15 октября. Холодное и дождливое утро. Сейчас бы хлебнуть чашку теплого чая и залезть на полдня под одеяло. Идти на работу с каждым днем мне становится в тягость. Возможно, я старею, а может быть просто стало противно целыми днями решать судьбы людей и при этом топить свою. Нет, я не хочу сейчас об этом думать. Сколько время? Жена еще спит, дочка в школу еще не вставала, значит, меня опять мучает бессонница. Три часа ночи. Не может быть! Я ложился полчаса назад. Это самый короткий сон в моей жизни. Раньше я мог сутками не спать, а потом наверстать это, но теперь я чувствую, что очень сильно устал, что глаза мои не выдерживают постоянного давления, что кофе уже не помогает, но я нормально выспаться я не могу.
Это заказное дело отнимает у меня не только здоровье, внешнюю привлекательность и время, но и судьбу, свободу и честь. Я боюсь себе в этом признаться, но обманывать себя изо дня в день больше не в состоянии. Сегодня на службе я буду снова играть роль несусветного злодея, признаться честно я сроднился с ней. Она залегла внутри меня и при удобном случае восстанавливается. Боже, как я себя ненавижу в такие моменты, ведь на самом деле я не такой, я умею чувствовать и совесть всегда была при мне. Я проклинаю тот день, когда позволил нужде усыпить ее, возможно навечно, я ненавижу тот час, когда за деньги и дурацкую побрякушку, которая называется золотая наградная медаль, я позволил разбудить в себе верного слугу, поганого киллера, чьими руками убираются честные люди. Недавно имел возможность прочитать «Странную историю доктора Джекилла и мистера Хайда» в оригинале и теперь это мое самое любимое произведение. Я понимаю Джекилла. Я когда-то так же разбудил в себе Эдварда Хайда, точнее будет сказать: не я, а те грязные деньги, что мне перевели, когда я согласился судить заведомо невиновного.
Как жаль, что сейчас уже поздно отказаться, перемотать пленку назад и нажать на стоп. Да я бы отказался, если бы не жена. Она, хоть женщина с двумя высшими образованиями, но все-таки дура. Она постоянно помешена на чем-то. В то время ей в голову бабахнуло заняться хозяйством, переехать из нашей двухкомнатной хрущевки поближе к центру, в какую-нибудь красивую новостройку и обустроить ее так, чтобы все было под рукой. Чтобы побольше заработать денег, жена устроилась на вторую работу, занималась репетиторством с сопливыми учениками, ровесниками и даже младше нашей дочери, иногда играла на концертах в ДК, когда концертмейстер неожиданно заболевал или просто у него не получалась партия. Видя все эти старания, видя, как моя жена-домоседка мечется с одной станции метро на другую, я начал задумываться о том, где бы подзаработать помимо судейства. Я начал давать юридические консультации на дому, но клиентов почти не было. У каждого нормального гражданина в наше время есть уже свой личный и проверенный адвокат. Поэтому, я продолжал ходить на работу, честно выполнять свое дело и в перерывах думать о дополнительном заработке. Однажды ко мне в мой пыльный кабинет с полу засохшими цветами и назойливым запахом бумаг зашел сотрудник из генпрокуратуры. Я отчетливо помню этот момент. Он был в гражданской одежде, немного вспотел от теплой меховой куртки. За окном – начало марта, температура уже неделю как держалась плюсовая, видимо, график настолько плотный, что ему было некогда сменить гардероб. Я помню его растрепанные волосы, когда он снял надоевшую ему шапку, я помню даже грубые выступы кутикулы его ногтей, когда он помотал перед моим лицом своей прокурорской ксивой. После эти милицейских условностей он присел на ближайший от меня стол и попросил, чтобы я дал распоряжение секретарю никого не впускать. Я как загипнотизированный включил громкую связь и сделал, что он сказал. Прокурор лукаво и тоже время очень пристально посмотрел на меня своими темными карими глазами с огромными морщинами в уголках, словно он играет спектакль Чехова, выжидая продолжительную паузу. Мне хотелось спросить его, зачем он к нам пожаловал, причем столь неожиданно, но я не смог произнести ни слова. Спустя несколько минут он заговорил. «Дорогой Андрей Валерьянович, у прокуратуры к вам очень серьезное поручение. Вы должны будете вести одно очень запутанное дело в открытом процессе. Я думаю, что с вашим опытом работы, незаурядным умом и отменной репутацией, вы это сможете сделать». По типу своей речи, по всем внешним и внутренним признакам я сделал вывод, что это никакой не сотрудник генпрокуратуры, а обычный фсбшник, умело маскирующийся под простака-прокурора. Но я решил не связываться с ними, а дать доиграть эту сцену до конца. «Какое дело, товарищ прокурор? – спросил я, - вам что, неизвестен порядок передачи дела в суд?». «Вы меня неправильно поняли, - отвечал он, наигранно вытирая пот со лба огромной рукой. – Это особенное дело, общественное, государственное и приговор, соответственно, уже ясен». Я был в замешательстве, как мне хотелось вытолкнуть этого человека из своего кабинета и прокричать в след что-то неприличное, но я снова удержался, а теперь не понимаю, для чего соблюдал эту наигранную субординацию. «Вы понимаете, что вы просите?! – тихо, чтобы секретарь не услышала, ругался я. - Я честный судья, не собираюсь рассматривать ваше предложение». «Все честные – бедные, - продолжал мужчина, - Коль вы отказываетесь от нашего предложения и деньги вам не нужны, то я найду специалиста получше, и председателя суда выберем компетентнее». В этот момент он направился к выходу, и тут меня вдруг переклинило: перед глазами пронеслись все усталые вздохи жены и моя беготня в поисках подработки. Представив, что будет, когда они отнимут у меня главное – работу, я решил взять номер телефона у этого лжепрокурора. А спустя несколько дней я согласился. Теперь эта потная физиономия фсбшника стоит у меня перед глазами почти каждое утро. Я видел в каждом прохожем этого посыльного прокурора и, чтобы избавиться от этого видения, а заодно и спрятать глаза, я начал горбиться и ходить лицом вниз. Я перестал общаться со своими коллегами, обходился заурядными приветствиями и прощаниями, с семьей ни о чем кроме бытовых разговоров и кино не говорил, боялся мимолетом выдать свою постыдную тайну. Вскоре мы переехали, сделали отличный ремонт, денег с той первой и, я надеюсь, последней взятки уже не осталось. Жена довольная, дочка тоже. Возможно, я должен был бы их упрекать за то, что они меня подтолкнули к этому ужасному действию, но я никогда не винил и не виню семью. Они самые чудесные и тем более решение принимал я один и мне нести за него ответственность. Сначала это все казалось таким легким, но чем ближе к приговору, чем острее становятся заседания, чем чаще адвокаты предоставляют на меня и прокуроров компромат, тем тяжелее мне становится выдержать этот гнет.
Сейчас ночь. Холодная и дождливая осенняя ночь. Ветки деревьев стучат в мое окно на кухне. На той самой кухне, которую я отремонтировал и купил на грязные деньги. Я пью горячий чай из фамильной фарфоровой чашки отца и матери. Они бы были жутко расстроены, если бы узнали, чем под старости лет решил заняться их сын. Отец всегда любил порядок и закон и меня он воспитал как честного и добропорядочного человека, гражданина, слугу закона. Он был милиционером, воевал в Отечественной войне, был крепким мужчиной с большими широкими плечами и твердым кулаком, с развальной и гордой походкой. Эту походку я перенял у него. Отец всегда мечтал, чтобы его сын был продолжателем его деятельности. Я осуществлял его мечту как мог: окончив школу, сразу пошел к нему на помощь в МВД СССР, а после продолжил учиться в милицейском ВУЗе. Он был бы рад еще больше, зная, что я стал старшим следователем, а после дослужился до заместителя начальника следственного отдела, но ему было не суждено поздравить меня с этим званием. Отец погиб при исполнении служебного спецзадания. Он погиб как герой, весь отдел, весь район, все, кто его знали, пришли проводить в последний путь моего отца. Я никогда не забуду его похороны. В зарытом гробу – у него простреляна голова из снайперской винтовки. Мне так хотелось плакать, но я не проронил ни одной слезинки: что случилось – то случилось и нечего сейчас хныкать. Так бы сказал мой отец. А узнай он сейчас, что я делаю, что я вытворяю? Скорей всего он бы убил меня, как Тарас Бульба. И был бы прав. Да я бы и сам пустил себе пулю в лоб, но какой-то внутренний страх держит в узде мои суицидные настрои. Мать моя, учительница, великолепная, изящная, худенькая и маленькая женщина. Она всегда была для меня воплощение нежности и женственности. Несмотря на то, что ее руки были всегда в мозолях, а на среднем пальце правой руки была огромная шишка от ручки, она казалась мне милее и симпатичнее многих наманикюренных девчонок. У них с отцом были одинаковые взгляды на честь и достоинство человека, на правильное поведение в обществе. Подчас их слова и мысли были абсолютно одинаковы. Они будто две части одного целого, будто их при рождении разлучили, чтобы в двадцать лет соединить вновь семейными узами. Но при всей строгости отца, мать была очень нежным, понимающим и душевным человеком. Будь она жива, она бы тоже очень сильно ругалась и обиделась бы на меня, но в последствие все равно бы простила. А мне было бы стыдно, ведь я этого не заслуживаю. Она бы поняла, выслушала меня, дала бы совет сейчас или осадила меня в самом начале этого мутного дела. Как же мне этого теперь не хватает. С женой я поговорить не могу, тогда она подумает, что я виню ее в своей депрессии, а с дочкой мы почти не видимся. Утром я ухожу – она либо еще спит, либо уже в школе, а вечером – либо гуляет, либо спит.
Ну, вот уже светает. Шестой час. Надо на скорую руку собрать бутербродов на работу и залить теплый крепкий чай, чем-то похожий на чифирь. На работе такого не нальют. Вообще, все, что я пью и ем на работе ограничивается лишь каплями с успокоительным и таблетками от головы и сердца. Намазав бутерброд печеночным паштетом и налив очередную порцию крепкого чая, я быстро проглотил свой так называемый завтрак. От грохота чашек проснулась жена и вышла ко мне навстречу. Она улыбнулась мне сонной улыбкой и обняла за плечи. Мне было очень приятно прикасаться к ней. Она была такая же хрупкая и мягкая как моя мама. Я поцеловал ее в макушку и пожелал приятного дня. Она сделала тоже самое и пошла искать мне пиджак и брюки. Я схватил в гостиной кое-какие бумаги, которые мне в очередной раз присылает начальство по факсу, запихнул их в переполненный портфель и пошел бриться. Костюм уже висел в коридоре. Я всегда одевался там, чтобы лишний раз не грохать дверьми и не будить дочь. Бывший когда-то в самый раз пиджак стал висеть на мне, как на вешалке. Я перестал душиться приятным одеколоном, подаренным на 23 февраля женой и дочерью. Да и вообще я много перестал делать, стал рассеянным и кажется, что даже стал видеть хуже, чем раньше. Через пять минут я уже шел по полной народа улице, таща за собой свой неподъемный портфель. Я шел, согнувшись, боялся поднять головы, а когда со мной кто-то здоровался, я просто молча кивал в ответ. Сейчас я не похож не только на своего отца, но и на самого себя. К семи утра я добрел до суда, поднялся в свой кабинет и закрыл дверь. Я постоянно стал приходить на работу раньше положенного, стал постоянно смотреть в окно на не столь оживленную улицу, постоянно поливал цветы. Они, кажется, уже сгнили от огромной порции воды, но мне было глубоко наплевать. Я перебирал книги, кодексы, акты, даже дела, которые особенно запомнились. Этим старался отвести стресс. Курить я не умел, да и не хотел, выпивать тем более. Я мог часами сидеть в одной позе, пристально смотря на посторонние предметы, например, на пятнышко краски на обоях или на царапину полированного стола. Вот таким странным образом я проводил утро, ждал прихода моей секретарши с очередной порцией корреспонденции и свежими новостями от коллектива, которые она по привычке мне рассказывала, но я пропускал все мимо ушей. Моя, некогда любимая работа, стала настолько противна и омерзительна, что все, кто переступает порог здания суда, становятся автоматически жуткими и отвратительными людьми, не говоря уже о тех, кто здесь работает, но бросить суд я не мог. К несчастью я был председателем этого сущего ада. Я чувствовал себя сатаной, когда слышал от моей секретарши, что судья такая-то вынесла ложный приговор. Но особенно меня пугало то, что все эти несправедливые приговоры высший суд считает законными. Значит, этот фсбшник-прокурор приходил не только ко мне. Власть в руках ФСБ, мы лишь только пешки в их большой шахматной партии. Они ходят, играют в свое удовольствие, а вот накажут на проигрыш нас. Как противно стало жить.
Процесс.
-Андрей Валерьянович, заседание через десять минут. Будьте готовы, - сообщила секретарша, зайдя в кабинет. Она была довольно мощной женщиной, казалось, такой сделать шаг бывает в тягость, но эта секретарша с удовольствием бегала с этажа на этаж, исполняя все мои поручения и задыхаясь от отдышки. Мне было ее немного жаль, и я старался ее нагружать как можно меньше, но она всегда обижалась, чувствуя, что я даю ей карт-бланш. Она всегда относилась ко мне с особым вниманием, иногда мне казалось, что она просто влюблена в меня, но мои догадки быстро опровергались при виде того, как ее встречает с работы муж и как она общается с другими коллегами. С секретаршей мне на самом деле повезло: редко попадается такой душевный человек. Раньше я мог с ней часами говорить после работы, до ночи гонять чаи в приемной, забыв, что дома меня ждет семья. Она была моей, возможно, лучшей подругой, но теперь мы не общаемся. К сожалению, наш разрыв произошел исключительно по моей вине. Я чувствую, что при виде меня она очень волнуется, я вижу, что она пытается меня хоть как-то взбодрить и развеселить. Мне стали докучать ее попытки завязать разговор, мне стали надоедать ее пытливые расспросы, я начал избегать общения с ней. А несколько недель назад я очень разозлился и сорвал все зло на ней. Секретарь не вовремя принесла мне протоколы заседаний для подписи. В этот момент я разговаривал с начальством. Они постоянно меня тыкали носом в каждую запятую купленного дела, постоянно отчитывали, будто я не заслуженный судья, не юрист с высшим образованием и не бывший первоклассный следователь, а какой-то мальчишка-попрошайка с улицы. Секретарша вошла, а я накричал на нее так, как никогда в жизни ни на кого не кричал. Она была в шоке и долго отходила от моей агрессии, а я схватился за голову и метнул бокал в стену с политической картой.
Я ничего не ответил моей некогда хорошей подруге. Схватил стопку документов, вложил их в красную папку с гербом Российской Федерации и направился к выходу. Но, не дойдя до двери, тут же понял, что что-то забыл. Точно! Я забыл выложить из портфеля свои бумаги от начальства. Нервными руками я полез в коричневый кожаный портфель и, найдя нужные листы, запихнул их в папку к остальным бумагам. Я посмотрел на часы, которые стояли под портретом президента, сделал глубокий вдох и медленный выдох и направился стремительной походкой в зал судебного заседания.
Не успел я подойти к огромной двери, как судебный пристав открыл ее передо мной. Я стремительно шагал к своему огромному и жутко неудобному креслу, от которого у меня постоянно болела спина. Секретарь судебного заседания громко сказала банальное «Встать! Суд идет!», а когда я махнул головой в знак приветствия присутствующим, спешно полепетала: «Прошу садиться».
Сегодня собралось много народа, больше, чем вчера. С каждым днем толпа все гуще и гуще. Сегодня в первых рядах я увидел несколько пожилых людей, сидящих рядом и иногда перешептывающихся. Я сразу понял, что это родители подсудимых. Они стараются приходить сюда часто. Раз в неделю бывали точно. Я уже очень хорошо запомнил их лица, и даже тембр еле доносящегося голоса. Зал был наполнен пестрой толпой. Здесь и молодые люди, совершенно молодые, что кажется, будто они прогуливают школу ради этого этапа судопроизводства. И пожилые, и обычные бытовые люди, и умные, интеллигентные граждане, и трудолюбивые рабочие, и состоятельные бизнесмены. Были журналисты. Они всегда сидят на всех заседаниях, особенно такого общественного и громкого дела. Я стал ненавидеть эту профессию потому, что своими вопросами они ставили меня в тупик. Но особенно пугало в них то, что они записывали каждое мое слово, каждое мое движение и, если я от волнения ляпну что-то не то, то меня тут же задушат в очередной злой статейке в какой-нибудь газете. На фоне всего этого бесконечного напряжения я предпочитал молчать, давал слово только прокурорам и адвокатам, а если уж приходилось что-то говорить, то делал это быстро. Слова сливались, многие меня не понимали, но это было не важно, главное – я говорю, а не понимаете – ваши проблемы. Все время в этом зале номер 6 справа от меня сидели в аквариуме подсудимые и коллегия адвокатов. Это самые лучшие профессионалы, которые только были в этом городе. Адвокаты всегда возмущались моими действиями и действиями левой стороны, то бишь прокуроров. Я понимал их негодование, но ничего поделать с этим не мог. Таков был сценарий, и изменить его мне не дано. За тонкими спинами адвокатов, в огромном прозрачном шкафу с цепью и замком сидели подсудимые. Они взрослые, потертые жизнью и даже тюрьмой люди. Когда-то, когда еще были свободны, они занимались производственной коммерческой деятельностью. Они хорошо знали все правила, нормы и устои общества. Они безумно любили свою деятельность и упивались своей эффективностью и полезностью обществу. Для них не было запретных и сложных бизнес проектов, они всегда с удовольствием и азартом начинали каждое новое дело и с неиссякаемым драйвом заканчивали старое. Они обожали рисковать, идти вперед, думаю, что они вряд ли понимали тех, кто предпочел бы стоять на месте и обживать, что имеешь. Для них не были важны деньги, какие-то награды и слава – им был дорог сам процесс, сама игра в большую жизнь. Вскоре они прошли уровень бизнеса. Эти люди, видя основополагающие проблемы общества, захотели изменить его, сделать честным и прозрачным, отладить наше государство, сделать его справедливым и открытым, свободным, как свои фирмы. Их мысли были направлены в сторону реальной демократии, в сторону гражданского общества и социально-ориентированного государства. Они ушли из бизнеса в большую политику, они хотели заняться реформированием с первых же дней, но в правительстве их не поняли. Политики, крепко вцепившиеся в жирный кусок мяса под названием власть, восприняли это как попытку узурпации власти. Они ни за что на свете не променяли бы свои теплые кабинеты даже ради блага своей страны. Я не знаю, что происходило с подсудимыми дальше, но я знаю одно: они лишились всего, денег, компаний, дела всей жизни, были брошены в тюрьму по надуманному обвинению. Они уже отбывали наказание в несколько лет ни за что, а сейчас они опять кому-то помешали, им снова решили повесить очередную сказку и теперь судить это все мне. Я долго читал обвинительное заключение, Андерсены из прокуратуры работают отлично. Но как только я представил все их действа на сцене нашей реальной жизни, то чуть не рухнул со стула. Это была бредятина чистой воды. Адвокаты, подсудимые и журналисты, освещавшие этот процесс, говорили об этом на каждом углу. Я бы тоже многое сказал, если б только мог… В душе я сочувствую подсудимым: они шли честным путем, но попали под каток системы, страшной и вездесущей судебной коррумпированной системы, они хотели сделать жизнь лучше, но не смогли, не получилось. Что ж не получилось с первого раза, они возьмут со второго. Я уверен в их напоре и энергии, они несломлены, они стали только сильнее, а за годы скитания по тюрьмам сделались еще и злее. Не завидую я тому режиму, который встанет у них на пути. Их речи пронизываю до глубины души, я вздрагиваю при слове «коррумпированные бюрократы», потому что понимаю, что это они обращаются ко мне вместо «Ваша честь». Они мужественные. Боже, вот бы мне частичку их мужества в тот страшный день, когда ко мне пришел тот злосчастный следователь, или хотя бы получить ее сейчас, чтобы набраться сил и под занавес объявить оправдательный приговор в знак солидарности с демократией и протеста против авторитаризма.
Прокуроры, что сидят слева от меня, не только из заседания в заседание несут бред, но и постоянно нарушают порядок. Они могут выкрикнуть оскорбительную фразу в адрес участника процесса, могут прямо угрожать свидетелям защиты, в общем, они могут абсолютно все. ФСБшное начальство до того распустило их, что они переходят все рамки приличия, не говоря уже о строгом судебном этикете. Команда обвинения представляла собой стаю бесцельно брешущих собак, читающих по бумажкам вопросы к свидетелям и реплики к адвокатам. Причем это был не просто текст, написанный накануне от руки прокурора, а распечатанный, возможно с того самого факса, откуда мне приходят бумаги после каждого заседания. Прокурор постоянно сбивался, ставил неправильное ударение в сложных словах, а тексты на английском вообще не мог прочитать. Не удивлюсь, что все свои шпаргалки он видел впервые. Изо дня в день они дурачились, называли неправильные сведения, а когда их поправляли, то все равно стояли на своем и ждали моего слова. В такие моменты я теряюсь, не знаю, на какую сторону встать на этот раз. Если поправляю прокурора, то они докладывают все начальству, а потом меня вызывают на ковёр. Эти прокуроры только и занимались тем, что захламляли процесс ненужными репликами и следили за моей реакцией. Они постоянно контролировали мои действия и обо всех отклонениях в сторону здравого смысла сообщали начальству. Я нахожусь в огромной психиатрической больнице, когда выслушиваю речи прокурорских работников. Своей тупостью и развязностью они очень меня раздражали. Я объявлял перерывы, чтобы только не видеть эти надоевшие лица.
Сегодня как раз был один неприятных дней. Прокурор читал протокол допроса какого-то свидетеля. Я очень уставал, мне хотелось спать, но при порывистом чтении прокурора я не смог даже задремать. Подперев щёку рукой, я продолжил смотреть в одну точку где-то между свидетельской трибуной и проводом от зарядного устройства ноутбука кого-то из защитников. Происходящее для меня на время утратило своё значение. Я старался закрыть уши, чтобы не слышать этого позорного чтения и все сильнее нараставшего недовольства из зала суда. Через несколько минут я понял, что это все бесполезно и спустился с небес к себе в зал суда, в свое неудобное кресло. Я поднял голову и увидел где-то в третьем ряду, среди тучи лиц сидела какая-то женщина и за несколько секунд она особенно грубо выразилась в сторону прокуроров. Как назло в этот момент один из них закончил чтение и ее речь вполголоса услышал весь шестой кабинет. Я сильно разозлился, велел этой девушке немедленно встать. Она послушалась моего грубого тона. Чувствуя долю власти над гражданкой, я громко и жестко отчитал ее: «В суде надо соблюдать неукоснительный порядок! Быстро забрали свою сумочку, и вышли отсюда! Пристав! Пристав! Помогите даме!». Меня поразила ее незамедлительная реакция на мой выпад: «Не нужно пристава! Я сама уйду отсюда. Противно находиться среди психов и трусов! Позор!». Дама с яркими гранатовыми волосами встала, подняла голову высоко вверх и взглядом метнула молнию в меня. У нее это получилось так эффектно, будто она специально тренировалась перед зеркалом. Перед тем как выйти за дверь, девушка плюнула в проход между приставом и скамейкой для слушателей. Этот жест очень огорчил меня, но не потому, что мне открыли глаза или плюнул в душу, а только потому, что она выразила мои чувства, прочитала мои мысли. Разоблачения я боялся больше всего. После чтения показаний защита ходатайствовала о вызове сегодня в зал суда иностранного специалиста для допроса. Это дело я старался судить как можно честнее и логичнее, конечно, настолько, насколько мне позволяло начальство. Я решил удовлетворить ходатайство защиты и вызвать иностранца, раз уж он сегодня имел честь посетить нас, не отправлять же его назад. В зал суда вошел немец, имени его я точно не помню, но не это главное. Он прекрасно понимал и говорил по-русски, был одет в черные брюки и блестящий серый пиджак, аккуратно причесан. Этот немец был профессором в области экономики и, судя по предоставленным им дипломам, весьма популярным и авторитетным человеком. Защитники начали допрос, они говорили о каких-то финансовых бумагах, о каких-то якобы украденных деньгах и об адекватности обвинительного заключения. Прокуроры все время нервничали и перебивали иностранца, пытаясь сбить профессора с толку, но немец был очень внимателен и точно помнил, где остановился и что хотел сказать. Я не вдавался в суть допроса, а только увлеченно смотрел на иностранца, на его аристократические манеры, на уверенность при каждом слове. Он возмущался обвинением. Конечно, у них, за границей, такого позорного суда скорей всего нет. Немец часто перекашивал лицо, будто он общался не с людьми под сорок лет, а с детским садом. Все, что происходило, он не мог выдержать ни как специалист, ни как обычный человек. Думаю, он пожалел, что отлично понимал русский язык. Во всяком случае, мне бы очень хотелось сейчас забыть значение всех слов, что вылетают со стороны прокуроров.
-Ваша Честь! – надоело мешать кому-то из обвинителей. – Мы просим перерыв!
-Перерыв полчаса! – радостно воскликнул я и побежал к себе в кабинет, схватил портфель и ушел в судейскую комнату. Присев на кончик нормального стула, я быстро достал термос и налил себе очень крепкого чая. Не успел сделать и глотка, как в комнату влетела вся прокурорская кучка. Они вошли без стука и своими наглыми лицами смотрели на меня. Я сразу взбесился: «Вы совсем с ума сошли?! Мне надоели ваши бесконечные вмешательства в процесс! Займитесь делом! Прекратите мешать работать адвокатам!». Прокуроры будто не слышали меня. Они строго заявили, чтобы я немедленно прогнал этого немца, ведь он их очень нервирует, портит намеченный план заседания. «Я удовлетворил ходатайство и точка! Быстро вышли отсюда! Вы все выставляете меня дураком, вы все такие…» Я кричал, и мой голос становился все громче и громче. Сердце жутко колотилось при каждом вдохе перед криком. Я не мог выразить свое недовольство литературными словами и перешел на личностные оскорбления каждого по очереди госслужащего. Они с удивлением выслушивали мою арию, а после пронзительного крика «Вон!», вышли, как ни в чем не бывало. Внутри у меня все колотилось; достав из кармана портфеля капли, я отпил глоток чая. Нужно было накапать как можно больше капель, но меня раздражала эта капельница, которая выдавала успокоительное в час по чайной ложке. Я свернул пробку и вылил весь пузырек в чашку. Мне снова не дали сделать и глотка – в кабинете раздался звук телефона. Я нехотя ответил. Секретарь сообщила, что это начальство. Со мной сегодня говорила женщина, которую я никогда в глаза не видел. Она сказала, чтобы я немедленно выставил за дверь этого иностранца. Я старался отпираться, мол, для этого нет законных оснований, но им было плевать на основания тем более - на законные. За пятнадцать минут мне следовало придумать вескую причину прекратить допрос свидетеля. Повесив трубку и подойдя к окну, я уткнулся в прохожих. Что делать я не знал. Я всегда слушался этих начальничков, а сейчас может быть можно и ослушаться? Я вспомнил, что я слуга закона, а не председателей высших судов. Дойдя до стола, я взял чашку с чаем, выпил все до дна. Эти капли были противные, но без них я не мог. Острый специфический запах ударил в нос, поморщась, я стукнул чашкой о стол и направился к двери зала судебного заседания.
Все были на местах, только прокуроры опаздывали. Небось, опять строчат жалобу на мои так называемые «незапланированные действия». Защитники предложили объявить им выговор за то, что они опаздывают. Но я сказал, что мы дождемся и ограничимся предупреждением. Спустя пятнадцать минут их величество прокурорская команда вернулась на свое рабочее место. Я набрался у подсудимых смелости и разрешил продолжать допрос свидетеля. В этот момент кто-то из прокуроров шепнул: «Зря, однако».
Мне было безынтересно все, что происходило дальше в суде. Я задумался о том, что будет мне за столь резкий поступок. Одно только утешение – Конституция, согласно ней я был прав. Внутренний страх всегда присутствовал во мне, но я старался сейчас подавить его, скрыть от глаз посторонних. Как я мог до такого состояния довести себя? Я был далеко не такой. Я помню, как сейчас, своё первое серьезное дело, тогда я работал следователем. Мы с ребятами брали одну серьезную ОПГ под руководством вора в законе Рудольфа Иашвили. Эти парни были настолько озлоблены на всех милиционеров, что некоторых отстреливали на ночных дежурствах или специально вызывали на какую-то бытовуху, а на самом деле убивали. Нам, как лучшему отделу, поручили это задание. Я вместе со своим начальником разработал интересный план, его не могли просчитать ни бандиты, ни кроты. Все держалось в строжайшем секрете. Оперативная группа узнала, что надо ехать и брать их только за десять минут до выезда. Мы вычислили их в одном из притонов, но первыми пойти никто не решался. Мы с товарищем взяли основной удар на себя и не прогадали. Бандиты даже не подозревали, что им кто-то помешает. Я во всех подробностях помню лицо главаря, когда защелкнул на его руках наручники. Этот Рудольф долго брыкался, все отрицал, даже хотел укусить меня. Несмотря на все мелочи, план прошел на ура. После этого нас долго хвалили, а меня назначили заместителем начальника следственного отдела управления по особо важным делам. Потом я долго трудился на побегушках у так называемого шефа. Это было гораздо приятней, чем сейчас сидеть здесь в судейской мантии и не чувствовать почвы под ногами. На время я прервался в воспоминаниях. Ко мне обратился один из защитников с ходатайством о допросе другого свидетеля. На этот раз это был российский специалист, и допрос назначался на завтра. Прокуроры соответственно тут же начали возражать, мол, это затягивание процесса или это к делу не относится. Я постановил, что завтра заслушаем полный текст возражений прокуратуры и тогда я приму окончательное решение по этому заявлению. Защитники впитали все мои слова. Подсудимые принялись задавать свидетелю вопросы. Я снова стал летать где-то в облаках и долетел до памятного дня моей биографии, когда я был назначен на должность судьи этого самого суда. В тот день я был вне себя от радости, мы только что приехали с женой и маленькой дочкой из отпуска, который мне еле удалось выбить. И, что называется с корабля на бал, мне сразу вручили законодательство, судейскую мантию и власть. Пусть даже и исполнительную, но все-таки власть. К своей работе по привычке я относился добросовестно, выполнял каждую мелочь, я стал перфекционистом. Судейская школа научила меня многому. Я постоянно общался со своими коллегами, любил быть окружен вниманием, общение нисколько не тяготило меня. Я стоял на хорошем счету среди работников суда, если бы мне пришлось составлять характеристику, то коллеги, несомненно, написали бы только хорошее. Но вот начальство… С тогдашним председателем суда у меня произошел сильнейший конфликт. Как-то раз во время обеда он позволил себе очень грубо высказаться в мою сторону. В этот момент волею судьбы я прошел мимо и безо всяких церемоний засветил ему в глаз. С тех пор этот председатель меня ненавидел, постоянно нагружал неподъемной работой, подбрасывал самые провокационные дела, да и вообще пытался всячески унизить меня. С тех пор мне стало противно подходить к двери его кабинета, чтобы занести отчет о проделанной работе. Мне был противен исключительно этот человек, но не работа. В работу я был влюблен не хуже, чем те идейные бизнесмены-подсудимые, которые сейчас допрашивают иностранца в зале судебного заседания. Спустя несколько лет этот ненавистный мне человек сильно заболел, с сердцем шутил старый. На его место исполняющим обязанности председателя назначили меня. Я был всем сердцем рад этому событию, потому что считал этого гадкого человека недостойным столь высокого звания. Через несколько недель стало ясно – работать он больше не сможет по состоянию здоровья. И на следующий день Президент подписал мое окончательное назначение на должность председателя суда. Всем коллективом мы отмечали назначение, праздновали, выпивали, гремели хлопушками, стреляли бутылками от шампанского… А в это время на белой, пропитанной лекарствами больничной койке умирал бывший председатель. Только на следующий день я узнал об этом событии. Мне стало совестно, но я быстро нашел себе оправдание, ссылаясь на то, что никто ничего про его состояние здоровья не знал. Однако на похороны я пришел с четырьмя красными гвоздиками. Я помню, в тот день был ужасный ноябрьский ветер, пронизывающий до костей. Я стоял неподалеку от вдовы и выслушивал молитвы священника. Дешевые пластиковые стаканчики, которые были приготовлены для водки, поминутно переворачивались. Устав их все время поднимать, вдова запихнула их в свою большую дамскую сумку и прижала к груди. На его похоронах не было ни одного коллеги, даже секретарша – самый близкий начальнику человек, не решилась пойти с ним проститься. Стояли и мерзли одни родственники и я. Я абсолютно никого не знал, смотрел то на священника, то на гроб, стараясь уловить хоть один знакомый взор. Ветер дул еще сильнее. С какой-то девушки, возможно с сестры усопшего, слетел черный платок и упорхнул вдаль, зацепившись за колючий куст кладбищенского шиповника. Голос священника никто не слышал, хотя вероятнее всего он прекратил читать из-за ветра. Вдруг на землю посыпал снег. Это был второй снег в том году. Я точно помню, как в тот день забыл шапку у друзей в управлении – с ними мы тоже отмечали – и теперь стоял, как снеговик, накрытый снегом и с красным носом. Вскоре гроб начали медленно опускать. Это было настолько медленно, что та самая женщина, у которой улетела косынка, не выдержав, сказала: «Ну, быстрее!». Ребята, - возможно работники ритуальных услуг - опускающие гроб, стали торопиться, и гроб шлепнулся на самое дно свежевырытой, присыпанной снегом ямы. Я одним из первых бросил цветы. Во время этой процедуры один цветочек унесло на другую сторону ямы, почти к тому самому столу со скамейкой, с которой постоянно падали стаканчики. Я обошел яму, поднял цветок и, выждав очередь, кинул на красный бархат гробовой доски. Перед глазами пронеслись кадры нашей совместной работы. Я старался выбирать только приятные моменты, а вражду и неприязнь оставил пылиться на огромном складе памяти. После последнего цветка могилу начали закапывать всё те же парни, которые опускали гроб. Основная масса народа переместилась вправо, чтобы начать поминки здесь и продолжить где-нибудь дома или хотя бы где не сыпет на голову снег. Я подошел к вдове, поддержал ее словами, какими обычно говорят на похоронах, а после произнес о том, что извиняюсь перед ней за грубость с ее мужем. Она была очень чуткая женщина, все прекрасно понимала и ответила, что зла на меня ей держать не за что. Иначе говоря, меня оправдали за отсутствием состава преступления. Я был согласен с таким вердиктом. Какая-то пожилая старушка поднесла мне водку в пластиковом стаканчике, которые вдова успела достать из своей вместительной сумки, и кусочек хлеба с луком. Было очень странно, что они решили потратиться на свежий зеленый лук, ведь сейчас не сезон, а в магазине довольно дорого. Вдова прочитала в моих глазах этот вопрос и объяснила, что ее муж всегда любил, когда на похоронах выпивают водку и закусывают соленым хлебом с луком. А после добавила: «Он даже стал выращивать зеленый лук на балконе полгода назад. Прям, как будто чуял, что конец скоро…». Женщина залилась слезами. Она уткнулась в свой огромный черный платок, явно новый, ведь от него еще пахло запахом магазинных таблеток от моли, и стала рыдать в сторонке ото всех. Ее утешать стала девушка с раскрытой головой – косынку она так и не подняла. Я остался стоять на месте. «Ну, если вам было угодно так уйти в последний путь, - думал я, - пускай так и будет». Я отчаянно запрокинул замороженную голову, которой уже не чуял, и залпом выпил все содержимое стаканчика, закусив луком и соленым хлебом. Водка разогрела мое горло, я почуял, что еще живой и следует идти домой, пока окончательно не замерз без шапки и в тонкой осенней куртке. Только я собрался уйти, как ко мне подошла вдова и пригласила зайти к ней домой на поминки: «Последнее время у него совершенно не было друзей. Он ни с кем не общался. Может быть, вы бы его помянули добрым словом». Я тактично отказался, ведь какой я ему друг был? Так себе, заурядный враг, таких у всех много. Еще в тот момент я почувствовал – как несчастен был этот председатель. У него не было ни одного близкого человека, ему не с кем было поговорить и вот он начал завидовать и злословить. Сплетничать, завидовать, злословить – самые частые действия несчастных и одиноких людей, у которых обостряется самолюбие. Я сейчас тоже одинок, но в силу своего внутреннего «я» никогда не стану выполнять подобную цепочку поступков. Мы были слишком разными, а сейчас я разделил одиночество предыдущего председателя, понял, что значит держать в себе свои чувства. Хотя нет, и тут мы разные: ему было не с кем поговорить, а у меня целый суд знакомых, с которыми хорошие отношения. Моя беда в том, что я перестал доверять людям, я превратился в замкнутого неудачника. Я разучился дружить, разучился говорить, потому что боюсь, что в потоке выражения всех своих эмоций выложу свою страшную тайну. Мое проклятье в том, что продав совесть, я продал ее не всю, а лишь большую часть. Остальное же залегло внутри и ноет, словно больная мозоль. Затихает эта боль только в те моменты, когда я зверею, когда я готов порвать, всех и всё, что только будет у меня под рукой, когда во мне просыпается всеми известный Эдвард Хайд. Я не понимаю, что я творю в такие моменты: я могу убить человека и забыть об этом, а когда пойму, что наделал, то схвачусь за голову и начну ненавидеть себя еще больше. Я боюсь общаться с коллегами, с секретаршей, со всеми, кто хоть как-то может пострадать от изверга, который сидит внутри меня. Мне будет очень жаль тех людей, которые невинно пострадают. Возможно, я схожу с ума, скорей всего так и есть и мне надо лечиться, но только не сейчас. Сейчас я обязан довести этот процесс до конца. Я фаталист и верю в судьбу, и раз уж мне суждено быть задушенным своей совестью, то пусть так и будет. До приговора еще есть время все обдумать, осмыслить и… окончательно свихнуться.
Время уже было больше пяти вечера. Я закрыл заседание и ушел к себе в кабинет. Секретарша молча проводила меня взглядом. Пресса сегодня была не такой назойливой и дала мне спокойно удалиться в свою рабочую обитель. На улице потемнело, начали зажигаться первые фонарики. Я сидел в темноте кабинета и не думал включать свет. Достав термос, с остывшим за день чаем, я налил себе целый стакан и присел на подоконник. Глядя в темную даль, я почему-то снова вспомнил похороны своего бывшего начальника. Многие говорят, что стены сохраняют энергетику человека и все его переживания. Теперь я понимаю, что это значит на самом деле. После отставки своего предшественника здесь за пять лет ни разу не делали ремонт, даже мебель не переставляли. Единственное изменение внес я, когда принес из дома мягкий коврик под ноги. Я долго задумчиво смотрел в окно, смотрел на бегущих людей, на бесцельно капающие капли дождя с крыши моего суда, на то, как глубокие лужи играют со светом тусклых, попеременно гаснущих фонарей, смотрел на фары машины и на то, как под их огромными колесами расплескивается вода. Я стал очень внимателен к мелочам, потому что в крупных вещах разочаровался. Вдруг я услышал тихий, нежный стук в дверь. Мне было очень неохота вставать с окна и включать свет, чтобы ничего дурного не подумали. Я просто бросил в темноту кабинета: «Войдите». С опаской открыв дверь, в кабинет протиснулась полная голова и огромные глаза моей секретарши. В темноте она казалась гораздо худее, а глаза ее светились черным огнём.
-Андрей Валерьянович, - шепотом произнесла она, изумившись моей выходке с выключенным светом, - у вас всё в порядке?
-Да, - тяжело вздохнул я, - разумеется, все в порядке.
-Андрей Валерьянович, возьмите трубочку, пожалуйста, - как с ненормальным говорила секретарь. – Вас опять на ковёр зовут…
Она опустила голову, понимающе вздохнула и ушла в приемную. Я быстро включил свет, поднял трубку телефона. Это было то самое начальство, та самая женщина, которая сегодня мне настоятельно рекомендовала исполнять все требования прокуроров. Она была жутко расстроена, удивлена и даже зла на меня: «Вам же сказано было: «Без самодеятельности!», а вы что устроили? Так, чтобы через полчаса были у нас!». Я снова был взбешен тоном этой молодой дамочки, с досадой бросил трубку, куда глаза глядят. Пластмассовая штуковина на проводе ударилась о стол и улетела на места, где обычно сидят работники на собраниях и планерках. Я бил кулаками по столу, швырял папки, которые лежали под рукой, схватил графин и швырнул в стену с часами. Полезный предмет с грохотом соскочил со стены, упал и разбился вдребезги вместе с хрустальным графином. Я положил руки перед собой и прилег на них своей тяжелой свинцовой головой. Тут мои глаза поймали стакан, в котором плескался на донышке чай. Я подбежал к окну, схватил его и со всей силой швырнул в ту же самую стену. На этот раз предмет попал в портрет Президента. Он глухо упал на пол. Рамка, в которой стояла фотография первого лица страны, была очень толстой и ее с первого удара не сломаешь. Треснуло только стекло. Я схватил портфель и, как безумный, направился к выходу. Пролетая мимо перепуганной секретарши, я вспомнил портрет, о который секунду назад расколол стакан; и со всей злостью сквозь зубы бросил в пустоту: «Это в твоей стране такой бардак! Копейки ржавой не стоишь…».
Я шел под дождем, без зонта, прям как в годы, когда был молодым следаком, прохладный ветер дул мне в спину. Я шел и думал только об одном: какой приговор на этот раз вынесет мне высшая инстанция. Кое-как добредя до огромного суда, я прошел по уже знакомому коридору, поднялся на привычный этаж и постучал в огромную древесную дверь. Меня тут же пригласили войти. Я стоял как мальчишка в знакомом классе, у протертой доски, перед строгим учителем в очках. Ситуация такая же, только вот доски не было. Со мной никто не поздоровался. Помимо одной мадам, которая предположительно разговаривала со мной по телефону, в кабинете было еще два человека – мужчина и женщина. Вскоре эта парочка удалилась, и мы остались тет-а-тет с этой темноволосой начальницей. Она была в каких-то странных очках, нижняя дужка имела необычную форму, ее густые волосы были туго собраны где-то на затылке. Особенно выделялись ее огромные губы. Было очень странно, чтобы у нее были такие от природы. Я сделал вывод, что эта мадам делала операцию и, судя по ее гладкой коже и объемной груди, не одну. Она хмыкнула, привстала, взяла в руки карандаш и начала вертеть его. Я стоял недвижно, ждал, что будет дальше. Тут эта накачанная силиконом женщина начала так кричать, будто у нее в горле был встроен мегафон. Я не мог воспринимать ее крик, а пухлые губы, пытающиеся что-то выговорить, наводили на меня смех. Но спустя несколько минут мне стало совсем не смешно. Эта женщина, я не знаю уже кто она на самом деле, может быть, помощница кого-то из судей, может заместитель начальства, начала мне открытым текстом угрожать: «Если не будешь делать, что говорят – сдохнешь под первой же машиной!». Я молча смотрел на нее. Не знаю, как выглядел сейчас мой взгляд со стороны, думаю, он был подавленным. Она прекрасно умела манипулировать моим состоянием. Не знаю почему, но мне слова этой гламурной тетки звенели в ушах. Скорей всего она владела навыками психологии и умела распознавать болевые точки за несколько минут. Я на самом деле в этот момент боялся угроз и слов о смерти, гибели и трагедии. «Ферштейн? – улыбнулась дама. Я непроизвольно кивнул ей и вышел из кабинета. Я дошел до лифта, у меня поплыли перед глазами кнопки. По памяти я нажал первый этаж. Не помню, что было дальше, и как я дошел домой. В мозгах стучало одно – «сдохнешь под первой машиной». Это какой-то гипноз или просто я настолько переутомился, что валюсь с ног от усталости, что глаза мои слипаются уже на ходу и что мне все время мерещится какой-то бред. Когда же закончится этот процесс. Не хочу больше председательствовать на нем, чувствуешь себя дурачком-шутом, над которым смеются господа-бояре. Хватит. Нет больше сил…
Приговор.
Дни моего председательства на заказном процессе тянулись очень долго. Они нагоняли на меня тоску и глубокую депрессию. Приговор становился все ближе, а значит, решалась судьба не только этих интеллигентных людей-подсудимых, но и моя и судьба всего общества в целом. Эти дни были особенно напряженными, воздух стал очень плотным, что дышать становилось почти невозможным. Сегодня я провел последнее заседание и удалился в совещательную комнату для того, чтобы написать приговор. Как только я стукнул молотком и завершил процесс, журналисты и все присутствующие тут же набросились на меня. Они просили разрешения поговорить с подсудимыми. Я решил смилостивиться, и дал журналистам всего полчаса. Не знаю, как они там делили между собой огромный аквариум, но в целом все были довольны. Под шумок я удалился из зала суда и побежал к себе в кабинет. Зайдя в просторное помещение, мне показалось, что кто-то накурил, пока меня здесь не было. Я открыл окно настежь, вдохнул свежий воздух, но почувствовал только свинцовый привкус в груди. Мне стало не хватать кислорода: я вдыхал воздух, но он будто не проходил во внутрь. Я побежал к графину, к совершенно новому графину, который принесла секретарша после очередных моих порывов беспомощной злости. Хлебнув воды, я понял, что сейчас вот-вот задохнусь. Сердце стало биться очень странно: то чаще, то реже. Вскоре я почувствовал слабость в мышцах и упал на пол. Я не понял, что ударился, боли не было, никаких ощущений только одна темнота и нехватка воздуха…. Очнулся я от резкого запаха нашатыря. Надо мной склонилась голова моей верной секретарши. Она была очень обеспокоена моим состоянием и вызвала скорую помощь. Я мигом поднялся и слабым голосом отругал ее за такое действие, хотя сам прекрасно понимал, что она была права. Скорая приехала быстро – врач осмотрел меня, и сказал, чтобы я как можно меньше нервничал. У меня случился первый за всю жизнь сердечный приступ. Доктор прописал какие-то таблетки, оставил пузырек капель, что-то вроде корвалола, и приказал пить их каждый час. Я обреченно опустил руки и попросил секретаря напоминать принимать их. Скорая уехала, а я остался один на один со всеми проблемами, с электрическим воздухом, с каплями и не начатым приговором. Я не знал, как начать писать обвинительный вердикт, если по факту он оправдательный. Пришлось снова звонить начальникам. Я звонил им всегда. Они вечно контролировали меня, указывали, учили, угрожали. Постоянно вызывали меня к себе в тот кабинет, в котором мне в первый раз довелось услышать прямое указание и последствия своего ослушания. Разговор был длинным. Плюс они прислали мне очередной факс. Суть всех этих бумаг умещалась в одно предложение: ничего не делай, сиди тихо, делай вид, что работаешь, а мы сами напишем за тебя приговор. За мной было малое – подписать эту филькину грамоту. Снова недовольный, я решил заняться другими делами, попытаться расслабиться и отдохнуть от пережитого за этот день стресса. День пролетел незаметно. Вечер, медленно сменяющийся ночью, уже стучал мне в окно. Я собрался уходить с работы домой. К моему удивлению, в приемной еще сидела секретарша и ждала пока я не уйду домой. Я тихо подошел к ней, решил вспомнить наши теплые дружеские отношения и поблагодарить за помощь.
-Андрей Валерьевич, - подняла голову она, - почему вы так надолго сегодня задержались? Как вы себя чувствуете?
-Решил разобрать одну старую работенку, - неохотно отвечал я на её пытливые вопросы. – Мне уже лучше. Большое вам спасибо – вы спасли мне жизнь. Можете идти домой. До завтра.
Я не стал дожидаться ее ответа, а просто выскочил на темную улицу и пошел по направлению к дому. Последнее время я стал замечать странную черную машину, которая незаметно ездит за мной. Я старался не подавать вида, что что-то замечаю, но на самом деле я жутко боялся дальнейшего развития действий. Зайдя домой, я тут же закрылся на кухне. Жена хотела мне положить еды, но я отказался и отправил ее спать. Я уже не ел два дня, и мне не хотелось ничего брать в рот. Я только пил крепкий чай вперемешку с кофе. Снова не хотелось спать. Посмотревшись в маленькое зеркальце на кухне, я понял, как сильно изменился мой внешний облик. Синие мешки под красными глазами казались просто огромными. Отекшее лицо было нездорового мертвецки бледного цвета. Губ совсем не видно. Я превратился в страшное чудовище, но сейчас внешность для меня не имела значения. Главное – душа, а она вся выгорела, выцвела и потеряла свой сок. Я боялся себя, но не больше, чем других. Я выглянул в окно, приземлился на подоконник и стал смотреть вниз. Если бы были под рукой сигареты, то, не раздумывая, закурил. На дворе была уже поздняя осень, шел мелкий снег. За год этого процесса я постарел лет на десять. Столько воды утекло за каких-то восемь месяцев…. Я погрузился в раздумье. Вдруг на балконе что-то зашевелилось. Я посмотрел вниз и увидел черную машину, которая исподтишка наблюдала за мной. В это мгновение я испугался не на шутку. Я пробрался в коридор и достал из шкафа свой пистолет, который подарили мне друзья-следователи в день назначения на пост председателя суда. В нем был полный магазин патронов. Я тихо пробрался к балконной двери и резко распахнул ее, надеясь увидеть какого-нибудь преступника. На балконе никого не было, только ворона клевала старую замерзшую тряпку. Я нагнулся за борт и посмотрел на ту черную машину. В ней никаких действий не происходило, но было видно, что за рулем кто-то сидит и смотрит кино или слушает магнитолу с подсветкой. Вдруг бабахнула дверь подъезда и из него выбежала моя соседка по лестничной клетке. В это же мгновение из машины вышел какой-то молодой человек, поцеловал ее и посадил в машину. Черный автомобиль помчался по улицам горящих фонарей. Я плюнул от досады, закрыл окно и прилег на кровать к жене. Я уже боюсь каждого шороха. Нет, так жить больше нельзя! Завтра же возьму жену, и мы оформим с ней ссуду. Я хочу откупиться от этого нечестного начальства теми же деньгами, что и получал. Ночь была коротка, но на этот раз мне удалось поспать чуть больше двух часов. Дочка уже встала и начала собираться в школу, а жена еще балдела в постели с открытыми глазами и удивленно смотрела на пистолет, который лежал на прикроватной тумбочке с моей стороны. Как только я встал, она спросила: «Андрюша, что это?». Я посмотрел на тумбочку и увидел, что совсем забыл убрать пистолет. После той ночи мне было совсем не до него. Я начал на ходу придумывать объяснения: «Ничего страшного, просто решил вспомнить друзей и засмотрелся на подарок». Жена, конечно, была не довольна таким ответом, но ей ничего не оставалось, как принять его за отсутствием иного. Сегодня я впервые за период этого процесса плотно позавтракал с семьей. После кофе я объявил жене, что мы пойдем в банк и оформим кредит на нее и на меня. На вопрос, зачем мне срочно понадобились такие большие деньги, я не смог ничего придумать и ответил одним словом: «надо». Она стала очень озабочена моим состоянием и попыталась что-то выпытать, но я молчал, как партизан на допросе. В банке нам согласились дать большую сумму и, за неимением наличных денег, перевели её на счет. Я был рад, ведь теперь моим мучениям будет конец. Боже, как был я наивен, это в мои-то годы! Вечером в отменном настроении, словно прогуливаясь, я зашел в кабинет начальства верховного суда. С детской милой улыбкой сообщил, что выходу из игры и деньги для этого я уже приготовил и готов отдать все до копейки, лишь бы меня оставили в покое. Начальница была удивлена и, надев маску умиления, произнесла: «Вы что, действительно думаете, что вас так просто отпустят? Вы думаете, что от них можно так просто откупиться? Нет, дорогой. На вас пал выбор и деньги тут играют только вспомогательную роль, а не главную, как думаете вы. Если бы вы не согласились взять денег, то они бы нашли другой способ подействовать на вашу совесть. Рычаги давления у этих людей огромны. Кто вступил, тот не выходит». Я тут же перебил ее возможно не законченную мысль: «Кто эти люди?». Она засмеялась, но в ее голосе чувствовался страх с привкусом недоверия и беспомощности: «Вы прекрасно знаете кто. Те, кто к вам приходили просить взяться за дело, те, кто за вами постоянно следит». Я ужаснулся: неужели она все знает? Какой кошмар, теперь я на сто процентов уверен, что за мной следят. Мои деньги не подействуют на этих людей, я оказался заложником собственных же денег, нужд и благополучия. Женщина продолжила говорить: «Не дурите, шутки с ними опасны. Подпишите приговор и адьес! Ну, подумаешь, помучает немного совесть… а кому сейчас легко?!». Я вышел из кабинета и направился домой. Моя походка стала еще хуже и быстрее: ноги постоянно подкашивались, голова скоро совсем коснется земли. Чувства во мне переплетались. Здесь было и разочарование, и безысходность, и озлобленность. Я ненавижу этот строй и эту страну. Чем дольше живу в шкуре продажного судьи, тем страшнее. Меня все ненавидят, все смотрят мне в след, все ждут от меня справедливости, а получат по всей строгости ФСБшного закона. За мной опять едет черная машина, я успел разглядеть и запомнить ее номера. Теперь эта слежка стала открытой: машина на каждом светофоре приближалась ко мне вплотную, казалось, что вот-вот переедет меня, как предупреждала та самая начальница с огромными губами. Я по-настоящему боялся за свою шкуру, я не хотел быть убитым сейчас. Вот странная штука эта жизнь: когда Рудольфа брали – ни капли страха не было, сейчас же – при каждом шорохе вздрагиваю. Эти люди выпили из меня все последние соки, я опустошен, я не чувствую ничего, за что можно удержаться или хотя бы зацепиться. Мир рушится у меня на глазах. Десять лет назад все было не так, все было лучше. Я опирался только на закон, как и многие уважаемые мною люди. Теперь же половина из тех людей примкнула к подлым бюрократам, а лучшая половина вынуждена мучиться, как я. Сейчас в моей стране нет закона, при столкновении с мощной машиной власти не действует не один правовой акт, который когда-то был главнее любой власти. Я сейчас нахожусь в другом измерении. Какой-то злой гений забросил меня в годы Сталина, где нет ничего кроме воли господствующего класса и вождя. Моя дочь ни за что не простит мне, что я мало того – допустил эту деградацию, этот общественный застой, так и еще успел поучаствовать в основных процессах этого антигуманного деяния. Я в ловушке и выхода из нее на сегодняшний день я не вижу. Прейдя домой, я включил телевизор в поисках очередного антидепрессанта. По какому-то каналу показывали мнения людей по делу, которое я веду. Один из правозащитников предложил выход: вынести оправдательный приговор и уйти в адвокатуру. Я долго думал над этими словами, но сделать так не решался. Я панически боялся ослушаться. Я превратился в покорного слугу и теперь не могу сказать слова против.
Всю неделю я приходил на работу и, как было приказано, делал вид, что работаю. Никого в свой кабинет я пригласить не мог – нарушилась бы тайна совещательной комнаты. Целыми днями я в бездействии пропадал на работе, пока не осознал, что время идет, а новостей из вышестоящей инстанции касательно приговора не было. Я понял, что медлить больше нельзя и взялся за начало обвинительного акта. Чтобы хоть как-то опираться на факты, я нашел в своем архиве приговоры по тем же статьям и выбрал из них самые строгие, как изначально просило начальство. В принципе, можно было скопировать старые приговоры, поменяв только фамилии, объекты и названия, но этот процесс был слишком сложным. Под определенную схему его не подгонишь. Пришлось изрядно попотеть целый день. Под вечер я позвонил в верховный суд и спросил касательно приговора. На что мне ответили, что этот приговор только начали писать и закончат только через две недели. Я предложил им свой вариант приговора, но они были недовольны, начали опять кричать на меня, говорили, чтобы я ничего не делал и сидел смирно. До оглашения оставалось всего неделя: они не успеют написать приговор до конца. Судья вышестоящей инстанции сказала, что они успеют все. Я безнадежно положил трубку, помотал головой в знак недовольства. Почувствовав, что внутри меня опять начинает все колотиться, я открыл пузырек с каплями и выпил целый стакан. Собрав портфель, я вышел из кабинета и закрыл дверь на замок. В приемной секретарша стала меня спрашивать про какое-то постановление из министерства. Я неожиданно для самого себя произнес: «Я ничего не знаю. Как я могу тебе что-то объяснить, если даже сам не знаю, что со мной будет, и где я буду завтра…». Я хотел продолжить и полностью рассказать о своих страхах, но во время прикусил язык и убежал. Мне так хотелось выговориться, так хотелось получить хоть каплю сочувствия и понимания, - а в ответ я слышал обвинительные реплики, как от той девушке на процессе с гранатовыми волосами. Я стал моральным калекой, ненавидящим себя и все общество. Я терпеть не могу эту власть, этих судей, которые надоели уже своими приказами; эти законы, которые ни кем не исполняются; себя как человека, которого поглотила огромная бюрократическая мясорубка.
Который день моя совесть мне не давала покоя. Втихаря я начал писать справедливый приговор, единственный, который можно было только вынести по эту делу. Все было согласно закону, согласно моей совести и чести. В такие моменты я расслаблялся, ничто не могло заставить меня отвлечься от приятного дела. Я снова почувствовал вкус своей работы, снова ощутил силу и верховенство закона. Мой некогда мрачный кабинет заиграл новыми красками, я даже позволил себе улыбнуться, когда допустил ошибку ученика второго класса. Все было так естественно, работа текла сама собой ни капли не обременяя меня. Вот это было высшим наслаждением в моей жизни. По закону, я не имел права выходить из своей совещательной комнаты до конца рабочего дня. Но сегодня я бы с удовольствием нарушил этот порядок и пообщался бы с моей секретаршей, снова созвал бы собрание, обсудил с коллегами накопившиеся дела и вопросы, выяснил, что происходит в суде, который я забросил совсем. Во мне на некоторое время заиграла жизнь, я на короткое мгновение вернулся во время до заказного процесса, полное общения и самоудовлетворения. К сожалению, эта сказка быстро окончилась. В кабинете раздался звонок. Нетрудно было догадаться, кто это был и с какой целью мне звонит. Начальство просило сегодня же приехать и забрать часть приговора. Я расстроился, что меня отвлекли. Теперь продолжать писать настоящий, правосудный приговор у меня не было желания. Досидев до вечера в своем кабинете, я направился в суд, где меня ждал уже диск с текстом. Постучав в знакомую дверь, я зашел и присел на стул. Председатель суда положила на стол белый конверт, который я засунул в карман куртки. Она сказала, что этот приговор написан не до конца – на диске только начало. Она была женщина с короткими, крашенными в светлый цвет волосами, с большим носом и сильно отвисшей кожей на лице. В голубых, на первый взгляд нежных, глазах таилась удивительная жестокость. Ее короткие, накрашенные ресницы еле удерживали огромные уставшие веки. Эту женщину я видел постоянно, ее все очень хорошо знают. От нее (или от её имени) я постоянно получал указания по ходу дела. Она была очень нервная и злобная. Её губы очень тонкие - она специально карандашом рисовала контур более-менее нормального рта. Когда я спросил ее, почему не готов весь приговор (они же обещали управиться за неделю), она встала и начала кричать на меня за то, что я намеренно затягивал весь процесс от начала и до конца и, что я один виноват в том, что они не успели напечатать приговор. Голос совести, и чувство достоинства снова проснулись во мне. Я начал отвечать начальнице, что если у них не готов текст судебного решения, тогда я оглашу свой законный приговор, несмотря ни на какие обязательства. Председатель испепеляющим взглядом посмотрела мне в лицо и, встав из-за стола, со всей злости влепила мне пощечину. Ох, как хотелось ей ответить тем же, но она какая-никакая женщина, и поэтому мне пришлось терпеть её суровый, язвительный взгляд и неистовый крик, который раздавался на всё здание суда. Через полчаса волна гнева в ней пошла на убыль. Женщина села за стол, схватилась за голову и спокойным, насколько могла, голосом произнесла: «Остальные части приговора придут во время оглашения. Вам доставит их наш сотрудник, прям в кабинет. Идите отсюда!». Я пулей вылетел из этой цитадели агрессии и ярости. На улице было прекрасно: теплый вечер окутал город, крупицы снега блестели при ярком свете фонарей, воздух был настолько чист и нежен, что казалось, будто я в раю. Я шел в свой родной суд медленно, наслаждаясь прекрасным расположением духа небесной канцелярии. Я старался не думать о том, что только что произошло. Слишком уж это было противно и неприятно. Сегодня была пятница, рабочий день закончился давно и сотрудников в суде не должно быть. Я спокойно зашел в слабоосвещенный коридор, предъявил охраннику документ, что я председатель и мне можно войти. Мужчина, дежуривший сегодня, знал меня в лицо, и не стал включать настольную лампу, чтобы изучить подлинность документов. Я быстро поднялся к себе в кабинет на третий этаж. В темной приемной, под одной слабой настольной лампой работала моя секретарша. Она была удивлена, увидев меня, не меньше, чем я, застав её за работой внеурочно.
-Что-то забыли? – спросила она, улыбнувшись и немного защурившись от режущего света лампы.
-Ноутбук и документы, - растеряно ответил я: я был уверен, что уже никого в здании нет. – А почему ты работаешь так поздно? Пятница же…
-Пришел новый приказ из министерства, - она протянула мне какие-то бумаги. Я присел на стул так, чтобы свет от маленькой лампы хоть чуть-чуть попадал на бумагу. – Я не могу сама разобраться, это не входит в мои полномочия. Но я должна,… вы ведь так заняты процессом.
Я взглянул на постановление и понял, что этот документ предназначался большей частью для председателей судов. В нем говорилось о дополнительном виде отчетности. Конечно, секретарь вряд ли смогла бы что-то понять в этом, а тем более как-то консолидировать имеющиеся сведения с теми, которые требуют сейчас. Я был расстроен – совсем забросил свой суд. Этот процесс занимает все мои мысли, всё моё время. Я быстро встал со стула, поправил куртку и направился к выходу.
-Андрей Валерьянович, подскажите, как составить эту отчетность? Может быть, заново пересчитать все показатели и подогнать под новый стандарт? – бросила девушка в темноту.
-Делай что хочешь, - уныло ответил я, вертя ручку двери, - мне все равно, что будет дальше…
-А как же ваш ноутбук и документы? – засуетилась женщина, заметив, что я собрался уходить из суда, не зайдя в свой кабинет.
-К черту! – со злостью хлопнул дверью я и пошел своей уже привычной горбатой походкой к дому. Во дворе я встретил жену. Она узнала меня только по одежде. Жена снова стала выпытывать о причинах моей перемены как физической, так и душевной. Я ненавидел таких вопросов и сказал, что очень устал и хочу спать. «Мы завтра обязательно это обсудим», - обнадежил я. Зайдя в квартиру, я съел ложку салата и почувствовал, как плохо мне стало – живот моментально скрутило. Жена сказала, что это от того, что я ничего не ем, и сунула мне какие-то таблетки. Я выпил только одну и поплелся спать. Заснул на этот раз я сразу, безо всяких мыслей. Видимо, мой организм настолько измотался, что уже вылиться с ног, не обращая внимания ни на какие эмоции. Я спал, как убитый, ничего не слыша и не замечая, пока жена со всей силой не ущипнула меня за щеку. Она стояла в потемках, склонившись надо мной, в одной руке у неё была телефонная трубка, в другой – стакан с прозрачной жидкостью. Спросонья я потер глаза и разозлился: только нормально заснул и тут отвлекают. Жена трясущейся рукой протянула мне трубку и прошептала: «Тебя. Только не кричи – дочь разбудишь!». Я машинально поднес телефон к уху и спросил кто. Это была моя секретарша. Она плакала в трубку и говорила что-то невнятное вперемешку со слезами и соплями. Я вышел на кухню, чтобы спокойно поговорить и добиться объяснений: «А теперь успокойся и скажи в чем конкретно дело?». Женщина кое-как взяла себя в руки и начала говорить: «Сейчас в вашем кабинете были какие-то люди. Они прибежали. Начали что-то искать. Я попыталась им помешать, ссылаясь на то, что не имеют права, но они ничего не слушали, заткнули мне рот какой-то бумагой, пристегнули руку к батарее наручниками и завязали глаза. Андрей Валерьянович, они были ужасные, в масках. Я кое-как выплюнула кляп и дотянулась до телефона…». Я сразу понял, зачем приходили эти люди. Теперь мне ясно, какую ошибку я совершил, не забрав домой ноутбук с настоящим приговором. Скорей всего сейчас уже нет ни ноутбука, ни приговора. Жена пришла за мной на кухню и подсунула мне воду в стакане. Я на автомате выпил все до дна. Это были какие-то капли, вроде валерианки. Я молчал. Язык не поворачивался. Какие-то люди проникли в совещательную комнату, где находился приговор, уму непостижимо! А тем временем секретарь изрядно проплакалась и продолжила: «Они спрашивали ваш домашний адрес. Я ничего не сказала… Сейчас же вызову милицию!». Ко мне вернулся дар речи, очень вовремя: «Не надо никакой милиции. Кто-нибудь еще видел этих людей?». Женщина снова начала завывать и хлюпать носом: «Видела я одна, сторож спит так, что даже пушкой не разбудишь… Мне страшно. Я не могу открыть наручники, рука затекла совсем». Во мне снова проснулся благородный порыв. Я сказал, чтобы она никуда не звонила и дождалась меня. Надев наспех всё, что было под рукой, я побежал в сторону суда. Я должен был проделать длинный путь, но к счастью мне попалась машина такси. Доехал минут за десять. Можно было подумать, что дверь в здании заперта, но, дернув, я убедился в обратном – она открыта. Я пробежал мимо охранника. Его на самом деле было очень сложно разбудить. Поднявшись на третий этаж, я увидел полоску света из моей приемной. Неужели, всё, что рассказала секретарь на самом деле правда? Я быстро открыл дверь и прошел внутрь комнаты. Картина, которая открылась моим глазам, была удивительная. Будто из фильма про бандитов. На рабочем столе моей коллеги были разбросаны бумаги, сама женщина с ее мощной фигурой сидела на стуле, прикованная одной рукой к горячей батарее, вся в слезах. Я подошел к ней, прижал к себе и погладил по голове. Она вся тряслась от страха, ее лицо было мокрым от слез. Я старался вытереть ей глаза. Она билась в жуткой истерике, просила, чтобы я немедленно освободил её из наручников. Я взял лампу со стола и посветил ей на браслет, чтобы посмотреть какая личинка в замке. Не успел я дотронуться до металлического предмета, как обжегся. Котельная настолько сильно топила в этом году, что до батареи невозможно было дотронуться, не говоря уже о том, чтобы просидеть у нее несколько часов. Я нашел в столе металлический стержень и вспомнил милицейские навыки по срочному вскрытию замков без ключа. Наручники долго не поддавались моим манипуляциям, но все же им пришлось сдаться. Освободив руку секретарши от оков, я увидел огромный красный след на ее запястье. Это был сильный ожог. Покопавшись в аптечке, мы нашли спрей Пантенол от ожогов и какое-то обезболивающее средство. Секретарша никак не могла оправиться от пережитого шока. Я не мог оставить её в приемной одну - она жутко боялась, поэтому мне пришлось проверять свой кабинет вместе с ней. Открыв взломанную дверь, я сразу же включил верхний свет. Некоторое время мы стояли и терли глаза от непривычного освещения, ведь в приемной мы были почти в полной темноте. В кабинете творился сплошной беспорядок. Женщина, которая старалась всегда здесь убираться и расставлять все по полочками, увидев такой хавоз, схватилась за сердце. Пришлось снова нести аптечку и искать нашатырь. Я посадил ее за стол, где сидели работники на совещаниях, а сам начал смотреть, что еще кроме ноутбука им понравилось. Оказалось, что больше ничего украдено не было. Я начал убираться, раскладывать все бумаги по нужным папкам. Секретарь очень хотела мне помочь, но в силу своего состояния она не могла даже встать со стула, не пролив слезы. До самого рассвета я убирал свой кабинет, где изрядно натоптали какие-то люди. Я был уверен на сто процентов, что это либо кто-то из прокуратуры, либо кто-то из ФСБ. Зря все-таки у меня вылетело, что есть еще один вариант приговора – теперь нет ничего, кроме мокрого пола и разбросанных бумаг. Кое-как разобравшись с листами, я нашел в туалете половую тряпку и принялся за работу уборщика. На полу было очень много воды. Скорей всего, это был талый снег, который осыпался с ботинок бандитов. Я все отдраил так, что кабинет был даже чище, чем до погрома. Усиленный физический труд позволил мне заглушить душевную боль, прогнать все страшные мысли, которые мешают спать. Секретарша, успокоившись, тихо посапывала, положив голову на распростертые по столу руки. Бедняжка, из-за меня она столько пережила за эту ночь. Пока она не проснулась, я начал тщательно осматривать все предметы, ведь, если здесь побывали люди из милиции или ФСБ, то непременно оставили бы какие-то скрытые камеры, прослушивающие приборы и прочую аппаратуру для тотального контроля моих действий. Я не ошибся: прям под столом, где я сидел, был нагло присобачен жучок. Я нашел маленький листик бумаги, посадил его туда и стал дальше проводить обыск. Конечно, было бы проще взять специальное устройство, которое ликвидирует этих жуков и прочую шпионскую гадость, но такого у меня в наличии не было, а идти куда-то, оставив в одиночестве женщину, мне не хотелось. Еще один жучок я нашел на моей судейской мантии в шкафу возле окна. Больше ничего не было. Я решил позвонить жене и сообщить, что у меня все в порядке, что я скоро приеду домой, возможно, что со своей секретаршей. Только я снял трубку, послышался странный звук, который моментально прекратился. Нетрудно было догадаться в чем дело. Я побежал за отверткой и разобрал трубку телефона. На самом динамике сидел очередной радио-жук. Я потряс головой, будто не верил, что это происходит со мной. Я, конечно, знал, что за мной идет постоянный контроль, но никогда бы не подумал, что люди могут дойти до такой крайности. Вскоре я свернул бумагу, в которой у меня было уже три жука, больше я не обнаружил, и понес их в туалет. Смыв все старания агентов в унитаз, я направился на первый этаж, чтобы задать охраннику по первое число. Он уже не спал, просто прохаживался вдоль коридора, так и не заметив, что вход в здание был открыт. Я не стал разводить лишних скандалов, я очень устал от крика, просто сказал ему, что тот уволен. Мужчина был в не в курсе, хотел возражать, но я указал ему на вскрытую дверь. Тот виновато опустил голову и, видя мое состояние, не стал ни о чем расспрашивать, а просто собрал вещи и вышел из суда. Я был ему благодарен только потому, что он не докучал мне вопросами. Кое-как закрыв дверь на задвижку, я снова поднялся наверх. Моя секретарша уже открыла глаза и очень обрадовалась, что я пришел. Я присел за стол напротив нее и спросил, почему она осталась на работе допоздна.
-У меня сейчас очень сложная семейная обстановка, - откровенно отвечала она. – Домой идти я не хотела, а больше места переночевать найти не могла. Вот и осталась под надуманным предлогом… Кстати, в отчетности я разобралась. А что происходит с вами? Я же вижу, что вы очень сильно измелись.
Я не стал кривить душой и все рассказал ей, как оно было. Я очень был измотанный и усталый, что придумывать очередную отговорку не было ни сил, ни желания. Она все выслушала, в некоторых моментах вздрагивала, а после удивлялась, как я это все вынес. Я считал себя не более чем гнусным предателем закона и так сказал ей. Она сочувственно посмотрела на меня. Скорей всего в её голове пробежала та же обвинительная речь, которую произнес я. В мыслях она осуждала меня, а в душе понимала, что откажись я тогда, то сейчас был бы на улице, без денег, без работы и без семьи. Выдержав долгую паузу, она, наконец, произнесла: «На вашем месте мог бы быть любой судья, его бы по любому заставили. Вы не злодей, нет. Вы – обычный современный госслужащий, который подчиняется только распоряжению начальства. Но у вас есть вещи, которые отличаю вас от других. За это я вас уважала всегда, и буду уважать даже после сегодняшнего разговора». Она вышла в приемную и начала складывать растрепанные бумаги. Их было гораздо меньше, чем в моем кабинете, поэтому она все сложила в одну стопку и начала приводить себя в порядок с помощью косметички. Я сидел у себя в кабинете, смотрел на приоткрытую дверь в приемную и стал думать, какие же есть во мне такие качества, за которые меня можно уважать. Вскоре секретарша попрощалась со мной и ушла домой, а я позвонил сменному охраннику и попросил его сегодня выйти на работу. Мужчина долго не хотел работать в выходные, но потом все-таки согласился. Дождавшись охранника, я объяснил ему, что нужно поменять замки, и под его недовольное, но покорное урчание ушел домой. Теперь жена особенно страстно просила рассказать о том, что твориться у меня на работе, сегодня был день правды, и я рассказал ей почти все. Её реакция меня не удивила: она на самом деле начала винить во всем себя и свои навязчивые идеи. Тогда я постарался ей объяснить, что, если бы я не взял деньги, то меня бы все равно заставили это выполнить. Но она будто не слышала меня, лишь уткнулась в турку и помешивала кофе на газу. Я очень пожалел, что открылся ей. Она ни капли меня не поняла. Одно успокаивало: теперь об этом знаю не я один. Возможно, мне станет легче переживать эти яростные моменты, которые меня преследуют после разговоров с начальством.
Оглашение.
Все время я нервничал. Меня прессовали со всех сторон. Начальники говорят, что надо было быстрее вести процесс, кричат, что не успевают по моей вине, постоянно угрожают. Журналисты, которых я читаю, вопят, о том, что, если во мне есть хоть капля совести, я должен вынести оправдательный вердикт. Люди заведомо делают из меня мерзавца. Единственной, кто меня хоть как-то мог понять, была секретарша. Она перестала мне надоедать, стала удачно выбирать момент, когда можно войти и что-то сказать. По суду поползли слухи, что той ночью у нас украли какие-то картотеки, половину отчетов и прочую ерунду. Я понимал, что при таком событии служащие будут иметь так называемую отмазку, чтобы не готовить и не сдавать какой-то документ. А для других это лишний повод посудачить. Коллеги догадывались, что дело, которое я веду нечисто, ну, а после такого погрома они были уверены в этом на сто процентов.
Сегодня мне надлежало огласить начало приговора. Я был убит и подавлен всей обстановкой, которая творилась вокруг него. Утром, как ни в чем не бывало, я вышел из дома и направился по выученному за несколько лет маршруту. Я шел тихо, прижав подбородок к груди и закрыв глаза. За мной снова следила машина, но сегодня я не обращал на нее никакого внимания, возможно, что уже просто привык жить под колпаком. Вдруг, повернув на улицу суда, я совсем забыл, куда и зачем иду. Это невыносимое чувство. Я смотрю вперед: в толпе мелькают какие-то лица, все куда-то бегут, спешат, задевают меня. В отрешенном состоянии я присел на заснеженную скамеечку недалеко от автобусной остановки. Моя голова стала совсем никудышная, я мог только делать то, что мне диктуют и никакой инициативы. Боже, как я устал, когда же этот процесс закончится, и я смогу вернуться к нормальной жизни? Через мгновение память вернулась ко мне, я понял, что спешу на оглашение чужого приговора. Ко мне подбежала старая рыжая собака. Она замерзла и хотела погреться о человека. Я погладил бедную дворнягу, скорей всего, она была еще и голодная, но у меня с собой не было ни крошки. Да я и сам уже какую неделю не могу нормально покушать. Она положила мне на коленки лапы, пронзительно взвизгнула и в знак признания повиляла хвостиком. Была умильная картина со стороны. Можно было подумать, что я играю спектакль «Каштанка». Собака на самом деле была добрая и ласковая, но от нее очень воняло улицей и псиной. Она никогда не видела нормального жилища, никогда не ела нормальной еды, никогда не чувствовала ласки и заботы от людей. Её воспитала и кормила только улица. Она привыкла к таким собачьим условиям и вряд ли смогла бы от них отучиться, но желание в ней не пропадает. Доверчиво подходя к людям, она надеется на лучик света и тепла, надеется на то, что какой-нибудь добрый дядя заберет её к себе, в совершенно другой мир, где не будет сумрачного холода и кровавой борьбы за кусок обглоданной кости из соседней помойки. Она уже старая, мудреная жизнью овчарка, но все равно вера не покидает её. Казалось бы, вот очередной синяк от людей и какая тут надежда, какая вера может быть, когда жизнь – сплошное разочарование? Но нет, так устроен мозг всего живого: мы всегда уповаем на лучшее, верим в будущее, даже когда нас затягивает огромное болото…. Еще минута и я окончательно спустился с небес на землю. Я посмотрел на часы – чтение уже должно быть начато. Бросив все на свете, я побежал к большому зданию суда. Собака бежала за мной. У самого входа столпилось много народа, пройти было очень сложно, но я сказал, что судью и председателя могли бы и пропустить. Толпа нехотя раздвинулась, и я прошел к двери с новыми замками. Овчарка шла по моим следам. Я не мог её взять в здание и при всей суматохе вдарил ногой по её морде, чтобы та отстала и не задерживала меня. Быстро скинув теплую одежду и надев мантию, я побежал в зал номер 6. Секретарь спешно всунула мне папку с тем, что следует прочитать. Снова передо мной открылась дверь в зал, снова было много народа, стук стульев, когда люди с них вставали, потом неумолимый скрежет о паркет, когда присутствующие садились. Я успел увидеть глаза присутствующих, которые с надеждой дворняги смотрели на меня, ожидая чуда. Больше пяти секунд я этот взгляд не выдержал и уткнулся в красную папку с гербом. Я начал читать приговор невероятно быстрым голосом, стараясь наверстать свое опоздание и угодить начальству. Весь огромный текст я должен прочитать на четыре дня. Сроки поджимали, и я спешил. Иногда даже сам не понимал, что говорю и зачем. Я просто читал буквы, как прокуроры на процессах. Вполне возможно, что я не соблюдал знаки препинания и неверно ставил ударения в словах, но никто не делал замечаний. Уже с первых строк для них было ясно: приговор обвинительный и чуда не случилось. Теперь для всех были интересны только сроки, и для меня в том числе. Заключительная часть еще не готова. Начальники обещали только сегодня привезти её. Я читал долго, взахлеб, порой останавливался, чтобы перевести дух и дать отдохнуть горлу. У зрителей были тревожные выражения лиц, адвокаты схватились за голову, подсудимые внимательно выслушивали каждое предложение. Никакого расстройства на их лице я не увидел. Они прекрасно знали приговор, они отлично знали, что настоящего суда в стране нет, но бороться за него необходимо. Они пойдут на этот шаг, пусть даже ценой своих судеб. Их мужество и вера сильнее любого страха. Я восхищаюсь этими людьми, преклоняюсь перед их стойкостью, но никак облегчить их страдания не могу, боюсь. У меня начало першить горло и я останавливался, чтобы сделать глоток воды. В это мгновение я столкнулся взглядом с одним из подсудимых. Он слегка поднял уголки губ, повел плечами в знак понимания, и немного прикрыл глаза, будто все идет так, как и должно быть. Они поддерживают меня, понимают, возможно, верят еще хотя бы в то, что сроки будут маленькими, а я чувствую себя ничтожеством. В душе я начинаю вместе с ними надеяться на то, что в последней части сроки будут меньше, чем потребовал прокурор. Я ненадолго оторвал взгляд от аквариума на прокурорские столы. Вся их команда упивалась моим чтением обвинительного вердикта. Они улыбались в глаза всем своей огромной серой улыбкой во весь рот. В глазах у этих людей мелькал какой-то адский огонь. Это нездоровый признак. Они, словно волки, ждали очередной порции крови. Мне так опротивели эти морды за весь процесс, что я снова уткнулся в папку с гербом и продолжил напрягать своё горло. Под вечер я полностью охрипший закончил чтение нескольких листов. Больной и злой я направился в свой кабинет. В нем еще с той генеральной и незапланированной уборки сохранялся полный порядок. Зайдя в кабинет, я нащупал холодный включатель. Свет резко загорелся. Я снял мантию, свернул её и положил в шкаф. На столе меня ждал конверт с очередным диском. Ноутбук у меня украли, а денег на новый не было, поэтому я на некоторое время просил секретаря прогуляться до столовой, а сам садился за её компьютер и печатал приговор. Эта заключительная часть будет самой интересной – в ней должны быть указаны сроки. Чтобы не терять времени, я сразу начал печать текста, даже не подсмотрев в текст на экране. Когда листы были готовы, я удалился в свой кабинет и начал знакомиться их содержанием. Бегло прочитав первые три листа, я нашел заключительную часть с цифрами.… О, нет! Не может такого быть! Этот верховный суд даже не стал ничего придумывать, а просто скопировал обвинительное заключение. Я снова почувствовал кипение внутри себя. Джекилла снова побеждал Хайд. Со мной такого не было уже несколько дней, старался меньше нервничать, а тут опять чувствую, что начиняется…. В памяти пронеслись добрые, сочувствующие глаза подсудимого, надежда, которая лилась из них, и страшная цифра 14 лет. Такого не могло быть. Я вспомнил почему-то собаку, которая сегодня сидела со мной на остановке. Не знаю, с какого бока она здесь, но в мыслях она стояла и смотрела на меня своими больными, замерзшими глазами. В сердцах я накинулся на листы и начал рвать их, причем так мелко, что любой измельчитель бы позавидовал. Снова мне стало душно, но тут вовремя влетела секретарь. Она опять прочувствовала нужный момент, когда мне плохо. Мигом она нашла в аптечке капли и таблетки и всучила их мне. Я мгновенно почувствовал облегчение, словно во мне открылось второе дыхание. Поблагодарив женщину за спасение, я посмотрел на мелкие бумаги, на то, что мне придется прочитать в последующие дни. Я попросил секретаря напечатать новый экземпляр заключительной части. Она никогда не читает чужих документов, поэтому я мог ей доверить такое задание. Тем временем я набирал номер начальства. Трубку подняла председатель. Я высказал этой злостной женщине все, что думаю о них и касательно этого ужасного приговора. Она спокойно выслушала, дала моим эмоциям успокоиться, а после произнесла: «Это написано окончательно и бесповоротно». Когда я начал просить хоть немного скосить срок, хоть для какой-то видимости справедливости, она грозно ответила: «Ни в коем случае! Еще раз предупреждаю: никаких изменений не вносить! Вы и так нам столько проблем доставили. Судьи в четыре руки вам этот текст набирали. Уважайте труд других, если сами работать не умеете». Я в который раз был взбешен, но решил, что необходимо успокоиться, иначе у меня снова станет плохо с сердцем, а этого я могу уже не пережить. За свою жизнь сейчас я боялся больше, чем когда-либо. Под самый вечер я выходил из суда. У двери, свернувшись калачиком, лежала рыжая овчарка. Я улыбнулся ей, потому что не ожидал, что смогу её еще раз увидеть. Она ответила мне жалобным писком. Я погладил ее по грубой шерсти и позвал с собой домой, чтобы вынести ей еды и тем самым извиниться за сегодняшний удар. Я шел, уже не так горбясь, за мной бежала собака и плелась черная машина. Когда я мысленно разговаривал с животным, то все мои истерики насчет срока исчезли как-то сами собой, а страхи перед властями медленно угасали. Дойдя до дома, я оставил дворнягу у подъезда, а сам пошел за вкусняшечкой в квартиру. Через несколько минут я вернулся на улицу с тарелкой супа и большим куском курицы в руках, но той собачки уже не было. Прибежали какие-то брехучие, черные псы. Я устало вздохнул и отдал им всю еду. А поднявшись домой, я снова почуял какую-то непреодолимую боль и тоску. Жена на меня за что-то обижалась, и я оказался в одиночестве, глухом и пустынном. Немного поразмыслив, я подошел в комнату к дочери и попросил у нее чистую тетрадку. Она нашла одну ненужную тетрадь в клетку. Я медленно пролистал её и ушел на кухню. На задней страничке было написано что-то из физики или из алгебры. Я вырвал ненужный лист и хотел выкинуть в мусор, но после передумал и положил к себе в карман. Почему-то я рассуждал так: если мне не кому сейчас открыться, то я напишу сам себе. А почему бы и нет? Психологи говорят, что так проще человеку снимать стресс. С этого дня я завел что-то вроде личного дневника. Писать туда много я не намеревался да и тратить время на постоянные записи мне не хотелось. А сейчас выговориться мне просто необходимо. Первым же делом я написал про то, как сегодня у меня болело горло и про собаку, про глаза подсудимых, про мерзость разговоров с начальницей. После подробного описания своих чувств, я положил ручку на стол, а тетрадку запихнул к бумагам в портфель, чтобы никто из домашних не знал о том, что я начал сходить с ума.
Дневник.
Сегодня второй день оглашения приговора. Мне становится стыдно за этот позорный текст еще больше. Теперь ко всей быстроте моего чтения присоединилась еще и тишина. Я говорил так тихо, что порой даже сам себя не слышал. Мое горло жутко болит, скребется. Я даже сейчас не могу и слова написать, не глотнув горячего чая. Сегодня мне пришлось идти в аптеку, по счастью, она была не так далеко от дома. Набрал целый пакет с всякими жидкостями для полоскания и стопку таблеток, которые и заглушают боль и лечат горло. Люди, стоящие в очереди в аптеке, возможно, узнали меня и начали перешептываться. Я это услышал, и мне стало еще труднее. В душе скреблись кошки и выли собаки. Конечно, может быть такое, что они говорили совсем не обо мне. Но мне все слова казались про меня. Не исключаю, что у меня приключилась какая-то душевная болезнь, в которой все воспринимаешь на свой счет. Я стал очень странным и порой сам себя не узнаю, словно это не мое тело, а совсем чужое, словно это не моя судьба, а какой-то запутанный фильм. Какая-то молодая журналистка подбежала ко мне на улице, когда я вышел из аптеки, начала что-то спрашивать, но я ей не мог ничего ответить – слишком уж драло горло. Тогда эта с виду порядочная особа разозлилась и, не видя истинной причины моего отказа с ней общаться, назвала меня «тварью продажной». Скорей всего, если бы я ей и ответил что-то, она бы сказала точно так же. Слишком уж не беспристрастна была она к моему ведению процесса. Я понимал, что она говорит на самом деле правду, но мне было на это наплевать. У меня нестерпимо болело горло и по сравнению с этим, душевная боль ушла далеко на второй план. Завтра надо съездить в министерство и сдать отчет, который сделала моя секретарша в день погрома. Скорей всего меня там сильно отругают или осудят мысленно за то, что я не углядел, и в суд кто-то проник посторонний. С каждым днем жить все труднее и непредсказуемее, но мне интересно, чем все-таки закончится этот мой сериал.
Третий день. Горлу немного полегчало, но чувство боли пока что не покидает меня. Сегодня попробовал новый способ чтения. Стал смотреть на все происходящее беспристрастно, будто я в младших классах и отвечаю технику чтения на оценку, а не толкаю невинных на все муки тюрем. Кстати, этот способ очень хорошо помог, теперь я меньше нервничаю и чувствую себя в зале суда относительно спокойно. Сегодня был в министерстве. Похоже, что слух о моем заказном деле дошел и до них. Они не стали ругать меня за корявый отчет и за все то, что происходило неделю назад. Они лишь понимающе вздыхали и разводили в стороны руки, приговаривая: «Ну, ничего. Со всеми бывает. Не ты первый – не ты последний». Совесть меня почти перестал грызть, она лишь изредка кусалась, но уже не больно. Завтра мне придется выполнить большой объем работы. Отведенные под приговор дни уже заканчиваются, и поэтому завтра придется всех разочаровать. Нет, я не буду нервничать, не буду обращать внимание ни на что. Просто не хочу опять портить свое здоровье и травмировать психику. На этот раз я надену маску строгого судьи, который прав во всем и всегда, и вынесу строжайший приговор.
Заключительное заседание. Полный зал народа. Настала самая интересная для них часть. Я совсем огрубел, читал так, словно это был самый настоящий и справедливый вердикт. Как хорошо, что никто не услышал ту интонацию опять же из-за скорости. Боль в горле утихла и оставила меня в покое. Теперь, казалось бы, ничто не мешало пробудиться моей совести. Не тут-то было! Я очень удивился, когда ничего не почувствовал, когда заставил отбывать невинных наказание в виде 14 лет колоний общего режима. Мне было глубоко чхать на то, что кого-то что-то возмутит. Я уже и так настрадался. Пора бы давно было привыкнуть - и я привыкнул в самый последний момент. Мне было уже все равно, что станет с этими мужественными людьми, которые пострадали в поисках правды. Главное, что мои мучения закончатся с минуты на минуту. Дочитав приговор, я облегченно вздохнул и закрыл это самое нервное и сложное дело. Оказывается, я всегда был эгоистом, но умело скрывал это под личиной преданности сначала работе, потом закону, потом Родине и в самую последнюю очередь начальству. Но самое страшное – я скрывал этот порок не только ото всех, но и от самого себя. Я вечно обманывал себя, говоря, что эта система меня не коснется, что я действую только в интересах закона. Теперь я лгу себе, что слово начальства есть закон, которому должны подчиняться все. Я стою на перепутье, я абсолютно потерялся в себе и в своих мыслях. Кто я на самом деле: благородный судья, когда-то отважный следователь и дружелюбный человек? Или же самый типичный эгоист, который продаст все на свете ради своего благополучия; мелкий червяк, на роду которого написано всю жизнь пресмыкаться перед высшими чинами; и нервный злодей, которому ничего не остается делать, как только пакостить? К сожалению, я не могу себе ответить на этот вопрос, ведь и в том, и в другом образе я был самим собой. Я наслаждался тем, что прекрасно работаю и честно живу, а теперь еще и доволен тем, что меня оставят в покое, тем, что я делаю, как скажут, и не думаю о последствиях. Если я раньше мог хоть как-то, хоть в душе протестовать против всех этих начальников и неприкрытого вранья, то теперь у меня опустились руки. Последние два дня меня поглотило чувство такого своеобразного эгоизма. Совесть перестала грызть меня, я превращаюсь в монстра. Система прошлась по моим некогда крепким устоям, они рухнули под её катком, и теперь их не вернуть никогда. Я ненавижу людей, которые загнали меня в эту огромную клетку без права хоть какого-либо выбора, я был бы рад бороться против них, за те минуты, которые я испытывал, записывая настоящий приговор. Но если бы я только мог. Я один, а система огромна, её невозможно сдвинуть. Многие, кто хотят что-то поменять, так и не решили, что конкретно желают видеть. Они вряд ли поднимутся и начнут митинговать или вряд ли пойдут в газету и напишут разоблачительное интервью. Нет, они уже привыкли жить так, как живут. Начальники привыкли командовать, а мы привыкли, зажимая грязной лапой рот совести, исполнять эти приказы. Надо это менять, иначе потомки нас ни за что не простят, а страна сгниет в рассаднике коррупции и произвола. Надо, надо, но мне это не дано. Я не смогу сделать равным счетом ничего, что бы хоть как-то посодействовало разрушению этого беззакония и несправедливости. Я всего лишь судья, боящийся за свою жизнь и семью, вцепившийся в копеечный кошелек. Я не готов для подвига и никогда не получится у меня по-настоящему бороться и побеждать. Что ж, я обычный человек, таких много. Они все не готовы пожертвовать сегодняшними подачками ради завтрашней мечты. Они никогда не станут подлинными героями, потому что сейчас они герои своего времени. Я понимаю всю необходимость перемен, но мне постоянно что-то мешает взяться за их превращение в жизнь. Может быть я, раньше узнав такую очевидную тайну, проклял бы все на свете и уехал куда-нибудь от этих проблем, но сейчас я вижу, что есть в стране сила, которая может составить достойную конкуренцию огромному катку системы. Это мои подсудимые: честные и добропорядочные, готовые к борьбе и не страшащиеся умереть за свои идеи. Такие люди как они никогда не оступятся, не пропадут. Они всегда и везде будут в почете, потому что не сломлены и честны. Они не такие, как мы. Далеко не такие. У них были компании, они вертели миллионами, у них было столько перспектив, что любой завидовал. И где это все сейчас? Все унес тюремный этап. Они отдали все, лишь бы было хорошо всем, лишь бы убить весь этот бюрократизм и покончить с беззаконием. Ну а к чему они пришли? К аквариуму, к бесконечным тяжбам, к заказному процессу, в котором все ясно, как белый день: будут сидеть. Они сделали ход и… нет, не проиграли. Я считаю, что они победители. Общество никогда не принимало Чацких. Но в этом проблема не Чацких, а общества, которое любит жить с закрытыми глазами, которое не может различить стабильность от застоя, которое ведется на обещания наглых воров-властей. Возможно, я не смогу изменить эту жизнь, но я безумно счастлив, что еще остались такие люди, которые это могут и делают. Они и никто другой должны грамотно сплотить вокруг себя честных людей, не дать их сломать, как меня, и поднять страну, её социальный уровень. Я не могу этого. Я морально слаб, чтобы выдерживать такой напор, я очень зависим от сегодняшней власти, и эту зависимость в одиночку невозможно преодолеть. Я не готов ничего менять. Пускай все идет так, как оно есть сейчас. Пускай мне дают еще заказные дела, и еще сколько угодно кричат, мне уже все равно. Я сломался, я ничтожество…
Воздаяние.
Вот уже прошло несколько месяцев с того дела. Раньше мне казалось, что после него все должно устаканиться, вернуться в свое нормальное состояние, но нет. Я снова ошибался. После вынесения обвинительного приговора надо мной стали издеваться еще больше. Ни меня, ни мою семью в покое не оставляли. Началась безумная травля. Во всех СМИ журналисты, политики и знаменитые люди называют меня негодяем, самым продажным человеком на земле. Они стали составлять оскорбительные фразочки, которые через несколько лет, когда умрет эта система, станут афоризмами. Честные люди, общество которых я особо ценил, отвернулись от меня. Я остался снова один. Понимали мое состояние правильно только друзья по управлению внутренних дел, которые каждый день с этим сталкиваются, и как ни странно секретарша. Она знала, что меня заставили огласить этот «акт правосудия», она видела, как нелегко мне было, она понимает, что все обвинения, которые сейчас мне предъявляет большая часть общества, ошиблись адресатом. В первую очередь надо спрашивать каждому с себя: почему я допустил такое обращение с людьми в своей стране? Я был лишь в роли киллера, моими руками убирали людей. Большее наказание должны получить заказчики, но их не поймали, хотя все знают, кто эти люди. Я понимаю, что мне тоже обязательно воздастся по заслугам. Я готов к этому и уже сейчас частично раскаиваюсь, но страдать один я не намерен. Сейчас я совершенно не знаю, чего ждать от завтрашнего дня. Теперь, когда сроки уже проштампованы, когда дело мной закрыто и перешло в стадию обжалования, я боюсь еще больше. Изверги-заказчики искалечили всю мою душу, убили совесть и абсолютно подчинили меня. Чувствую себя, словно робот, который выполняет только то, что ему приказано и ни шагу вправо. На днях я узнал, что готовится документ о моем увольнении. Было до того противно слышать это, что я не выдержал и снова сорвал сердце. Я не верил в это. Не могут же они меня так подло обмануть. Я все делал, что они просили только ради того, чтобы власти не трогали мою должность, мою любимую работу, мой родной суд. Теперь же это все отчуждают. Интересно, какая будет формулировка. Спровадят на пенсию или найдут еще какой-нибудь уважительный предлог. Я не прощу им, если они посмеют посягнуть на последнее, что у меня осталось. Они обязаны будут ответить за все, что натворили со мной, за всю мою исковерканную жизнь, за все мои нервы, за свой идиотский и бессмысленный крик, за незаконные требования, за свой пик коррумпированности. Я знаю, как это можно сделать и сделаю, если они посмеют протянуть свои грязные лапы к моей святыне, ради которой я расстался с совестью. Плевать на их угрозы, они сами лично отобрали у меня душу. Теперь я бесчувственная кукла, вольвокс. Как только выйдет приказ, буду действовать их же методами, подобное лечится подобным.
Через неделю не осталось никаких сомнений, что увольнение неизбежно. Я, тут же собравшись, поехал к начальству, которое курировало то самое заказное дело. Мне были необходимы настоящие причины моего увольнения, а не эти благовидные отписки. Пулей влетев в кабинет председателя верховного суда, я потребовал объяснений. Женщина в этот момент разговаривала по телефону. После моих воплей «Почему?», она повесила трубку. Нахмурила свои общипанные брови, собрала в кучу кое-как накрашенные ресницы и обратилась ко мне по фамилии. Обычно она всегда уважала своих коллег и называла их только по имени и отчеству. Она отругала меня за то, что я помешал её разговору, но я не испугался. Мне не было сейчас ни страшно, ни мужественно – мне было просто все равно. В ответ на её суровый выпад я закричал еще громче, что не для того выполнял поручения, чтобы на меня орали. Она была не готова к такому развитию событий и сделала удивленное лицо. В её глазах зажегся уже знакомый прокурорский огонь. Если бы она могла ежеминутно превратиться в волчицу, то непременно бы растерзала меня. Я ответил на её бешеный, пылкий взор строгим и презрительным холодом. Кажется, что мое поведение повергло эту председательницу в шок. Я снова стал требовать объяснений. Она отвернулась к окну и, стоя ко мне спиной, заговорила спокойно: «Послушай, мне сказали уволить – я сделала. За что? Ну, скорей всего за твой несостоявшийся приговор, за твои бесконечные вмешательства в их игру, за затягивание процесса. Я ведь тебе говорила «Ну не лезь ты, куда не просят», зачем не послушал? Вот теперь останешься без суда своего! И поделом тебе будет. Поручения начальства надо не просто слушать – их надо делать, да так, чтобы все было, как мы говорим и не шагу в сторону. Сам виноват». Я мигом перешел во взвинченное состояние: «Да что вы говорите?! Я сделал все, что вы говорили! Я расстался с честью и совестью из-за вас! И хотите забрать у меня последнее? Мой суд. Хрен вам! Я сам вас тут всех разгоню, будете знать…». Я говорил это так уверенно и эмоционально, что председатель даже испугалась. Не успел я выйти из кабинета, как она начала кому-то звонить. Мне было неважно кому и куда, мне ничего было не важно. Самое главное, что сегодня я ей высказал все, что хотел давно сказать. Она мне за все ответит: и за пощечину, и за крики, и за истерики, и за презрение, и за мое несправедливое увольнение. Я был настолько воодушевлен, настолько стал смел, что начал узнавать себя в прошлом. Разобравшись с начальницей, я поехал к себе в суд, на свое родное место, чтобы сказать ему «до свидания», а не прощай. Секретарша ждала меня в приемной. Я тут же вспомнил, что должен взять у неё визитку кого-нибудь из журналистов, что приходили в суд и освещали тот процесс. Она вытащила мне несколько визиток, но я взял только одну. Состояние здоровья моей секретарши было не совсем удовлетворительное. Она была бледная, под глазами залегли темные тени, сама она стала какая-то необыкновенно худая.
-У тебя что-то случилось? – не выдержав, спросил я.
-По сравнению с вами, нет, - печально отвечала она. Наступила небольшая пауза. Я задумался, а она потянула время, чтобы не отвечать. – А вас точно уже увольняют?
-Я надеюсь, что нет, - грустно улыбнулся я. – Хочу бороться за свой суд. Я сильно ошибался под старости лет. А почему ты ко мне стала на вы? Мы же когда-то друзьями были.
-Уже непривычно тебе ты говорить, - строго ответила она и уткнулась в папку, чтобы я не смог увидеть её глаз, на которые, по всей видимости, наворачивалась слеза.
-Ты знаешь, что я во многом был неправ. Мне стыдно. Прости меня. Сегодня, возможно, мой последний день пребывания в этом кабинете, возможно, я никогда больше не увижу ни тебя, ни это здание.
-Приходи в гости, - улыбнулась она, пытаясь хоть немного разрядить обстановку. – Я буду рада тебя видеть здесь снова. Знаешь, скорей всего я тоже уволюсь. Не хочу, чтобы мой будущий начальник так же бесился при звонках начальства и вообще…
-Не уходи, - аккуратно сложил руки на столе я. – Работы здесь столько, что новички не справятся. Я люблю это место и хочу, чтобы все здесь было отлично, даже если меня тут не будет.
-Я не верю, что тебя уволят.
-Я и сам не верил, а что поделать…. Такие вот у нас подлые бюрократы живут и радуются.
-Теперь я точно уволюсь. Не хочу попадать ни под чей контроль, как ты. Я разочарована в своей работе, в судебной системе и в стране в целом. Если уходить, то вместе.
-Не хочу уходить. Буду бороться до конца, до полной капитуляции этой нечестной системы.
-Это невозможно. Тебя либо посадят к тем бизнесменам, либо убьют где-нибудь в подворотне. Против лома нет приема.
-Мне ничего не остается. Я и так многое проиграл. Они должны быть свергнуты.
-Каким образом? – скептически улыбнулась моя вновь вернувшаяся подружка.
-Пойду к журналистам, дам интервью о приговоре, о том, что я лишь исполнитель воли верховного суда. А там, глядишь, и бизнесменов выпустят, и мне что-нибудь перепадет.
Секретарша тяжело вздохнула, приняла какое-то лекарство и стала собираться домой. Я зашел в свой кабинет, чтобы напоследок надышаться назойливым запахом слежавшийся бумаги, чтобы в последний раз присесть за кресло, погладить рукой свою мантию, открыть огромную Конституцию, обшитую красным бархатом, словно гроб бывшего председателя этого суда. Посмотрел на портрет Президента, который видит весь беспорядок, но ничего не может сделать, потому что: либо бессилен перед толпой злых и жирных бюрократов, либо сам является частью этой мясорубки. В последний раз посмотрел в одинокое окно, с которого я во время процесса убрал все цветы, чтобы часами сидеть и смотреть на капающий дождь, который особенно успокаивал мои нервы. Я собрал все свои документы, бумаги, личные вещи и пошел на выход. Секретарши уже не было в приемной, но мысленно я попрощался и с ней. На первом этаже и на лестнице я не стал долго задерживаться, не хотел лишний раз давить на свои чувства. Я быстрым шагом вышел из здания и поплелся домой. За мной опять поехала черная машина – признак готовящихся неприятностей. Я зашел в подъезд, дверь захлопнулась. Подойдя к грязному окну парадной, я стал смотреть, что будут делать люди из машины, ведь сегодня они подъехали особенно близко – к самому подъезду, хотя обычно останавливались за углом. С заднего сидения вышел один мужчина, за ним еще один. Они что-то обсуждали, махали руками в воздухе и поглядывали на моё окно. Мне стало страшно, что они меня заметят, поэтому я отбежал от окна и поднялся в квартиру. Бандюги стояли под окном и тыкали своими острыми пальцами в лампочку, обрамленную плафоном под цвет оливы. Я еле-еле стянул с себя куртку и ботинки. Нехотя прошел в гостиную, схватил листок бумаги и карандаш, ни одной пишущей ручки я не нашел. Занеся предметы на кухню, я положил их на стол и начал греть картошку с мясом, которую приготовила жена к ужину, а сейчас, ближе к ночи, она стала уже холодной. Поужинав, я встал и уставился в окно. В соседнем доме горело несколько окон, в основном все уже давно спали. Мне сейчас было не до сна – у подъезда продолжала стоять черная машина. Я заварил себе покрепче чай и стал писать на бумаге все, что меня тревожит. Нервы были на пределе. Тихо пройдя к спальне, я заглянул к дочери в комнату – там было все спокойно, она спала так сладко, что на время я позабыл, что меня дожидаются. В спальне у жены было тоже все тихо, но спала она почему-то неспокойно, не было того умильного мурлыканья, которое я обожал слушать по утрам. Дойдя до коридора, я тяжело вздохнул и, открыв шкафчик, сделанный под дерево, достал пистолет. Осторожно, чтобы не схлопотать пулю в лоб, я пробрался к входной двери и взглянул в глазок. На лестничной клетке все было спокойно. Везде тишина и покой, а сердце у меня так стучит, будто жить осталось всего ничего, будто кто-то ворвется сейчас сюда и убьет всю мою семью. Я снова ушел на кухню. На этот раз побоялся выглядывать в окно. Специально, чтобы подумали, будто я сплю, я погасил свет. Достал из ящика восковую свечку, которую мы хранили на всякий пожарный, если вдруг погаснет свет. Укрепив её на блюдечке и поставив около себя на стол, я принялся писать записку: «Пишу я в никуда. Не знаю, кому это письмецо попадет первым: к чекистам или к милиционерам, но я хочу, чтобы человек, прочитавший его, был достойным и честным. Всю свою сознательную жизнь я старался проводить честно: беспристрастно судил, редко кого обманывал. Старался быть верным, прежде всего, себе и закону. Теперь, связавшись с этим процессом, я забыл, что есть я и есть закон. Он разделил мою жизнь на «до» и «после». Если до него во мне были твердые, проверенные годами понятия о чести, достоинстве и справедливости, то теперь ничего нет. Меня втоптали в грязь вместе с законом, а все устои и понятия разрушились моментально. Признаться честно, моя душа долго сопротивлялась и не принимала этого всего бардака, ну а под конец нервы сдали, и совесть покинула меня. Сегодня я узнал истинную причину моего увольнения: неполное повиновение воли господина начальника. Как я был зол на этих начальников, которые просиживают в кабинетах свои штаны и штампуют левые приговоры. Я взял визитку журналиста, завтра, если оно, конечно, наступит, обязательно пойду и все расскажу про дыры в нашей судебной системе, про то, кому и для чего выгодно сажать людей, и какие методы они для этого используют. В общем, все то, с чем я столкнулся лично. За мной постоянно следили и следят. Возможно, что сейчас, после хамства председательнице, я нахожусь под прицелом винтовки. Мне очень страшно. Сегодня я потерял суд. У меня слеза из глаз течет. Никогда за свою жизнь я не плакал, даже на похоронах отца - моего идеала, а теперь из-за того, что рухнула моя карьера, я лью слезы. Может быть, даже они льются не из-за этого, а из-за того, что в душе очень много гадости и бороться с ней не возможно. Я не оправдал надежд отца, я нарушил все моральные нормы и остался ни с чем. «С святыней зло во мне боролось, Я удушил святыни голос, из сердца слёзы выжал я…». Господи, как же сейчас бьется моё сердце. Кажется, что вот-вот выскочит. Я боюсь, что не успею закончить письмо. Я боюсь смерти физической, потому что смерть духовную я уже пережил. Изверги задушили во мне все благородные порывы. Что ж, теперь им осталось пережать мне горло. Пусть будет так. Терять мне нечего, все уже потеряно. Вряд ли я смогу бороться до конца, как пообещал секретарше, вряд ли я смогу что-то изменить. Я не хотел врать и обманывать, я не хотел нарушать закон, меня заставили. Я смог отсрочить свою гибель на короткий срок, согласившись вести процесс, а сейчас думаю, что зря я тогда согласился, взял деньги и поверил обещаниям начальства. Тогда меня бы просто уволили, лишили суда, но не убили бы. А теперь я чувствую, что за мной идут…. Черная машина следила за мной, сейчас стоит возле моего подъезда и ждет, когда я включу свет или подойду к окну. Кто в ней? Милиционеры, киллеры начальства или же ФСБшники? Мне этого неизвестно. Очень прошу меня понять, прощать не надо...» Я не закончил письмо. На улице что-то сильно грохнуло, будто скинули с пятого этажа мешок цемента. Я глотнул чай и подошел к окну. На дороге стоял мужчина в черной куртке, лица его я не видел, зрение слишком испортилось. Он засмеялся и помахал мне рукой. Я хотел отбежать от окна, но тут что-то очень сильное ударило мне в голову. То была свинцовая пуля, выпущенная снайпером откуда-то из чердака соседнего дома. Я пошатнулся и упал кровавой головой на стол. Спустя несколько секунд силы покинули меня.
Послесловие.
Рано утром сонная жена судьи вышла на кухню готовить завтрак. Её глазам престала картина распростертого по столу мужа и рядом огромная лужа крови, в которую она уже успела наступить. Женщина закричала, тем самым разбудив дочь. Девчушка прибежала на крик матери и чуть не упала в обморок. Вызвав милицию и скорую, жена заметила последнее письмо судьи, залитое кровью. Слова на нем были смазаны, и она ничего не могла прочитать. Через полчаса приехала милиция и скорая. Тело убитого судьи быстро направили в морг. Его невозможно было спасти – огнестрельное черепно-мозговое ранение. Милиция провела осмотр места преступления и сделала вывод, что Андрея Валерьяновича убили из снайперской винтовки, как и его отца. Следователи сказали, что это дело очередной глухарь и что искать убийц они не станут. Жена стала возмущаться, но после быстро успокоилась – ей еще растить дочь. На похоронах судьи было очень мало народа, не больше, чем на похоронах предыдущего председателя. Пришла секретарь, которой после всех событий самой не хотелось жить, пришли родственники, пришла даже та вдова и девушка, у которой улетел платок на похоронах его бывшего врага. А вот друзья из управления не пришли: их не отпустили, специально завалили работой, чтобы сократить резонанс события. Прессу, зацепившуюся за это убийство, быстро заткнули. Конечно, смелые репортеры пытались осветить причины и следствия расправы над судьей, но таких было очень мало и донести до всей страны свои размышления они так и не смогли. Государственные каналы, которые смотрели все, не пускали такие разоблачающие и провокационные программы в эфир, боясь мести властей. А иные источники информации редко кто использовал. В стране всем судьям стало страшно. Но они не начали бороться против этого, а наоборот еще тщательней и усердней служат своим начальникам. А стоит ли оно того?
Исповедь немого судьи
© Copyright: Светлан Санданата, 2011
Свидетельство о публикации №211022801744
Свидетельство о публикации №211022801744
Рецензии
Тема интересная,но советую разбить на главы, и выставлять по отдельности.А так трудно читается. Это не для Проза.ру. Мне тоже такой совет давали, и я благодарен. Удачи Вам!
Александр Накипелов 04.03.2011 21:16 • Заявить о нарушении
Александр Накипелов 04.03.2011 21:16 • Заявить о нарушении