/наброски/
Глава ДЕСЯТАЯ – «ВСЕ»
ТРЕТИЙ - Дроздов Михаил Юрьевич (Беспредел)
/десятый день от часа «Ч»/
Тело бил озноб. Пахло водой и погребом. Журчало ровно и настойчиво, Миша никак не мог сообразить где он, пока не нащупал рукой рубленые бревна. Понял, что находится в схроне с проточной водой и без понятия – вот тут как отрезало – как сюда попал. Бывает такое, что память не успевает, либо не желает фиксировать. Тело работает, но память про то, что оно делало, откуда последние шишки и увечья, объяснять не торопится, это придет позднее или не придет вовсе, если сознание поставило предохранительный заслон. Схрон несомненно их, с Сашкой. Миша знал, что они с Сашкой поставили два по схожему принципу, врезавшись в склон ручья на большом перепаде воды. Первый, тот что постарше, близко к литовцам, другой у… Постепенно, входя в соображение, вспоминая наиглавнейшее, что где-то потерял Сашку. Или это Сашка втащил его сюда? Сашка не мог, Сашка был мертв… Или не был?
Затеплил свечу. Пламя дрогнуло и отклонилось. Душники были открыты, а это мог сделать только кто-то из своих, либо человек знающий. Схрон был второй, из прошлогодних. Далеко ушел… Прямиком к Седому ноги привели, к его заимке. До той бани, где все началось, один ночной рывок…
Пылало лицо, и Миша раз за разом опускал его в проточную воду, понимая, что рану надо бы зашить, не мог вспомнить, было ли в этом схроне зеркало, хотя бы осколок? Нашел маленькое круглое среди сигнальных приспособлений. Без удивления увидел, что рана зашита ровными аккуратными стежками, словно клала Дария…
Михаил приказал себе не мерзнуть. Стало комфортнее, дрожь исчезла, но и теплоотдача усилилась. Надолго подобного внушения не хватит, скоро организм спохватится, сообразит и начнет втройне выжирать ресурсы. Надо поесть, много и жирного…
В квадрат ниже желоба опустил лопасти генератора, в неровном, подрагивающем свете, поставил подзаряжаться аккумуляторные батареи.
Принцип сохранения людей, не слишком отличается от принципа сохранения овощей. То же самое, условно безопасное пространство, приемлемой (безопасной) температуры, снабженное достаточной вентиляционной системой. Миша настроил тот минимум, что позволяет выжить, что вплотную к 5 категории опасности.
На холоде под повязками ныли раны и, просыпаясь, беспокоился не открылись ли они снова…
НЕ ЧУЖИЕ
/двенадцатый день от часа «Ч»/
В дни короткие, когда от темного до темного головы не поднимешь…
- Бесполезно. Если только зимой…
- К зиме их здесь уже не будет! Вертолетное слежение? Тепловизоры? Спутниковое? Считали что-нибудь?
- Только рыболовы и туристы. Сейчас проверяем.
- Ноябрь на дворе! Какие, к черту, туристы?! Почему не перекрыли район?
- От них не перекроешь, да и попробуй тут перекрыть, особенно сейчас, когда информация просочилась – кого собственно ловим. Заслоны. Перехват. Засады вдоль линий. Контролируем по направлениям: Себежский, Невельский, Пустошкинский… Частично также и Великолукский, но очень накладно. Серьезный узел, большое движение, полный досмотр не проведешь, только выборочный. Снятие компьютерных данных по лицам «на совпадение» обеспечено, но тормозит. Слишком много входных.
И то же самое, но теперь по связи – первично-промежуточный отчет:
- На профессионалов не выходили, а самодеятельные берут, как правило, сквозной перегон, и соскакивают на снижении или стоп-кран дергая. Так и ловим, просим машиниста притормаживать у засад, а «стопкранщиков» сопровождение подбирает – «соседи» - оперативники с первого и последнего вагонов. О чем думают? Паспортные данные на каждого как только билет берут, сразу известно – служил ли, на чем засвечивался, в каких секциях занимался. И по серым спискам полная проверка. Он еще не спрыгнул, даже не подумал, а уже в разработке…
И уже не под отчет, а тому, кто рядом:
- Почему?.. Почему так много? Не удержали информацию. Недостаточно или неправильно опорочили. Результат - в глазах большинства - герои. Несколько групп от патриотических клубов тормознули – шли выручать. Сейчас сидят, дают показания - имеют отношение или придурки.
- И?
- Ясно, что спонтанные. Еще будут. Не закрыть нам весь район - только предполагаемые направления. Еще и Беларусь рядом… Почему, думаете, туда не ушли?
- Туда не пойдут, чтобы тех не подставить, чтобы даже намека не дать, что могли быть оттуда. Знаешь ли, как птица, что раненой притворяется – лишь бы подальше от гнезда.
- Ну, допустим, раненые среди них есть, как и убитые. Это тоже известно. Непонятно, почему они убитых-то с собой?
- По всем характерным – работают словно войсковая разведка в период войны. Только они своих убитых из-за линии фронта всегда вытаскивали. Я специально интересовался. Был реальный случай, когда двое вынесли трех своих убитых, одного раненого и «вражеского языка».
- Какой фронт, какая война! Вы даете себе отчет в том, что говорите? – говорит, как отрезает, с расстройств переходя на «вы».
- А вот это? «Когда покажется многим, что Господь отвернул свой лик от России, придут мужи числом осемь в час тот и примером своим…»
- Что это?
- Пророчество…
- Отставить!..
Тревожно оглядывается по сторонам.
- Я не слышал – ты не говорил…
Молчали, думая об одном. Что нет в России более страшного оружия, чем ИДЕЯ. Пророчеств во всякое смутное время возникает множество и столько разнообразных - под всякий вкус, под ситуацию… Удивительно ли, что какое-то, как не проверяет, должно было казаться истинным? Нашлось к случаю и такое, потому как случаем этим окрепло: «Когда покажется многим, что Господь отвернул свой лик от России, придут мужи числом осемь в час тот и примером своим…» А дальше слова – хоть вешайся. А что, не слышали разве про этих Новых, неизвестно откуда взявшиеся? Что Тризну по себе живому празднуют? Сидел человек мышью, был как все, потом вдруг брал телевизор, с которым едва ли не сросся, поднимал, и с этаким «ухом» - ух-х-х! - под ноги себе, и ни слова больше не говоря уходил. Словно заранее знал куда. Срастался с такими же как он сам. Тризну заслужить надо. В старину, если Тризну себе справлял, то читал заговор, тоже невесть откуда взявшийся:
«Заговариваю себя, сына Ивана, ратным человеком, на войну зримую и незримую, крепким заговором, крепко-накрепко. Мученик Аника-Воин, нареченный Шалым, мученики Михей Пустынник, Енисей Седой, и их чада: Казак Петр и Воевода Георгий, Стрелец Александр, Дьяк Алексий, Немой Федот, Богатырь Михаил, Ум Сергий и два Невиданных, спасите, сохраните: завяжите вы по восьми узлов врагу немирному, неверному на глаза его на приборы и на всяком ратном оружии. Вы, узлы, заградите чужакам все пути и дороги, замкните все, повяжите все. И чтоб пули меня не били, осколки до меня не долетали, скрыты мины-ловушки меня не находили, всяк оружием меня не побивали. Во дороге моей спасите, сохраните: от врагов видимых и невидимых, от железа их, от пластмассы их и от всякой химии их. В моих узлах сила земли могучая - сила ума, сила хитрости. Во моих узлах защита. Облачись пеленой Русь: кожа твоя – кожа моя - панцирь железный, кровь твоя – кровь моя - руда крепкая, кость твоя – кость моя - меч булатный. Быстрее стрелы, зорче сокола, чутче … тело мое. Броня на тебя - броня моя: Русь во мне, Честь со мной, Долг дорогу кажет. Заговариваю себя, сына Ивана, ратным человеком, на войну зримую и незримую, крепким заговором, крепко-накрепко…»
- Сказано в предтечи: «Семерых сглотнут, восьмым поперхнутся…»
- Ну и это… Которого мы сейчас ловим? Восьмого?
- Не знаю, - неохотно отвечает тот, что званием постарше. - И никто не знает. Они же не сдаются, и с собой так поступают, чтобы и следа не осталось – собирай тело по молекулам! Или выносят и хоронят где-то. Слышал про древнее воинское кладбище? Сочиняют будто от самих древлян, что какое-то пещерное, хотя откуда здесь пещерам взяться? Да и летуны район уже сколько раз сканировали…
Говорит чуточку с досадой, словно расстраивается, хотя сам не может понять – по какому поводу. Уж не к тому ли, что смерти учись, до гроба исправляйся?..
- Что местные про Седого говорят?
- То, что знахарь – знал что делал, знахарь для лечения плохого не предложит. Не колдун - отгадчик. И если ушел не человеческий организм лечить, а какой-то другой, значит, так надо было, значит - на пользу и ему и нам.
- Экая формула! И не подкопаешься!
- Под верное мышление трудно.
- И ты туда же? – удивляется собеседник. – Верное мышление закапывают с мыслителями!
Деревня обладает удивительно долгой памятью, что исчезает лишь с последним жителем. Память городов недолговечна, она способна несколько раз подмениваться на протяжении жизни одного поколения. И город стремится диктовать ценности деревне всякий раз разные. Он воюет с нею из-за ее желания жить собственной здоровой, а не больной, многократно искривленной и извращенной памятью.
Деревня на чудеса скупа, в городе многое увидеть можно. И то, как плешивые за гребень дерутся, и как продают вчерашний день… Город удивлять способен. Лови, паук, мух, покуда ноги не ощипаны!
Сглазили. Еще не весь лист успел опасть, а снега навалило по самые причиндалы….
ТРЕТИЙ - Дроздов Михаил Юрьевич (Беспредел)
/ИКС от часа «Ч»/
Не первую зиму волку зимовать. Миша «впал в спячку». Просыпался только чтобы поесть и опять спал. В этом схроне ему все время снились странные зубастые сны. Словно оскал их, обращенный к нему, был составлен из одних лишь зубов акульей мудрости.
Случалось на Мишу нападало беспричинное, как ему казалось, буйство: куда-то мчатся, что-то делал. Отводил душу 200-километровыми марафонами – бежал сутки и двое, в зависимости от того, сколько на себя нагрузил или какая местность. Потом спал хорошо, видел замечательные сны, которых не помнил, разговаривал умные разговоры по темам, которые не знал. И сейчас было нечто схожее, только без желания двигаться.…
В какой-то день Миша рискнул, согрел воды, залил кипятком гречку в большом термосе, что хватило бы на целый армейский взвод, и не грузясь мыслями, снова лег, дав себе установку проснуться часиков через двенадцать…
ЧУЖИЕ
/ИКС от часа «Ч»/
- Что у вас?
- Есть тепловой контакт. Очень многообещающий.
НЕ ЧУЖИЕ
/ИКС от часа «Ч»/
Многообещающая операция (в том смысле, что разрабатывая ее успели многое пообещать и даже пригласить прессу), основывающаяся на вычислении жилого схрона, закончилась тем, что медведь переломал кости двоим (не принимая во внимание хваленую, от всех невзгод, надежность комплекта защиты), и свернул голову третьему, не интересуясь нескромной стоимостью каски – новейшего эталонного образца, созданного специально для самых специальнейших из специальных подразделений США.
- Медведь, случайно, не обученный? – гадал старший по званию. – Не может быть такого?
- Что? – не понял второй.
- Наших не тронул…
В самом деле, сделав это политически нехорошее дело (совсем нехорошее с точки зрения установления дальнейших дружественных контактов), ушел сквозь заслоны самым наглым образом. «Наши» не стреляли, потому что строго-настрого было приказано не стрелять, и не останавливали, потому как… медведь. Пусть другие его «живьем» берут, даже если за взятие «живьем» такая интересная премия обещана. И к слову, раз обещались коллеги из Пиндосии провести образцово-показательную операцию по задержанию, вот пускай задерживают и допрашивают этого медведя – что он в схроне делал и за кого воюет? Говорили и одновременно сомневались, что медведь сдаст подельников - наш это медведь, не коали какой-нибудь задрыпаный, не дурак, своих не тронул, а только тех, кто плохо пахнет, тех, кому на спецоперации дезодоранты выписывают. Не то, чтобы особо радуясь, но уже разделяя в беседах «своих» и «чужих». Не избегали возможности поддеть зарубежных коллег, подходили посочувствовать, выбирая слова вроде бы и правильные, но какие-то не такие. Все конфликты начинаются с разговоров.
- Где снег, там и след. Почему следа нет?
- Может, они ушли уже?
- Не ушли. Здесь где-то. В метель уходить будут, - отвечает кто-то, ошибаясь в одном – те кто выжил, уходить не собирались, впрочем, воевать тоже – «зализывались», но в метель, это действительно, собирались менять схроны, выходя броском к следующим, находя их по только им известным приметам, и опять же не раньше, чем предыдущие «индивидуалки» полностью выработают ресурс. Метели на Руси не редкость…
И тут же, словно с языка сняло, завьюжило жестко, бросая крупу в лицо и за ворот. Поиск был приостановлен, хотя наверх по прежнему докладывали, что ищут. Отчитались и о полной блокировке районов, осознавая, что в такую погоду мимо блок-постов и засад можно пройти едва ли не вплотную. Ничего сделать нельзя, и даже знать не будешь – вышли из охвата или нет…
- Требуют прочесывания.
- Это кто такой умный?
- Союзнички «на раз». Спецы из Пендостана.
Хуже короткого одеяла, может быть только короткое одеяло на двоих…
- Скажу своим, но крику будет…
Крику в самом деле – через край.
- Прочесывание? Зимой?! Пусть в джунглях себе начесывают - во вьетнамских! – разоряется подполковник второго срока службы, который давно уже не мечтает стать генералом, как только дослужить еще годик-другой «к пенсии». – Охренели – «раз-так-пере-так»! Они в наших лесах были? Вот пускай сходят! Пусть идут – там и останутся - без всяких партизан!
Неумность приказа очевидна, но положено исполнять даже насквозь неумные приказы.
- Что там из космоса видно?
- Хочешь знать, кто опять в самоволку за водкой побежал?
- Жалко, что ли?
- Представляешь, во что это слежение обходится нашим друзьям?
- Совсем не жалко, особенно, если, как ты говоришь - «друзьям».
- Я еще не научился ставить кавычки на сказанном! Ну – «заклятым друзьям»! Так тебя больше устраивает? По твоим три рапорта об увольнении за неделю! Совсем с ума посходили?! Есть приказ о запрещении подавать подобные рапорта в период военных действий!
Есть вещи, которые претят.
- У моих контракт на год с автоматическим продлением, если не подадут рапорт заранее.
- Когда контракт заканчивается?
- Через полгода.
- А подали сейчас? Демонстративно?
- Антипартизанские мероприятия не входят…
- Антитеррористические!
- Они так не считают. Антитеррористические были, когда топтались в Чечне. А когда по родной Псковщине, и понятно кого ловят… Некоторые отсюда.
- До сих пор не перевели?! О чем думали?!
- Эти-то как раз, вот в чем странность, рапортов не подали.
- Это не странность! Это… - так и не смог найти слов и выплюнул единственное подходящее: - Саботаж!
- Словами не бросайся!
- А ты оградил бы своих от демонстрационных глупостей! Теперь попали под учет! «Когда мимо проезжает господин, умный крестьянин кланяется и пускает ветра…» - процитировал эфиопское. - Словами бы не бросался, а вот послушай-ка историю… - внезапно остывая сказал подполковник. - В начале-середине 70-х был такой солдатик… ну, скажем так: по фамилии Алексеев, - поверь, ничем не примечательный, если бы только не стрелял как бог, причем одинаково хорошо из автомата и ПМ, тогда в РР были зачетные три выстрела для рядового состава. Что удивительно, до призыва ничего из огнестрельного в руках не держал, в уч-центре – карантине - первые зачетные автомат – одиночными, так после каждого выстрела передергивал, потому что в кино такое видел про войну, выстрелит – передернет, потом смотрит - почему это патрон выпрыгнул? На тех первых стрельбах и запомнился – все три положил в мишень так, что пятикопеечной монетой накрыть можно было. Повторили – то же самое. Чтобы в школу снайперов не забрали – а какой дурак такого бойца отдаст, дальше к нему требования были стрелять похуже, но все равно клал «одна в одну», но только уже в пределах разумного повыше, и все, аккурат, на двенадцать часов. Словно издевался. На зачетных, до распределения, выставили с ним рядом балбесов, чтобы за них сработал, так во все три мишени опять положил – пятаком накроешь, по другому, похоже, не умел, но все, как и было ему настрого сказано, не в самый центр, а «чуточку мимо», а смотрелось, словно все три мишени одну на одну положили, да и так стреляли. Казус получился. В остальном в роте был малозаметный, но когда на лыжах второе по полку занял, была уже мысль его осержантить. Потом пара ЧП – пыжи в автомате – его автомате. Один раз случайно, два уже нет, должно быть кто-то усиленно позавидовал, второй раз было на пристрелке автоматов (на роту), он же и автоматы пристреливал, удивительно что ствол не разорвало. Пыж и масло. Облако. Опять по номеру его автомат. Но списали на его же разгильдяйство. По спецам стрелял – никогда подобного не видел – показ, уже падает. Опять даже здесь (в полку) опасались уведут. И опять, если на зачетных, то ставили с ним рядом слабеньких. Особист тоже отчего-то стал им интересоваться. К себе пару раз вызывал. Потом на построении, сердечный приступ, странный какой-то, непонятно с чего. Отправили в Полоцк госпиталь. Месяц там пробыл, вернули в санчасть оформлять полное увольнение. Я его военный билет в руках держал: запись помню, потому как удивлялся очень: «уволен в запас по болезни – годен по 2 категория – нестроевой - военная специальность – разведчик, использовать – разведке». Нестроевой разведчик? Короче – напудрено было, не поймешь что. Почему рассказываю? Много-много позже встречаю его в одной кантри - папуасов учит, без погон понятно, но там все «геологи», а он средь них в чинах по тому месту очень даже немаленьких. Меня узнал засмущался. Спрашиваю – вылечился что ли, опять призвался, поступил в офицерское? Сказал – что вовсе не увольнялся, а это его так переводили – только не сказал куда. Вот так-то!..
- К чему ты мне это рассказал?
- В группе Седого все такие. Они для такой работы рождены. Их по всем подразделением собирали. И не одна группа Седого, понимай, что другие тоже есть. И не приведи господь, сейчас решают – кто мы для них – и решат по нам плохо. Вот кто мы? Случайно отшатнувшиеся, недотепы на должностях или в самом деле враги? Потому, желаю тебе эту работу выполнять не потея и думать! Думать усиленно… И еще…
- Мало озадачил?
- Тут кто-то или что-то еще. Какая-то неучтенка.
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
Военное агентство передовых исследований США DARPA объявило тендер на создание системы ICEWS, способной предсказывать зарождение глобальных конфликтов и развитие политической нестабильности в разных странах. С её помощью военные рассчитывают, в частности, оценивать вероятность смены правительств, возникновения восстаний и массовых беспорядков, глобальных экономических кризисов, насильственных свержений власти, крупных актов репрессий, гражданских войн и других форм внутренних и внешних конфликтов. Система должна выдавать оценки в кратко- и долгосрочной перспективах и вырабатывать тактические и стратегические рекомендации по эффективному влиянию на ситуацию посредством дипломатических, экономических, информационных и военных мероприятий. На первом этапе проекта будет создана серия компьютерных социальных моделей для предсказания различных форм нестабильности, далее они пополнятся средствами автоматического анализа и поддержки принятия решений в режиме “что, если”. Работа системы будет основана на информации, собираемой из официальных электронных СМИ, сайтов, блогов и других источников, характеризующихся высоким динамизмом и отражающих отношение граждан и власти. Отличительной особенностью ICEWS станет режим автоматического комментирования процесса вывода рекомендаций, что позволит понять, почему система предлагает тот или иной вариант.
(конец вводных)
--------
ЧУЖИЕ
/ИКС от часа «Ч»/
- Что делать с «базой»?
- Сожгите все, посыпьте солью – слышал что у русских есть такой обычай, но лучше какой-нибудь нашей химией. Огородите ту зону, чтобы не было паломничеств, и контролируйте, берите на учет всех, кто…
- Кто не готов плевать в ту сторону?
- Да! Сочувствующие или идущие за той модой, что всегда против – фиксируйте, но это все на потом. Ищите, вычисляйте учеников. Ученики! Могли остаться ученики.
- Нам что-нибудь об этом известно?
- Ничего - но это ничего не значит! Слышали, что произошло в одной их школ?
- Это в другом районе. Мы проверили – каких-либо контактов не было. Случайность.
- Седой – фигура в этом деле не случайная, и не думаю, что возился с детьми, работал в сельской школе и вел туристический кружок из побуждений, вне собственной профессии.
- Там тоже солью?
С ответом помедлил…
- Пока не надо. Возможно, сделаем это через учеников. Представьте им пока кого-нибудь с биографией. Нового учителя. Что-нибудь романтичное – будто участвовал, дружил, ранен, скрывается – что-то в этом роде. Поработайте с подростковыми психологами…
ЧУЖИЕ И НЕ ЧУЖИЕ
Подполковник, которого держали посулами, но одаривали отказами, мрачный как ноябрьская пашня, уже не распекал, - пытался достучаться до мозгов, напугать собственным предвидением так, как был напуган сам.
- Четвертый случай! Понимаешь?! Если четвертый, то это уже не случай – это система!
- Да, - соглашались. – Это какой-то Бермудский треугольник получается. Или даже квадрат: Невель-Пустошка-Луки-Дедовичи.
Было чему поражаться, амуниция, оружие, вся одежда (чаще окровавленная) все до последнего, носки и презервативы включая, было свалено кучей, а самих тел нет .
-И не минировано!
- Это не местные! – уверенно заявлял. – Местные бы сделали наоборот: тела бросили, оружие и шмотки забрали.
- Ой, не факт! Хотя… Крестьянство добро не бросает. Если только из крайнего презрения к чужому, из-за боязни опоганиться. Но не древние же века?
Сказал и засомневался - опять не факт. Очень даже древние века настают. Как все взад потекло? Наемные армии, армии частные…
- Это какое презрение надо иметь?
- Вот я и говорю! Здешние не вызрели.
- Фильм был такой хороший старый: «Хищник» назывался. Там какой-то тела воровал на чучела. Очень похоже.
- Не кино! Нашим-то тела на кой хрен воровать, не пойму.
- Вот как раз это-то и понятно - для непонятности и страху.
- Могли бы головы унести или наоборот.
- Нет, так меньше страху. Мало ли нашим молодым головы в Чечне резали? А что получили? Страх? Ненависть и ответные мероприятия. Американцы – заметил? – скисли. Трудно мероприятия выдумывать неизвестно к чему. Вот взяли, дом Седого сожгли. Зачем, спрашивается? Легенду получили про то, как сам дом отстреливался и чертову кучу их положил.
- Отстреливался дом, - мрачно сказал подполковник. - В самом деле отстреливался.
- Дом? – не поняли собеседники.
- Про дом я сейчас не рассказу, и не уговаривайте, мне психиатру показаться надо! - подполковник с одного сердит, а на всякого глядит злее злого.
- Даже так?
- Именно так! И дальше что? Какой ответ от местных получили? Седого здесь уважали. Настолько, что тут же фугас кто-то взорвал на обочине – сколько раненых, есть ли убитые, амеры не признаются – своих всех вывезли. А фугас – экспертиза была – он с Отечественной лежал и, конечно же, случайно взорвался. Вот и чешут репу.
- Что еще?
- Все по стандарту. В магазинах водку удешевили. Втрое! Ретрансляторы понаставили по всем районам, теперь не пара телеканалов работает, как раньше, а весь пакет НТВ и вдобавок еще с сотни две зарубежных развлекательных – знай переключателем работай. Сидите дома! Только вот за окнами кино интереснее. Думаешь, хватит каналов, если свое кино можно под боком устраивать? Как давеча с фугасом?
- Типун тебе на все места! Не приваживай! Мало нам забот с тех четырех случаев. Кто сработал?
- Русские лешие.
- Смеешься?
- Если чуть-чуть. Места такие. Поля лесом зарастают. Самое время леших разводить.
- Разводить?
- Не сами же плодятся!
- Угу! Вот поймаю лешего, спрошу у него имя и фамилию по паспорту, а также кто готовил. Есть подвижки? Что особисты говорят?
- Особисты пугают. И сами, по виду понять, пугаются. Говорят, что «подвижки» не только есть, и с самого начала были, но обязательно произойдет обвал – он вроде как запланирован, заложен в программу, на которую мы повлиять не в состоянии.
- Даже так, значит? То-то штатовские эмиссары активизировались, своих идеологов шлют одного за другим. Акцию по школам делали, от доброты казенной, спущенной сверху вниз приказом, попкорн в шоколаде раздавали, сержанты с наглядными пособиями втолковывали – какая хорошая страна Америка.
- Не с того бы места! Теперь имеем детские террористические. Соображаете? Детские! Вычисляем тех подростков, что в соприкосновение с Седым входили. Даже если когда-то случайно на улице поздоровались, теперь под круглосуточный учет, вплоть до чипов под кожу. Всех, начиная с двенадцатилетнего возраста. И уже поговаривают, что надо бы с десятилетнего. Слышал уже? В невельской школе какой-то шкет распилил ружье, уложил в его свой школьный ранец и не вынимая – додумался же! – жахнул в одного такого лектора про образ жизни - американского мастер-сержанта.
- Убил?!
- Нет. Но попортил. Его и пособия. Утиной дробью не убьешь. Должно быть, перепутал с картечным. Дроби полные портки! Это говна не считая – обосрался сержант на месте.
- Мальчишка? Не подстрелили по глупости?
- Мальчишка скрылся. Или прячут. У всех местных на слуху, в героях! Как ты думаешь, сколько подростков сейчас отцовские ружья пилят, обрезы делают? В других не лучше…
- Тоже стреляли?
- Нет. Не додумались, но возможно это даже хуже. Говном забросали! Понаделали своего в полиэтиленовые пакетики.
- Не купили, значит, за попкорн. А в телевизоре ни слова! – удивился собеседник.
- Надо же! – зло рассмеялся подполковник и передразнил: - В телевизоре – не слова! Свет клином! В последней человеческой инстанции не упомянули! А значит, что и событию не быть! Ишь чего захотел! Не больше не меньше, а узаконить событие? Тут как не преподнеси, а выглядеть будет, что дети наши вместо нас с оккупантом воюют!
- А ты изменился.
- Ору?
- Нет, ты и раньше орал, но не про то.
- Воздух здесь такой.
- Какой? Не московский? – угадывает кто-то.
- Пьянеешь от мыслей. И люди…
- Что люди?
- А-а! – неопределенно отмахнулся подполковник.
- Агентурную проводите?
- Конечно.
- На кого думаешь?
- На кого тут думать! Наши бы тоже оружие не оставили, пусть чужое, так это еще приятнее – убивать чужим. Я же сказал - лешие сработали!..
- Какие лешие?! Что болтаешь?!
- Русские лешие, какие тут еще могут быть… На кой лешему жилетка, коли у него шерсть своя?
- А что, у «этих» лешие есть?
- Где? У западленцев? Так думаю – нет.
- Тогда пусть молятся, чтобы наши не явились…
Из статьи «По следам катастрофы»:
«На годовщине известных событий и связанных с ними открытием памятника Неизвестному Янису, присутствовали главы государств…»
В 2000-каком-то (с хвостиком) году, в Латвии проживало 63950 Янисов. Так уж случилось, что в Латвии едва ли не каждый десятый (если не брать в расчет женщин) - и тут неважно, мужчина он, ребенок пока еще собственного неизмененного пола или полный инвалид на голову - является Янисом. По сути, Лиго - древний праздник, любимый всеми, пришедший из язычества – это день Яниса, самого распространенного имени (и в рамках понимания латышей - Ивана тоже). Отчасти, благодаря этому празднику Янисы размножаются и сохраняют свои пропорции вне зависимости от того продолжала ли размножаться нация в целом, Иваны – нет.
Лиго - это вам не «Лачплесис», тоже отчасти языческий, но уже сомнительный (с явным душком) праздник (много ли отваги надо, чтобы зарезать спящего?), пусть даже и возведенный на непререкаемый государственный уровень. Лиго - праздник народный, любимый всеми. Праздник самой короткой (а потому и самой бурной) ночи любви, праздник узаконенного пьянства и всяких с ним связанных чудачеств. Латышское «Иван-Купало», которое они в отличии от славян умудрились сохранить и даже национализировать.
Прошли времена, когда инспектора и комиссии имели обыкновение устраивать свои рейды «на день Лачплесиса» - навещали русские школы, проведя время там за срыванием стенгазет и школьных расписаний по причине они были на русском, а восславлять позволялось только на латышском, да штрафовали по этому поводу директоров. Штрафовали стенгазеты, срывали, и тут же за то, что в государственный праздник (или траур) в школе не оказывалось стенгазет восславляющих этот праздник (или траур). Трауров в Латвии больше чем праздников, но поскольку не все из них признаны государственными, положение более-менее уравнено, и скорбь обязательна только для домовладельцев, которым вменяется вывешивать флаги с черными ленточками.
Пресытились ли этими играми, нашли новые? Но русских теперь приказано не раздражать подобными пустякам. Русские подарили новый праздник (траур), который вот-вот должен был получить статус общеевропейского. Во всяком случае, на его годовщину обещали подъехать отметиться главы многих государств, и даже президент России (в 40 дней – тоже неплохая дата) произнесший прочувственную покаянную речь, много лучшую, чем на празд… (Тьфу! Запутаешься с вами!) Трауре! – национальном трауре поляков в … где сейчас строится огромная католическая церковь, обещался быть принепременно
- Лешка, ты в Раю, али где?
- Еще не знаю.
- Чем там занимаешься?
- Детекторы лжи от крови отмываю.
- Понизили, значит.
- Уверен?
- А кто за главного?
- Малюта Скуратов…
«ПЕРВЫЕ»
Кудеверьский Михей Абрамович (Ведун)
Байков Енисей Иванович (Седой)
Рогов Георгий Владимирович (Командир)
Ильин Алексей Анатольевич (Замполит)
- Век мой прошел, а дня у Бога не убыло. Обидно!
- Мы умерли?
- Очевидно, да.
- Жаль.
- Жаль.
- Странно.
- Привыкнем.
- Поговорим?
- Чего-чего, а наговоримся вдоволь – вечность впереди.
- Где остальные?
- Раз здесь нет, значит, еще гуляют.
- Подождем.
- Подождем – вечность впереди.
- Получилось? Седой, ты оттуда последний шагнул.
- Получилось. Аукнуло.
- Хрень господня!
- Алексей, хоть здесь без матерщины можно?
- Можно, здесь все можно – вечность впереди.
- Значит, получилось.
- Не все, но основное. На большую дыру большая и заплата.
- Долго думано – скоро сделано.
- И споро!
- Не высоко ли взяли? Так песни не закончишь.
- Разгон дали, теперь покатится. Добыча не пышна, зато пальба далеко слышна…
Да уж… Отголосило по всему миру. Озадачило. Напугало. Больше всего тем, насколько беззащитен любой город – инфраструктурная ловушка, которую сработало и в которую загнало себя человечество. Как мало усилий надо приложить, едва ли не ничтожное давление кучки профессионалов, которым нечего терять, удары по местам натяжения, и вот город убивает сам себя…
- С Сашкой разговаривал, застрял он: ни там, ни здесь.
- Что рассказывает?
- Не до рассказов ему – борется.
- Сам?
- Не поверите, Шалый помогает.
- Шатун?
- Шмель?
- Восьмой?
- Иван Иванович…
СОРОКА (Сорокин Александр Алексеевич)
Сашка?
Сашка не помнил, как умер. А когда напрягался в этой мысли, начинала сильно болеть голова. Бывает такое, и не только на войне, что человек забывает кровавое, а с ним и всю последующую цепочку событий, словно сам мозг ставит предохранитель: вот сюда, в этот «блок памяти», отныне нельзя!
- Не теребите, не собираюсь до вас, дайте отдохнуть, - бормотал в бреду, разговаривая со своими инвалидами.
Слушал собственную совесть, у которой менялись имена.
Был у «тещи», рад утекши! – словно мертвый Седой ему говорил, и тогда Сашке казалось, что действительно «утекает». В воде по течению а потом начинает тонуть захлебываться, и понимал что действительно тонет. Только держит натянутая веревка от пояса и вокруг плеч, и течение, которому приходится помогать, задираться головой вверх и плечами, а веревку держит какой-то коренастый, столь мало похожий на человека.
Не черт, – решал Сашка. – Черти хилые, - откуда-то знал он. - Коренастых средь них быть не может, этот… что леший.
За лешего Сашка не беспокоился – леший так леший. В России, как здесь лесам, да без лешего.
ВОСЬМОЙ
Иван Иванович, носитель смешной фамилии Неробеевы (и уж поверьте – реальное лицо, как и его фамилия) дней своих не считал и не понимал, как подобной ерундой могут заниматься другие. По молодости (а все что с ним произошло до 50-ти считал молодостью) еще разбирал свой день – правильно, не правильно ли прожил? какой пользы сделал? После чего приказывал забыть. И забывал. Новому дню новый спрос.
С последней контузии изменился сильно - мог идти по дороге, топтать пыль и, вдруг остановиться, да простоять час-другой, смотря как мирная мошка вьется столбами. Войти и в ее мысли, понять…
Что понять? Знать бы – написал. Не помню, говорил ли, но русский писатель - а других под собственный судейский расчет не беру - ничего не выдумывает, он пишет что прошел сам, как это видел и как понял, а в остатке, когда покончит с этим, уже то, что диктуют ему в уши ангелы и черти. Когда мелковато собственное наполнение, и нет ни ангелов, ни чертей, он врет, но это уже не русский писатель, каких бы тиражей себе не нахватал, нет у него такого права – называться «русским писателем». Здесь, как говаривала одна страхолюдина, ставшая звездой кинематографа - и я с нею полностью согласен: «Есть актеры в которых живет бог, есть актеры, в которых живет дьявол, и есть актеры, в которых живут глисты». Думается, равно можно судить и о писателях…
Долго думал, а стоит ли вводить в канву и без того нелегкого повествования о том «что было» (да было ли?) и «что будет» (да будет ли?) еще один персонаж? Но как быть, если такие как он на самом деле есть, были и будут? Не на страницах, рядом…
ВОСЬМОЙ
Иван Иванович (Леший)
/Он же – Шатун, Шмель, Шалый, и др. - пропал без вести в Эритреи во время межэтнических столкновений, 14 лет спустя был замечен по месту прежнего жительства. Держится, как частично или полностью лишившийся памяти человек. Попытки войти в контакт успеха не имели. Группа иностранных специалистов (Израиль, Англия) в составе четырех человек, отправленная в район, исчезла…/
В Южной части Псковской губернии, что вплотную к Белой Руси, там, где деревья помирают еще и от старости, да от гуляющих здесь раз в двадцать лет смерчей, в середине леса, который хвостом обтекает пока узенькая речушка, скорее ручей, но уже отмеченный на картах громким названием: «река Великая», меж заросших крупными соснами холмов и косогоров, среди множества самых разных лесных озер впечаталось глубокое холодное озеро, вдавленное будто огромной стопой шального бога… Должно быть, отсюда все легенды.
В староверских деревнях, что издревна платили двойной налог «за веру» - платили по всякому, а чаще своей кровью - ратниками, средь варажников сохранились тетрадки о «вечных». Наряду с такими известными, как Вечный Жид (в этих местах и его встречали), веровали и в Вечного Скомороха (у соседей с новгородчины он загостился до того, что в родню влез), а также и собственного Анику-Воина. Опять же многие клятвенно уверяли, что знавали последнего не только по известным, очень популярным здесь притчам, но и лично встречались и даже разговаривали. Если все рассказы вместе собрать, получается некий свод повествований, которые можно выставить в хронологическом порядке. Иными местами тексты словно повторяются, спорны – ждут своих исследователей. Опять же, некоторые притчи велики размером, не мужские притчи, а «многословницы» - что-то вроде плача, когда идет малый рядный женский плач до воя. Многочисленные подражания периода расцвета лубочных (народных) картинок и «скабрезцы».
Но известно, что только мужики того рода, что назывались промеж своих «Вязевские Кровушки» (что до времен новейших жили за Малой Пятчихой) хвалились, что есть у них тексты от самого Аники-Воина, и в них уже не то, что о нем говорено, а то, что он сам о себе сказал…
АВАТАРА (псимодульный портрет):
Про каждую старую войну новые сказки сочиняют. Про ту, что есть, что сейчас идет, сказок нет, и не удумаешь. Близко слишком, чтоб врать красиво. Нет в войнах красоты.
Если, как в сказке, дорога натрое делится, то знай – дело дрянь. Хоть и был в то время босячня босячней, но сподобился. Догадался до самого темного сыр-бора в голове, где и леший ноги сломит, что лучше на перепутке остаться, у проходялых людей о дорогах спрашивать.
У каждого своя правда, и всяк ее в себе держит, пока не сдохнет она там. Как спрашивать, когда делиться не хотят? Только в ухо, да в рыло. Два раза в морду бить, да не убить, кем надо быть? На этом деле и возраст во мне заматерел. Дурной был, обидчивый. Как обида – да не пойми на что - упокойники. На грудях танцуешь в три ноги.
Один проходялый смотрел-смотрел восторгался, нахваливал, свою правду сунул - сторговал. Князем сказался, княжьего насулил, но цену назвал дешевую:
- Делай, что хош, но до времени!
- А после?
- Пропадай, либо исправляй!
На том и уговорились. Пошли отрезаться доли с напуском – жри всяк по себе!
Врагов себе определил – жить много легче стало. Раньше вспылишь, убьешь, потом тошно. После каждого нового словно объевшись – два дня соловым ходишь. Привычки еще не было. С тем в рать подался.
Хоть и говорят, что гром божий не так страшен, как ратные барабаны, усомнился. В иные времена только страх душу и держит, без него, точно помер бы…
Бывает, что только шкура в штурм идет, а душа в то время не знамо где – отлетела с испугу. Делаешь свое дело, словно лунь – глаза широки, будто тоже не свои, нет тебя вовсе, одна оболочка работу исполняет. Головы вдрызг, что арбузы спелые. Тела навалом, карабкаешься. Первая рана, что не по душе, не по личной правде, а по приказу, легкая была, но страшна видом, вот наорался-то! – не с боли, с испугу. Непривычно. А со второй молчал – всего-то дырочка, где вошло… Но с того, что не вышло – худо приключилось. Как ковырялись, доставали, не помню, но лекарь сказал, что одной ногой был уж «там». Жалко, в беспамятстве был, не разглядел – какое оно… Всякое болтают, не верю никому.
Умирать, это точно знаю, с лица начинают. Первым делом оно мертвеет, как пистоль видит и глаза над ним. Глаза не обманывают – из глаз в глаза знание перетекает, ведомо становится, что стрельнут сейчас. И, чтоб ни говорил, ни врал в тот момент, уж не слышат – смерть в глазах. Мало кто может лицо удержать. Раньше судьбу в кулаке держишь, теперь на кончике пальца она. Жизнь – воробушек, шевельнул, спорхнет… Новому радовался. Каждый свежей войне. Новая война – все заново. Иные раны. Уже и не копье всаживал, штыки. Переучиваться под подобное мало, всегда найдется то, что приспособить можно, старое. Руки умные, сами по себе, без подсказки орудуют, и банником отбивался, и квачиком. Война, что дом стала – роднее родного. Скоро ли за дверь выставит, не думалось. Война характеру впору пришлась. На всякую беду, как и на радость, раньше водкой лечился, теперь войной. Умом понимаешь, что плохо, а душа вразнос.
Взялся сердце свое, страх пережигать за дело правое. Потом гляжу, а правых то дел не осталось. Может, и не было их вовсе? Того, кто к убийству командовал, на тот свет вперед себя не пустишь, не прикроешься, чтобы первым спросил – правильно ли? Много разных думок передумал, прежде чем свыкся. Больше рыхлости в мыслях не допускал. Мысль должна быть острой, подобно стреле, а тело обгонять мысль. Растил в себе зубы по всему телу. Что тогда, что теперь, что во все времена, на небо глядеть не первой важности занятье. Козырял дуракам, но себе на уме, какой приказ исполнять, так по-своему.
Бывали дни нескладные. Ох, побаламутили…
Только воевать не скушно, остальное все маята. Если бы не войны, не знаю, что бы и делал – от всего отпал. Придешь в село, где рекрутов набирают, поспрашиваешь тех да этих, потом скажешься племянником, что в младых годах в лес ушел и там безвестно сгинул – они, верят не верят, но рады, потому как на долю их не в претензиях, а, напротив, готов подменить. Отдохнешь, помолодеешь, в три ноги отпляшешь на проводах. А как еще, когда телу тесно, а душе широко? Где был за столом, на лавку вскочишь – и давай во все! А, бывает, во все четыре – но такое редко, такое за жизнь могу на пальцах разложить. Все горюют, а тебе веселье. Что-что, а пуговицы на мундире чистить научился, и паклевый парик содержать белее белого, волосина к волосине, и голос, в какой момент не спроси, всегда бодрый, и усы – всем усам усы, не вислые.
Серости шинельной старался избежать, бушлату, либо бурке, другая цена. Первое дело к пластунам прибиться – попасть, они самые вольные. В охотники за языками. Как Наполеона уморозили, так новое дело нашлось, скрытое. Вроде как - нет нас вовсе. Даже на бумагах нет. Мне это очень сподручно было. Стал спецом по хитрым делам. Простых времен не бывает, всегда времена особые. Которые стираются в памяти, которые нет. Много следу оставил. Там был, где солнце вровень, а человек, к столбу подвязанный, в тот час тени не дает… Теплынь. Лови комфорту.
Честь в те времена была делом либо господским, либо девичьим. Наше? Только чтобы стыдобы не было, сраму. Только мертвым отпущено срамиться бессрамно. Это сейчас, во времена новейшие, со всех, как бы, отпущено – уж ничто срамным не считается – можно сказать, что умерли все. Души все больше узкие пошли, так в щелочку и норовят, и мысли шкурные. Раньше на беду миром наваливались, теперь всяк сам по себе, и под себя, все схитрить хочет, вывернуться. Нет больше мирских. И попы не поповские. Все не то…
Не все мир, как не всё и войны. Жизнь любишь за грех. То брюхо просит домашней еды, то, что под брюхом, настроем руководит – далеко заводит. Застолье любил, разговоры умные. Но вот странность, от чего, хоть с каких косточек разговор начнешь - хотя с Бога самого! - концу все одно на баб перетектет? Разбитные речи, соленые… Не умный станет разговор, срамной, жутко влекущий. Как контузит в очередь, где, перво-наперво, чуешь, что все вразнос пошло – ни рук, ни ног в кучу не собрать, нутро дрожит мелкой дрожью. А еще бывает, голосу нету, либо заикание, и будто под воду уши опущены – невнятно все слышат, без подробностей. Так и попал. Сладка и дрожит, что мармелад. Мне такое любо. Так и подсел на сладкое. В жизни дуростей хватало, за каждую медаль не дают, а надо бы - легче б было полных дурней отличать. Вскарабкалась на самые плечи, угнездилась там - тащу… По первому разу все сладко, и по второму, а потом способился оглядываться. И замысливаться стал, а настолько ли оно сладко, чтобы жизнь на то положить? Много в миру таких возчиков – уж и приросло к ним, не содрать. Иные еле тащатся, а те, что на них, живехоньки и понукают… В соображение вошел - сбросил. На первого же с телячьими глазами, что так на мою ношу уставился – ворона во рту задумала зимовать. Кабы раньше, по первопутку, я б ему то дупло - кулак бы ободрал, но расчистил. Но уж не тот, не теленок, рога затвердели – никакой мягкости не осталось в организме – сбросил ему ношу, а тот и счастлив.
В круг попал, словно в карусель, не выбраться, не соскочить… Ученики появились, подражатели. То ж самое слово с них взял.
- Гуляй, голытьба! Делай, что хошь! Но до времени…
Расползлося… По жизни, мне и им равность - выбор невелик - либо мурашом рабочим, либо оводом. Оводом сейчас даже сподручнее, если оно под характер. Да и хозяйская рука, будто спьяну, и хотела бы прихлопнуть, но не поспевает, больше по себе лупит - по телу, да по мурашам. Но и оводов не стало, выродились. Тут как? – Либо мураш, либо овод. Мураши неба не видят, всю жизнь носом в землю, в достаток свой, пока туда их и не закопают. Раньше еще можно, теперь редко овода встретишь, все слепни, а они, хоть и летают, но слепо, неба не видят, не различают. И судьба и мечты у них мурашьи – закопаться в достаток.
Кусаем тело…
Что ни война, все больше городских – повывели корень мужицкий. Иной раз думаешь – а не специально ль породу низводят? Люди ль? Нелюди? К каждому слову жалобятся… Изжалобили, стал на всяком, даже самом ерундовом деле, страху ихнему забор ставить. Под то – шутишь ли? – вторую моровую залили под шкуру, схлопотал за дурь новую. Угораздило же… Уже и понимаешь, что с третьего разу мужицкому корню полный кырдык будет, а ясно - следующей дури не избежать, характер такой. Загрустил, есть с чего. Не время ли? Те, кого опекал, свысока поглядывают – опять свои дела ворочают – портки сухие. Где прятались? Все поверх ползут, да с упреками. Мало крови сдал? Новой жертвы требуют. В учителя выучились, в правители.
Душа боле малого шума не терпит, подавай непременно вселенский – за слепотой глуха стала. Чем дальше, тем глуше становится. Бомбы удумали. Человек под ними, что сопля. Прибытку на войне не составишь (окромя ран), для прибытку надо сесть с теми, кто войны затевает. Хотя, много шушеры и промеж снует, с войны кормится, но против тех, да этих, много мельче. Все преуспели. Народу перемолотили – сказать бы на сто лет вперед, но соврешь. Теперь не насытятся – доход большой. Как большая, так непременно номерная (малые уж никто и не подсчитывает). Последние две, хоть и в разно время случились, но, словно друг перед дружкой изгалялись - как бы это пошире растектись, развалиться во все свое ****ство.
Эх! Люди не те, да и войны не те. Что окопы больше гадюками не вьются, об том не жалею, за две ходки накушался вдосталь. Теперь, как раньше, тот дольше живет, у кого ноги крепкие, не ленится, лежек не устраивает, не обживается нигде. Прежние времена возвращаются, только войны все трусливее – не глаза в глаза. Подворотные войны стали, собьются в кодлу, обговорят все – «что кому в достаток» - и скопом на одиночного - не такого, как они…
Мыслью камень в гору не закатишь. А под гору – чего бы не попробовать? Не пойдет под мысль, пойдет под крепкое словцо. Не хочет под словцо, так пинком, сдобренным от задней мысли… Так под гору камнем и покатился. Как бы высоко кто не сидел, замечаешь: рыло судейское, совесть лакейская. Глаза без души слепы, уши без сердца – глухи. Калека на все места - настоящий чиновник. Обмельчало все. А покойников все больше. Уже морить научились и без войны. Мелкие уже и не упомню. Афганская у меня, кажись, уже вторая была? Вроде те же мутные горы. Скучно. Много где бывал – ходялый – верст не считал. Глаз замылился. Как контрачить взялся, вовсе врага видеть перестал. И раньше врага в человеке разглядеть не мог, ну, разве что, он явно убить тебя пытается. Так не без причины же, могу ли я на то сердиться? Убивать стал не серчая, походя. Против кого велено, против того и геройствуешь. А как тут не геройствовать, если полный чужак на той земле? Такое мое разумение.
И в князья повадились холопьи души, не те, так другие. Ни свет, ни полусвет, явление. Каждый новый соколом на воронье место садится.
Знамо. Кусок во все мутные времена лакомый. Особо в такие дурные, прикормленные, когда шкурой собственной за палаческие дела ответа не держат. Не зальешь им горячего... Пойти, что ли, в вожаки над палачами? Смотрю – никто не вожак, отстрел идет на вожаков, что за флажки прыгают.
Многие пытают, друг дружку грызут. Может, оно так и надо?
Смотрю, дело заклинилось. Слепней расплодилось - у-ту! - уж и самого норовят куснуть, кровь родимую. Не признают родительское, совсем обслепили.
Непотребство. Последние времена.
Лучше с волком родниться, чем с клопами. Злой ли клещ, добрый ли клоп, мне сие без разницы, все одно пиявят. И не товарищи они друг дружке, но ровнять бы их надо промеж ногтей. Но не велено. Большинство с клопами мирятся, хотя и ворчат в дремотном своем состоянии. Это человечье – в тесноту сбиваться. Страху меньше. Страху меньше, но и толку.
Последние купцы сильно необычные – не наши. Больно правильно по-нашему говорят, а так не бывает. Сказал бы – ряженые, но… заслушаешься, прямо музыка. С таким подходцем меня еще не работали. Пусть поживут. Приглядеться надо. Почету от своих не ждешь, почет он от врага. Заметил, что музыку эту с меня же и рисуют, с души, а потом у душу на крюк – сдай под процент? Рассердиться бы на это зеркалье, а лестно. Что елочки из тумана, сначала верхушки – вопросики, потом предложения, а тут бы в корень глянуть, откуда такие, а главнее – про что? И раньше торговали для дел непутевых, но не те, да не так. Новые глубже влезли. Разморило от удобств, от внимания. Внушилось, зазудело, завело – бей свое чужим на ужас!
Тыща лет Правде Русской – правде писаной. А не писаной сорок сороков от того. Может сладится?
Не сладилось. Грек лукавый на правду пошел по-своему – остри уши, да процеживай. К убийству привычный, а тут палаческое дело. Гажье племя повылазило, под корень всех принялось. В сердце Руси глянул, а уже не русское. Кто кого может, тот того и гложет. Сместилось сердце? Где его искать?
Времена друг дружку обгоняют, душ не жалеют, каждое побольше торопиться с собой прибрать. В очеред обобрали: поставили магазины – гуляй голытьба! Пропивай последнее! Подкузьмили, потом и объегорили.
Уторопились новые времена. Словам старым другой замес пошел – след путают. Складно говорят, но нескладно делают; все, что на виду, в карманы. Не так предмет видят, переворачивают – глаза у них гнилые. Чего не коснутся, все не по-людски… Может, видят, но лукавят? С того втройне мерзко. Значит, дальше все зашло, в самую суть. Доучился до самого высшего разума, в соображение впал, что правители мира – суть есть, те торгаши, как проторгуются, сразу войну затевают – срам прикрыть, мошну набить.
Мертвяков перевидал – тыщи – что песок. Все в песок уйдут. Весь песок мертвячий, нет на земле места и с детячью ступню, где б человек не умер. Негде теперь ходить – прах попираешь. Тело – что? Тело можно куда угодно свезть и прикопать. То место свято, где душа отошла. Гвоздями прибита, пока не затопчут. Гвозди ж себе каждый сам кует, пока жив.
Смутное дело предлагают – по характеру моему. Как знать, может я на то дело и подпишусь… К финалу дело катится. К общему финалу. Уж и большой гвоздь откован – один на всех. До времени мир утомился.
Всяк по всякому умен: кто до, кто после. Задний ум силен, но не к месту. Близится, когда в откуп идти, исполнять, справлять – что понаделал. Оглянулся… Мать ее с довеском! Впервые за все спугался разом. Потому, как… мать вспомнил. Русь! Не матерно - по настоящему. И с довеском – с собой, то есть. Столько годочков не вспоминал. На все запрет, а на мысли не положишь... Разумом поплыл, не иначе. Расползлися мысли, не собрать…
…
То, что разумом поплыл, это хорошо. Ново русло надо копать. Можно ли поправить жизнь, правду говоря? Так теперь это дело и понимаю. С юродивого какой спрос? Кому душа его нужна – крученая-перекрученая? Какой вопрос на болезнь?
Покойнее стало на душе. Сообразил, что давно с ума сбрендил – потому такой покойный. А на этой работе иначе нельзя. Беспокойных первых гвоздят.
* * *
ШАТУН (Иван Иванович Неробеев)
Рок – большое слово, бывает, что вбирает в себя если не всю жизнь, то ее окончание...
Маленький коренастый человек, в разные годы носящий прозвища: Шатун, Шалый, Шмель и другим созвучным, с громкой многообещающей личной фамилией – Неробеев – сутуловатый, будто нахохлившийся, чем-то напоминает старого битого воробья. Сейчас особо напоминает, поскольку сидит в клетке.
Клетка деревянная, тесная, стоит на вкопанных столбиках.
Над клеткой, на длинных, хилых, кривых жердях растянуто нечто вроде тента. Но до полудня сооружение это защищает только часть клетки, и сейчас Неробеев жмется к той стороне, что в тени…
Клетка поскрипывает при движении. Если изнутри посильнее плечами нажать, пожалуй, можно и выбраться, но… нельзя.
Привалившись к одному из столбов, скучает автоматчик – черный до синевы, редкими островками кучеряшек на голове (вероятно, перенес одну из кожных болезней). Глаза его постоянно скошены на сидящего внутри, ловят каждое движение.
Неробеев сидит в деревянной клетке. Клетка стоит на столбиках. Столбики вкопаны в африканскую землю. Вот, в общем-то и все… для ПРОЛОГА.
Продать оружие не просто – все, что крупнее автомата, требует наглядной рекламы. Посредник говорит:
- Вы тут повоюйте-ка месяца два-три – докажите этим черным, что лучше нашего изделия (а ля - два икса серии три икса) ничего на свете нет, да и быть не может, а я… Я уж не обижу!
Сейчас оформляться много проще стало – паспорт какой-нибудь третьей страны, буклеты, да бумаги поидиотскей, типа: «Литовский специалист-мастер по синему хлопку» или «Эстонский инженер-комбайнер по уборке круглых сортов риса». Со скуки, бывает, интересуются – где это? да на каком языке лопочите? – тогда ткнешь в карту где-то у Гренландии, заложишь что-нибудь трехэтажное…
- О! – говорят. – Очень выразительный язык!
Иногда из уважения вызубрят несколько фраз (из тех, что звучат повесомей). На этом континенте они особо значимо звучат – из уст-то иссиня-черных, чьи предки, будучи детьми, когда-то играли в лучшей песочнице мира – Сахаре...
Но это – лирика...
«Янка! Янка! Мет гранату!
Капсюля нема!
Мет! Мет! Варбут еб-ет!»
Со своим уставом, да в чужой монастырь…
Неробеев сидит в клетке – голова наружу, что гриб. Отплевывается от мух, думает. Пот жжет щеки. Две недели не брился, а тут обскоблился – как знал... Вот и не верь после этого приметам.
На трупе тоже волосы растут. Немец два раза на дню брился… пока живой был. А как оформляли «грузом», за два дня оброс. И видом сразу стал попроще, не такой строгий, отстраненный – почти на нас похож. Хотя и говорил он про себя, что не немец, а австрияк – никто так и не понял разницы. Уже года три, как планеты не топчет «топтун потомственный» - говорил, что еще дед его, да дядья у нас топтали, да где-то там и «утопталися». Все сам мечтал съездить - расспрашивал про немецкие кладбища…
Сидит Неробеев в клетке, думает – как это его угораздило?
Дело простое, даже привычное – Африка. Пара учеников, местный наблюдатель, к которому привык, как к собственной тени, - поэффективней долбануть головную, зная, что то же самое в хвосте проделает напарник. Тактика древняя и зря говорят, что у «духов» переняли. Наблюдатель обыкновенно лишь до второго серьезного дела, а этот словно прилип. Хотя всякий раз почти одно и то же - долбануть, услышать, что и сзади подсуетились, потом назад откатиться, прилечь и грызть соломинку – свою работу закончил… Скучно.
Сопровождение колонны (кто умней, да опытней) как макаки пуганые, сразу в сельву. Им только пару очередей поверху, чтобы определились – куда. Сильно поверху, даже брезент стараются не портить - в хозяйстве все сгодится.
Невезунчики в головной догорают…
Замыкающего можно и не долбать – дорога почти тропа, узкая и кривая, не развернешься, а задом сдавать – это каким водилой надо быть? – одним на тыщу!
Но напарник заднего завсегда долбает – раньше, говорит, уедем отсюда... Ну и ладно, долбанул и долбанул – так эффективней.
Разнообразием обыкновенно не тешили ни себя, ни их. На дороге ствол дерева уронить, термитом изъеденный, дождаться, как передняя (обычно джип) притормозит, потом желательно вложить красиво, пописанному – аккурат под движок.
Черные, то ли ленту-выхлоп успевают заметить, то ли уже особый инстинкт у них уже выработался, но не впервой замечал - едва только планку курка… а уже во все стороны сыпанули, разлетелись, что те самые утки на охоте. Кроме шофера, тому сильно руль мешает. Как притормозит перед препятствием, так уже с мест привстают, готовясь соскочить, по сторонам зыркают – опытное охранение. И выглядывают не столь – откуда, как – куда? Враз прыскают вниз по склону. Кто опытный - тот сразу деру.
Хочешь груз взять? Не обкладывай – дай обслуге уйти. Хочешь головы собрать? Мочи всех в лощине – сверху вниз.
На склоне своих повыше ставишь, а тем простору вниз скатываться. Обратно уже не полезут – не было случая, чтобы возвращались – курочь гуманитарку.
А что тут еще взять? Гуманитариев много – каждый хочет застолбить себе местечко на будущее. Мы тоже в некотором смысле гуманитарии – только товар иной.
Если в ответ палят, то только новички, да со страху. Залезет какой-такой в щель, ствол едва наружу и саднит абы куда… Старожил же отстреляется, когда внизу будет – ствол загарить, чтобы маслом не пах. Еще и боезапас прикопает где-нибудь «про черный день», потом пихнет на рынке. С новичками всегда сложнее. Напугал – выковыривай… Уже и орут ему, чтобы уматывал. Боится. Тогда либо в несколько стволов разом (с углов), либо один палит, второй подходит. Как возьмут, так, первым делом, ногами поутюжат – злость сорвут, а далее… Далее по настроению. Могут и отпустить, если не зацепил кого, только разденут догола…
«Голым в Африку пущу!»
Это уже Начштаба любил поорать на тех, кто не слишком усердствовал в зимних КШУ. (Когда, между прочим, за минус 40 переваливало…)
Зимний разведвыход – 45 суток отдай, не шути. Летний – уже три месяца по болотам, да меж озер – ищи, долбай дюралевые «Першинги» и «Лансы» в натуральную их величину. «Квадрат четырнадцать-А-семнадцать – время 38 часов – время пошло!..» А в квадратике-то километров – не перетопчешь, еще до квадратика топать и топать вкруг озер, да болот… а конкурентам вводная – засады ставить.
Почему сейчас «детство» вспоминается? Сильно это тебе пригодилось – ямы в снегу копать, лапником обкладывать, чтобы отоспаться? Костерок в середке, дежурный, чтобы от огня спящих оттаскивать. Ползут во сне прямо в пламя, черти копченые!
Сейчас бы Неробеев в сугроб заполз – даже головы наружу не высунул… По малому ему уже не хочется – перетерпелось – к полудню остатки через кожу выйдут. Снизу отчетливо пованивает, не один здесь обделался, пока сидел.
- Топчи планету! – орал покойный старлей - командир самого шального отделения дивизионки.
Или тогда он еще не был старлеем? Позже стал, когда разведроту принял? Только в разведке такое бывает, чтобы на должности комроты – капитанской должности - лейтенант.
Что в 79-ом где-то на югах заваруха начнется, знали годика этак за полтора. Недаром же все «дивизионные» поближе к границам стали проводить – под Кировабадом, Ферганская долина… успевай только колючки из куполов выбирать. Спорили лишь по поводу – Пакистан или Афганистан? Больше склонялись на Пакистан – сильно там… короче, были кое-какие недопонятки, да и с Индией намеривались дружить. Что получилось – известно. А тогда сомнений не было.
По лесам готовились топтаться, по сельве, на худой конец, тропикам (это уже совсем романтики!), но получилась бестолковка – ноги трудить по склонам.
Топчи камни! Кто выше, тот диктует.
Но все «диктующие» не займешь. А по ночи и не удержишь. Велено пока только дороги держать и города покрупнее. Караваны проверять пуштунские. А как их проверять, если первым делом они стреляют? Вот и с пуштунами поссорились…
Как чины приедут, подъемные получат, где потратить? Парочкой БТР улицу Зеленую с двух концов перегородишь – тарьтесь ребятки! Топчи планету от лавки до лавки! Потопчат… Потом еще и «боевые» для них организуешь – стрельнут в гору – в штабе медальку, а то орденок по наградному получат и… домой. Дети генералов должный учиться только на генералов.
Хотя бывали и исключения, но те больше из старой закваски…
Новый указ – хороших «духов» учить. Тех учить, кто сегодня за нас.
Понимаешь, что на свою голову учишь, но… учишь хорошо. А по другому просто и не умеешь. Начнешь учить – запишут в вечные педагоги – так и будет лепиться бумажка за бумажкой в личное дело – одна к одной. И страны лепиться бесконечной лентой.
Миссионеры от войны…
Сидит Неробеев в клетке. Размышляет…
Посредник – сволочь! – недаром в глаза избегал смотреть, когда говорил, что за два месяца управимся. Седьмой месяц торим, уже и конкуренты засуетились – поляна-то не проработана!
Вот и хохол-пробник сунулся…
Дурень он! Потому - дурак, что один полез, без страховки, а напролом в этом деле нельзя. Эти ребятки с Окраины сильно азартные, сейчас их везде можно встретить, то в легионеры бегут, то из легионеров – вольные хлеба ищут. Теперь вот и здесь стали светиться. Неужто еще не все склады у себя опустошили?
- Москаль! – говорил… Да так говорил, словно обидеть хотел.
Смешно...
Любой средь нас, москвичей – и как бы это помягче? - недопонимает. Москва – город чужаков…
Хорошо поболтали… Москалей крыли и тех… вторых. Еще чуток и друг дружку бы перевербовали…
Так и не спросил у Хохла – где его детство прошло? Может, тоже парашютик наколот был… Как знать? У черных что ли спросить – куда кожу дели?
Зря он про Москву рану разбередил. Сколько лет того асфальта не топтал. Раз, от пересадки до пересадки, из какого-то любопытства попросил таксиста по центру покатать. Только зубами скрипел от надписей чужих. Так захотелось с калашом от Белорусского до Красной … и по витринам, по витринам!..
А хохлы… Они, наверное, те же русские, только заблудились еще больше… Или наоборот?
Смешной он... Рассказывал, что мешок местных денег собрал, чтобы обменять в здешней столице – курам на смех! – по курсу пара сот зеленых получилась бы. Стоило потеть?
У него кожу даже с головы сняли – не поленились. Конкурирующая фирма, думаете? – черта с два! Проба сил местных.
Простить такое нельзя – им только позволь безнаказанно белых резать – сразу с катушек сойдут. Потому-то и сидит сейчас Неробеев в клетке. За то сидит, что решил не позволить...
Давно ушел период, когда впаяли местным знание – державных не тронь! Сейчас все переменилось. Если уж и сами путаемся – кто за кого, да с каким интересом, то черноголовые и подавно. Год от года смелеют… до наглости. Слишком много торговцев у полян топчется.
Неробеев сидит в клетке – головой наружу…
Хорошо, навес поверху, иначе б в сутки подох. Долго разбираются… Напарник вдалеке прошел, глазом покосил, кивнул легонько. Не поймешь, что хотел сказать. Наверное, приободрить. Маячить ему нельзя. Будешь маячить – рядом сядешь. За ним сейчас глаз вдвое. И только в книжке какой-нибудь напарник попытается отбить. Даже если Неробеева на куски начнут резать, ему только стоять, смотреть, да бога молить, чтобы про него самого не вспомнили. Кровь дело заводное, а здесь каждый второй шаман и от нее дуреет.
Такое вот кино…
Неробеев задремал, и во сне ему пригрезилось, что все живы. И однорукий дед Миша - заядлый рыбак - его можно было узнать издали по одному тому, что штаны всегда светились серебром – рыбину с крючка он снимал, зажав ее промеж ног. Баба Стеша вечно ругалась за портки, и за то, что дед воровал и портил у нее бельевые прищепки. Прищепки те он срезал наискосок для удобства, чтобы, зажав в ней крючок, ловчей было насадить одной рукой червя. Эти прищепки находили в самых неожиданных местах – галки их, что ли, растаскивали?
По субботам безногий киномеханик привозил кино, чередуя «Фантомаса» с «Александром Невским». Мальчишки его побаивались. Мог не принять даже собранные копейки на билет. Помогали сгрузить аппарат и пару бобин с фильмом. Аппарат самый старший, под командами киномеханика, устанавливал в дощатой будке – пристройке к клубу. Спрашивал – есть ли электричество. Переключать должны были на дойке. Терпеливо ждали, когда дадут на клуб, но там иногда забывали. Приходилось тянуть жребий, и кому-нибудь бежать, трусить по тропе, срезающей луговой клин у озера…
К чему вспомнилось-то? Киномеханик! Тоже, поди, потоптал планету. Ноги киномеханика остались под Прагой 10 мая 45 года, уже после подписания, и за это ему было особо обидно – озлился. Ни разу не видели, чтобы он улыбался.
С мальцов и пенсионеров по 5-10 копеек, остальные 20. Расторговавшись, он запирал всех в клубе и, крикнув, чтоб не курили, на негнущихся ковылял в дощатую пристройку. Эти минуты, пока дотопает, были особо томительны.
Курили все равно, лампа рассекала облака и, если поднять голову, было видно, что в дыму шевелятся тени…
После всегда танцы и дрались – разбивали носы, рвали рубашки. Новские кучковались с Копнинскими и шли против Лешенских. Лешенских было много – плодовитая деревня, если им еще и Вороньковские подходили в подмогу, приходилось жарко.
Тех, кто пострадал, растаскивали девицы – утешать.
Правила соблюдались – лежащих не трогали, нос разбит – рубаха в крови – тоже отваливай в сторону, никто с тобой сцепляться не будет. А будешь заводиться, сообща сгребут и в лужу бросят. Лужа возле клуба знатная – никогда не просыхала – от нее дорога ползла в гору, и со всего уклона стекало. Много кто в той луже перебывал…
Это было время гроз, радуг, молний.
Молнии били в песок - будто стволы серебряных деревьев пытались укорениться. Вгрызались с бешенной грохочущей силой, да так, что глазу виделось, будто косые щепки отлетают – тоже серебряные! Подбегали смотреть - оплавился песок или нет? Не найти места. Дождь что ли замывал? Серебряные стволы ударялись и рассыпались уж совсем рядом, буквально в десятке шагов, но ребятишек, что выбегали пощупать – тепло ли место, где вгрызалась молния? – не трогали…
Аппарат был один узкопленочный – 16 мм, а фильма две, иногда и три бобины. В середине картины киномеханик останавливал аппарат - перезаряжать. Если свет не включали, слышно было, как парни лезут обжиматься. Иной раз и звук плюхи, если слишком уж нахальничал. И сразу же - «по поводу» - много веселых комментариев со всех сторон.
Бывало, не ладилось со звуком, но фильм все равно смотрели – копеек назад никто не требовал. Самый языкастый (обычно Гришка с Вороньково) как бы дублировал на разные голоса. Иногда увлекался. Особо на «Александре Невском» (когда заваруха шла у кораблей) и, читый - не читый, а все равно переходил на матюги. «Хенде-хох, курва мать!» – так и сыпалось с него.
Но монолог Невского: «Кто с мечом к нам придет…», читал торжественно, хотя и там вставлял много отсебятины – было и про космос, и про водородную бомбу…
В Середеево и автобус с большака сворачивал. Деревня знатная – четыре десятков домов, а один (совхозный) даже кирпичный на два подъезда и этажа.
Деду Мише не сиделось на одном месте, хотя работник был хороший. Не удержать его было ни бумагами, ни уговорами… Как инвалида войны, льготника, прикрепить к одному месту не могли.
Очень любил поутру, как только светало, вываживать язей на стрекозу. Стрекоз – обычно пару штук, ему налавливали с вечера. На сачок была пущена старая занавеска с окна. Тем же сачком на броду ловили вьюнов, а потом уговаривали бабу зажарить в масле
Баба Стеша все не могла забыть какие здесь ярмарки раньше были. Дед Миша был неродной. Родной погиб в сорок первом, как погиб никто не знал. И было ему тогда двадцать… с небольшим.
«Странно, - думал Неробеев, - вдвое младше меня…»
Баба слегла – свезли в больницу – обратно привезли уже в гробу. В деревне говорили – врачи зарезали. А дед Миша «сгорел» в два месяца – как запил, так и сгорел…
Из детдома выбор невелик – ПТУ, либо колония…
Детдомовца отличишь по глазам. Они у него чрезвычайно живые. Да и сам он живой, готовый моментально вывернуться, ускользнуть - вьюн. Пассивный, робкий за ограду, в город не сунется.
Дразнили инкубаторскими. Но только издали, поскольку за брошенное слово, когда не могли дотянуться кулаком, отвечали броском камня. Дрались всегда молча. Почти у всех такая привычка с малолетства - с дома ребенка еще, чтоб воспитатель не услышал. Жалобиться будешь, никто не простит – стукач! – такое клеймо, не смоешь. Ночью дежурная няня - до того, что на этажах творится ей дела нет. Еще наряд милиции наведывается по просьбе директора. Но это по весне, когда все словно шальные ходят. В воздухе что-то витает этакое.
Уже тогда его Шатуном прозвали. Как пригреет – исчезал.
Топтать бы ему зону, если бы не Артист.
Новый учитель физкультуры – бывший цирковой артист подрабатывал к пенсии - все рассказывал про страны, в которых побывал. Думали заливает, но пришлось в его квартирке побывать – маски на стенках страшенные (говорил, что из Индии), еще была дюралевая башня французская и фотография в рамке – учитель в обнимку с самим Никулиным. Тут, хочешь, не хочешь, поверишь – топтал планету.
Спортзала раньше не было – либо на улице занимались, либо, когда дождь, в длиннющем коридоре – какая-нибудь из училок командовала нуднейше – «ноги на ширине… руки в стороны… приседаем…»
Артисту отдали самый большой из классов. Шкафы, парты вынесли, стало просторно – даже сами удивились насколько просторно. Во дворе под его командой закопали покрышек разных – больших и мелких – прыгать с одной на другую, да друг дружку спихивать.
У Артиста (так его прозвали) «плыл» позвоночник – часто ложился на доски пола, скрипел зубами, покрывался крупным потом, потом вставал – глаза кровавые – давал всем «разгона». Прыгали до судорог, вестибулярку накручивали до одури. Поутру так крепатурило – по лестнице не сойти! Все выдумывал новые тренажеры. В кочегарке (детдом имел собственную котельную) уламывал сварщика приварить «ту штуковину к этой». Постепенно класс оброс всякими хитрыми приспособлениями. Хорошо, школа была старого образца – сталинская – потолки высокие. Колесо в стене – встанешь внутри врастопырку, руками ногами упрешься, и крутишься через голову бессчетно. Шесты труб от пола до потолка – все разной толщины – лазай, да не просто, а по хитрому – показывал – «обезьяний лаз» называется. Неробеев таким же образом и на фонарные столбы влетал – быстро, чуть ли не забегая – девчонки визжали, глаза круглили с уважения… Потом и на пальмы лазал, но это уже много позже, когда сам начал планету топтать…
Побродить ходил уже только по ночам. Любил, когда тихо, пусто на улицах. Почти как в бору. Того гляди, лось выйдет. Как-то утром, часа в четыре, увидел, что машину бортовую грузят брезентом крученым и рюкзаками какими-то диковинными. Туристы?
Рот разинул. Никогда не видел, чтобы взрослые такими молодыми были – по щенячьи восторженными.
Заметили.
- Давай, парень, прокатимся!
Что ж, за язык вас никто не тянул. Белкой запрыгнул через борт – уселся в группировку, чтоб не таким заметным быть. Сообразил, что эти-то просто дурачатся, а старший придет – заметит – точно сгонит.
Съездил – понял, что умрет, если таким же не станет.
Обратно приехали, все пытался полезным быть, незаменимым – сумками с куполами обвешался, попер наверх, на четвертый этаж – в класс парашютный.
Смеялись с него, в кресло специальное посадили – покрутили…
- Ну-ка, пройдись!
Прошелся.
Удивились.
- Ну-ка, еще разок!
Долго крутили…
- Смотри на палец!
Ну и что? Палец, как палец.
- М-да…
Веселые. Парашютисты, одним словом.
Сказать бы, что на гражданке напрыгаться успел вволю, но соврешь. Вволю никогда не было – особо вначале. Прыгнул – сгребай все в охапку – неси, укладывай на брезентовом столе. (Чудные! Длинный кусок брезента на траве лежит, а велено столом его называть.) Неробеев пока после прыжка к месту дотопает, пока свой купол разложит, кромку налистает, да со стропами разберется (особенно со зловредной 24-ой, которая все время норовила оказаться не там где надо), пока специальной вилкой по кармашкам их распихает, да чтоб торчали, не больше не меньше, а сколько положено, трубу купола начнет запихивать в рюкзак, вправо влево подбивая… Все уже по два, а то и три прыжка успевают сделать. Тут и отбой пилотам – время вышло…
Со своим первым разрядом до спортроты не дотянул – там КМСы, а то и Мастера.
На карантине (в учебном центре) какой-то сержант заметил, что сальто крутит, спросил с какого «барака» - они длиннющие, и все как близнецы, номера знать не будешь, заблудишься – да еще фамилию спросил, а вечером (только отбой объявили) с каким-то сухеньким майором заявился. Забрали с собой, к незнакомому корпусу привели…
- Там, - говорят, - в умывальнике один больной на голову. Мы его, значит, сзади шуганем, от окон, а ты в двери заходи и, смотри, не выпускай. Вот тебе стропа – если буйный – свяжешь.
Неробеев зашел…
Больных на голову оказалось почему-то двое. Стропы едва хватило. Пока вязал, нос разбили, ворот порвали. Он им тоже изрядно физиономии засинил. Еще ихние же гимнастерки на головы опрокинул, да замотал – вспомнил, что в деревне коням тоже тряпку на голову, когда те паникуют, буйствуют. Этим уже боле от того, что матерились сильно. Не любил Неробеев, когда матерятся без смыслу, да причины.
Майор начальником разведки оказался. А больные на голову, не совсем уж больные – это разведчики РДОшников (обеспеченцев) «уговорили» - проверку устроили. Сами не подставились…
Потом и Неробеев такие проверки «ставил», по собственным сценариям.
Квартировались в Белоруссии – женщины, особенно старушки сердобольные, как увидят где солдатика, сразу ему что-то тащат. Горсть ли конфет, хлеба с салом, банку молока… Память родовая – едва ли не каждый третий с последней войны в земле.
Тогда вот Неробеев впервые и задумался – сколько так и неродившихся планеты не топчут?
Детство в разведроте – это каждому делу затычка. Соседи ли собственные полковые КШУ проводят – всем разведротам вводные: «дружим - не дружим» и… на хвост! Но в «дивизионку», в отличие от полковой, брали уже самых ошалелых – по способностям. Каждый второй – снайпер, каждый первый… хм! - в ином деле умелец. А как выводили на плац – не смотрелись. Очень уж разношерстные, что ли? Не было единого мерила. Коротышки, которым кирпичи в ранцы пихали, для весу, когда время парашютов приходило (это чтоб не унесло в занебесье ветерком), двухметровые лоси (опять-таки забота – превышение веса на купол) – эти счастливцы – основную амуницию за них «до земли» другие таскали… За особые прыжки приплачивали особо.
Самое обычно простое «детство», не затейливое – как у многих.
- 350-ой – «Полтинник» - Боровуха, РР, потом дивизионка и Кабул.. Контракты…
Так уж получилось, что предназначено было Неробееву планету топтать.
Рок - большое слово, вбирает в себя если не всю жизнь, то ее окончание.
- Топчи планету! – орал Старлей – командир самого шального отделения дивизионки.
Орал, когда ступню оторвало, а поверх колена вторую раздробило.
Топчи планету!
Пришли бы вертушки раньше, может, и потоптал бы… как тот киномеханик.
Сидит Неробеев, то ли жизнь вспоминает, то ли понять хочет, как так получилось, что он гвардии майор запаса, орденоносец атомной державы, на пятом десятке жизни в клетке оказался… у африканцев…
Мысли все чаще на воду перескакивают.
Кто бывал в Африке, не туристом, а по «делу», тот особо оценит такое понятие как ПРОЗРАЧНАЯ ВОДА. То, что часто грезится в полудреме. Но прозрачного звездного неба там с избытком… даже слишком.
Последние два часа Неробеев провел с мечтою о воде…
Воду ему приносили, но не ту, глоток которой хотелось бы напоследок. Воду здесь цедили через самодельные фильтры, была она теплой и отдавала прелой тряпкой. Пищу тоже принесли – последний в жизни паек – под зорким взглядом охранника накормили со щепки, просовывая ее меж прутьев. Шалый носа не воротил, сглатывал липкую рисовую массу…
Когда что-то началось в стороне – шум посторонний, Шалый тоже отвлекся, хотя ожидал что-то такое – надеялся. В лагере у палатки с продуктами, на раздаче задрались – не шутейно, с руганью, ломая доски столов. Покатился клубок сцепившихся, не разобрать – кто, скрылся пылью. Шалый почувствовал, что-то пихают в руку – перехватил, зажал промеж ног длинное, узкое… металлическую прохладу – надежду – нож! Значит, напарник все-таки подсуетился – рискнул, подставился. Очень хотелось взглянуть на нож, хотя узнал его, вспомнил. Нож этот догонял его всю жизнь.
Еще, в деревне со странным названием Острая Лука, был у него нож голубоватой стали с серебряной полосой, втравленной в лезвие – Неробеев (тогда еще Неробейчик) на спор стругал им гвозди, снимая тонкую стружку. Рукоять ножа заканчивалась диковинной вытянутой рожей. Один глаз у этого чудища чернел пустой впадиной, другой сиял осколком радужного кристалла.
Нож он прятал вместе с ужасно тяжелым немецким автоматом-Шмассером в прелом мхе под крышей хлева. Потом бабушка нашла и где-то закопала. Обещала показать, если будет хорошо себя вести. Весь остаток лета он вел себя хорошо, но тут приехали родители, и понятие, что он теперь взрослый и идет в школу, на какое-то время вытеснило все. А на следующий год бабушка только делала круглые глаза, когда Неробеев-младший допытывался у нее, где его «игрушки». И сначала говорила, что все это ему учудилось, потом, что все забрал дядя милиционер. Против милиционера крыть было нечем.
И уже не ножом, а просто железкой потрошил толстую вербу во дворе, выковыривая пули. Немецкие офицеры, как рассказывали, любили стрелять в нее, навешивая мишени на ствол. Иногда ставили живые мишени. Не только людей. Бабушка говорила, что люди в то время ходили словно и не живые. Полусонные какие-то. Будто одной ногой уже – «там». Где – «там», не говорила, но казалось, что слово это с заглавной буквы. Еще каждый вечер читала старую книгу – говорила, что готовится к последнему в жизни экзамену. Основательно она готовилась. Неробейчик, сколько себя помнил – она ту книгу читала. Но вслух – ни разу. Сколько не просил.
Верба уже тогда была очень старая. И еще долго жила ее оболочка, хотя вся середина со временем выпала. Детишками любили играть, забравшись внутрь. Неробейчик тогда еще вынашивал мечту, что закроет глаза внутри, а как выйдет из ствола, откроет - мир станет совсем другим. Много раз пробовал.
Если долго думать о невозможном, постепенно можно приблизится к нему на расстояние действенного удара. Так говорил один из самых уважаемых Шатуном людей, с которыми его сводила жизнь - Леонид Михей – старый диверсант, учитель.
Всех делов-то теперь в жизни осталось – откажись от всего, отринь – шагни вперед! Почему раньше не попробовал?..
Когда пришли за ним, сбили верх клетки, разогнулся, выпрямился в рост, резанул себя наискосок по груди, да и еще гладью, забирая кровь, обляпал нож, даже показалось, что зашипела, заклубилась она на нем… Заорал почти восторженно, от собственного крика заряжаясь кипучей сумасшедшей радостью. От того, что настало то главное - последний экзамен в жизни! И шагнул вперед – прыгнул…
Если и осталось легкое сожаление, то лишь о ключевой воде, которой больше не пить…
Никогда не забудет, когда выпрыгнул из клетки в Африке, а упал лицом в рыхлый талый снег… дома. Будто обманули. Дураком себя почувствовал. Вскочил, шагнул… и в ключ ввалился, скрытый под шапкой снега. Сперва и холода не учуял, потом стянуло. Выскочил, осмотрелся – узнал места и пошел… домой, оставляя за собой рыжие пятна…
Какие времена не возьми, а нет лучшего оберега для мужчины, чем нож на поясном ремне. Всякий дурной человек, натолкнувшись взглядом, на этот оберег, гасит свои устремления, словно ушат воды выливает на разгоряченную голову и жадные, наглые мысли уползают по своим норам.
Оберегом может выступать предмет, но также определенное место, или даже время. Если сходятся все три, то место считается нерушимым, верным, и говорят про того человека, что он «стал на крепость».
Хорошо знать место. Но еще лучше доподлинно знать «свое время»…
Люди вроде бы такие же, только флаги чужие. Некоторые узнают. А здоровкаются все. Так принято. И разговоры те же самые.
- Где был? В Африке, говоришь? Ну и как там люди живут – лучше или хуже?
Странно, почему в первую очередь деревенских интересует именно это? Скажешь – хуже, сперва не верят, но тут же начинаю жалеть неведомых им людей… Скажешь, что лучше, начинают завидовать, своих правителей ругать, бестолковость власти, соседей… Себя никогда. Себя не жалеют только когда выпьют. …
- Говоришь, воюют? И этим, значит, ездил помогать воевать? Все не угомонишься?
(Переводить стрелки – это тоже наше природное)
Чем заняться? Перво-наперво, подрядился косить. Жить-то как-то надо? Поначалу отдавали неудобицы – присматривались. Вдоль реки выкашивал, где обычно никто не брался. Косу выбирал тяжелую, подтачивал редко и не отбивал вовсе. Травье брал силой, да и что за трава – бальняк! Стоял стеной, валился, что враг… Трубки дедовника хрустели под стопой, разгневанно взбрызгивая соком по икрам, а то прямо до самого «неудобства» плевались. Такое травье, если только успеет высохнуть, идет скотине на подстилку, а потом на навоз…
Лишнее ремесло плеч не оттянет. Все в прибыток. Охотился. Ловушка стоит – есть не просит, кого-нибудь черт и бросит, а бывает, что и сам попадет.
Пришло время и чертей…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«Как нам стало известно, активные военные действия НАТО против кровавого режима белорусского диктатора Лукашенко скорее всего начнутся в апреле этого года. Президент Лукашенко печально известный своими антисемитскими высказываниями объявил о мобилизации партизанского и подпольного движения, что говорит о том, что он не надеется победить в честной войне и делает ставку на международный терроризм…»
(конец вводных)
--------
/конец пятой части/
ПРИЛОЖЕНИЯ:
«Воинский Требник»
501:
Будь ты хоть трижды Христос, а сволочь, которая потом опохабит последний твой час, всегда найдется. Не задумывайся – ей свой крест.
502:
Если обществу герой нужен, оно само его назначает. Даже не спрашивает. Первые такими и были. Последние сами себя назначали – вбивали в мозги, что герои.
Героем можно стать только на собственном подворье. Всеобщим не стать никому.
503:
Драка – зрелище занимательное при условии, если сам не участвуешь, пожар тоже красив – если не твое горит. Редко такое увидишь, чтобы дрались на фоне пожара. Красиво. Не знаешь на что смотреть… Жди – зажгут скоро, но – твое. И тебе драться с самим собой. Усядутся в ряды – подзуживать станут. Все было и повториться Уйди с круга! Здесь достоинство – зрителя бить.
504:
Не бойся сильных – у них настрой от собственной вожжи зависит, бойся мстительных – у этих вожжа всегда под одним местом натирает, одно настроение создает и не в твою пользу. До самого последнего мгновения грызть будут, и всякое тайное к тебе примерять, пока не отомстят.
Будь честным к мстительным – если смертно обидел чем-нибудь, заодно и убей, освободи их и себя от последующих расстройств. Нет такого права …
505:
Умное рассыпанное обери все. За умом не грех и побираться.
506:
Сладкого заклюют, кислого выплюнут – держись середины, чтобы соседствовать. На пути лжи все тропы неправедные, но каждая имеет свой выход. Былой славой боя не выиграть, особо, если это некие «новые» с твоей славой не знакомы. Да и старым, бывает, хочется переиначить прошлое. Каждому хочется от твоей славы отщипнуть. Потому тут лучше не светиться, не орать о победах, которым свидетелей не оставил. Быть в делах темненьким для всех. Сереньким быть. Есть возможность проскочить не ввязываясь в бессмыслицу – проскакивай по-быстрому. Не языки скрещивай, ножи…
507:
Где удалому по колено, там всякому сомлевающему по уши. Всяк хлебает свою судьбу. Иной раз по воде и верхом пройти можно – пробежать нахалкой, круги за собой оставляя расходящиеся.
508:
Мутная вода всегда кажется глубокой. Не верь мутным, не ставь их подле себя. Ласковый язык все кости переломает. Прозрачный человек прост и неинтересен. Но окружай себя ими, со временем поймешь и красоту. Красота в простом, в затейливом много лжи попрятано.
509:
Не жди счастья с неба, не задирай вверх головы в его поисках. Не проиграв, не выиграешь, но легкомыслием не утешайся. Доброхоты в нужде без охоты помогают. Не верят, что на ноги сумеешь встать. Вставай всегда – тогда и вера будет, что всяк раз встанешь.
510:
Осторожных смерть никак найти не может, но и жизнь их сторонится. Нет их на ее празднике!
КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ
/2006 - 2010/
От автора:
Здравствуйте!
Я обращался к этой книге редко, отчасти потому, что писал иное, отчасти из-за разочарования - тексты разонравились, перерос, недостатки общего стали слишком заметны и неисправимы, работа так и осталась литературным упражнением. Теперь же написание строк не является приоритетом – это одна из форм развития, которой подведена черта. Мой восьмилетний урок (четвертый), к которому приступил согласно обычаям, закончен, каким будет следующий – не знаю, но ясно, что далеким от литературы. Если будут какие-нибудь литературные наброски под влиянием момента, то теперь только в стол. Попытайтесь меня понять. Писать позволительно только талантливо, но жить требуется гениально. Между жить и писать, выбираю жизнь.
Почтовый ящик отключаю.
С искренним уважением к тем, кто осилил чтение аж до этих строк, остаюсь,
Грог (Георгий Рогов), Фиксаж, а равно - Александр Александрович, Алексей Михайлович, Михаил Алексеев и др. (согласно обычаю смены имен-уроков) – недоразумением офицер и потомственный крестьянин-варажник из вязевских…
/20 февраля 2011/
Время Своих Войн - глава 10
© Copyright: А-Др Грог, 2011
Свидетельство о публикации №211022800760
Свидетельство о публикации №211022800760
Рецензии
Здравствуйте, Георгий.
"Снимаю шляпу" как то не к месту, не по нашенски. До земли поклонится нужно.
Спасибо.
Жаль, что продолжения видимо не будет. Не суть.
Много сказать хотелось - да слова, это пустое.
С искренним уважением,
Андрей Шестаков Наум 17.07.2015 22:05 • Заявить о нарушении
"Снимаю шляпу" как то не к месту, не по нашенски. До земли поклонится нужно.
Спасибо.
Жаль, что продолжения видимо не будет. Не суть.
Много сказать хотелось - да слова, это пустое.
С искренним уважением,
Андрей Шестаков Наум 17.07.2015 22:05 • Заявить о нарушении