушки. Цвета перетекали друг в друга, ковёр всё время хотелось гладить пальцами. Он лоснился под руками, как дорогой мех. Цветы выпуклые, даже слепой мог понять, где роза, где ромашка, где колокольчик. Отличная вещь.
   

    По полу  через всю комнату тянулась ковровая дорожка. На стенах - репродукции картин в рамах, старые настенные часы в деревянном длинном футляре, с маятником на ножке и с лунно-отблескивающим циферблатом. Цифры на круге - арабские чёрные крупные, очень удобно время смотреть. Потом их поменяли на более современные, реже заводимые. А эти уехали жить в сарай. Крепились на стенах и малюсенькие полочки с сувенирами, в основном с курортов - в ажурных рамочках виды Минеральных вод, Пятигорска, Сочи, Крыма. Вот пожалуй и всё.
   

    Вторая комната -  спальня деда с бабушкой. В ней главными были две полуторных металлических кровати с панцирными сетками. Это подчёркивалось всегда, вроде как самый лучший тип кроватных сеток. С матрасами, перинами, огромными пуховыми подушками, «гобеленовыми» голубыми покрывалами. Вот они, покрывала, были бабушкиной гордостью, их очень берегли. Нельзя было садиться на заправленную гобеленами кровать. Только разобрать и тогда сесть или лечь.  Бабушка приводила пример, что покупала эту красоту одновременно с кем-то, и вот у этого «кого-то» вещь уже совсем не смотрится, вся вытрепана и потёрта, так как на кровати без конца «валяются не разбирая», а она так не может и старается беречь голубую красоту. Подушки днём накрывались тюлевыми «накидушками» с оборочками и вышивкой , из-за чего  выглядели купеческими невестами в фатах. Нарядно.
 

    Кроме кроватей в комнате стояли  очень старый, почерневший от времени комод, и  гардероб - шкаф для белья и висящей одежды. В нём и хранились бабушкины и дедушкины «габардины» и «бостоны», «креп-сатины» « и крепдешины».


    В бельевом, полочном отделе лежал наверху альбом с фотографиями, только бабушка была совсем не любитель рассматривать при мне его содержимое. Говорила о персонах на фотографиях неохотно, врать ей не хотелось, а правды мне знать было не положено. На настойчивые расспросы однажды объяснила мне, что люди рядом с ней на фотографии - случайные. Пригласили, она и снялась.


    А карточка была очень занятная. На ней стояла молодая красавица бабушка в оренбургском платке, а сидела группа «совсем случайных людей».  Красотка-женщина, похожая на цыганку, в открытом, почти декольтированном  платье, с вьющимися волосами,  карими глазами. Рядом с ней мальчик и девочка, одетые по очень старой моде. Оба светленькие, ничего смуглого в них не было.


    А вот в молодой бабушке и красотке, было и общее смуглое, и общее очень похоже. А если ещё учесть, что как-то бабушка проговорилась, что в селе у её отца было прозвище Цыганок, за смуглость, чернявость и кучерявость,  можно было делать далеко идущие выводы. А именно, что на карточке бабушка снята с отцовой роднёй, это потом и нашло подтверждение.


    Многие фотографии в этом собрании были намертво приклеены. Многие были вырезаны из каких-то более крупных снимков. Ни подписей, ни годов, ни персоналий. Я до сих пор разгадываю ребусы бабушкиного альбома. Наткнулась на фотографию молодого семнадцатилетнего папы, на оборотной стороне картонного паспарту которой, карандашом,  чернильной перьевой ручкой, даже швейной иглой написаны и нацарапаны даты. Много. Только день и месяц. Без годов. Колонками. Года в этом списке начинались только после середины пятидесятых. Что это? Видимо Святцы своего рода. Рождения, браки, смерти, аресты. Разбираюсь до сих пор. Составляю списки родственных событий, примеряю к бабушкиной тайнописи.


    На другой фотографии - вальяжно растянувшийся на волоколамской траве дед. В белой косовороточке, такой расслабленный, спокойный. На обратной стороне подпись « На память семье Петропавловских от Пети Николаева»  17.07.34г. Фотография явно прибрана бабушкой из семейных подмосковных альбомов. Видимо, чтобы поменьше следов оставлять, не светить связку фамилий Николаев – Петропавловские. И ещё много-много нестыковок, заклеенных подписей, обрезов. Ни  её папы, ни мамы, ни сестёр-братьев в детстве. Вот такие тайны «Сталинского двора».
   

    А на второй сверху полке гардероба, под плотными стопками постельного белья, в глубине, на полную вытянутую руку, можно было нащупать, а потом  вытянуть и полюбоваться маленькой иконкой. Это конечно когда дома никого. Аккуратно и бесшумно я доставала  плотный скруглённым прямоугольником коричнево-вишнёвый деревянный футляр. Уже тогда в моём детстве видно было, какой он старый. В нём за стеклом в золотом сиянии стоял строгий человек с посохом в руках. Живопись просматривалась не полностью, а только сквозь окошки оклада, лицо и руки. Я не знала кто это. Очень удивлялась что такое есть в доме двух учителей. Не могла понять зачем.


    Ясно было лишь то, что это бабушкина вещь, так как лежит она в её хозяйстве. Я рассматривала, открывала футляр, глядела нет ли какой тайны дальше. Как будто мне одной было мало, то есть самого факта нахождения этой вещи в квартире советских учителей, да ещё и запрятанной. Долго я не решалась спрашивать. Но любопытство сильное чувство, заставило.
   

Бабушка очень рассердилась   


    - Вот глазастая! Ну ничего не спрячешь! Что значит «что это»? Икона. Просто лежит! Что значит «кто на ней»? Никто. Не знаю я, отстань! Отвяжись худая жись, привяжись хорошая! Да ничья она, ничья! Просто лежит и пусть лежит себе!


    Я поняла, что бабушка очень расстроена и отстала. Только изредка, в одиночестве, доставала футляр и подолгу глядела на содержимое в надежде понять тайну.
   

    Сейчас эта иконка со святым Феодосием Черниговским стоит за стеклом в моей комнате. Каждый день напоминая мне о бабушке и её тайнах. И очень интересно, что день  празднования этого святого совпадает с днём рождения моего папы. Очень возможно, что написал образ  мой прадед, но это ещё ждёт своего подтверждения.
   

     Старый комод, покрытый кружевной скатертью. На скатерти, в центре столешницы, стояло небольшое зеркало с подставкой, по бокам две длинных  вазы берц, модных тогда. Какие цветы в них можно было держать, кроме искусственных - непонятно, очень уж они были неудобными. Стояли в них смешные цветы из крашенных перьев. Дарили люди друг-другу на праздники.


    Ещё коробки с носовыми платочками, воротничками и шарфиками. Коробочки очень красивые - глянцевые, старинные. Да, ещё флакончик «Красной Москвы».  Эти духи подарил бабушке мой папа со своего первого заработка. Вот коробка с флаконом уже давно закончившихся духов и оставалась на комоде всю оставшуюся бабушкину жизнь. Бутыльки  докупались, все знали, что Ольга Владимировна поклонница этой марки. Иногда в верхнем, коротком ящике комода находилось по несколько новых не распакованных коробочек. Но папин подарок не выкидывался и постепенно превращался в редкость из-за старого дизайна флакона и коробки, более богатого и изысканного, чем последующие модификации. Выпуклая, с рельефами, овально-цилиндрическая коробочка, красно-бело-золотая с красного шелка кисточкой, заменена была примитивной прямоугольной красно-белой тонкой картонкой. Флакон тоже стал намного проще. Ещё, если я не ошибаюсь, сначала у флаконов этих духов были притирающиеся стеклянные пробки, потом заменённые на завинчивающиеся, пластиковые.


    Эти ухудшения я, к полной своей обиде, наблюдала  прямо на столешнице комода орской квартиры. Худшали вещи, нищало государство, было неосознанно гадливо при отказе от традиции ради удешевления процесса. Упрощённые вещи теряли своё очарование. Очень тут подходит бабушкино определение: «Ни уму, ни сердцу».
   

    В верхних, половинчатых ящиках комода хранились самые серьёзные вещи. Документы. Ордена, Красной Звезды и бабушкин Знак Почёта.  Медали. Часы на цепочке, привезённые дедом с войны. Свёрнутый усталой старой облезлой змеёй офицерский ремень тех же времён. Выношенная и выгоревшая  почти до белизны офицерская полевая гимнастёрка. Эти военные вещи очень интриговали меня. Я расстраивалась, что они такие поношенные, не понимая, что именно в этом их ценность. Это настоящие вещи, не подделка, не сценическая бутафория, именно в них мотало деда по дорогам той большой войны. И именно в них он вернулся с фронта наконец-то окончательно и бесповоротно живой.
   


    В остальных комодных ящиках плотными, сияющими белизной стопками лежало постельное бельё.Больше в спаленке ничего не было, кроме высокого окна с внутренними ставнями "гармошкой"
   

Был ещё очень просторный по тем временам, коридор. В нём стоял книжный, с витыми колонками, стеллаж до самого потолка и  похожий на огромное оплавившееся мороженное холодильник «Орск». В этом коридоре при нужде и желании, можно было сделать третью комнату. И она даже не была бы совсем тёмной, так как освещалась бы через большую четырёхстворчатую стеклянную дверь очень светлой гостиной. Но нужды в ещё одном спальном месте не было, и коридор оставался широким, как проспект.
   

    Так жили мои любимые старики. Так я всё запомнила.






                Глава 10. МИР ЛЮДЕЙ.  Её друзья – её богатство.
   


        Бабушка любила людей, они были ей очень интересны. Жизнь она в каком-то смысле воспринимала, как театр. Каждый день что-то новое, познавательное. Вернувшись из магазина, из гостей, с прогулки, обязательно рассказывала каких людей видела, какие сценки подсмотрела, какие слова говорились.



        Но при этом она терпеть не могла сплетни. Театр, где ты добросовестный и любознательный зритель  это одно, а сплетни о людях совсем другое. Она избегала пересудов, не поддерживала обсуждения за спиной, всегда давала людям бонус  верой в лучшее в человеке. Поэтому её все знакомые любили и уважали. Из-за этих её качеств у нас вечно толпились друзья и знакомые. Если бы не последовательная политика деда, бабушка утонула бы в дружественных визитах. Дедуль был умница и хитрец, считавший, что жена должна больше всего принадлежать ему, и добивавшийся этого, «ни мытьём, так катаньем».

        Отдельными рассказиками я опишу главных бабушкиных друзей-подруг. Но это - капля в море знакомых и приятелей, общавшихся с ней на полной доверительной основе.


        Мария Фёдоровна.

   
        Была у бабушки одна давняя подружка, Мария Фёдоровна.  Очень милой внешности, с большими выпуклыми глазами, серо-зелёными со слезой. Из молодящихся, скрывающих свой возраст дам. Она так прятала концы, что и сама запуталась, сколько же ей лет на самом деле. Работала дама инженером по маслам, на орском механическом заводе. Какие-то там «добавки», «присадки», тёмный лес для не специалиста.


       В описываемое время, Мария Федоровна изо всех сил боролась, чтобы её «не ушли» на пенсию. А поскольку официальная легенда, расходилась у неё с действительностью, было трудно объяснить почему собственно говоря, такую молодую - и вдруг прут на заслуженный отдых. Приятельница хитрила, бабушка  по доброте душевной делала вид, что  «сама простота» и верит каждому слову подруги.  Ведь она была не только учителем математики, но и просто умным и проницательным человеком. Всё было давно вычислено. 


       - Я думаю, где-то около шестидесяти, Сева.  Не меньше.

 
       - Да, Оленька, никак не меньше. Она же ещё в войну Василию Елисееву глазки строила. Ведь сама рассказывала.


Дед слегка усмехался, бабушка прятала смеющиеся глаза.
    

         Мария Фёдоровна была совершенно одинока. Жила в хорошенькой однокомнатной квартирке, недалеко от нас. Молодость её ушла, пенсия всё же состоялась. И она затосковала, заскучала. Часто звала нас в гости, а ещё чаще стала приходить к нам. Я относилась к ней сочувственно и ровно, но она видела во мне соперницу в её дружбе с бабушкой. Поэтому мы иногда «искрили», каюсь. А деду такие частые визиты нравились всё меньше и меньше. Бабушка и жалела подружку и, в то же время понимала претензии мужа, поэтому была как меж двух огней. Вслух, Мария Фёдоровна, никогда не говорила, что мы с дедом мешаем её общению с приятельницей. Но понятно было.
   

         Рассказ бабушки.
   

 Зима.  Время за полдень.
 

         - Пришла она, Ира, очень обрадовалась, что  ни тебя, ни деда нет. Я её бенедиктинчиком угостила, покормила обедом, сидим разговариваем. Приходит Сева. Знаю, что  голодный. Увидел её, расстроился. Пошёл на кухню, кастрюлями гремит. Я как на углях, И Марь Фёдоровну обидеть жалко, и деда кормить давно пора. А она на любимого конька села – ах, Лемешев, ах, Козловский! Ты же знаешь, она на тенорах помешана. Слышу,  дед уже совсем нервно начинает по коридору ходить, а она - как будто так и надо. Ну не понимает человек. А сидим мы, я - лицом к двери, она - спиной. И вдруг из коридора тенор, ты же знаешь, какой у деда голос красивый.  Ария   «Ольга, ты меня не любишь» из «Евгения Онегина». Марья Фёдоровна глаза выпучила: «Господи, кто это ещё так красиво поёт?!» Я и говорю: " А это Всеволод Николаевич мне намекает, что обедать пора. Ну, тут она всё поняла, не обиделась, собралась быстро и пошла. Жалко её, Ира, совсем она одна, и поговорить не с кем".
   


         Вот пишу сейчас эти строки и вдруг сквозь пелену забывания, увидела Марию Фёдоровну на кладбище, на похоронах бабушки. Она стояла вся серая, как из пепла. Первый раз в жизни я видела её без макияжа.
   

         Господи, как же она жила после смерти подруги? С кем разговаривала, у кого отогревала свою одинокую душу? Жалко-то как её.
   

         Вот удивительное дело, думала, ничего не помню о том дне. А ведь выплыло.
   

         Роман Алексеевич.


         Был у бабушки ещё один оригинальный друг - Роман Алексеевич. «Ромашка», как звал его дед. Дружба началась ещё в посёлке Никель, Роман Алексеевич был соседом по коммуналке, занимал одну  узкую, как пенал, тесную комнату. Жили не ссорясь, бабушка была человеком лёгким, в быту не вредным, в чужие дела не лезущим. Постепенно из отстранённого, замкнутого человека, сосед превратился в приятеля. Оценив качество личности, он прикипел к моей леди на всю жизнь.
   

         А жизнь у него была сложная и непонятная.


         Существовало поле работы. Ведущий инженер Никелькомбината, специалист толковый, нареканий не имел.
   

         Параллельно с этим имелось и поле отдыха. Весь год Роман Алексеевич копил деньги, чтобы в отпуске в хорошем поезде  в удобном вагоне СВ поехать в турпоездку. Всё свободное  от работы время, Ромашка убивал вышиванием гладью, чтением книг, хождением по комиссионкам, в поисках старинной мебели и пластинок.  И ожиданием отпуска. Друзей и подружек не имел. В гости ходил только к моим старикам. По словам деда - "возился как мышь у себя в комнатушке". Ходил танцевально. Говорил тихо, выразительно. Лицом не играл, но неподвижность черт была очень выразительна. Когда наступало время отпуска всё у Ромашки уже было готово к отдыху. Он незаметно, без показных сборов и обсуждений исчезал из Орска, сказав лишь соседям, что бы не волновались.
   

         Важный, довольный, приезжал он к бабушке после очередной турпоездки. Если видел кого-либо кроме неё - быстро и вежливо сворачивал визит, и норовил угадать со следующим так, чтобы застать свою задушевную подружку одну. Нам он только хвастался приобретёнными в далёких краях вещами. Показывал новое пёстрое «шелковое кашне».  «Вы посмотрите, какая плотность, какое качество!» Мы смотрели, трогали. Да, вещь впечатляла. Но представить её на своём отце или деде я никак не могла. А хозяину шла. Показывал мягкое пальто реглан с  крупной резинкой вязанным, шалевым воротником. Коротенькое, бочонком, но видно, что это стиль, сшито хорошо. Отворачивал полу, подкладка оказывалась хорошего цветного, а то и белого шелка. Ну, театр. У деда на носу начинали ходить очки, значит уши поджал. Гася улыбку, чтобы не обидеть гостя, он поспешно уходил в спальню.
   

         А одни, Ромашка с бабушкой, всё время о чём-то секретничали. Придёшь из школы, а на кухне заседание. Роман Алексеевич всё бу-бу-бу,  шу-шу-шу. Посмотрит на меня с досадой

 
         - Ольга Владимировна, я не понимаю, когда вас одну застать можно? Всё время кто-то вертится!


         И смех, и грех. Бабушка семафорит мне глазами: «Не сорвись, не обидь человека». Я ретируюсь, пусть сидят. Что-то есть в нём не от мира сего, забавный. Ладно, пусть пользуется терпением своей Ольги Владимировны. Сколько десятилетий он её знал? Лучшим другом считал. Но до самой своей смерти, церемонно называл только по имени отчеству.
   

        - Что ж вы, Ольга Владимировна, ничего не говорите. У меня же новый пиджак.


Друг встаёт и поворачивается, чтобы бабушка оценила обновку. Слов нет, вещь и вправду красивая. Бархатный тёмно-синий, почти черный пиджак. Прямо «Южная ночь».  Под ним шёлковая рубашка и яркий шейный платок, заправленный по горлу в ворот. Красота. Такие одёжки тогда лишь у артистов можно было увидеть. Ну и у Ромашки. Бабушка хвалит обновки. Приятель счастлив и горд.
   

        Визит закончен. Роман Алексеевич откланивается. Бабушка приветливо кивает головой. Минут на пять такой хоровод у дверей. Прямо танец.
   

        Дед всегда в курсе визитов Ромашки, бабушка никогда ничего не скрывает. Супруг вертится на кухне


        - Ну, что новенького тебе, твой Ромашка говорил? Ведь долго сидели сегодня.
   

        - Что у него может быть новенького, Сева?

 
Бабушка возится, крутится от плиты к раковине. Убирается.


        - Всё как всегда. Съездил опять. Был в Средней Азии. Самарканд, Бухара, ещё что-то, я даже забыла. Очень доволен.


        - Что ещё рассказывал?


        - Да всё меню путешествия мне пересказал. Весь прейскурант вагона-ресторана. Ой, Сева, отстань! А то ты его не знаешь!..
   

        Дед разочарован, это видно. У меня от любопытства начинает чесаться лицо. Ой, непросто всё, непросто. Вот чувствую. А что - понять не могу!
   

        Дед многое знал. Я ни о чём не догадывалась по молодости. Но бабушка, ни разу, ни мне, ни Всеволоду Николаевичу не выдала своего Ромашку. Конечно, наедине,  о Романе Алексеевиче они говорили, дед был в теме. Но разговоров  своих с другом, бабушка не передавала. То, чем делился с ней её старый приятель, держала в тайне до самой  смерти. Вот поэтому и ходил к ней этот несчастный человек. Бабушка была единственной женщиной, которой он верил.
   

       Где-то далеко от Орска жила родня, но с ней он отношений не поддерживал совершенно. Сразу замыкался в себе, стоило заговорить о родственниках. Как бабушка перед смертью не уговаривала его составить завещание на своих, семейных, он отказался.


       - Пусть, Ольга Владимировна, всё отойдёт государству. Возьмите только что-нибудь ценное себе на память.


       Когда Роман Алексеевич упал в коридоре коммуналки, бабушке позвонили соседи. Она мигом собралась и ухаживала за милым другом до смерти. И глаза ему закрыла. А на память из всего, что было у него редкого – антиквариата, ручных кружев, картин, серебра и хрусталя, она взяла альбом с фотографиями. И всё.

 
      - Не смогла я,  Ира. Не моё это.
   

      В фотоальбоме были снимки маленького, очень хорошенького мальчика с длинными вьющимися локонами, одетого в девчачье белое  кружевное платьице. Мальчик стоял на бархатном кресле в блестящих лакированных ботиночках и белых носочках, а со спины его обнимала прекрасная юная дама со сложной причёской. Видимо мать.


     Были фотографии юноши с тяжелым взглядом. Рубашка апаш. Удлинённая стрижка. Брюки очень аккуратно прихвачены ремнём.


     Были  фотографии взрослого, грустного мужчины, всё такого же аккуратного и отстранённого.


     И целый ворох групповых снимков из турпоездок. Только перебирай. Средняя Азия. Москва. Ленинград, Украина. Крым. Прибалтика. Кавказ. Короче, вся наша большая тогда страна.


     Куда он пропал этот альбом? Дед ведь не очень любил бабушкиного Ромашку, больше терпел. Теперь я считаю, что это мой недосмотр, надо было попросить после бабушкиных похорон Ромашкин альбом. "Если бы молодость знала, если бы старость могла". Тогда, совсем молодой, мне было не до старых альбомов умерших чудаков. А жаль. Ведь пожалуй, кроме меня его в целом свете никто не помнит.
   

     Только после смерти Романа Алексеевича,   узнала я его тайну.  Через много лет, мне рассказал её отец, хорошо знавший его.
   

     Я не буду  прописывать это слово. Умный поймёт и пожалеет.
   

     Не хочу подводить единственную женщину, которой  он верил.
   

     Скажу только, что это был неплохой, одинокий и несчастный человек.
   

     К бабушке шли и с бедой, и с радостью, и посоветоваться, и, просто посмеяться. Приходили подружки и похвастаться.
   

    Никогда не забуду один такой визит.
   

    Звонок в дверь. Открываю, за дверью две женщины, постарше и помоложе. Та, что постарше, вся в жутких провисших пустых кожных складках, но глаза сияют. Бабушка выходит в коридор, присматривается, ахает. Приглашает обеих дам в комнаты. Носом чую, что будет что-то интересное. Меня не выставляют, уже не маленькая. Наоборот, обе дамы изо всех сил приглашают нас с бабушкой порадоваться.

 
     - Признайся, Оля, ты ведь меня даже не сразу узнала!


     Бабушка признаётся. Да, так. Не узнала.
 

     Дальше из разговора, восторгов, восклицаний, начинаю понимать. Это женщина раньше была безумно полной, у неё начало сдавать сердце. Врачи топнули ногой и сказали, что если она не похудеет то умрёт. Дама перепугалась и села на какую то жуткую диету. И вот результат. Они с дочкой очень рады, и очень хотели похвастаться таким чудом. Но к кому пойдёшь? Кто-то посмеётся, кто-то позавидует, кто-то сделает вид, что рад. А им хотелось прийти к тому, кто искренне обрадуется. Вот и пришли к моей бабушке.


     Господи, чего они только не делали! И сантиметром талию замеряли, и фыркали от смеха, когда дама, сама хихикая, показывала, что осталось от её живота.  И какую-то бывшую одежду, специально принесённую, к себе прикладывали, а она такая огромная, что снова смеялись.


    - А чувствуешь то, чувствуешь себя как? Как сердце?


    - Оля, ты не поверишь. Вообще сердца не слышу! Раньше две ступеньки пройду и губы синие, а сейчас - хоть бегом! Так хорошо, даже помолодела.
 

    После пили чай с вареньями.  Вспоминали общих знакомых. Расстались довольными друг другом.
   

    Приходили и люди, которые сначала казались мне очень странными, а потом я просто влюблялась в них.


     Ариша.


    Звонок. Открываю. За дверью боком, почти в профиль, наклонив голову чуть вниз к плечу, стоит женщина средних лет. На гостье грубый, только в поле или в огород, плащ, потерявший цвет сто лет назад. Коричневый порыжелый суконный платок плотно обтягивает небольшую голову, повязан так, что закрывает и волосы, и лоб, а вокруг шеи концы перехлёстнуты и уходят в завязку  назад, подбирая его по-походному.  На ногах то ли высокие ботинки, то ли короткие сапоги. Всё подобрано, подтянуто, кажется, ещё бы вещмешок, и, пешком по степи.   Такая и до Сибири дойдёт не устанет. Глядит исподлобья. Глаза острые, пронзительно-серые, тревожные. Я вся подбираюсь. Странная какая тётка.

 
    - Ольга Владимировна дома?


 а голос хрипловатый, осторожный. Непонятно, боится что ли, что не пустят? Ничего себе, таких у нас ещё не было!


     Из кухни выглядывает бабушка и радостно кричит


    - Ариша! Ты что за дверью стоишь? Заходи!  Заходи скорей.
   

    Ариша. Ариша Кандаурова. Вот сижу, и думаю, как же написать, чтобы стало понятно, какая она была необычная, красивая, добрая.
   

    Всё также полубоком Ариша проникает в квартиру, неторопливо, без суеты, снимает свой знаменитый плащ. Под ним овчинная безрукавка. Разматывает платок. Всё так же исподлобья бросает быстрый взгляд в висящее в коридоре зеркало. Делая ладони домиком одним движением приглаживает волосы, вынимает и проведя по голове, поплотнее вставляет гнутую тёмную гребёнку. Я гляжу на неё открыв рот. Ариша зыркает на меня короткими, острыми взглядами. Я совершенно расслабляюсь, глаза то у тётки смеющиеся, тёплые, как у бабушки. Только смешинки короткие, быстрые, булавочные,  как бы тайные.
   

    Всё, готово дело, прилипла. Ведь где тайна, там поле моей деятельности.
   

    На кухне радостная бабушка поит гостью чаем. Подсовывает мёд, сгущёнку, варенья. Уговаривает не стесняться и не чиниться. Ариша очень сдержана. Она не жадничает, чай пьёт с удовольствием, а сладости не берёт. Разговаривает очень тихо, низким и тоже сильно приглушённым голосом. Постепенно начинаю понимать, у Ариши - говор, она явно «окает», фразы скупые, не раскатанные. Концы коротких предложений усекаются ещё больше замкнутостью звука.
   

    По кухне плывёт запах сельского подворья - коз, коровы, в смеси с чем-то очень чистым и здоровым. Явно, что тётка много времени проводит на улице. Видно что не гуляет, а работает.  На крепких, яблочком, скулах  красно-коричневый очень идущий Арише румянец. «Кровь с молоком», только молоко топлёное, кремоватое. Она вся сбитая, совсем не полная, но округлая, фактурная. Очень сильная и выносливая.
   

    Что же может быть общего у моей прекрасной леди с этой, явно  простонародной тёткой? Одно я уже поняла - у них обеих отменное чувство юмора, вечное желание хорошей шутки. Только у бабушки это явное, а у Ариши – тайное, глубоко запрятанное. Но всё равно, как могли сойтись две такие разные женщины?
   

    Позже я узнала, что Ариша, старшая сестра первой учительницы моего папы.
   

    Ещё позже поняла, что у них с бабушкой в чём-то очень похожие судьбы.



     Семья Кандауровых была из спецпереселенцев. Попросту – из раскулаченных и высланных с родных мест людей. Где они жили раньше, я не помню. Папа говорит, что чуть ли не на юге России. Почему тогда Ариша «окала» непонятно. Но становились понятными все ухватки бабушкиной подружки - её сдержанность, скрытность, постоянное ощущение, что она «нежелательная персона» и «неподобающее знакомство». Понятно почему ходила Ариша легко и бесшумно, «как индеец», не любила смотреть людям прямо в глаза.  Видимо боялась, что откажутся признать, не поздороваются. А она была гордой,  бывшая «кулачка».
   

    И ещё одно восхищало меня в бабушкиной приятельнице- она могла стать невидимой, как бы прозрачной. Её трудно было узнать на улице, поскольку растворялась в толпе. И только время от времени появлялась у нас. Всегда вроде бы по делу, то с бидончиком домашнего молока, то с овечьей шерстью, то с каким-нибудь хозяйственным предложением.  Но всегда было понятно - просто Ариша соскучилась по старикам. Бабушка никогда ничего не брала у подружки даром, обязательно отдавала деньги. Тяжелым каждодневным трудом жила эта семья.  «Ариша – великая труженица» - говорила бабушка.
   

    Иногда, она вдруг надолго пропадала. Старики начинали подозревать, что, видимо, опять боится подвести таких добрых людей,-  они же «на виду», куда им такое «знакомство». Повздыхав, пошептавшись с дедом и получив его согласие, бабушка одевала меня, и мы шли к Кандауровым домой.
 

    Домик их, серый и бревенчатый, стоял над самой Елшанкой, на высоком её берегу. Что бы попасть к нему, надо было пройти по низенькому  мосту через речку. Основательная серая изгородь отделяла их двор от улицы. Во дворе стояли крепкие надёжные хозяйственные постройки. Для коровы, для овец с козами. Для кур, для кроликов, для уток, живности было полно. Мне кажется, у них даже лошадь была и сани. Вроде бы помню Аришу возницей.
   

    Вот! «Талант не пропьёшь»! Раскулачили их.  Отняли всё.  Сослали в голую оренбургскую степь, на бугор. Не помрёте, так загнётесь со временем! Да не тут-то было, не на тех напали! Кулачели, ведь в основном, только труженики.  Ну и они поднялись. Чего это стоило Арише с матерью, я не знаю. Мужчин в их доме не было. Ни отца, ни мужа. Вдвоём поднимали хозяйство, вдвоём бились, вдвоём всю жизнь, поднятое поддерживали. Как и где получила педагогическое образование её младшая сестра мне неизвестно.
   

    Постучавшись и толкнув крепкую калитку, мы с бабушкой вошли в кандауровский двор. Обе хозяйки лопатились на воздухе, по хозяйству. Скулы-яблочки от мороза горели у младшей хозяйки огнём. Старшая, закутанная, платок по лбу в две скобки, белая из-под чёрной,  присгорбленная - стояла в дверях стайки.
   

    - Ты что это, Ариша, совсем пропала, не заходишь. Мы с Всеволодом Николаевичем переживаем не заболела ли?


    Ариша рада, так рада! Глаза заметались, засверкали - на нас, на мать-старуху, опять на нас. Изучает, не обиделась ли подруга. Смотрит, рада ли нам её мама. Рада. Видно.


    Забубнила, заохала, заходила, захитрила. Сплошные междометия. Короткие фразы.


    - Ой! Да, как же вы. В такую даль! По морозу. Да, куда б я делась. Да сама бы пришла. Что я, не понимаю. Вот выдумали! Ничего не болею! По дому, по двору…  В такую дорогу!
    Ой, Ольга Владимировна, что ж я вас на снегу держу! Давайте в дом. В дом.
   

    А в жилье тепло, чисто, уютно. Ариша усаживает нас, садится сама. Смотрит не насмотрится. И только всё время мечутся её огрубелые, заскорузлые, варёно-красные руки, то прячутся под фартук, то собираются ладонями в кучку, то убегают на коленки. Стесняется она своих трудовых, таких надёжных рук. Вскакивает, начинает бесшумно метаться. Чайник поставить, занавеску задёрнуть. Мало ли что.


    С улицы, не спеша входит старуха. Снимает верхнее.  «Полей мне, Ариша». Споласкивает тяжёлые, сухие, растрескавшиеся ладони, принимает, не глядя от дочери грубое льняное полотенце. Вытирается. Я всегда немного нервничала когда видела, как они моют и вытирают руки, мне казалась, что кожа вот-вот треснет по сухим, натруженным складкам. Ещё казалось, что мыть и вытирать такие руки должно быть больно.
   

    Начинается чаепитие. Домашние сливки, масло, мёд. Ничего особенного не говорится, только про жизнь. Но уже ясно, бабушка подружку своим визитом проняла и согрела. Не будет она больше дичиться и осторожничать. Опять всё наладится,  вновь станет забегать  к нам.


    Эти разговоры ни о чём, эти фразы с подтекстом, эти взгляды трёх знающих, переживших крушение людей. Этот сигнал – «мы с тобой, одной крови, ты и я». Не прячься, я не сделаю тебе больно.  Потому что в моей душе то же самое, что и в твоей. И имя этому – страх.


    Только никому другому не надо об этом знать, что  мы «одной крови». Это только наше.
   

    Долгое время, когда я была маленькой, Ариша была мне нянькой. Она приходила с утра, забирала  и вела к себе, на весь рабочий день, а после окончания занятий в школе приводила назад. Вот ведь конспираторша, я забыла её, и почти выросшей, узнавала снова. Не зря же писала, что она могла пропадать и растворяться.
   

    Потом они обе во мне соединились. Та детская «няня Арина» и Ариша. И я вспомнила, как хорошо было у них. Как баловали меня обе женщины. Как в холода запускали в дом козлят и ягнят. Какие эти зверские дети были смешные и прыгучие. Один из них мне даже шишку на лбу набил. Потому что я всё время норовила быть с ними на одном уровне. Вот козлёнок разогнался и боднул приняв за свою.
   

    А о бабушкиной общности с Аришей потом. Это не на один абзац история.
   

    Сколько их было этих встреч с людьми. Скольких из них затягивало в бабушкину орбиту. Писать и писать. Поэтому я стараюсь выделить несколько историй, наиболее объясняющих, почему так тянулись к ней люди.

   
    Вот ещё одна.

   
    Каждый раз, когда наступали  Новый год, Восьмое марта и Двадцать третье февраля, на адрес дедушки и бабушки приходили поздравления от одного и того же человека. Назовём его Павлом Петровичем. Как-то обозначать его в истории надо, а имя отчество я позабыла, так как сама никогда не видела. Для меня его поздравления именно тем от вороха других и отличались, что корреспондент был мне не известен.


    - Кто это, бабушка? Почему я его не знаю?


    - Да ты и не можешь его знать, Ира. Мы с дедом сами его почти не знаем.


    - Как это не знаете? Ведь он же вам три раза в год поздравления шлёт! Чужой такого делать не будет.


    - Вот пристала! «Отвяжись, худая жись, привяжись хорошая»!  И в кого ты такая любопытная? «Вот загорелось у сиротки поперёдке»! «Вынь да положь» ей. Ладно, вот дед пойдёт по делам, расскажу. Ну что "надулась, как мышь на крупу", говорю же - расскажу!
   

    И как-то в свободную минутку бабушка рассказала мне такую историю.
   

    Рассказ бабушки о знакомстве с Павлом Петровичем.

   
    Мы уже здесь, Ира, жили, на Мира. Октябрь прямо ледяной был. Дождь с ветром, и так холодно, что на улице сразу пальцы стыли. Легли мы как-то спать. Спим. Только ночью проснулись. Слышим, скребётся что-то в дверь, постукивает. И так странно, снизу звук идёт, как будто  с пола. Вышли в коридор, прислушиваемся. Точно, стонет кто-то в подъезде. Постонет, постучит и открыть дверь просит. Мы перепугались. Город-то у нас сама знаешь, одних зон сколько.


      "Нет, Оленька. Не будем открывать. Это нас выманивают. Откроем, дадут по башке, и ограбят". Я с Севой согласна, страшно. Пошли назад. Легли в постель, а обоим не спится. С бока на бок вертимся, прислушиваемся. И у обоих одна мысль: «А вдруг не бандиты? Вдруг там и вправду человек пропадает? А мы, чурбаны бесчувственные, не пускаем, за шкуры свои боимся». Что делать, встали, оделись, опять в коридор пошли. Начали переговоры через дверь. Всеволод Николаевич начал  спрашивать, что нужно, почему к нам, что случилось. Поняли, что вроде не врёт человек. Боялись очень, но открыли.
    

    Ты бы его видела, Ира. Весь грязный, мокрый, пальцы скрючены, говорит еле-еле. Плащишко на нём болоньевый модный, но грязный, в тряпку. Брюки нормальные, ботинки. Только всё испорчено.  И по виду вроде не урка. Просится переночевать. Куда в такую погоду выгонишь. Кое-как отмыли, дали сухие вещи, положили в большой комнате. Сева мне говорит: «Ты иди спать, Оленька, а я уж покараулю, чтобы чего не вышло».
   

    Отогрелся наш гость, заснул. Утром смотрим, вроде нормальный человек. Начали мы его выхаживать. Пока  болел, всё нам рассказал.
    

    Приехал этот Павел Петрович в Орск в командировку. Инженер. Как уж там получилось, то ли напился он, то ли обманули его, только очнулся на улице без денег, без документов, без чемодана. Грязный. Ни в какую гостиницу не пускают. Люди стараются бегом его оббежать. Холод лютый, сырость. А он хроник, у него что-то с суставами. Сырость и холод для них – это всё равно, что путёвка на тот свет. Вот и начал пропадать. Наш дом ближе всего к гостинице стоит, поэтому и пытался он к кому-нибудь на ночлег проситься. Да кто такого пустит? Наш подъезд последний, до него он уже почти полз, совсем суставы сцепило. Вот, а наша- то квартира, самая первая от входа. Ну и к нам стал стучать. Когда  дверь открыли он на полу подъездном лежал, совсем уже сил не было. Мы его сами втаскивали.
   

     Когда выздоровел через неделю, попросил  денег на дорогу. Куда деваться, дали. А уехал, распрощались и с ним, и с деньгами. Сами себя уговаривали, Бог с ними, нельзя было не дать. Не вернёт, так пусть это на его совести останется. А  Павел Петрович видишь, каким порядочным человеком оказался? Занятое, все до копейки прислал, ещё и сверху добавил, за постой, еду и лекарства. А теперь вот каждый год с праздниками поздравляет. Так что «Отец дьякон, ставь деньги на кон».
 Ну что, насытила свое любопытство? Вот так.  «Вольному – воля, спасённому – рай».
   

    Вот про кого она это сказала? Про меня? Про них с дедом? Или про «ночного гостя» Палпетровича?
   

    Если бы я не знала свою бабушку, если бы сама не читала эти открытки, если бы соседи, не рассказывали, покачивая головами, эту историю, очень трудно былобы в неё поверить.
   

        Два пожилых человека, пенсионеры, в бандитском Орске, приняли решение, не грешить, и пустить на ночь незнакомца…
   


        Тут как-то само собой вытекает, что надо написать, как же при таком огромном количестве друзей и знакомых, бабушка отмечала свои Дни рождения.
   
 
        Проблема такая была. Кого-то можно случайно забыть пригласить, кого-то  могло не быть дома…  Так может произойти. А люди обидятся. Загордилась, мол, Ольга Владимировна.


        Чтобы такого случиться не могло, давным-давно  приняли стрики решение – никого персонально не приглашать, а объявить друзьям-знакомым, что в этот день рады всем, причём с утра и до вечера.
   

        За неделю до праздника начинались уборки и закупки. Ради этого дня бабушка поступалась принципом не досаждать людям просьбами, и шла на поклон к заведующей гастрономом. Заведующая была нашей дальней родственницей и всегда удивлялась, что сватья приходит всего раз в год, и это при хроническом дефиците тех далёких лет. Закупив мороженых судаков или треску, языка и редкой гастрономии, бабушка, провожаемая Раисой, выходила на улицу. Там уже ждал Всеволод Николаевич с тележкой. Всё это великое добро привозилось домой.
   

        Всю неделю мы скребли углы, мыли стёкла,  зеркала, доводили до блеска веерную пальму, стоявшую в кадушке у окна.  Меняли на свежие, вышитые гладью треугольные салфеточки с настенных полочек-консолек,  прошивные салфетки с крупных поверхностей, кружевные дорожки стола и  диванные круглые, крючком вязаные подголовники. Стирали и одевали вновь чехлы из суровой сероватой материи на  строгие стулья с коленкоровыми сиденьями. Вешали на окна хрустящий крахмалом, голубоватый от синьки, ровно вытянутый, проглаженный хлопчатобумажный  тюль. Меняли льняные вышитые занавески в дверных межкомнатных проёмах. Подготовив дом к приходу гостей, в два последних перед праздником дня бабушка бралась за праздничную еду.
   

        Количество посетителей всегда было неизвестно. Но эта проблема решалась просто. Надо было приготовить в больших эмалированных тазах – оливье, винегрет, «красную рыбу фиш с овощами» из судака или трески. Вот, считаем - уже три таза, в которых, обычно, хозяйки замачивают бельё. Эти ёмкости весь год стояли в подвале дома и ждали «часа икс». Надо было наварить и разлить по глубоким тарелкам пятилитровый бак холодца и до праздника, разместить его весь, в холодильнике. Плюс огромная кастрюля картофельного пюре. Плюс казан тушеного мяса.


        Перед самым Днём рождения резались  впрок, колбасы, карбонад, буженина и сыр. Вся гастрономия, в нарезанном виде, тоже отправлялась в холодильник. Из сарая и подвала приносились солёные огурцы, помидоры, квашеная капуста. Наступал черёд «Наполеонов» и «Поля Робсона», торты выпекались только «на завтра», так как больше всего, бабушка боялась оскандалиться и «потравить» гостей. Всё делалось чисто, аккуратно, в правильные сроки.
   

        Пока мы готовили оставшиеся блюда, дед в комнате открывал створки буфета-мастодонта и извлекал из него высокие стопки тарелок для второго, парадные плошки-ложки, фужеры и рюмки, и много всего другого для сервировки. Всё с запасом. Разложив стол в длинный овал, дед садился, и не спеша, методично, перетирал всю эту утварь взятым у бабушки посудным полотенцем.
   

        После выпечки тортов практически всё было готово. Оставалось только с утра разложить первые партии угощений по хрустальным салатникам и блюдам и, почистив селёдку, разместить её в селёдочницах.  Да,  ещё накрыть огромный овал стола белой льняной скатертью затейливого  тканного рисунка внутри полотна, «белым по белому».
   

        Протёртая, сияющая посуда стопками и строями  стояла на груди раздувшегося от важности буфета.  Салфетки, полотенца, столовые приборы. Теперь, кто не приди – тарелки-плошки-ложки, холодец-гастрономию,  еду из кухни, мигом на стол! Ведь всё готово, продумано, рассортировано. Ждать никого не заставим.
   

        И вот  наступало шестое июня. День рождения Пушкина и моей дорогой бабушки. Моя прекрасная леди очень гордилась таким совпадением. Быть в чём-то единой с Александром Сергеевичем было ей приятно. 
   

        Весь день, с утра до вечера мы принимали гостей. Приходили родственники и свойственники, соседи бывшие и соседи настоящие, учителя, ученики старых выпусков, врачи, друзья военного времени, заводские инженеры, соседи по даче. Всех не перечислишь. Мы таскали из кухни и холодильника порции еды, мыли тарелки для вновь пришедших.  Расставляли по всем вазам дома, подаренные цветы. Относили в спальню, чтобы не мешали в тесноте подарки. Со всеми садились за стол, что-то клевали, и опять вскакивали на звонки в дверь. Бабушка с дедушкой, красивые и счастливые, очень уставали, но были рады и гостям и празднику.
   

        Вот такой был этот день.  Шестое июня каждого года. День рождения бабушки и Пушкина.


                Глава 11. Первый мир.
   
           (ПЁТР ИВАНОВИЧ НИКОЛАЕВ, первый муж бабушки, мой родной дед)


        Самое начало тридцатых. 1930-1931 годы. Бабушка закончивает школу в Клину и начинает работать учительницей. Она молодая, восемнадцать лет, темноволосая, весёлая, быстрая, хорошенькая.


        Всё время учения жила бабушка на квартире у актрисы Топорковой. Каким ветром занесло бывшую артистку в Клин не знаю. Бабушка очень много о ней вспоминала. Говорила о совершенной её беспомощности в быту, ни стирать,ни готовить театральная служащаяя не могла, даже тряпку не знала как выжимать, поэтому и брала на постой школьниц для помощи по хозяйству. Но была бывшая прима тёткой доброй, не вредной и немного чудной.

       
        - Она меня многому научила. Что и как носить. Как  держать спину и голову, как сидеть. Как правильно произносить слова, всё время подсказывала, поправляла. Я ей очень благодарна.
    

      В это время и происходит знакомство бабушки с Петром Ивановичем Николаевым, работаюшим в Клину инструктором в райкоме ВКП(б). В 1930 году она выходит за него замуж  и в сентябре 32 года рождается мой папа.


      Муж на десять лет старше бабушки, совершенно сложившийся, серьёзный взрослый человек. Как потом выяснилось, он уже был один раз женат и разведён. Недалеко, в Волоколамском районе рос его сын, которого в первый раз бабушка увидела у свёкра во дворе. С той женой у деда не сложилась, слишком схожие и независимые оказались у них характеры.

       
 А бабушка - весёлая, восемнадцатилетняя, по словам сестры Петра Ивановича Марии, всё время смеющаяся и при ходьбе приплясывающая от  жизнелюбия, и избытка сил. Быстрая и лёгконогая. Её и звали в семье - Векшей, белкой то есть, за шустрость и поворотливость.

        Очень разные они с Петром Ивановичем.


       - А ты его любила, бабуль?


Бабушка отвечает не сразу. Медлит. Взвешивает.


        - Да, Ира. Любила. А ещё больше уважала. Он умный серьёзный человек, и хорошо ко мне относился, слова плохого не слышала за всё время... Только...


Бабушка опять замолкает.


        - Только он очень взрослый был. Любил дома после работы посидеть, с книжкой, с газетой. Учился всё время сколько его помню, в люди его не тянуло. А мне восемнадцать, мне скучно дома, хочется бежать куда-нибудь, на танцы вместе, или в кино, на концерт, на пикник, к друзьям. Но он хорошим был, добрым, спокойным.

       
        Одного я ему простить не могу- не сказал он мне, что был женат и что ребёнок растёт без него.

        Я как к свёкрам не зайду, всё вижу, что по двору какой-то мальчик маленький бегает. Русый. И как вроде свой он им. Вот и спросила у Петиной старшей сестры: "Маруся, а что это за мальчик всё время у стариков?" Мария Ивановна помялась немного, глазами хитро поводила, и объяснила мне, что это Леонид, сын Петра Ивановича от первого брака. Крепко он мне больно тогда сделал, что не сказал.


        Это для бабушки оказалось очень важно, предыдущий союз мужа и ребёнок. Она считала, что как бы высиротила его сына. По настоящему, никакой вины за ней не было. Брак мужа она не только не разрушала, но и не знала о его существовании. Во время их знакомства Пётр Иванович был уже в разводе с первой женой Полиной Петровной.


        Но для бабушки, воспитанной в православных традициях, это всё равно был грех. И лежал он на её сердце всю жизнь.


        Мне очень трудно писать о Петре Ивановиче. Я ведь никогда его не видела, и знаю только по рассказам родственников - бабушки, старшей сестры деда - Марии Ивановны и моего папы.

        Бабушка говорила о нём сдержанно, тихо, только один на один со мной. И понятно, она же давно и очень хорошо была замужем за вторым моим дедом - Всеволодом Николаевичем. И говорить-то  мы стали об этом, только когда я подросла, почти девушкой стала.


        Помню, для меня это даже поначалу стало неприятным открытием,  как это дед Сева не мой родной дед? Значит всем остальным внукам он родной, а мне нет? Да быть такого не может! И моя прекрасная леди рассказала мне всё, кому из нас он родной по крови, кому нет. Но очень быстро я поняла, что важно не формальное родство, а то, чувствуешь ли ты человека родным. Я чувствовала, и это было главным.


        Ну, а  о Петре Ивановиче мы с ней иногда разговаривали. Так что кое-что набралось для понимания. 


        Думаю, был он человеком безусловно умным, не злым, очень принципиальным, мало компромиссным, нацеленным на карьерный рост и постоянно тянущимся к новым знаниям.


        Мой отец его любил, но мало помнил. Учёба, работа, партийные неприятности отнимали много времени у деда, и на дом, на жену, на сына оставались совсем крохи.


        А вот старшая сестра деда - Мария Ивановна, брата просто боготворила. Только и слышно было от неё: "Петя. Петенька. Пётр Иванович". И такой! И эдакий! И лучше не найти!


        Это понятно, в сельской семье очень серьёзно относились к кормильцам, к мужчинам. Слушая её я фыркала. Мне, дуре, тогда казалось смешным тётки Марусино отношение к своим погибшим братьям, к её мужу Алексею Павловичу Молчанову, кооператору из села Теряево, к моему отцу. Казалось чересчур. И вроде бы как раболепством попахивало, так мне от небольшого ума представлялось. А Мария Ивановна сердилась на меня и обижалась.

       
        Родился дед в 1902 году, в деревне Носово Буйгородской волости Волоколамского уезда, в семье очень крепкого хозяйством крестьянина Николаева Ивана Николаевича. И если бы не вечная тяга к самостоятельности, быть ему помощником отца, богатеть трудом, становиться во главе семейного дела. Заниматься летом сельскими работами, зимой извозом, молотилкой, следить за семейной чайной, расположенной прямо в большом добротном николаевском доме.



        Но случилась революция, перемешавшая жизни в российских городах и сёлах, как в бочке, огромной бесцеремонной палкой, сорвавшая с петель двери многовековых устоев, сбившая ориентиры и прицелы, но позволившая многим вырваться из привычных условий, и с деревянной лесенки, бегущей вверх от сельской речушки к деревне, махом перескочить на другие могучие лестницы больших городов. Тот самый "социальный лифт".


        Сын человека, потом названного властями мироедом, ушёл в другую жизнь - комсомола,партячеек, учёбы в Комвузе имени Л.Кагановича. С родителями и сёстрами он никогда не прерывал отношений. И хоть сильно отдалился от отца, написал письмо Калинину, когда Ивана Николаевича объявили кулаком и назначили на выселение в Казахстан. Прадеда моего  из "кулаков" вычеркнули, и оставили доживать в родной деревне. Правда, отняли при этом хороший крепкий дом с чайной, землю, молотилку, лошадь, скот. Практически по миру пустили. Всё отняли.


        Вроде бы после того, как прадеда с прабабкой лишили хозяйства и дома, стали они жить в соседней деревне у старшей дочери Анны, а потом, когда Петр Иванович женился на моей бабушке и у них родился первенец, прабабушка перебралась в молодую семью сына. Что стало с Иваном Николаевичем - семейная история умалчивает. Не знаю я ничего о последнем отрезке его жизни, кроме того, что запил он по-чёрному. От этого видимо и помер. Где отпет, где похоронен, в каком из тридцатых годов, во втором, третьем ли, или четвёртом - неизвестно... А хотелось бы узнать. Уже во все архивы писала, но пока ничего.


        В 1934 году Петр Иванович  с женой и ребёнком едет по назначению на Дальний восток в Волочаевку, с ними мать моего деда Татьяна Алексеевна. Значит в 1934 году прадеда уже нет в живых, иначе никуда не поехала бы от него жена.


        Бабушка мне рассказывала, что поезд казалось тянулся бесконечно, и уже не верилось, что когда-нибудь приедут они на место.


        - А что папа? Он что делал, пока вы ехали?


        - А что он мог делать? Сидел у окна, да игрался.


        - А во что игрался? Тогда небось и игрушек-то никаких не было!?


Бабушка обижается

       
        - Как это не было? Ещё как были! Папа твой всю дорогу возился с мраморный поездом.

      
         - Мраморный? А как это? Разве мраморные игрушки бывают?

Я удивляюсь. В моём детстве мраморными были только семь слонов, украшающих полочки на спинках высоких диванов или поверхности комодов, да массивные тяжелючие пепельницы.

       
        - Вот видишь, сейчас нет, а тогда были. Паровозик и вагончики. Папе твоему нравились. Очень даже хорошие игрушки. Эх ты, "Фома неверующий".

Бабушка шутя треплет меня по носу.


        Путешествие через всю страну закончилось. Приехали в Волочаевку. Пётр Иванович приступил к работе.


        Очень быстро завёлся у него дружок, заместитель. Бабушке этот человек очень не нравился.


        - Ты поосторожнее с ним, Петя. Какой-то он льстивый, глаза завистливые.


         Но Пётр Иванович отмахивался. Откровенно разговаривал, рассказывал о жизни в деревне, об отце, о хозяйстве...


        А через недолгое время был исключен из партии по доносу, за то, что "скрыл при  вступлении в партию и при чистках своё социальное положение (сын крупного кулака, отец имел чайную, молотилку, несколько лошадей)".


        Бабушка мне рассказывала об этом очень расстроенно и с надрывом


        - Я ведь говорила! Не открывайся ты ему, нехороший Исайка человек, завистливый! Он же, поганец, на Петино место метил!


        - А дали ему это место?


        - Не знаю, Ира! Не до того нам было! Уехали мы добиваться справедливости.  В таких вещах скорость многое решала!


        Надежда добиться пересмотра дела была, поскольку принимали в партию деда в тех местах где он родился и вырос, и где не мог при всём желании скрыть факт родства с отцом-кулаком.

       
        Запустив в Москве и Подмосковье машину пересмотра решения, Пётр Иванович уехал с семьёй подальше от центра, в город Орск Оренбургской области, где стал работать сначала в Гороно, а потом директором восьмой школы. Туда и пришли документы об отмене предыдущего решения и о восстановлении деда в партии.

      
        Но больше папин отец в партийные функционеры не вернулся, а до самой войны работал учителем истории, заканчивал педагогический институт  в Оренбурге, директорствовал в школе. Хватило ему для правильных выводов того дальневосточного случая. Умный был человек.


        Летом 1941 года Пётр Иванович ушёл на войну.
 

        Успел написать семье всего три письма.


        Не успел узнать, кто родился у его жены вторыми родами - мальчик, или девочка. (Очень ждал доченьку, а родился сын Борис).

       
        Успел понять, что вряд ли выживет в этой мясорубке, и прислал семье с одним из знакомых свои часы и фотографии.
 

        Не успел дожить одного года до сорока лет...


        26 декабря 1941 года мой дед, Николаев Пётр Иванович, ротный политрук,заменивший погибшего командира роты, поднял своих бойцов в атаку и был ранен на заснеженном поле перед селом Афанасово Лотошинского района Московской области.


        Повидимому, дело было так - двигаться он не мог, кровь уходила, мороз крепчал. Санитары не пришли. И он умер, погиб от потери крови и переохлаждения. Погибших в этом бою собрали с поля только через три недели...



        Бабушка очень тяжело пережила смерть мужа. Она постоянно плакала, не верила, что  сможет одна без мужа поднять двух сыновей. И работала, работала, работала... На три ставке в школе. На сколько хватит времени и сил в огороде. Ну и дома, с вечно голодными мальчишками, приготовь, постирай, прибери. И в классе надо было выглядеть учительницей, а не огородницей. Много её здоровья безвозвратно ушло в войну.


        Позже, после войны, бабушка разыскала могилу Петра Ивановича. Располагалась она тогда у церкви и похоронены в ней были два человека, дед и командир роты М.П. Мищенко. Теперь в Афанасово одна большая, укрупнённая братская могила, в которую перезахоронили погибших в тех боях со всей округи, в том числе и моего деда с командиром роты. Двести сорок семь захороненных.

        После войны бабушка из Орска никуда не уехала, а продолжала работать в школе. Начиналась новая жизнь.


                Глава 12. ЗВЕЗДА ПО ИМЕНИ СЕВА.

                (Второе замужество бабушки)


        В сентябре сорок третьего года в Орск с фронта, проведать свою мать и сыновей, приехал Всеволод Николаевич Чебуркин. Мирная довоенная жизнь у него складывалась непросто. Старший сын, Андрей, которого дед забрал из Меликеса после смерти первой жены, был уже подростком  со сложным, соответственно возрасту и событиям, характером.  Началась война, Всеволод Николаевич ушёл на фронт.  Мать деда - Вера Всеволодовна, главврач одного из Орских военных госпиталей была полностью занята работой и уходом за младшим сыном дедушки - Николаем. Он родился весной 1941 года и сразу осиротел, потеряв и мать, унесённую родовой горячкой, и сестру близняшку. Вере Всеволодовне было очень сложно справиться с работой и двумя внуками, поэтому временно определив Андрея в Орский интернат, она сосредоточилась на работе и догляде за месячным Колей. Он, совсем крошечный, одним махом потерявший и мать, и сестру, требовал большого внимания и времени.


         Была у Всеволода Николаевича в этом коротком отпуске и ещё одна тайная цель - повидать свою бывшую соседку по дому, Ольгу Владимировну, пообщаться с ней, и договориться о возможности совместной жизни. Бабушка моя давно нравилась ему, как приятный человек и милая женщина, а теперь, когда они оба остались одни, мой будущий дед решил просить её выйти за него замуж.


        Проведав родных и договорившись с Ольгой Владимировной пожениться сразу после окончания войны, если будут живы, дед Сева вернулся в свой автобат.


        А бабушка осталась с двумя сыновьями и слабеющей свекровью, которая не смогла без урона для здоровья пережить гибель на фронте своего младшего,  любимого дитя, и стала терять память, заговариваться.


        Подобное уже один раз случилось с Татьяной Алексеевной, матерью Петра Ивановича. Получив в Германскую войну известие о гибели старшего сына Ивана она рухнула на землю,как подстреленная оленуха, и пролежала в беспамятстве около десяти дней, ни с кем не общаясь и не принимая пищи. Видимо это был инсульт. Потом её отпустило - поднялась,смирилась, и стала жить  привычными  работами и заботами, которых в крестьянской семье было очень много. Помимо дел по дому на ней целиком была чайная, из-за пристрастия мужа к веселящим жидкостям, она старалась не допускать Ивана Николаевича до вина-водки, продающихся там.


        Татьяна Алексеевна, свекровь моей бабушки, дочь николаевского солдата, женившегося после двадцати пяти лет службы, жена "кулака" из деревни Носово, Буйгородской волости, Волоколамского уезда, мать трёх дочерей и двух сыновей, была женщиной трудолюбивой, строгой и умной.  Она одна из немногих в деревне могла читать и писать, чем помогала сельчанам. К ней в заведение приходили не только выпить чайку или водочки, но и послушать читаемые Татьяной газеты, обсудить новости, попросить её рассказать письмо родственника, написать ответ сыну на фронт. А если прадед Иван Николаевич начинал куролесить и ссориться с посетителями, они ему резонно отвечали

        - А мы сюда не к тебе пришли, а к Ляксевне, поговорить, послушать.


        Поэтому, пока болезнь не совсем превратила её в беспомощную старуху, она,  объективно оценивая обстановку, сама стала говорить моей бабушке о том, что "СеволОд Николаевич" - партия очень хорошая, мужчина надёжный и справедливый.


        А что было делать? Сына у войны назад не выпросишь, погиб её Петенька. А двое внуков растут, им надо есть-пить-одеваться, да в люди выходить. И сделать это можно только с настоящим мужчиной-хозяином в семье. Мудрая была женщина, за деревьями всегда лес видела.


        В те военные времена, бабушкой был сильно увлечён ещё один их общий сосед - интеллигент, умница, культурнейший человек, прибывший с сестрой в эвакуацию из Питера, работающий учителем в одной с бабушкой шестой школе, что над Елшанкой. Николай Николаевич Зотов. Из дворян. Мухи не обидит. Очень начитанный, богатейшей эрудиции человек. Но Татьяна Алексеевна, моя прабабка, его не жаловала.


        - Это разве мужик, Оля? Да он же простого гвоздя в стену забить не может! Говорит-то красиво, но из слов каши не сваришь. Пропадёшь ты с ним, наплачешься, и ребятишек не поднимешь, не хозяин он совсем. Послушаешь - так наплетёт сорок бочек арестантов, а как руками что делать начнёт, так смотреть и смех, и грех!

 
         Хоть приветлива была с соседом прабабка и любила Николая Николаевича послушать, и уважала за светлую голову, да большие знания, но мужем невесткиным и отчимом Петиных сыновей его не видела.


        Получивши бабушкин отказ, в предложении руки и сердца, Николай Николаевич продолжал оставаться верным рыцарем, галантным кавалером и надёжным другом. После войны вернулся он в Ленинград, работал, иногда писал в Орск письма, сначала сам, обычным способом, потом, когда стали слабеть глаза - по линеечке, слепым методом, а последние были написаны его женой под диктовку Зотова. Бабушка хранила и шелестящие от старости конверты с его посланиями, и добрую память о друге времён войны, до конца жизни. И мне о нём много рассказывала с грустью и сочувствием.


        А от Всеволода Николаевича с фронта пошли солдатские  треугольники, когда просто сложенные из тетрадных листков, когда фирменные, с оттиском военных сюжетов, звёздами и лозунгами.


        В них были вложены и воспоминания о приятном отпуске, завершившимся сговором, и надежды на счастливое возвращение с войны, и планы на будущую совместную жизнь, беспокойство о состоянии здоровья бабушки, очень деда расстраивала её затянувшаяся депрессия и слёзы, вопросы о детях, знакомых, родных, тревога из-за того, что, возможно, мать Петра Ивановича против их брака. Но тут он был неправ, Татьяна Алексеевна первая поняла - лучшего мужа Ольге не сыскать.

        Поддерживала решение сына жениться на Ольге Владимировне и мать Всеволода Николаевича. Ольга ей нравилась, она считала будущую невестку женщиной доброй, способной полюбить маленького Колю, как родного сына. Так потом и получилось. А пока Вера Всеволодовна начинала с бабушкой хорошие близкие отношения. Помогать будущей семье сына ей было тяжело, так как на ней самой висело несколько ртов - внук, её дочь Ирина и сестра Валентина. Поэтому лишь иногда, передавала она бабуле немного хлебных корок со словами

       
        - Это для вашей козочки.

Конечно они доставались не столько козе, сколько сыновьям. Размоченные в козьем молоке госпитальные корки были очень вкусным блюдом.

        С тех пор  этот эвфемизм стал частой цитатой в нашей семье, произносился он с иронией сокрытия неловкого факта, и тайной благодарностью его создательнице.


       Когда осенью 43 года бабушка с моим папой заболели тифом и надолго попали в больницу, слабеющая свекровь перешла в семью своей младшей дочери - Клавдии, жившей в Орске, с мужем Василием Ивановичем Судовым, до войны директором сорок девятой школы в Старом городе, а в войну  секретарём райкома одного из трёх  городских районов, демобилизованным с фронта по возрасту.  Клавдия Ивановна работала учительницей в одной школе с Петром Ивановичем. Весной 1944 года Татьяна Алексеевна умерла. Похоронена она на кладбище  в Соцгороде(один из районов Орска). Папа мой в это время находился в селе Воздвиженском Клинского района у Антонины Никаноровны, матери Ольги Владимировны.


        А в конце декабря 1945 года вернулся домой Всеволод Николаевич. Но ещё до его возвращения, бабушка с моим папой и маленьким Борей перебралась из посёлка Локомотивстрой на Никель, в квартиру деда, где с внуком Колей, жила Вера Всеволодовна, дожидавшаяся сына.


        Об Андрее дед говорил бабушке так


     - Это на твоё усмотрение, Оля. Андрей парень взрослый, пятнадцать лет уже, если тяжело тебе, то будет приходить к нам, а доучивается пусть в интернате.


        Но бабушка так не смогла...


        - Как это, Ира?


вспоминала она


        - Мы, значит все вместе, трое сыновей с нами, а четвёртый в детдоме? Разве это по-человечески?


        Поэтому, как только закончился учебный год, Андрей стал жить вместе со всеми, и дожидаться когда вернётся, задерживающийся  Всеволод Николаевич.


        А из армии деда отпускать не хотели. Хоть и закончилась война, но ему предлагали продолжить службу, повысить в звании, подкинуть ещё один орденок посерьёзнее, к имеющейся уже "Красной звезде",очень хорошим работником оказался капитан Чебуркин. Пришлось писать прошения, заявления, объяснения, о "малых детях", о "матери старушке". Отпустили всё-таки, хоть и не сразу.


        Жарким и пыльным Орским летом дед Сева вернулся в свою разросшуюся семью. Уходил он на фронт дважды вдовцом, и отцом двух разновозрастных сыновей. А теперь  его встречала жена и четверо сыновей -


        - Адик, Владик, Боря, Коля


как часто скороговоркой перебирала их имена моя бабушка,  когда звала их всех собирая. Этот перебор имён тоже стал семейной цитатой.


        Так и начали жить. Дяде Андрею привыкать к новой семье не пришлось, он давно уже бегал в гости к нашим. Иногда заходил просто проведать, побыть в не казарменных тепле и уюте. Иногда, после разгрузки интернатом овощей, притаскивал в карманах несколько  припрятанных картошек, которые бабушка помыв, сразу ставила варить. А потом все четверо ребят ели их с огромным аппетитом. Папа мой, эти картофельные моменты до сих пор вспоминает жмурясь от перенесённого удовольствия нечаянного военного пира.


        Встретив сына, и сдав ему на руки подросшего Николая, мама деда - Вера Всеволодовна, уехала домой в Москву, в свою полуподвальную квартиру в Девятинском переулке, на задах Американского посольства, двор в двор.


        Интересная это была квартира. Несколько раз я с бабушкой гостила там. Из поленовского дворика вход не вверх, как обычно, а вниз. Тёмный коридор, стены в масляной коричневой краске, запах керосина. Две комнаты. Окна как стаканы в подстаканниках, вверху светлые, а от пояса вниз в цементно-кирпичном кармашке. Но жизнь кипит! Тут и Вера Всеволодовна, уже главврач детской  московской Морозовской железнодорожной больницы, и её энергичная дочь тётка Ирина,вся просто пышущая здоровьем и энтузиазмом, а потом ещё и дочки  дочери. Шумно, иногда даже визгливо, от обилия женщин. Раскованный смех, уверенные лица. Мне там нравилось.


        В один из  наших приездов среди женщин вдруг обнаружился мальчик Лёша, приблизительно мой ровесник.  Нам предложили поиграть вместе в малюсенькой детской комнате без окон, чулан какой-то, но уютный. Лёша нашей игре был рад, вывалил все свои игрушки, в том числе и железную дорогу с рельсами, вагонами, паровозами и прочей завлекательной мелочью, и мы так сблизились, что стали всё время проводить вместе. Через несколько дней пришло время объезда к нашим, в Геленджик.


       В поезде бабушка начала осторожно выспрашивать меня, как мне игралось с Лёшей.


        Игралось очень хорошо, мальчик был добрым и весёлым. Бабушка удивлялась. Я не понимала чему.


        И только когда я стала намного повзрослей, она вдруг спросила у меня


        - А ты помнишь Лёшу из Девятинского?


        - Да, конечно. А что?


        - Ему сделали операцию, теперь он как все.


Я не поняла


        - Так ты действительно тогда ничего не заметила?


Удивилась бабушка


        - Ведь у Лёши были волчья пасть и заячья губа!


        - Н-не-е-т.


Я пыталась вспомнить. Но кроме того, что с тем мальчиком мне было очень легко и весело, больше никаких подробностей не всплывало. Как же мы с ним разговаривали? Ведь наверное это было очень трудно при его пороке?


        И бабушка рассказала мне, что Лёшу взяла из детдома сестра деда Севы тётка Ирина, массажистка при больнице. Были большие сложности с лечением. Потребовалось три последовательные серьёзные операции, чтобы мальчик смог выглядеть как все, говорить и питаться без труда.


        Ещё больше, и с ужасающими медицинскими подробностями, выложила мне,  приехавшая как-то к нам на море  сама тётя Ирина. Она привезла фотографию Лёши с двумя еле заметными швами в области бывшей заячьей губы. Тыкая в фотографию пальцем, и с напором громыхая голосом она показала мне, что и как было с Лёшей сделано.  Здорово конечно. Парень мог теперь и учиться, и работать. Женился. Стал жить нормальной жизнью. Молодцы они, эти мои медицинские родственницы.


        Соседи, правда, поговаривали, что Ирина взяла Лёшу для решения квартирного вопроса. Может быть это отчасти и так. Но если бы все так решали свои проблемы, в мире осталось бы меньше обездоленных людей. Лёша стал физически полноценным человеком. А когда на этот пресловутый квартирный вопрос был дан квартирный ответ, парень не был пущен по миру, или обведён вокруг пальца, а  путём нескольких обменов, проведённых тёткой Ирой, получил законное отдельное  жильё для себя.


        Да. Послевоенный Орск.


        Мирная жизнь большой семьи поначалу складывалась очень тяжело. Всеволод Николаевич нервничал, менял работы, изобретал разнообразные легальные приработки, что бы прокормить четырёх детей и двоих взрослых. С фронта он привёз кое-какое трофейное бархлишко - велосипед, несколько отрезов, прекрасный аккордеон. Всё это пришлось продать, что бы купить корову. Больше всего дедово сердце сопротивлялось продаже аккордеона, он так любил музыку, имел абсолютный слух и славный тенор. Но пришлось, и кормилец смирился, отнёс на базар свою радость. А мальчишки больше всего жалели велосипед.


        Потом, попозже, в семье появились два велосипеда, не очень новых, но гоняющих не хуже любых других. На них братьям очень нравилось носиться к Уралу, на илисто-песчаный, зеленоватый пляж европейского берега реки. Старшие на сиденьях, за рулём, а младшие на багажниках, которые металлически лязгали, дрожали и трясли Борю с Колей. Мчались на перегонки, кто первый достигнет моста в Старый город расположенный уже в Азии.


        А вот музыкальный инструмент  дед смог купить только в самом конце жизни. Несколько раз он приходил домой к бабушке с известием, что в комиссионке увидел очень хорошее пианино:


        - И звук, Оленька, звук очень хороший! Глубокий.


        - Ну хочется тебе, Сева, купи, я не против.


Отвечала бабушка.


        Но покрутившись в постели ночью и всё взвесив, дед встав утром, и придя к бабушке на кухню, говорил:


        - Я тут ночью подумал, Оля, нет, не будем брать инструмент. Потерпит пока. Нам насос на дачу покупать, шифер. Крыша-то течёт у домика. Ничего, всю жизнь прожил без пианино и ещё подожду.


        Бабушке деда жалко, понимает как ему хочется музыки. Но такие вещи она привыкла оставлять на его решение.


        - Как решишь, Сева. Не сейчас, так когда-нибудь купим.


        Всеволод Николаевич и действительно купил "инструмент", хорошее пианино, через несколько лет после смерти моей бабушки. И мы за него были рады.


        А все нереализованные из-за трудных времён музыкальные таланты деда, прекрасным розовым садом расцвели в его внучке, моей двоюродной сестре Марине. Она, обладательница идеального музыкального слуха и математического склада ума, стала настоящим большим музыкантом - органисткой, и историком  органной музыки. Концерты даёт, пожалуй, на всех знаменитых органах мира.


        Работал дед после войны в орском посёлке Никель начальником транспортного цеха, и в его ведомстве, кроме автомобилей были ещё и лошади.


        Одно из ярких воспоминаний моего папы, это то, как приехавший с работы отчим, просил его отвести назад на производство лошадку.  Папа падал в сани, или на телегу, по сезону, и правил в транспортный цех.


        Жизнь очень медленно, но налаживалась. Есть стали сытнее, одежду для детей добывать стало легче, правда, летом всё равно отнимали у сыновей обувь, иначе вдрызг разбивалась бы она в неистовых футбольных баталиях на задворках Заводского переулка.


        Начали случаться события, о которых несколько лет назад, в войну, подумать можно было только в безумных мечтах.


        Например. Путём нескольких продуктовых обменов, разжился как-то Всеволод Николаевич большущим куском сливочного масла и сахаром. Принёс домой конечно. Сдал бабушке. А через некоторое время видит - выбегают из кухни один за одним четверо его сыновей и у каждого в руках кусок хлеба намазанный маслом и посыпанный сахаром. Так - один раз, второй, третий. Тут уж практичный дед не выдержал и возмущённо возопил


        - Они пирожные жрут, Оленька!


Конечно, и эта фраза тоже стала семейной цитатой, произносимой в подходящей ситуации.


        На выделенном участке, как-то посадил дед просо, а оно возьми, да уродись небывало. На всю зиму заготовили крупы на каши и гарниры, обменивали на другие продуктовые эквиваленты в городе, ездили в казахский аул, меняли на сливочное масло. Здорово помогло семье это просо. Но папа мой, потом многие годы не мог видеть пшенную кашу. Только недавно стал опять есть её.


        Появился у практичного деда Севы и бредень-бредышок. С помощью знакомых, или старших сыновей, Адика с Владиком, брал он рыбки для семьи. Жаль, тогда её много не накопить было, холодильников не знали, соль в дефиците. Только поесть, да опять же продать-поменять, и то хлеб. А бабушка, родившаяся и выросшая в богатых рыбой клинских местах рыбку любила просто страстно.


        Для прокорма коровы, брали делянки для покоса и ездили запасаться сеном на зиму, это тоже вместе с Адиком, Владиком. Поросят держали. Выкармливали, а для забоя приглашали  специального человека, сами не могли. Поросята получались справными, упитанными. И только одного из них бабушка вспоминала с редкой для себя досадой.

        Это был поросёнок заведённый бабушкой, после отъезда на учёбу в Москву старших сыновей.

        - Столько сраму я с ним, Ира, приняла! Вспомнить страшно. Стыд просто. Не жиреет, растёт только в длину и в высоту. Что не дашь - ни в коня корм. Ноги худые, длинные. Полоски какие-то по телу, из сарайки всё время убегает и как собака за мальчишками носится. Все смеются, а мне хоть из дома беги! Ведь никогда у меня такого не было, что бы я в хозяйстве с чем-то не справилась! Соседи его Борькой прозвали, а он и рад - бегает, хрюкает, ластится ко всем, что бы почесали, ну вылитый пёс!

        - А дальше что было?

        - Что-что! А что было дале - люди не видали... Избавилась я от него и больше свиней не держала.

Очень веселила меня эта история.

        Что касается Всеволода Николаевича, многие бабушке завидовали, кое-кто даже и вслух. Считали что достался ей и красавец, и труженик, и умник в одном флаконе.

        И бабушка не жаловалась, считала что так и есть, хороший у неё муж. Воспитана была она по старинному, мужа в доме считала первым лицом, и, если что и делала по-своему, то всегда очень аккуратно, стараясь не обидеть супруга.

       Прожили они долгую совместную жизнь. После полостной операции и последовавшего за ней заражения крови, дед стал очень беречь себя, изобрёл собственную "систему здоровья", которая включала:


        Набор физических упражнений поздним утром -


  дед подобрал их индивидуально для себя, прислушиваясь к организму, что полезно, что нет. Даже издал брошюру с пропагандой и объяснением своего метода. Делал упражнения медленно, широко и каждый день.


        Обязательный дневной сон -


        - Пойду я, Оленька, отдохну немного, что-то устал.


        - Пойди, Сева, пойди, полежи.


        Дед шёл в спальню, раздевался до нижнего белья, которое большую часть года состояло из  трикотажных кальсон и нижней рубашки с начесом, нежных, голубых, зеленоватых и белых цветов. На кальсонах внизу были завязки, а потом их заменили обтягивающие щиколотку манжеты, нижние рубашки больше всего напоминали современные трикотажные толстовки, с тремя пуговками у окоёма гладкой округлой горловины.

        Аккуратно разобрав кровать дед  садился, подкладывал подушку повыше под спину, укрывался до пояса одеялом, брал с прикроватной тумбочки учебник физики или задачник, обязательно свежего выпуска, с изменениями в программе, с новыми задачками и примерами. И, вооружившись остро подточенным красно-синим карандашом, с удовольствием читал, подчёркивал, ставил восклицательные и вопросительные знаки, прорешивал задачки,выписывал маленькие резюме в аккуратные листочки- записочки, наслаждался, одним словом. Так проходило где-то 30-40 минут. После этого он засыпал на боку, и безмятежно спал около полутора часов. Вставал бодрый энергичный и деятельный.

        Был ещё один пункт здорового образа жизни, который он совмещал с послеобеденным сном -

 
        Поддерживание в активном состоянии умственных способностей. Для этого он и решал любимые задачки по физике, штудировал новые веяния в школьных курсах точных наук.

        Входил в систему и физический труд с разумными возрастными нагрузками. Пешая ходьба.

        И это давало свои результаты. Голова оставалась ясной, тело работоспособным, характер проницательным и доброжелательным.


        Мой отец, получая от него очередное письмо, каждый раз поражался, как деду удаётся в 90 лет сохранить бисерным почерк, в котором еле-еле намечалось некоторое дрожание линии.

        Но всё кончилось в один день, когда идущего с почты Всеволода Николаевича, снявшего пенсионные деньги, выследил, и ударил по голове чем-то тяжёлым какой-то негодяй. Дедушка сразу упал, потеряв сознание, в тамбуре подъезда. Налётчик, забрав деньги,  скрылся. Деда нашли, привели в чувство в больнице, привезли домой.


        Но это уже был совсем другой человек. Старое дитя, сидящее в постели и с удовольствием режущее туалетную бумагу на кусочки. Не пощадивший пожилого человека гад, отнял у него всё, кроме чисто физической радости жизни.


        Деда Сева стал быстро слабеть и умер в возрасте 94 лет. А мог бы прожить и 100, как думает мой отец.


        Вот таким достойным человеком был мой не родной, но самый родной и любимый дед.



                Глава 13. СЫНОВЬЯ. "Твои бьют моих, добираются до наших."



        Так в шутку обрисовывала ситуацию в  своей большой семье бабушка. На самом деле никто никого не бил, просто было очень шумно и колготно от четырёх разновозрастных мальчишек в двухкомнатной квартире.


        И не было "наших". Не решились из завести. Хотя бабуля мечтала о девочке, но... Тут тех что есть прокорми, да на ноги поставь. Отказала себе в дочке моя прекрасная леди. А мне повезло. Все свои мечты по этой части, бабушка выплеснула на первую внучку, любовью своей неистовой, укрепив мою небольшую веру в себя, подпитав важными витаминами  диковатое неорганизованное растеньице моей души, и дав мне себя как пример на всю жизнь.

        Но я о сыновьях в этой главе пишу, не о себе-любимой.

        - Четверо сыновей, Ира,от трёх матерей,от двух отцов, и у каждого свой характер. И любить, и понять надо каждого, иначе нельзя. Иначе это не семья.

        Ты представляешь, как мне было тяжело? Но я старалась. Я по ночам спать не могла, ворочалась, всё думала, как сделать так, чтобы хорошо нам жилось, без ссор, без ревности, как всё поровну разделить на всех, и себя, и Севу...

        Коля быстро привык, он же маленький, ничего не помнил, и ласковый такой, прибежит, прижмётся, и хохочет.


        Он как взрослым стал, я нашла и отдала ему фотокарточку, портрет его мамы, а он  взял, посмотрел и говорит: "Спасибо конечно. Теперь буду знать, как она выглядела. Но ведь моей матерью была ты. А другой я не помню". И так мне , Ира, было это приятно.


        Бабушка рассказывает про дядю Колю, и голос дрожит, в глазах слёзы. Очень она его любила.


        - С Андреем, Ира, сложнее было. Он так и не смог назвать меня матерью. Только Ольгой Владимировной называл. Но я его не виню. Это же понять надо - сначала родная мать умерла, а бабушка с которой жил - старенькая, потом, в Орске уже, мачеха родами сгорела, а он ведь взрослеет. Подростки-то и при хорошей жизни, ой, какие сложные, а тут такое...

 
        Но зато, он как женился, привёл Верочку ко мне, и говорит ей: "Вот, Вера, Ольга Владимировна. Она меня своим сыном считает. Я не привык звать её матерью, а ты зови".

        И опять у бабушки глаза на мокром месте. Приятно ей такое вспоминать. Ведь значит она смогла, справилась.


        И так она завела в семье, что и я дядек на своих и чужих не делила. Всех любила и родными чувствовала. А с дядькой Борей долго рядом жили в Орске, он приезжал часто к нам на Мира, поэтому был даже такой период, когда просто Борей его звала, без "дяди", от большой привычки. Из них из всех, бабушкиных сыновей, он самый незащищённый был, большой ребёнок. Очень я его любила.


        Принесётся Борис на своём мотоцикле из Гая (городочек такой в орбите Орска), тормознёт у подъезда. Тиснет меня за плечи.


        - Мать дома?

это он про бабушку

        - Нет. В Старый город поехала, за шлёнкой для платка, а дед на даче.

        - Хорошо! Давай мне быстро яичницу пожарь! Из десяти яиц!

        - Да ведь бабушка опять ругаться будет. Куда тебе из десяти?

        - Давай-давай, не разговаривай! Жарь, говорю!

Я и жарю.


        Дядя Боря быстро садится за стол, и давай, как уголь в топку  яйца в рот кидать. Быстро он очень ел. Мама моя вспоминала, что если начнёшь еду раздавать с борисовой тарелки, то пока всем остальным положишь, у него уже пустая...


        Боря ест, я сижу рядом, смотрю на него. Так он на моего отца похож! Их даже иногда путали у нас на Станции.


        Готово, поел.


        - Ну, всё! Я побежал, Ирка, старикам привет передавай. Дела, дела!

       Затарахтел мотоцикл, пронёсся под нашими окнами. Уехал.


        Бабушка домой возвращается, за чем-то лезет в холодильник

        - Борис что ли приезжал?

        - Да, бабуль.

        - Опять яичницу из десяти яиц заказывал? Я  же говорила, не жарь ему столько! Вредно же! Ох, Борька, Борька...


        Когда все сыновья разъехались из Орска и стали редко бывать у родителей, начали мои старики выбираться к ним сами. То бабушка поедет. То дед. То вместе. Пока всех не попроведают, не вернутся. Везли с собой подарки разные,кому что нужно, и гостинцы(варенья в основном,да алоэ с мёдом для желудка дяде Коле).


        Ещё у бабушки была задача всем невесткам связать по оренбургскому платку и по"паутинке". Очень хорошие они получались. Серо-коричневые шали плотные, никакой мороз не страшен. После первой обязательной стирки и сушки на пяльцах,бабушка рассматривая платок говорила


        - Смотри-ка пух какой плотный, толстый платок, как кошка.


Это значило, что изделие ей нравится, всё получилось, как надо.



"Паутинки", поверхность которых вывязывалась рисунками -"кошачьими лапками", "колосками", "цепочками", "ромбами", проверялись обручальным кольцом, у бабушки и у меня был 17 размер. Проходит  эта красота сквозь кольцо, значит настоящая выделка.  Красив белый козий пух на шелковой нити, и проходить должен платок легко, скользя. Потом в моду вошли "паутинки" из серого пуха, и их бабушка вязала. Были ещё веяния - косыка оренбургская маленькая, да палантин, белый или серый. Все они очень удобные и качественные вещи.


       Выйдя на пенсию, моя прекрасная леди освоила весь процесс от покупки на рынке Старого города козьего пуха, до стирки и сушки на специальных пяльцах готового изделия.


      Пяльца изготавливал дед. Он же приспособил к прялке электромоторчик, для бабушкиного удобства.


        После покупки пух стирался, поскольку был всегда грязным. Потом из него выбиралась козина - волосики шерсти. Для этого масса разбиралась на малюсенькие кусочки-облачка и уже из них извлекались грубые шерстины. Потом пух чесали на двух щётках с загнутыми буквой Г металлическими зубьями. Потом свивали на веретене, объединяли с ниткой из которой делали простые чулки и пряли на прялке. Всё это у бабушки появилось постепенно, и стала она вязать такие  добротные платки, что посыпались заказы.


        Так потихоньку и одела в них бабушка меня и невесток своих.


       Может что-то и напутала я в  описании этого тонкого процесса, подзабыла за давностью лет.

       Все сыновья большой семьи получили высшее образование. Мой отец - выпускник физфака МГУ. Младшие Коля и Боря - оба физики. Дядя Андрей - врач-педиатор




       

       


      

       



       






       


       

                Глава 14. МИР ШКОЛЫ. 

                «Никаких нервов не хватает!»
   

Так говорила одна молоденькая учительница, а бабушка услышала. Дома она обсуждала  эту фразу с дедом   


        - Как это, Сева, «нервов не хватает»? А зачем тогда в школу пошла? Ведь два года всего работает. В учительстве как? Или должно хватить на всё, или уходи. А с таким настроем нельзя с детьми работать. Сама калекой станешь, и детей ничему не научишь. Наша работа одно сплошное терпение. Без него – никуда. Тут уж, Сева,    "хоть дрожу, а форс держу"! А иначе никак.


        Бабушка проработала в школе всю свою трудовую жизнь. Её знали и уважали в городе. Были у неё награды и звания, но всё это мишура, суета-сует и приметы времени. Главное в том, что она была сильным учителем математики и педагогом от Бога. Объясняла материал понятно, лошадей не гнала, была терпелива, так как понимала - мозги у всех разные и скорость схватывания тоже. Была уверенна в том, что "повторенье – мать ученья".


        И  ещё тренинг, "натаскивание" по-тогдашнему. Быстрый устный счёт – основа основ.  Часто встречающиеся "кубы", "квадраты", "корни" - в памяти, и с моментальным извлечением при надобности. Прорешивание типичных примеров и задач - "до автоматизма". Все законы и формулировки – "знать на зубок". "Формулы должны быть в голове", говорила она мне,  "в учебнике их каждый дурак прочтёт". И гоняла меня и своих учеников по этим необходимым в учение вещам постоянно. Это как гимнастика для разогрева мозга выглядело.


        Активировав такими разминками головы, настроив класс на математику, она переходила к новому материалу. И он уже ложился надёжнее, понимался легче и быстрее. Всё вроде бы просто, ничего особенного. Но система, система и ещё раз система. И терпение, терпение и ещё раз терпение. Отсюда и результаты.


        Держалась с учениками просто, говорила спокойным голосом. Никто никогда не слышал от неё крика. Однако, класс при этом "держала" от звонка до звонка. Ни шума, ни вольницы, ни бездельников на её уроках не было. Всё видела, всё понимала, работала на полную мощность. Чтобы вдохнуть в кого-то энергию, надо затратить свою. Это аксиома.


        Как я понимаю, без последствий для здоровья такая самоотдача и сдержанность не проходят. Очень тяжело не закричать, если "разжёванный" кажется уже материал не усвоен и надо начинать почти сначала.


        Очень трудно остаться спокойной, если в момент подачи нового сложного понятия, кто-то начинает блажить и сбивает с настроя весь класс. Надо осадить буяна, не оскорбив его. Потому что если он перестанет уважать тебя как педагога - как ученик он для тебя пропал. А потом надо сразу вернуть класс в рабочее состояние.


        Приходится всё время держать себя в руках. Выглядеть уверенной, строгой. Быть справедливой. Являться для учеников образцом вкуса во внешнем облике. Не показывать слабости. Сдерживать личную неприязнь, если возникнет. Помнить, что все они дети, а не "исчадия ада". Относиться ко всем ровно, не делить на "любимчиков" и "парий".  А это очень сложно, так как один "хватает на лету",  другой "еле-еле душа в теле",  третий - "верхогляд", уверенный, что всё понял, а копни глубже – ничего не знает.  А четвёртому - кроме как, ущипнуть соседку по парте, вообще ничего не надо.


        Надо помнить, что если ученик не понимает твой предмет, это ещё не приговор - может быть он очень талантлив в литературе или истории. И это тоже надо учитывать. Нельзя быть "добренькой", тут же расслабятся. Нельзя держать дисциплину страхом, от страха тупеют. В обоих случаях результаты занятий сведутся к нулю.


        А баланс между знаниями учеников и "повышением показателей успеваемости" для администрации школы?


        А пресловутый "женский коллектив", в котором надо оставаться самой собой, иметь собственное мнение, и, при этом не обидеть его наличием издёрганных, усталых коллег. Не влезать в свары, по поводу количества "часов" и неудобно составленной "сетки" расписания уроков. Не поддерживать группировки кого-то против кого-то. Быть ровной и приветливой, когда уже сил нет даже на улыбку.  Ой, до бесконечности можно продолжать!
 

        Бабушка с честью прошла через эти лабиринты, не оставив за своей спиной искалеченные судьбы детей, недоучек  от учителя, ненавидящих её выпускников, не уважающих,  или завидующих коллег. Она  всегда была и уважаема, и любима. Но как только пришло время пенсии - всё!


        - Нет, нет и нет! Даже не упрашивайте. Больше я в школу ни ногой. Нет сил. Все что были – выработала. Я ещё пожить хочу.


И как не просили, ушла на пенсию бесповоротно. В школу приходила лишь на родительские собрания моего класса.


   
        - Я такую жизнь прожила, Ира. Каких у меня только учеников не было. Сколько нервов они мне вытрепали. Но я к каждому  свой подход находила. Всегда по-моему получалось. Хулиганов осаживала. Тупых – жалела, помогала, подсовывала задания попроще. Чего их мучить, ну не дано человеку, а аттестат всем нужен, не со справкой же выпускать! Лодырей – гоняла, чтобы толк был, умных -  натаскивала, что бы "до блеску". Никто не в обиде. Только к одному, так и не смогла ключик подобрать...


        На мой безмолвный вопрос бабушка показывает глазами на потолок, там квартира наших верхних соседей.


        - Хрисо, бабушка?


        -Он, Ира, он. (Бабушка вздыхает).  С какой стороны я только к нему не заходила. И так, и эдак пробовала. А он, пёс такой, только ухмыляется:  "Даже не пытайтесь, Ольга Владимировна. Все равно не получится". И хитрый, как зверь. Повернёшься, а его  нет уже. И всё тишком, тишком. И пил, и курил, и уроки месяцами пропускал. А особенно обидно - ведь не дурак. Просто не хотел.


         - А что ж ты к Фаине не пошла, не пожаловалась? Она же мама.


         - Да ему ж никто не указ! Зыркнул и пошёл. Ох, боюсь я за него, Ира. И вину чувствую. Первый раз не смогла. Не подпустил он меня.


         Я задумываюсь. Маленький красавчик  Хрисо. Сосед  сверху. Изворотлив, как хорь. Хищник. Ходит гибко. Вкрадчивый, как бес. От него идёт что-то очень опасное и в то же время заманчивое. Да-а, интересно. Тянуло меня к нему. Но он близко никого не подпускал. Пройдёт мимо, обожжёт быстрым, насмешливым взглядом, и нет его.


        Закрутила-завертела соседа жизнь. Карты. Драки. Дружки. Суды-отсидки. И вдруг, как гром среди ясного неба.  Хрисо женится! На ком? Беленькая, милая, очень домашняя девушка. Мимо пройдёт, не сразу заметишь. И ведь скрутила же, неуёмного. Чем? Наверное, любовью, тишиной своей.  Мягкой лапкой. Родила близнецов. Пошёл на завод работать бывший бабушкин ученик, семью кормить. Хорошо жили, да недолго.


         Подстерегли Хрисо дружки и подрезали, не простили ухода от них. Брёл он к дому,  но силы кончились,  так по дороге и умер...


         Да, школа, работа. Была у бабушки одна особенность. Такая же, как и у многих в то время. Если одной фразой написать то получится – "Не болтай!". Или – "Держи язык за зубами". Я по возрасту относилась к этому легкомысленно и насмешливо, даже досадливо. Кому мы нужны, думала. А старики относились к этому серьёзно.


         - Ох, подведёт тебя твой язык под монастырь!


А я отмахивалась, не понимая их тревог.


          Школа. Выслушал новый приказ начальства, свежую директиву с самого верха, политинформацию еженедельную, нравится, не нравится, не обсуждай.  Молчи и мотай на ус. Дома потихоньку обговори,  попытайся понять что хорошо, что плохо, и всё. Такие зажатые были люди. Время от времени рассказывали без имён и фамилий, как какой-то молодой талантливый педагог, сболтнул что-то "не то" в компании своих коллег, а на следующий день "за ним пришли". Посадили.

 
          - За слово, Ира.  За одно слово! А судьбу сломали. Понимаешь теперь, почему иногда лучше промолчать?


          Были рассказы, о привлечение "за анекдот" и тоже приводились  примеры.


          Не верила моя прекрасная леди своему государству. Считала что "бережённого, Бог бережёт, а резвый сам наскочит". Много претензий было у бабушки к власти.
 

         А страх, перед карающим могуществом системы, был ей не книжками навеян. Фундаментом этому страху - вся её жизнь. Молчание её, было попыткой во что бы то ни стало оберечь судьбы своих детей. И у неё получилось. Всю жизнь она, как та птица, "уводила от гнезда", берегла своих сыновей, потом нас, внуков. Ничего нам не рассказывала о прошлом.


         При вопросах о родных, о детстве, о молодости, сразу становилась скупословной, уклончивой, переводила разговор на другое. У меня всегда оставалось чувство досады. И где-то глубоко сидела ещё не  до конца оформившаяся мысль о том, что или я не знаю свою бабушку, или должно быть какое-то объяснение. Ведь не может такой щедрый на любовь и привязанность человек, выкинуть из своей жизни, и даже не любить вспоминать прошлое. Папу, маму, дедушек, бабушек. Стоило мне задать вопрос поконкретнее, типа - "Кем был отец твоей мамы?", и сразу наступало что-то непонятное.


        В детстве, после случайных слов бабушки о сёстрах, селе, я вся замирала от предвкушения, садилась с горящими любопытными глазами, готовая "впитывать", всё, что расскажет мне сейчас моя прекрасная леди. Ну наконец-то, билось в моей, обожающей обстоятельные рассказы, голове, наконец-то сейчас всё узнаю. Как жили, кем были, что ели. Но бабушка незаметно выскальзывала, переводила внимание на что-либо другое.


        А потом мне уже самой стало не очень интересно. Включилось молодое пренебрежение к "древним" фактам. "Ну что там могло быть важного. Вот у нас сейчас, действительно настоящая жизнь, настоящие проблемы. А тогда…".


        Сколького же я не узнала из-за такого пофигизма. Ведь может быть мне повзрослевшей, бабушка открыла бы наконец, свою изболевшую душу, уставшую от вопросов без ответов и тайн. Но мне же некогда было! Надо было лететь, нестись, жить "во все лопатки"! Только это и казалось важным. При всей моей любви к бабушке, ситуация стандартная – "что имеем не храним, потерявши, плачем"...


       Сложная была жизнь у бабушки. Но прожила она её с большим достоинством и ответственностью. Поэтому и вспоминали её после смерти ученики и коллеги только в высших степенях и с благодарностью.





                Глава 15. МИР ТАЙН.  Просто и страшно.
   


        Но оно пришло, моё время "собирать камни". Пришло, как почти у всех - очень поздно. И рада бы спросить, да не у кого. Хорошо хоть появилась возможность смотреть в интернете, писать  в социальных сетях, искать ответы на добротных генеалогических сайтах,  находить документы в государственных архивах. Чем я и воспользовалась. Но так бы надо многое уточнить, переспросить, прояснить, да не у кого…

        Недавно знакомая рассказала мне сценку из жизни, очень созвучную моим нынешним мыслям.

 
       Муж её несколько лет назад потерял свою, долго болевшую, мать. И вот как-то приехав на старую родительскую дачу, сидя на крыльце, и задумчиво крутя в руках мобильник он, вспомнив разговор о неладах свояка с  его матерью, сказал


      -Глупый, глупый «дядя» Витя, не хочет звонить маме, а мне бы так хотелось позвонить своей…  Да вот только телефона такого нету.


      Вот и у меня нет. А так хочется.


      -Бабушка, а какой был твой папа?


      -Знаешь...Он был самым добрым человеком на свете.


      Так она мне ответила тогда, в моём детстве. А потом  очень похожую фразу я прочла, открыв впервые папку следственного дела П-72651, сейчас хранящуюся в ГАРФе.


       "...Когда отец был трезвый, то добрее его никого не было на свете...".


       Это были свидетельские показания сестры моей бабушки,тёти Клани ,об их отце, Петропавловском Владимире Аркадьевиче, дьяконе церкви Крестовоздвиженской села Воздвиженское Клинского уезда Московской губернии, арестованном в 1938 году 26 марта и расстреляном 10 июля того же года на Бутовском полигоне.


       Бабушка родилась в 1912 году, последней в семье. Была она седьмым ребёнком и самой любимой дочкой своего отца, и потому что младшенькая, и потому что единственная из всех детей пошла в его родню. Была очень похожа на него, а ещё больше на его младшую сестру.


      - Бабушка, а твой папа красивый был?


      - Он? Красивый.  Волосы, как у меня – тёмные. Только он ещё  кудрявым был, смуглым. Его за это в селе «Цыганком» прозвали.


      - А кем он был? (Бабушка молчит) Ну работал кем он?


      - Ну что ты привязалась. (Пауза) Дьячком, дьячком он был, просто дьячком.


Бабушка пытается свернуть разговор, Но мне надо всё узнать.


      -Дьячком? А это что такое?


      -Вот далось тебе! (Бабушка уже сердится) Служкой, служкой он в церкви был! Священнику помогал. Да отвяжись ты от меня, Христа ради!
 

      Ну вот. Так интересно и не выспросишь. Я ведь и в церкви не разу не была, и попов только на картинках видела, а у неё отец оказывается в церкви работал, а не узнаешь ничего. Сердится бабушка, опять хитрит.


      И я опять понимаю, что что-то,очень сильно не так. Понимаю по детски. Пока только на животном, интуитивном уровне.


      Теперь я знаю, мой прадед, Владимир Аркадьевич Петропавловский, был родом из семьи псаломщика  Покровской церкви села Воскресенское Богородского уезда Московской губернии Аркадия Егоровича Петропавловского. Он учился в Заиконоспасском духовном училище и окончив его стал служить в церкви. Сначала псаломщиком, а потом дьяконом.


        В 1901 году он нашёл "невесту с местом" Антонину Никаноровну Соловьёву, дочку буйного во хмелю дьякона Успенской церкви села Завидово Клинского уезда и внучку псаломщика  Казанской церкви погоста Дмитриевского в Кругу,  тех же Клинских земель, Фёдора Соловьёва.


       Женившись на Антонине мой прадед получил место псаломщика, уступленное ему дедом невесты.  Дед Фёдор ушёл за штат и, судя по всему, доживал свою жизнь вместе с женой в своём доме с  растущей семьёй внучки.


       Село к этому моменту из Дмитриевского в Кругу погоста было переименовано в  Воздвиженское, по новому большому храму, уже построенному правнуком Александра Даниловича Меньшикова.  В этом новом белокаменном Крестовоздвиженском храме и стал служить мой прадед диакон Владимир.
 

        Служба шла своим чередом. Жена Антонина оказалась прекрасной огородницей. Рождались и подрастали дети. С их будущим было всё понятно. Мальчик - в священнослужители после соответствующего обучения. Девочки в женские епархиальные училища. Обязательно всех записать в "малинники", в тетрадочки невест, заводимые в семинариях и училищах. Что бы перед выходом новоиспечённое духовное лицо могло сыскать себе подходящую партию. И, глядишь, каждой найдётся с помощью этой заветной тетрадочки, жених из привычной среды. А не найдётся, так в учительницы, образование позволяет.


        Жить бы да жить. 


        Но нанесло на Россию "красную лихородку". Закрутилась, завертелась страна, обрывая и запутывая налаженное столетиями. Черное превратилось в белое, а белое в черное. То, что казалось хорошо и прилично, стало смешно и опасно. Раньше служители церкви были в селе уважаемыми людьми, а теперь они враги и представители высмеиваемого мракобесия. Храмы закрывались, имущество церковное грабилось новым государством.


        Раньше быть внучкой Личного Почётного Гражданина и  дочкой  молодого диакона, способного заменить тяжело болеющего священника отца Алексия, было очень прилично, а сейчас об этом даже говорить не стоит. Дьячок, просто дьячок. Служка.
 


        Началась коллективизация, а с ней и перегибы. Как будто она сама не перегиб, эта полная блажь бесхозяйская.


        Бабушкиного отца раскулачили. Увели корову и лошадь. Выгнали из дома, построенного ещё дедом Антонины Никаноровны. Поселили за селом в каком то сарае. Активисты  растаскали, как сороки, серебрянные домашние цацки,- ложки "на зубок", да подстаканники. Много ли добра у сельского дьякона, отца семерых детей? После статьи Сталина "Головокружение от успехов" дом им вернули, но жизнь пошла совсем другая, очень сложная и непонятная. Не выдержал этого добрый и беззлобный дьякон. Стал пить.


        Наверное не один раз предупреждал его отец Алексий, священник их церкви, но после того, как пьяного прадеда лошадь привезла в село, волочащимся по снегу, с вывернутыми руками, запутавшимися в поводьях, терпение его кончилось и стал диакон Владимир, бывшим дьяконом.


        За происхождение и службу Владимира Аркадьевича объявили лишенцем и в колхоз не брали. Да он и не рвался наверное. Не знаю. Стал работать в шторной артели, занавески разрисовывал. Писал картины маслом на рогожках и клеёнках. (Мой папа видел их в детстве. Говорил что  были они похожи на  работы Пирасмани). Делал на заказ иконы. Руку прадеду поставили в Заиконоспасском духовном училище и потом умение держать кисть кормило его всю жизнь.  С фотографий писал портреты сельчан. Перебивался, одним словом.


        Ох, мне бы хоть одним глазком глянуть на его  образки, рогожки, клеёнки. Так интересно. Думается, что стоящая у меня в комнате иконка Феодосия Черниговского его письма, но как доказать. Олежка, брат двоюродный, недавно написал, что бабушка рассказывала, будто приезжали к прадеду из Санкт-Петербургской художественной академии, или как там ещё, и хотели взять работы в столицу, но он вроде бы не дал. Хороша история, а правда или нет, не знаю. И, вроде бы, помогал прадед в реставрациях росписей старых храмов клинских...


        О пьянстве своего отца бабушка говорила осторожно, всегда подчёркивая его доброту и незлобивость. Я понимаю как ей больно это было,- самый родной, самый любимый человек оказался таким беззащитным перед жестокостью наступивших времён. Не смог ни понять, ни принять, ни пристроиться. Вот так. Эх, "отец дьякон, ставь деньги на кон"...


        А в пьяном виде говорил он о новой власти слова нехорошие, и поступки совершал хоть и смешные, но с уклоном определённым, недружественным. И, вроде бы,  после очередной беседы в сельской чайной за ним "пришли".


        Из Дела, хранящегося в ГАРФе , я узнала,что пьяненький, таскался он за колхозниками по полям и вещал:"Сейте-сейте. Большевики всё обберут, опилки есть будете". Ходил на октябрьские демонстрации и впереди красной колонны  пел церковные гимны. Проникал на заседания сельсовета и пытался там образумить односельчан. Когда его выводили из "присутствия" вёл себя по хулигански. Бузил.


        Однако первым в этой семье взяли не прадеда, а его младшего брата Николая. Брат этот очень положительно отнёсся к революционным идеям. В 1905 году бегал на баррикады, за что был выпущен из Московской Духовной Семинарии с пометкой - "без права быть священником". Учительствовал, новаторствовал. В 1936 году его по подозрению в  контрреволюционной деятельности забрали, и  просидел он с одним перерывом до середины пятидесятых. Выпустили его, только когда "чертушка" стал вторым пассажиром мавзолейного купе.


        В  марте 1938 года пришли и за Владимиром Аркадьевичем, а вернее - приехали. По снегу на санях отвезли в клинскую тюрьму. Колхознички настучали на бывшего дьякона. Дочке Клавдии, которая одна жила тогда с родителями разрешили свидание с отцом. Увидев её, прадед заблажил, заохал:"Ох, доча, холодно, как же ты без шапки! Бери мою, мне она ни к чему!" - так и сунул ей комком прямо в руки. Попрощавшись и выйдя на улицу, сестра бабушки обнаружила в шапке немного мятых денег и записку. "Клаша,меня заставляют подписать то, чего я не делал". Больше его никто из родных не видел.

   
        Через несколько дней после свидания прадеда перевели в Москву в Таганскую тюрьму и через три с небольшим месяца, расстреляли на Бутовском полигоне по решению Тройки при УНКВД МО. Статья 58 п 10 ч 1 УК РСФСР.


        Ездил в Москву сын Борис, узнавал о судьбе отца. Было ему объявлено - "десять лет без права переписки". О том , что дьякон расстрелян и сброшен в общий бутовский ров, родных, конечно, никто не оповестил. Думали, работает где-нибудь "на стройках коммунизма". Больше всего склонялись к пребыванию его на возведении Московского канала. И ждали...

   
        Были, видимо, и другие подобные потрясения в кроне семейного дерева бабушки. Да и этого бы уже хватило, что бы в те страшные, полные ненависти и подозрений, годы перепугаться и затаиться на всю жизнь.


        В 36 шестом году, когда начались беды в семье Петропавловских, бабушкиному первенцу, моему отцу было четыре года. И в этом же году мужа моей бабушки, папиного отца Николаева Петра Ивановича обвинили в сокрытии социального происхождения и исключили из партии. Якобы скрыл дед, что является сыном кулака. По здравому размышлению обвинение выглядело смешно. Достаточно было совсем неглубоко копнуть, что бы стало понятно, в партию дед вступал в родных местах и о том, что он сын богатого крестьянина,кулака, не поддерживающий отношений с отцом, знали все. Но это никому не было надо, копать. Исключили и всё.



        Бабушка грешила на какого-то Исайку, которому дед много что рассказывал. Думала, что письмо в органы, что , мол, Пётр Иванович на самом деле "спрятавшийся враг и чуждый элемент", написал этот самый дедов товарищ. И ещё больше укрепилась в своём решение "не болтать лишнего", "не лезть в политику", "никому не открываться". И с помощью таких ограничений спасти свою семью от очень реальных в те времена и очень страшных событий.


       Долго пришлось Петру Ивановичу доказывать свою невиновность и преданность партии.Но добившись восстановления, он не вернулся на партийную работу, а стал учительствовать. Умным был мой дед. "От яблоньки - яблочки, от ёлки - шишки". Увёз он семью "от греха подальше" из центра  в уральский провинциальный Орск, стал учителем истории, директором школы, а в партийную номенклатуру не вернулся. "Бережённого Бог бережёт, а резвый сам наскочит".


       Так расставились в годах эти события - 1936году, арест бабушкиного дяди и исключение из партии мужа, а в 1938 году арест отца. Наверное было ещё что то, поскольку вся её родня и близкая и дальняя имела прямое отношение к церкви, а в те времена это было билетом в один конец. Тюрьма-расстрел, так побыстрее. Тюрьма- лагерь- смерть, а так подольше и помучительнее.

   
       Всю жизнь бабушка не знала, что сталось с её отцом. Не знала жив или мёртв и если мертв, где его могила. Всю жизнь это мучило её изнутри и не давало расслабиться. Она всегда боялась, что и за ней прийдут, как за дочерью врага народа и тогда не уберечь ей сыновей от той же участи.


      Сидел безвылазно в Клинском районе в сельских школах и бабушкин старший брат Борис. После войны звали его на повышение, но он отказался. Говорил об этом родным,


      -Пойду на высокую должность, начнут копать, тут и выяснится, что я сын врага народа. А у меня трое детей и больная жена. Так и остался учительствовать в селе.


      Наверное так же вели себя и все  пять бабушкиных сестёр, с постоянной оглядкой. Старшая, Мария, тоже была директором сельской школы, но выше не рвалась.


      Так трудно писать эту главу. Ведь у всех детей дьякона Владимира и у него самого, могла быть совсем другая судьба, если бы не революция. Они  были умными  жизнестойкими,правильно воспитанными, все выбились в люди даже при Советах. Но при этом прожили не совсем свою жизнь. Если помечтать за них и о них, то вот как я всё это вижу.


      Борис Владимирович, бабушкин брат, конечно стал бы священником. Высокий, худой, умный, в очках с металлической оправой, справлял бы он службу в Крестовоздвиженском храме на месте своего отца, уступившего ему .


      Мария Владимировна, самая старшая из сестёр, наверное стала бы директрисой  женской гимназии или епархиального училища для девочек. Она получила качественное образование. Это было видно по всему её облику, по тому как она говорила, как держалась. Я не знаю какое учебное заведение она окончила, но точно не скорострельные курсы. Сёстры всю жизнь называли её "Наша барыня", не за безделие, нет. За властность, за чопорность поведения, уверенность в себе,строгость,  педантизм. Пиджачные костюмы и белые блузы с лёгкими рюшами, аккуратные броши у горла. Замужем она никогда не была, детей не имела.
   

      Все остальные сёстры вышли бы замуж за священников, или дьяконов, или псаломщиков, это уж как повезёт, и очень славно продолжали бы церковные клинские династии.


      А их терпеливая, спокойная мать, Антонина Никаноровна, не согнулась бы крючком  к старости от постоянного огорода, жила бы в относительном сельском достатке, ругала бы дьякона Владимира за любовь к рюмке и нянчила бы внуков.


      И моя бабушка наверное  не стала бы учительницей. Слишком много живости было в ней молодой. Жила бы где-нибудь в Завидово. Там её буйный дед Никанор Соловьёв дьяконствовал, через него бы и партия ей нашлась. Так же как сёстры, вышла бы замуж, и была бы прекрасной матушкой-попадьёй. К ней ходило бы всё село. Она бы всё про всех знала, - кому помочь, кого пожурить, кого поддержать.  Церкви в Завидово старинные, красивые, природа чудесная, живи и радуйся...


      Вот как то так. А на деле, я даже не разу не видела, что бы бабушка крестилась. Никогда я не слышала, что бы она ходила в церковь. Но и отношения её к религии я тоже не знала. Очень осторожно общалась она со мной, атеисткой от глупости и незрелости, а не от ума и  каких-то идей.


      У меня атеизм был на уровне - "Гагарин летал, никого не видал". Вывод - бога нет. Точка.


      Вот и несла моя бабушка всё своё в себе, никого не осуждая за безверие, понимая условия игры, но оставаясь внутри той же диаконовой дочкой, за спиной которой стояли поколения священнослужителей. Как же она могла не верить? Конечно верила.

   



    

                ОКОНЧАНИЕ
   
       
        Она часто приходит ко мне во сне, и каждый раз я кричу, как молодая идиотка


        - Я знала! Вот я знала, что все ошибаются. Я одна знала что ты не умерла! Ну, теперь всё, теперь только вместе будем жить. Никогда, никуда тебя не отпущу! Давай, расскажи мне,  быстрее расскажи,  где ты была всё это долгое время. Что с тобой случилось? Почему так долго не приходила? Не уходи больше никуда, пожалуйста!..


        Но она всегда уходит. На все мои предложения покачивает головой и исчезает.


        А когда в очередном таком сне я предприняла попытку поменять тактику и сказала ей


        - Хорошо, не хочешь оставаться со мной, так возьми меня с собой, не уходи без меня,

она опять тихо покачала головой и ответила, улыбаясь


        - Нет, тебе со мной нельзя.


        - Ну почему? Ну почему?!


        - Потому что тебе ещё рано…


        Я проснулась утром, вспомнила сон и поняла – бабушка, там, вдалеке, всё ещё любит меня и бережёт. Ведь если б было по-другому, она легко бы сказала


        - Ну что ж, собирайся, пошли...