Глава ЧЕТВЕРТАЯ - «ПЕДСОВЕТ»
(дозорные «ПРАВОЙ РУКИ»)
ЧЕТВЕРТЫЙ – «Федя-Молчун»
Романов Федор Степанович, воинская специальность до 1992 – войсковой разведчик, пластун в составе спецгруппы охотников за «Першингами». Практическое обучение в период службы: Вьетнам, Камбоджа. Командировки в Афганистан. Был задействован в составе группы в спецоперациях на территории Пакистана (гриф секретности не снят). После увольнения - Африка (частные контракты). В период службы проявлен нездоровый фанатизм в изучении приемов рукопашного боя. К внутриведомственным соревнованиям не допускался ввиду сложности собственного контроля.
Проходит ежегодную переподготовку в составе прежней группы.
Прозвища: «Романыч», «Ромашка», «Молчун», «Костоправ», «Палец», «Клюв», «Сильвер» и др.
АВАТАРА (портрет псимодульный - основан на базе новейших исследований ДНК):
…Если поэзия – это Божественная цитата, то строфы Сильвестра Ведуна принадлежат, безусловно, дьяволу.
История Четвертого, история невинного греха, восходит к 18.. году, к душной летней ночи в портовом трактире, когда публичная женщина, ее имя не сохранилось, неловко корчась, потянулась за стаканом дешевого, мутного портвейна и из нее вывалился окровавленный сгусток, в котором невозможно было признать младенца. Он едва не раскроил голову о грязные доски и, вывихнув ногу, остался хромым на всю жизнь - таким было первое прикосновение мира, его первый поцелуй. Его мать допила вино и стала шарить под столом, ощупывая во тьме ножки стульев, опорожненные, валкие бутылки и мужские сапоги, прежде чем тронула мокрое тельце, которое она приняла сначала за блевотину. Наклонившись, она пугнула свечой гурьбу тараканов… Ребенок не издал ни звука, его сочли мертвым, но упрямые, не детски злые глазки смотрели не моргая, выказывая ненависть и боль. Чадили свечи, капало сало… Греческие матросы, отчаянно кутившие уже несколько часов, увидев для себя развлечение, предложили крестить новорожденного. Среди них был судовой священник с двойным подбородком; кто-то, надвинувшись, уже выкрикивал свое имя, набиваясь в крестные. Мать было отказалась, но греки дали золотой… Нависая горой, священник тряс космами, бормоча молитву, вселяя в ребенка ужас и отвращение к словам… По стенам дрожали тени, закопченное зеркало немым свидетелем жадно ловило происходящее…
Так посреди смрада кабака, посреди гвалта, запаха соленой рыбы, оплывших свеч, плевков, ругательств, зловония и крошек табака родился Сильвестр Ведун, в которого вселился поэтический бес. Его мать даже не почувствовала его рождения, устав от шума застолья, уснула тут же на дощатой, жесткой лавке, не подумав его накормить, а утром, выйдя по нужде, забыла о его существовании… Его отцом был несомненно моряк – швед, француз или русский, можно считать сразу всех, распутное чрево дало пристанище вавилонскому смешению.
Следующие шестнадцать лет его Вселенную ограничивает стойка – его приютила жена трактирщика, а воспитание – пьяные речи да тоскливые песни матросов, в которых выпитое пробуждало родину. Он рос замкнутым, ко всему глухим. Ковыляя с подносом, он не радовался чаевым, не огрызался подзатыльникам, он никогда не улыбался – ни липким скабрезностям посетителей, ни добродушным шуткам кабатчика. Целыми днями он до одури тер посуду ветхим, измочалившимся в тряпку полотенцем, мел мусор или с равнодушным отчуждением слушал мечущегося по клетке кенара. Только изредка, игравший без посторонних, тапер пробивал стену его безразличия глумливым и надрывным долотом скрипки. Молчаливый, почти немой, он забивался тогда в темный угол и тихонько скулил…
Как-то на Пасху объявился его крестный. Грек постарел, осунулся, поскучнел. Он быстро набрался и, бессмысленно таращась, стучал кулаком в грудь, повторяя свое имя. Сильвестр, которого он усадил перед собой на высокий табурет и в которого изредка тыкал пальцем, болтал босыми ногами, тупо уставившись на висящие за спиной грека часы, смешивая его монотонное жужжание с движением маятника. Памятью от грека остались дырявый картуз и медный компас.
На ночь его запирали в чулане. Здесь, на сколоченной из ящиков кровати, он проводил годы, вперившись в темноту, слушая, как шагают по крыше короткие южные дожди, ловя ртом затхлый воздух, окропляя джунгли обоев кровью битых комаров. Его пристраивали в воскресную школу, но там от него отказались: он сидел, точно мертвый, уставившись в одну точку, не замечая учителей. И чему они могли его научить? Складывать слова он умел несравнимо лучше…
Но это - история отверженного, калеки из пыльного южнорусского захолустья; подлинная история Сильвестра Ведуна начинается позже.
Однажды в кабак заглянул Серж Чаинский, поэт и местная знаменитость. Он был в приподнятом настроении: ему заказали оду на смерть городского землемера и уже выплатили аванс. Яркое солнце било в низкое, засиженное мухами окно, сверкая лучиками на пыли, разливая кругом томленье и лень. Чаинский одернул фрак, отложив в сторону трость и неуместный в жару цилиндр, велел подать перо, бумагу, штоф анисовой, распорядился насчет закуски. Вслед нескладной фигуре, исчезающей в сизом кухонном дыму, сдвинул серебрившееся брови, уперев локти, охватил ладонями лицо. Его ноздри кокаиниста трепетали: он уже чувствовал легкое возбуждение - приближение поэтической лихорадки, которую зовут вдохновением… Чаинский опрокинул водки, зацепил вилкой холодного языка и размашистым почерком стал набрасывать рифмованную чепуху. Дело ладилось, он уже заметно опьянел. И тут с переменой блюд перед ним опять возник половой. «Че-а-ек… - Чаинский смотрел невидящим взором сквозь этого уродливого подростка, с белесым, вылинявшим полотенцем наперевес. – Вот послушай…». Сильвестра для него не существовало, ему был важен он сам, его монолог, он мог равно обратиться к дубу, камню или волнующемуся прибою. Растягивая слова и картинно жестикулируя, он прочитал: «Звезда уснула – и диво: рыдает морская грива… Как ненужный кадастр, у гроба букет белых астр…». Второй строчкой он особенно гордился, сделал паузу, переводя дыхание. Губы полового издевательски скривились, он хрипло рассмеялся. Чаинский вздрогнул, это было жутко, как хохот мертворожденного. Не отпуская злобной ухмылки, калека произнес скороговоркой с десяток слов скрипучим, каркающим голосом. Мгновенье – и мир Чаинского рухнул, его прежние представления о поэзии растаяли медузой на солнце, растворились в колдовских модуляциях, он стал их пленником, узником Сильвестровой ворожбы. В это мгновенье – вечность – у него вспыхнули картины его детства: разбитая горничной чашка, кусачий кактус в углу гостиной, эхо обеденного колокольчика; отразившись таинственным образом в словах Сильвестра, ему представилась вся его жизнь стремительной волной, которая уперлась теперь в берег этого мгновенья, разбившись о камни Сильвестровых чар.
Наваждение опрокидывает время. Очнулся Чаинский уже в одиночестве, посреди немоты трактира, липкого солнца и неряшливо измаранных листков на столе. Он механически сгреб их в карман, забыв про дыбившийся цилиндр, выскочил на улицу.
Если свобода – мать одиночества, то кабала – его мачеха. Сильвестр, презирал и боялся людей. Работая тряпкой, он слушал их никчемные беседы, тосты, брань, поздравления, они резали слух, как бритва по стеклу. Он искренне удивлялся, зачем они им, ведь он давно заметил, что люди понимают не слова, а поступки. Он же - Сильвестр Ведун, безродная сирота, человек без прошлого и будущего, ограниченный пространством похабного кабака хромоножка, обреченный на невозможность поступка, - он научился жить куклами слов, которые заменили ему все: мать, отца, стремления, веру и само время. Отвергнутый реальностью, он свил гнездо среди их руин, он постиг их общую для всех языков суть, проник в их тайный смысл… Очищая шелуху семантики, он научился раскалывать эти вещи в себе, видеть их наготу, извлекать из небытия… Он был своим в царстве синтаксиса, он был его королем. Плоть слов - мысль - начиняется желанием, слова только оболочки, но Сильвестр не знал, чего хотеть. Почти немой, он был машиной слов, анатомируя их естество, он перебирал их обертки, упиваясь многообразием, причудливой мозаикой, бесконечной, как очертания облаков… он открыл их внутренние законы, их хаос представал ему порядком, их кубики слагали лабиринт, где он был Минотавром.
«Хорошая поэзия всегда пьянит», – признавался Бодлер. Сильвестр Ведун, не подозревавший о существовании француза, поглощал вас целиком, точно ядовитое растение, обволакивая пряным дурманом строк. Мир тускнел перед этой сладкой отравой, перед этим экстрактом остальные творения казались разбавленным вином. Запах ворвани, брызги шкиперских шляп, луны его детства – его дольний мир рифмовался с миром горним, его поднятые из грязи метафоры достигали неба, впиваясь клещами, они уже не отпускали. Хотелось умереть, упившись их гибельным восторгом, возвращение в привычное было нестерпимым. Бог до времени оберегает от рая, делающего земные муки невыносимыми. Исчадие поэтического ада, Сильвестр Ведун с этим не считался. Растоптанный, гадкий утенок, словами он мстил миру - миру, в который ему суждено было ворваться чудовищем…
Сильвестр жил у Чаинского уже месяц. Тот заплатил трактирщику выкупом сто рублей, обещая его жене по воскресеньям отпускать с ней Сильвестра в церковь. Она коротко перекрестила приемыша и расплакалась. Сильвестр удивился - в первый раз из-за него лили слезы, но его согласия на переезд никто не спросил… Долго ехали на извозчике. Мимо по набережной, громыхая о булыжник, проносились открытые пролетки, многие седоки кивали Чаинскому, поворачивали голову им вслед, Чаинский отвечал рассеянно и небрежно. Отовсюду лились помои человеческих голосов: грубое понукание кучера, крики торговцев, визг мальчишек, перебранка размалеванных, по пояс высунувшихся из окон женщин, - раздражавшие Сильвестра до глухоты. Бедные и скудные, их речи пугали неблагозвучием, оскорбляли фальшью, заставляли его окаменевать, прятаться, как улитка, за изнанку слов… Он отвернулся на черневшие баржи, кромсавшие воду, щурился на солнце, коловшееся верхушками кипарисов…
В доме ему отвели чистую, светлую комнату, которая после чулана раздавила его просторностью; он стоял в нерешительности у порога, прижав руки к груди, пока Чаинский легонько не подтолкнул его в спину. Он понимал свое положение, все чаще вспоминая желтого кенара, оставленного в клетке, там, над трактирной стойкой его прошлого, но и не думал бунтовать, он не понимал, что это значит... Он был черепахой, возящий свое убежище, его дом из слов был всегда с ним.
Из прислуги он сошелся только с няней Чаинского, глухонемой, выжившей из ума от старости, которая по приезде купала его в мыльной ванне, вычесывая гребнем вшей…
Чаинский попытался было приобщить его к грамоте, но быстро сдался. Сильвестр недоумевал, зачем нужен алфавит, зачем нужно распинать живое слово, приколачивая его гвоздями букв, убивая и коверкая его, как не понимал картины на стенах, красками убивающие природу. Для иудеев и шумеров письмо было священным, древние германцы наделяли руны магической силой, вырезая на капищах знаки, поклонялись им, ощущая на себе действие их колдовских чар. Сильвестр Ведун не постиг грамоты, книги, мертвые книги, вызывали в нем отвращение и мистический ужас.
От Чаинского он услышал много новых слов, пробивших бреши в его прежних, возведенных годами укреплениях. Они возбуждали любопытство, но, когда он узнавал, что их можно заменить горстью ему известных, разочаровывался. Ночью, когда в зияющей черноте дома хищно куковали часы, залезая под одеяло, он зализывал свое расколотое «я», стоящее под шквалом дневных атак, под напором чужеродных слов. И даже здесь, в постели, провидение отказало ему в отдыхе, он спал без сновидений, а его беспощадный мозг продолжал перебирать фигуры речи, разбивая слова в прах букв, воскрешая в новых сочетаниях.
А Чаинский боролся с искушением. До сих пор ему казалось, что он знает о поэзии все, ему доказали, что – ничего. Он понял, что этот сын блудницы – поэтический мессия, посланный на землю опровержением поэзии. «Но ведь никто не узнает, - думал Чаинский, расхаживая по комнатам в распахнутом халате, - ни одна живая душа… Это даже не плагиат – воровать можно у равного, подобрать разговор кухарок не возбраняется…» Он говорил себе, что и Пушкин не гнушался прелестью просторечья, вспоминал малоросские пометки Гоголя… «Да он бы сгнил в чулане… Поселив его здесь, я благодетельствую… - продолжал он размышлять, наблюдая, как Сильвестр неловко стирает пыль с полок, вытряхивая ковры растрескавшимися, узловатыми пальцами… - Во всем остальном он же совершеннейший кретин, зачем ему слава, о которой он даже не мечтает…». Хлопая дверьми, Чаинский убеждал себя, что Сильвестр – насмешка Аполлона, что его вид оскорбляет муз… «Разве на Парнас попадают с черного хода? - здраво рассуждал он. – Изяществу учат, а он все опрокидывает: оказывается, не надо ни университетов, ни художественных академий… О, Господи, где же справедливость, почему именно ему…». Чаинского душила зависть, он стонал, охватив голову руками, играл желваками, стискивая до боли зубы… Но к чести он устоял. К тому же он уже был рабом своего слуги…
Он все чаще брал наугад классиков и прочитывал вслух несколько строк, как бы нечаянно забывшись, косясь на Сильвестра. И уже через мгновенье, ломая реальность, раздавался скрипучий голос, доказывавший, что эти оболганные пышными сравнениями строки – совершенство в отсутствии совершенства, луна, которую приняли за солнце. На его фоне их талант выглядел неумелым притворством, их вымороченные творения распадались на горстку жалких приемов, их неточные слова граничили с лепетом. И Чаинский не мог противиться наваждению. И каждый раз ему не хватало сил записывать, а память отказывала…
Салон Шаховской на Приморской привлекал старыми винами и небрежным радушием хозяйки. Здесь сложился круг из «людей искусства» - литераторов местных «Ведомостей», приезжавших на морские этюды художников, начинающих музыкантов, эстетствующих студентов и обывателей, праздно шатающихся по компаниям. Провинция - всегда шарж столицы, ее богема – карикатура столичных мотов…
Здесь умничали, возвышая голос: «Я Вам уже в третий раз говорю: главное оправдание Бога состоит в том, что Он не нуждается в наших оправданиях. Вспомните Иова…». И всем было неловко, и все обещали не ходить сюда больше, но, изнывая от курортной тоски, вечерами опять тащились на Приморскую, где их встречал плешивый камердинер и сверзившиеся с колонн львы.
Раз в месяц у Шаховской устраивали состязания, выбирали короля поэтов. Чаинский называл это турнирами банальностей, но охотно участвовал. Вокруг него клубились дамы полусвета, с папиросами в длинных мундштуках и газовых платьях. Юные дарования - девицы из купеческих семей и плаксивые веснушчатые гимназисты – доставали мятые листки, читали по-петушиному, смущенно краснея… Те, кто поопытнее, с меланхолической отрешенностью закатывали глаза, заламывали руки, а сорвав аплодисменты, топтались манекенами…
«Bonjour, Серж…» – грассируя в нос, встретила она Чаинского, протянув для поцелуя дырчатую перчатку. – Ты нас осчастливишь?» После бурного романа, о котором говорил весь город, они оставались на «ты». Чаинский неопределенно пожал плечами. «Я надеюсь…» - моложаво улыбнулась она, шурша шелками навстречу очередному гостю.
Густел вечер. В зале пестрели поэтессы, шаркали по выщербленному паркету недоучившиеся студенты, молодежь окружала толстенького критика, холодно кивнувшего Чаинскому – они были соперники, оба претендовали быть законадателями вкусов, оба пользовались расположением дам. «Ямб и хорей уже на закате, - проходя, услышал Чаинский, - сегодня все упирают на внутренний ритм, потому что поэзия – лингвистическая проекция бессознательного, как утверждает немецкая школа…». «Да что ты знаешь о поэзии, - подумалось Чаинскому, вспомнившему домашнего шамана, - все твои многоумные немцы – жалкие, ничтожные клоуны… Дух дышит, где хочет, его не загонишь в клетку увесистых монографий…».
Задули часть свечей, остальные обнесли лиловыми абажурами, начались чтения. Распоряжалась всем Шаховская, оживленная и немного суетливая. Спрятавшись в тень, Чаинский слушал привычные рифмы, испробованные веками интонации, но теперь эти выверенные, испытанные модуляции для него только оскверняли слова, делая их одинаково глупыми и пошлыми. Какое-то мрачное отупение навалилось на него, он вышел, крикнул лакея и распорядился привезти Сильвестра…
Повозка неслась по каштановой аллее в желтом мареве фонарей, заставляя расступаться гуляющих. Сильвестр зажался в угол, его ушные раковины тянули какофонию людских звуков – шипящих, рыкающих, свистящих… Стадо, безжалостное стадо! Ревущее, блеющее, орущее, мычащее, хрюкающее, вопящее, лающее, пищащее… Оно лизало шершавым языком, мучило, корежило, жгло… За месяц у Чаинского он отвык от этой всепроницающей пытки, в ледяной тишине кабинета он избегал ее щипцов, и тем болезненнее был возврат. Его окружал мутный водоворот слов, неведомые пришлецы вторгались пиявками, царапали, как дикие кошки, кусали, как бешеные псы… Их полчища облепляли осами, нигде не было спасения от их гудящего улья. Сильвестра коробило…
Жирной кляксой пала ночь, некоторые стали расходиться. В сопровождении купчика удалился изрядно набравшийся врач, откланялся розовощекий корнет.
«Кто еще мечтает о титуле короля?» – проворковала Шаховская, кокетливо оттопырив мизинец, она обвела всех лорнетом. Чаинский легонько подтолкнул Сильвестра вперед, как тогда в комнате. Тот нелепо хромая, вышел из круга. В драном, с чужого плеча сюртуке, с закатанными рукавами и протертом в локтях, он был смешон – худшее из чувств, которые может вызывать артист. Пополз презрительный шепот. Уставившись в решетчатое окно, Сильвестр молчал – незнакомые шорохи кружили голову… Апоплексическим затылком опрокинулась на море луна, дул слабый ветер… «Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился…» – громко продекламировал Чаинский. И тут злобная ухмылка исказила черты Сильвестра, тысячи слов пираньями вцепились в эти строки растаскивая по буквам и собирая вновь. Когда он смолк, никто не проводил их. Оторопевшие, все еще пребывали во власти угрюмого бормотанья, задевавшего их потаенные, неведомые им самим струны. «Соловей», «кумир», «поэтическое божество», ничего не выражавшие, бледные слова не шли у них с языка, услышанное завораживало, манило, пугало, причиняя боль и затопляя наслаждением. Все предыдущее выглядело ремесленничеством, грубой поделкой, слепком с идеала, приближением к приближению...
Сильвестр Ведун не вошел в Историю, История – это закон больших чисел. Но там нет Бога. Бог, как и дьявол, сокрыт в деталях, Бог – это штрих на мировом полотне, сноска в книге бытия…
Дальнейшая история нашего героя – это эволюция греха. После своего ошеломляющего, опереточного успеха Сильвестр заболел. Он метался в горячке, в непролазной, безобразной тьме, обостряющей одиночество, в жару, напоминающем о преисподней… Однако его мозг продолжал расщеплять скорлупу слов, а жесточайший бред граничил с откровением. Чаинский проклинал себя, точно вор, прокрадываясь на цыпочках под дверь, вытягивая шею, ловил безумные, бессвязные речи… Диковинные, они влекли его, как стервятника падаль. «Там царь Кощей над златом чахнет…» – бубнил Чаинский, барабаня пальцами по дверному косяку. Сильвестр сильно исхудал, стал похож на сморщенного гнома, на заячью губу выбежал зуб…
Сильвестр поправился только к зиме. За это время его навестила Шаховская. Выпорхнув из кареты, качая страусовыми перьями, она вместо приглашения призналась Чаинскому, что не в силах справиться с собой. И тот ее понял… Прогнав глухонемую сиделку, она заполнила собой комнату: сняла со свечей нагар, убавила лампадку перед черневшей в углу иконкой святителя Николая, распластала снедь… Ее визиты стали регулярны. Вместе с Чаинским они грудились у его постели, неловко переминаясь, ловили каждое его слово. Он ненавидел ее фальшивые хлопоты, подоткнутое одеяло, поправленную подушку, но больше – ее щебетанье… Отвернувшись к окну, он наблюдал, как прикованная цепью собака, шалея, ловила пастью белые хлопья, прыгала, едва не опрокидывая конуру… Шаховская стала приезжать в сумерках, ее лошадь неприятно цокала, пряча в метель лицо под вуалью с мушками. Ее салон как-то сам собой распался, она отлучила завсегдатаев. Теперь ее смыслом стало сидеть у больного, густо моргая, точно намазывая одну ресницу на другую, обратившись в слух. Увядающая, она опять видела себя барышней, совсем молоденькой, в завитых по моде локонах, дрожащей кисеей платья на первом балу… Возвращение было мучительным, бросая пряди на воспаленный лоб, она умоляла Сильвестра не молчать, совала ассигнации. Эта изнеженная, развращенная вниманием женщина чувствовала над собой власть неотесанного, безусого юнца, она была не в силах обуздать себя, совладать с постыдным желанием принадлежать ему, быть его рабыней, наложницей… И она пробудила Сильвестра, он вдруг понял, что может смять эту избалованную, роскошную женщину, как полевой цветок… Стадия личинки закончилась, к весне куколка превратилась в бабочку, крошка Цахес стал Циннобером…
Талант – это могущество. И сирены сладкозвучием победили Одиссея, и Орфей двигал камни, повелевая тенями… Сильвестр Ведун был новым живым воплощением Слова, его окончательным и бессмысленным торжеством. Он был антихристом, пародией, обезьяной Бога. Дар возвышал его над моралью, догмами, миропорядком, он парил выше пороков, прозрений, долга, ошибок, мудрости, правды. Ведь слова выше суждений, вне истин с их банальной сущностью и наивными обещаниями. Сильвестр не заключал сделки с Вельзевулом, но, как художник, платил обычную цену, о которой не подозревал даже смутно. Впрочем, Страшный суд – для других, дьявол, как и Бог, в апологиях не нуждается, как может Творец судить творца… Тринадцатый апостол, Сильвестр мог бы вести род человеческий на край света, как флейтист - крыс. Втайне избранный быть орудием наказания, голем, посланный людям опровержением суесловия и предостережением от тщеты, он был призраком, однажды осознавшим себя. В нем пробудилось то грозное, растительное самоощущенье, свойственное только ранним годам. Бич Божий, он вышел из подчинения, он все больше становился отступником, бунтарем, падшим ангелом…
Чаинский совсем опустился. Он уже не искал повод, не напускал важности, требовательно приставив стул, он садился верхом и, нюхая со спинки кокаин, ждал, ждал, ждал... В Сильвестровом ведовстве он видел себя каким есть, разбитым, опрокинутым, в провинциальном городке, где рождаются с чувством, что непременно уедут отсюда после гимназии, и где через полвека хоронят на заброшенном кладбище. И он знал, что ему уже никуда не деться из захолустья, где сводит с ума скука, а от глухой тоски хочется выть… Сам он уже давно не сочинял, зачем, ведь ему все равно не вырваться за ограду правильных стихов - за частокол постылых размеров и ограду пресных рифм…
Как-то Шаховская за роялем импровизировала романс. По ее просьбе Сильвестр сочинял для него слова. Он продиктовал двадцать семь вариантов – больше в доме не оказалось бумаги… Франс говорил, что никому не дано создавать шедевров, что некоторые произведения становятся ими благодаря любезности времени. Но Франс ошибался. Считается также, что поэзия делится по жанрам, стилям, возрастам, сословиям, степени начитанности. Но глаголы Сильвестра жгли сердца с одинаковым безразличием. Осторожничая, как Гулливер среди лилипутов, он подбирал слова: если ритмы других щекотали, его – разили наповал. В сравнение с ними остальная лирика казалась сочинением ярмарочных скоморохов, величайшие стихи – виршами, их язык – жаргоном… Искра Божия вспыхнула синим пламенем. Он представил существовавших до него классиков бледной тенью, их лексику – маловразумительной невнятицей, набором вульгарностей, заимствованных из просторечья…
Сильвестр не фиксировал события, происходящее вокруг было чужим, враждебным, он едва помнил вчерашний день, зато мог отчетливо воспроизвести выражения, в которых год назад, корябая акцентом, английский боцман заказал ростбиф, или интонации трактирщицы на его первом причастии… Но все изменилось. Чужие слова больше не буравили мозг, он научился строить защиту. Теперь он не прятался в ракушку от текущей вокруг реки косноязычия. Притупив абсолютный слух, он снизошел до нее, впитывая, как губка, чужие интонации, испорченный камертон, он передразнивал, пересмешничал, подражал… Так имитируют кваканье лягушек и пение цикад. Он схватывал мелодию речи, ее обертоны и контрапункты с той же легкостью, как раньше подделывал анапест и гекзаметр. Он научился отзвучивать собеседника, быть его эхом, зеркалом его чувств. Пустотелая форма, он наполнялся чужим содержанием, как кувшин - водой. Он видел скрытый подтекст, неграмотный, читал души, как раскрытую книгу. В разговоре с ним находили ответы на сокровеннейшие вопросы, не замечая, что разговаривают с собой… Чаинский и Шаховская ползали на коленях, унижались, клянчили, питаясь его метафорами, как ненасытные, голодные демоны… Сильвестр звал их «словососами»… Они стонали, бредили, галлюцинировали, они рыдали от упоения и жалости к себе… По болезни коротко стриженный, точно капуцин, он исповедовал именем слов, приговаривал, миловал, внушал, от него уходили просветленные, но сам он был миражом, иллюзией, лжемессией - он будоражил, оставаясь спокойным, задевая корневые связи невыстраданными словами…
По городу поползли слухи. Молва приписывала Сильвестру чудодействие, и вскоре для простодушных подъезд Чаинского превратился в райские ворота. Они шли сюда за спасением, разуверившиеся, позабывшие самих себя, они надеялись обрести себя снова в звуках его перекошенного рта, в бездне его гипербол и сравнений… Тропою ложных солнц, они брели к дому, где в распахнутых настежь дверях скалился Чаинский… Поначалу тот еще вяло протестовал, назначая очередь, комкая свидания со своей говорящей собственностью, но постепенно его смели, и он махнул рукой и взялся собирать подношения за вход.
Спустя год также низко висело солнце, корчилось карликом на горизонте… Сильвестр долго гулял по набережной, всматриваясь в опаловую даль. Посмотрел представление бродячего петрушечника и зачем-то купил черта на нитках. Он уже отобедал в ресторации, где ел устрицы и трюфеля, зашел в цирюльню… Платановая аллея вывела его к трактиру, где он провел отрочество. В кадке клешнями чернела пальма, здесь все было по-прежнему: выщербленная стойка, рыдания пьяных, оскорбительная вонь… Только желтого кенара сменил в клетке общипанный, облезлый щегол. Возле ног бездомной дворнягой крутился подросток с мокрым полотенцем наперевес.
- Хозяева дома? – спросил Сильвестр.
- На рынке-с… - Потухший, отсутствующий взгляд сироты. - Служишь давно? – Как мамка умерла… Мальчишка кинулся сметать пыль, навернулась слеза…
- Спишь в чулане… - Подросток равнодушно подтвердил. Обнажая пунцовый зев, клюнул зерно щегол.
И тут Сильвестру захотелось побыть отцом, ведь быть отцом - значит немного быть Богом…
- Писать умеешь?
- Да.
- В приходскую отпускают? – продолжил он допрос. Теперь он подделывал язык прислуги, как раньше - язык господ. – Неси бумагу…
Он диктовал, а мальчишка корпел, склонив голову набок. Сильвестр сосредоточенно глядел на своего двойника, избавляясь от непоколебимой иллюзии, на которой держится мир: веры в «я», вокруг которого, как мотыльки, мечущиеся над керосинкой, вращаются мысли, слова и поступки. Преломляясь в этой точке, роман превращается в драму, язык - в речь, а бытие обретает жизнь. Однако теперь он видел множество огоньков, одинаково мерцающих, плывущих по реке под безмолвным небом, огоньки уже слились с течением, стали его частью, и Ведун осознал, насколько глуп и беспомощен человеческий эгоизм…
- Разыщешь Фонбрассова, скажешь: сочинил – денег даст - Мальчишка отчаянно закивал… Потом начал мелко креститься: этот важный господин с отметиной на лбу был божеством, гением слова.
- Да, вот еще что… - Сильвестр достал черта на нитках – Это тебе…
В трактире, чистой его половине, где наспех оборудовали сцену, собралась кучка посвященных. Предвкушая сладкое забытье, они ерзали на стульях, курили, нервно обмахивались веерами. Пора было начинать. Но он молчал. На улице орала благим матом распутная женщина. «Моя мать…» – подумал Сильвестр и… показал всем кукиш.
Гробовую тишину сменил шепот, недоумение нарастало, их терпение было на исходе. Они чувствовали себя соблазненными и брошенными, как бродячих собак, их напрасно поманили и теперь отдали на бойню…
Они уже едва сдерживались. Первым на него бросился Чаинский. Одержимые, они рвали его на части – женщины, словно вакханки, визжали, царапая его ногтями, мужчины старались силой разжать ему рот, выдавливали зубы… Иные затыкали спасением уши – их подавляла исходящая от него тишина. Его мозг еще привычно переставлял буквы, фразы, звуки, уже не находившие выхода. Он еще мог усмирить их, но он смертельно устал. Он хотел освободиться, исчезнуть из этого искалеченного тела, он жаждал убить этот всеразъедающий мозг. Это был его крест, его голгофа. Он научился жалеть людей, он понял, что сострадание выше слов и почему Бог, которого ему предстояло увидеть через мгновенье, молчалив. Но люди его не жалели, как и тысячу лет назад они жрали своего кумира, ломали ему ребра, выворачивали язык… Они опомнились, когда все было кончено. Им стало неудобно: вытирая окровавленные губы, стыдились смотреть друг на друга, перешагивая через останки своего идола, стали расходиться…
Так посреди нелепых, жалких людей умер Сильвестр Ведун, величайший из поэтов, равного которому не видел свет. Как и любой, он не был виноват в своей доле, он сделал все, что от него зависело, искупив зло злосчастием…
* * *
- Молчуна спроси!
- У него спросишь! Света не выпросишь... Затмение ходячее…
Характер рождается под небом. Под общей крышей характера не совьешь. «Четвертый» с детства вбил в себя едва ли не главное: под небом каждый человек - учитель. Один научит выбивать зубы, другой их заговаривать, третий – растить зубы по всему телу.
Беды и удачи ходят стаями. В беду тебя затягивает и надо вырываться, в удаче - удержаться, бежать с теми, кто средь общего ухватил удачу за хвост, держится, сколько дыхалки хватит. Федор считает, что ему повезло. Нашел собственную стаю. Здесь такие же, как он. Способные все вынести, а значит, способные решиться на все. Всяк в своем деле мог бы стать выдающимся, если бы принадлежали самим себе, если бы только «пользовались», тратились на самих себя, на собственное благополучие.
Для «Четвертого» все равны, кроме Сергея Извилины. И еще, быть может, Петьки-Казака. Казак ему, «Четвертому», едва ли не зеркало, Извилина для него едва ли не бог.
Настоящие люди рождаются для легенд.
Федя-Молчун робеет перед Сергеем и всячески его опекает, стараясь делать это незаметно. Началось с того памятного приказа, когда Седой, передавая дела Георгию, подозвал Молчуна, и (втихую от всех) сказал: «Что бы впредь не случилось, ты, главное, Серегу береги!» - и не стал ничего объяснять, будто и так все ясно должно быть. Получилось, что как бы последний свой приказ по группе ему, Молчуну, и отдал. Потом много еще чего было. Было и такое, что даже вспоминать нельзя - запрещено. Но, по правде, и не хочется. А после того кровавого пакистанского дела, и Георгий (когда остались наедине) сказал свое насчет Извилины - едва ли не слово в слово повторил то, что раньше говорил Седой, только собственного добавил - что, при случае, когда станет выбор, выручать не его, Командира, ни кого-то еще, а Извилину, потому как он, Извилина, гений, а Руси больше гениями разбрасываться не должно, как бы на таланты она богата не была, но такое сегодня особо затратное – пришли такие времена. Еще сказал, что мало кто способен видеть выход в безвыходных ситуациях, моментально остальных в этом убедить, да в эту «щель» втолкнуть. И раз уж Молчун с ним в паре, то пусть идет с ним до конца жизни – только своей собственной, а не Серегиной – эту положено спасать. Командир на тот момент был «не в себе», но тогда все были «не в себе»…
Сейчас, так получилось, снова под Седым сошлись, но Георгий – командир по-прежнему, а Седой, вроде как, зампотылу сделался и еще консультантом по делам давним. Седой про давний разговор об Извилине не напоминает, Георгий тоже не вспоминает, но Федор, как был с ним в паре, так и оставлен. А это значит, что приказ все еще действует. Да если бы и не действовал, все равно, теперь для Федора Сергей-Извилина главнее всех, и не потому, что тот приказ был дан на «горячем», а на пороге смерти не лгут, а сам увидел…
«Левая рука» расчищает подходы, «правая» – уничтожает то, к чему так стремились, ради чего живут. Никто столько не бегает, как пластуны «левой руки». Никто не знает так много, как пластуны «правой». Федя с Сергеем по группе – «правая рука». Минирование не терпит суеты. И вообще нетерпеливых, суетных. Федор подошел. И Сергей подошел. Здесь не нервы – стальные канаты нужны. В паре работают – в четыре руки, и раздельно тоже. У Сергея мозг очень быстрый, как ни у кого, а у Федора - пальцы: каждое движение точнейшее, ни на миллиметр не отклонится, с полуслова напарника понимает. Как никто понимает…
Каждый еще в армейской своей песочнице был выловлен среди других «нестандартных личностей» внимательным, натасканным взглядом. Спешили… Готовили фактически смертников, облагораживая их идеей, не скупясь на воинские звания, лепя офицеров, словно в войну - после курсов «ускоренной подготовки». США, считающие, что им до всего есть дело, развернули на территории Западной Германии три базы, на которых расположили свои передвижными ядерные комплексами ракет средней дальности «Першинг», а потом, после существенной доработки, их более коварный вариант «Першинг-2», предназначенный специально для «вскрытия» глубоких высокозащищенных командных пунктов. Как тут не заволноваться? Спешно изыскивались меры противодействия.
Есть такие редкие подразделения, где инициатива не наказуема, а поощряется. Войны не начинаются внезапно, каждой предшествует период тревожного ожидания, когда дипломатам кажется, что они могут еще что-то уладить, лидеры, каким объемом информации они бы не владели, пытаются держать уверенный вид, а остальным же – исполнителям, которым приходит приказ готовности, кажется, что это сон, что все это происходит не с ними.
Феде очень нравится девиз подразделения: «Максимальный ущерб минимальными средствами!» - совсем не отличающийся от логики рукопашного боя, от его, Фединого, понимания этой логики. Люди удивительно похожи на вещи, которые они делают. У каждого свой запас прочности, свой срок, но все можно разрушить враз, если ударить по определенному месту. Федор со всей страстностью, как умеет только он, отдается взрывчатке, взрывному делу - видя с собой много общего. Взрывчатка тоже может быть разной – мягкой, пластичной, податливой и неподатливой, растекаться, рассыпаться, жесткой, что не сковырнуть, такой, с которой можно делать что угодно – колоти сколько влезет, и гремучей, что взрывается от упавшей на нее капли… С запахом, без запаха, с вкусом, без вкуса. Но итог один – служить взрыву. Совсем, как он.
Федор любит «классические вещи». Если попробовать «на зуб» кусок тола, те брикеты, что остались с большой войны, что обклеивались бумагой и так были похожи на хозяйственное мыло – то вкус сладковатый, а на месте, где куснул, остаются красивые розовые борозды зубов…
Федор часто думает о той, прошлой войне, которая когда-то коснулась всех… Война сегодняшняя тоже всех коснулась, но ее не замечают – она химическая, не калечит тело, а наперво разрушает мозг, душу. Так ему кажется…
Извилина – особый. Извилина душу очищает.
Еще Извилина моментально понимает то, что еще никто не понимает и умеет «держать лицо» не хуже самого Федора.
Только раз Федор изумился, когда смотрели хронику - про то, как стали рассыпаться те самые две Нью-Йоркские башни - на лице его, обычно бесстрастном, отразилось удивление.
- Направленный каскадный взрыв!
Все тогда переглянулись. Не понимая еще – почему? Зачем взрывать своих людей? Лишь Извилина все сразу понял и, выстраивая собственную логическую цепочку, восхитился изяществу операции. Объяснил свое понимание – не поверили, даже ему не поверили, только Федор поверил, а полгода не прошло – все подтвердилось. Самострел! Израиль расстарался для своего главного стратегического партнера…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
2007 июнь:
«На специальном заседании Конгресса США, посвященном 40-летию Шестидневной войны, конгрессмены единогласно проголосовали за признание Иерусалима официальной столицей Израиля и призвали президента США Джорджа Буша перенести в Иерусалим американское посольство. Кроме того, конгрессмены обратились к мировому сообществу с требованием признать Иерусалим официальной столицей Израиля. На сей раз законодательная власть предложила исполнительной взаимовыгодный обмен: Белый дом перемещает посольство в Иерусалим, а Капитолий взамен за это одобряет новый бюджет на содержание Госдепартамента США, превышающий 4 миллиарда долларов.
Считается, что «Израиль - единственная независимая страна, столицу которой не признает никто в мире». Это не совсем верно, поскольку на сегодняшний день Иерусалим признают столицей два иностранных государства - Коста-Рика и Сальвадор. Все прочие по-прежнему считают столицей Тель-Авив и только там размещают свои дипломатические представительства…»
(конец вводных)
--------
В начале 70-х Федор пришел в подразделение с умением и практикой, которой не было ни у кого… Что же до остального… Седой так считал: не выберешь дубины без кривинки, главное, чтобы к делу гожа была и не ломалась – «отказчиков» он не терпел.
Разведка отказчиков не принимает. Один раз отказался от задания, больше тебе в ней не служить.
Три секунды очень много. Пять – роскошнейший подарок, можно успеть спасти не только собственную жизнь, но попутно забрать чужую… Удивлял своей молчаливостью, словно знал больше других и потому молчал. Замечали, что Федора насекомые не кусают, словно договаривается он с ними, да и вообще, словно йог какой-то - возьмет и в какой-то момент не дышит. При этом, по прежнему что-то делает, и даже отвечает, если спрашивают, только не дышит и все! Потом видишь - опять дышит, но по нему не видно, чтобы особо запыхался. Интересно, а сердце он на это время тоже останавливает? Какое-то время подобные вопросы занимают, потом привыкают, и никто больше не озадачивается. Федор – разведчик собственного тела.
Воля сформировала характер, характер ли сформировал волю, но к событиям в Афганистане Федя-Молчун личность известнейшая…
Кроме Сергея-Извилины для Федора в особом месте сознания существует Петька-Казак. С ним ему положено дружить. Об этом руки друг другу пожимали еще на гражданке, еще до срочной службы. Больше у Федора таких друзей нет, с которыми такое было бы закреплено.
Федор Казака понимает и не понимает тоже. Не понимает - зачем неприятности искать - вон как руки располосованы. Не играй – работай! - один раз точно нарвешься! Но и понимает, потому как, сам ищет то, чего еще не знает – ведь Казак то же самое ищет, так ему кажется.
Командира все-таки пришлось убеждать, хотя, казалось бы, чего непонятного? Если снайперу позволено практиковаться, боевых решений у него порядком, то такие случаи, как рукопашный бой – достойная проверка и шлифовка мужских характеров – встречаются чрезвычайно редко. В ГРУ за все девять лет Афганской случилось всего два раза (это из зарегистрированных официально), и сколько-то неизвестных - последних для их участников. Федя с Казаком считали, надо поправить это положение. В смысле собственной практической подготовки - в тех уже нередких случаях, когда взят и наскоро выдоен на информацию «язык», когда остается «суровая необходимость», то зачем «быстро и просто»? Зачем такое расточительство, когда можно проверить на нем свои навыки или даже (если подвернется такая удача) увидеть, обогатиться некими новыми, до поры неизвестными, чужими?..
Вспоминает, когда было в первый раз. В самом начале афганской Седой по каким-то причинам был жутко против - говорил, что не желает, в случае, если кого-то «мешок» подранит, иметь неприятности на свою… Тут он, в зависимости от настроения, менял географическое расположение «объекта собственных неприятностей». Даже об заклад бились – какое в следующий раз укажет. Но один раз разрешил. Потом еще и еще. Только всякий раз уходил – не желал на «это» смотреть. А потом уходить перестал - после того случая, когда наткнулись свидетельство, что их противник занимается тем же самым, но с воодушевлением… Петька-Казак по характеру ран определил, что сработано одним и тем же «умельцем», и что специально тыркал, чтобы наш боец продержался дольше, и понятно было, что и тому дали что-то вроде ножа, только вряд ли достал он им своего противника. Петька-Казак так думал - что ни разу не достал.
В Пакистане всякий раз одно и то же - быстрое потрошение на инфу, достоверность которой нет возможности проверить сразу, и уж нет никакой возможности – лишали ее себя, если солгал, вернуться, отвалить камень, под которым спрятано тело, и сделать ему еще раз «очень больно».
Петька-Казак считал, что действительно больно бывает только один раз – последний, когда приходит осознание, что тебя убили, все остальные можно вытерпеть. Федор с ним не соглашался. По его пониманию, с последней болью приходит облегчение, читается она в чужих глазах - наконец-то все закончилось… И прежде чем допрашивать, надо знать часть правды, - а иначе как узнаешь, правду рассказывает или правду врет? От большой боли много правды врут, потому как понравиться хотят – это тоже надо знать. Но правдой опять же Извилина снабжает, и она очень болючая.
Федя и Казак любят жизнь. Все лучшее в жизни оплачено солью. Все худшее от недосола, от жалости к себе и другим. Странным было бы иное.
Когда такое случается, Федор просит себе оставить «куклу», Казак тоже просит. Иногда бросают монетку. Казак любит «работать» при всех, а Федор не любит. Казак может долго играться - собственную технику оттачивать, чужую выявлять, а Федору надо сразу собственное проверить - то, в чем он сомневается. Потом только в глаза смотрит – как в них цвета меняются. Человек умирает с глаз - это важно знать. Иногда умирает заранее, до того как убили. Уверен в себе? Смотри в глаза, в глубину, выпивай их насухо. Это едва ли не важнее остального.
Седой тоже понимает про глаза, у него собственная медицина. Седой – лекарь. У Федора своя – он думает, что человека лучше знает. Седой – дает, Федор - отнимает. Второе можно довести до искусства. Первое – нет. Смотреть надо, чтобы понять, что происходит, когда жизнь выходит, без этого учебы нет, а Федор учится. Учиться положено на чужих смертях… до собственной.
Все люди – пузыри, из которых запросто можно выпустить воздух жизни. Только к клапану каждого свой путь. В большинстве простой, но есть люди очень сложные. Федор горд, что они рядом с ним. Что они - стая.
Мишу надо бить в колени под угол - Миша очень мощный, в нем здоровья на всех, его иначе не пробьешь, сначала надо лишить возможности нормально двигаться. Лишь бы не ухватил… Мишу в колени, а дальше по обстоятельствам. Миша, если ухватит, сожмет, если смертное свое почувствует, в труху человека сделает. Еще Федору с Казаком не хотелось бы что-нибудь выяснять. Не потому, что друг. Казака он считает полностью равным себе. Пусть в ином умении, но равным. Братом! Мишу еще можно обмануть, обставить, Казака - нет. Казак жизнь знает. Как никто ее понимает. И в Феде видит родственную душу. Как-то целый день простояли друг против друга, показывая всякие «домашние заготовки». Петька-Казак, как раз слинял с отсидки, и с собой, словно побывав в каком-то учебном центре, принес всякие новинки – как «понты нарезать перед всякими разными фраерами». (Это по его выражению). Федор тоже показал ему из старого, из того, что «напутешествовал» в свой «детский период». Расстались довольные собой – каждый разбогател. Теперь регулярно сходились, не таясь перед друг другом, выкладывали то, чем разжились за последнее время. Пусть Казак к ножам тяготеет, руки себе жалом удлиняет – но и это во все времена серьезное умение…
Федор часто думает об остальных. Остальные страшны дистанцией. Каждый на собственной, определенной, но если нет дистанции, можно лепить собственную тактику. Самые дальние - у Сашки, потом у Михаила. Последний тут Лешка. Но он такой, что и со ста метров любого снимет. А раз (и Федор сам тому свидетелем был) на горном серпантине «духа» снял навскидку со «Стечкина». Тот на противоположном склоне прятался. Скатился, спустились к реке – проверили - точно в голову! Выше рацию нашли. Координировал. Потом примерились, свыше двухсот метров получалось. С пистолета в голову! Да как его Лешка высмотрел? Еще и с неудобного положения... Федор же рядом был, все видел и потом расстраивался - как же так? Почему сам его не учуял? А Лешка вылез, позевывая, на броню, и тут же, со сна, не продрав глаз, хвать "Стечкина" с ноги... Он, когда в технике, всегда пистолет к ноге крепил - легче выскальзывать. Сделал! Очень быстро, а для пистолета предельно далеко. И еще был случай на встречной скорострелке, когда на тропе столкнулись. Так здесь еще быстрее сработал, иной за это время сморгнуть не успевает… Лешка не прост. Нет простых в их подразделении - их стае!
Федор в тот раз очень расстроился, что чужой взгляд не почувствовал - а должен был бы! Такое может быть, только если взгляд равнодушный, привычный, только он скользит, а за кожу не цепляет. Значит, война эта будет долгой, если равнодушие пришло…
У Федора ни одного шрама, и зубы все свои. А тот единственный раз, когда в госпиталь попал, был по причине общего ушиба. Сердце какое-то время прыгало неправильно, вроде бы не в такт. Но это он наладил, научил сердце отсчитывать свое ровно - по часам контролировал, требовал не опережать, стучать на одинаковом расстоянии. После этого те двойные перестуки, которые так врачей смущали, исчезли. Раньше всякий восьмой-пятнадцатый удар, вдруг, ни с того ни с сего, выпрыгивал сдвоенный. Непорядок!..
Федор только с госпиталя - с него началось - стал воспринимать людей как пузыри, из которых можно, чрезвычайно легко, выпустить воздух жизни…
Седой лучшей утехой жизни считал огонь и воду. Казак – огонь, Федя - вода. Федю оценили сразу. На слово тих, а в деле лих, а то, что блошки, быть может, в голове, то они опять-таки тихие, других не кусают. Большинство не понимает полученных знаний, а потом забывает и их. Федя словно в одной школе с Седым учился, название которой – Жизнь.
Все они, его подопечные, родившиеся спустя какой-то десяток лет после Великой Войны, чьи незатянувшиеся следы-раны в детстве встречались им постоянно, чувствовали себя немного обманутыми и часто говорили, что в своем сегодняшнем возрасте обязательно смылись бы на фронт или славно попартизанили. Есть ли такой, что способен радоваться собственной ненужности, утешаться тем, что других так глубоко огорчает? – никому не нужен? – вот и славно! Некоторым детским мечтаниям суждено сбываться.
Двигателем человека выступает любопытство. Заставляли себя любопытствовать ко всему, стремясь охватить вокруг себя пространство, проявляя интерес к людям, их делам, дорогам и тропинкам, всему, чего коснется взгляд, и что находится – вон там! – за его пределами. Постепенно это становилось чертой характера каждого. Разведчик и вне разведки. Разведчик навсегда. Цепкий взгляд – а если здесь засаду? А если здесь засада, и кто-то уже посматривает на тебя хозяйским взглядом? Оценивали уютность канав. А вот здесь бы растяжку на преследователя, а здесь залечь самому, а потом рывком вон туда – огонь не помеха…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
18 июня 2007:
«Крупный тайник с оружием обнаружили сотрудники правоохранительных органов неподалеку от села Мамонтово Ногинского района Московской области. Тайник располагался в лесном пруду. В нем находились два гранатомета РПГ-18, пять автоматов Калашникова, пистолет-пулемет иностранного производства, шесть пистолетов ТТ, пистолет "Браунинг", два пистолета Макарова, помповое ружье и большое количество патронов различного калибра. "В настоящее время устанавливается источник приобретения, принадлежность и цели использования данного арсенала", - отметили в правоохранительных органах…»
/«РИА Новости» /
(конец вводных)
--------
- Старшего что-то не видно, - говорит Седой.
Среднего брата он уже показал, да Извилина его уже видел из бани, именно он тогда приезжал со своей неумной «кодлой». Сейчас наблюдал, как тот ходит по рынку в спортивном костюме с двумя подчиненными в костюмах поплоше – вроде как униформе. Вид какой-то потерянный. Прошел мимо крытой машины, с которой торговали арбузами, остановился у стола с весами и нарезанными «пробами» и стал жрать арбуз. Именно жрать, жадно отхватывая от нарезанных кусков верхние доли, засовывая, проталкивая пальцами, едва ли не давясь. Сок стекал с углов рта, по подбородку… Утерся ладонью.
- Жить пытается шире себя самого!
Извилина как-то наблюдал бомжа, который пытался управиться с арбузом без ножа. Примерялся по всякому, и видно было, как в наморщенном лбу работала мысль. Извилине было любопытно, каким образом выкрутится – все-таки русский бомж, значит, изначально что-то от «Левши» должно остаться. И действительно, маялся недолго: достал целлофановый пакет, сунул арбуз туда и расколотил кулаком, потом прогрыз в углу дырочку и стал сосать, наслаждаясь.
Рассказывает про это Седому. Седой хмыкает.
- Он перед этим, что английский джентльмен.
Гуляют, осматриваются…
Ситянские, как стало принято говорить – «держат рынок». Не огороженный, а возникающий стихийно по определенным дням возле старого маленького, до сих пор называемого: «Колхозный». Разборные торговые палатки двух смежных улиц рядами вытекают на площадь, захватывая ее. Сама же площадь, когда-то место первомайских митингов, парадов трудящихся, ветеранов и первоклассников, проводов в армию, а в суровую годину – было такое – и на войну, теперь уже пиявкой - новыми помыслами – не лепилась краем, а присосалась к транзитной трассе, пронизывающей городок насквозь.
Трасса заставлена машинами на обе стороны, на противоположной стороне торчат несколько слипшихся двухэтажных магазинов, в которых, впрочем, торгуют только на нижних этажах, верхние перекрыты, должно быть, превращены в складские. В магазинах в рыночные дни торговля идет ни шатко, ни валко. В обычные, впрочем, тоже – поскольку нет народа. Наезжают утренними автобусами – сельскими «пазиками», уезжают обеденными. В небазарные дни по расписанию автобусов мало, одна надежда на неразборчивых транзитников, которым можно всучить прогорклое просроченное масло, выдав его за местное. В базарные же (воскресные и пятничные) все торопятся, заскакивают, чтобы глянуть ошалелыми глазами на цены, и обратно. На рынке дешевле. Магазины – для охмурения транзитников, дачников, но не местных жителей. Всяк из местных вытерпит до пятницы, чтобы взять то, что ему надо, на пару рублей дешевле.
- Третьяч! – говорит неожиданно Седой.
- Что? – удивляется Извилина.
- Сортность самогонная. «Первач», «другач», «третьяч». Третьяч – товар третьей руки. Здесь на рынке едва ли не сплошь третьяч. Хорошо еще, белорусы выручают…
Рынок полон. Людской поток зажат палатками, словно пойманная покорная речка, или даже больше - наскоро вырытый канал, вода в котором так окончательно и не определилась – куда ей? - и подтачивает берега, ища лазейки. На площади уже попросторней, там рядов несколько. На закрайках торгуют с машин. Холодильниками, мотоблоками – мечтой садовода и даже мебелью – белорусы везут товары из страны несдавшегося социализма. Через дорогу, уже в стороне, скрыт деревьями павильоном «Культтовары», там стоит джипик дорожной милиции – в ожидании, кто из транзитников не заметит давным-давно выгоревший на солнце знак: «Остановка запрещена». Их интерес и основная прибыль на линии памятника Ленину – в ту и другую сторону от него ровно по пятьдесят метров – это как раз напротив соблазняющего рынка. Каменный Ленин стоит спиной к зданию, где теперь непонятно чем занимаются, стоит «в рост», на высоком, когда-то белом постаменте, со строгим уточнением «Ленин» и затертым похабным словом пониже. Оптимистически вскинув руку, он приветствует «новую экономическую политику», словно опять был ее автором, и замкнулся круг. Сергею-Извилине это кажется циничным.
- Ну вот и младший. Меня срисовал! – бурчит Седой, тут же кратко характеризует: - Дурень!
- Вижу! – говорит Извилина, приподнимая и разглядывая китайское пластмассовое ведерко так, словно обнаружил в этом развале ночную вазу от Феберже.
У палатки с кассетами, где в черном ящичке, укрытом клеенкой, истошно надрывается певица, терзая весь рынок просьбами любить ее «по-французски», какой-то щекастый молодец, в кроссовках, летних брюках «под цвет», босоножках и дорогом трехбортном пиджаке, но не шитым по фигуре, а взятым «на глазок», топорщится ли набитыми карманами, а скорее по причине,, что хозяин больше привык к фуфайкам, все это убожество внезапно замирает, не веря собственным глазам, потом прет ледоколом, расталкивая рынок, и, еще не доходя, принимается выговаривать:
- Бля! Дедок, ты, наверное, совсем охамел! Знаешь, сколько ты мне теперь должен?
- Обсудим? – Извилина возникает рядом этаким чертом – интеллигентская рожа в несерьезной панамочке, той, что в новой современности, обзывают «пидараской».
- Не понял… - искренне изумляется «костюм». – Слышь, кореш – здесь непонятки!
Оборачивается к тому, что протолкивался следом, словно ища поддержки, и уже сам, не дожидаясь, замахивается, словно отбиваясь от чего-то надоедливого. Но кто-то руку зажимает больно, еще больнее и страшнее упирает чем-то в бок, а «корешу», что был рядом, вдруг, непонятно с чего, плохеет, и он опускаться на землю.
- Человеку плохо! – громко объявляет Извилина. – Расступитесь! Дайте человеку кислорода! - И сам же первый отступает назад от упавшего, пропуская любопытных.
Щекастого впихивают в щель между торговыми палатками, проелозив рожей по дешевому глянцевому покрытию, выталкивают на задник: туда, где пожухлые кусты, мятые картонные коробки и рваный целлофан. Он еще матерится, постепенно распаляясь, но этот интеллигент начинает смотреть в глаза так, что слова хиреют, сами собой сдуваются, и прошибает озноб: словно тут на месте досадливо и быстро решается – жить ему на этом свете или уже нет.
- Претензии к дедку берем на себя, - говорит Извилина. – Понял?
- Вы кто?
- Мы… - Извилина секунду думает. – Мы – педсовет! Заседание через полчаса – в той чайной, что через дорогу - собери, кого сможешь. Городишко маленький, концы короткие, думаю, оповестишь. Если есть над тобой старший, скажешь ему одно: пусть задумается – кто крышует крыши. Дошло? Все! - легонько похлопал по плечу. – Иди, работай!
Костюм чувствует, что сзади приотпускают. Хочет обернуться, но чьи-то руки не дают, снова ухватывают и пихают туда же - между палаток…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
Россия 2001 -
падение производства до уровня предыдущих лет:
цельномолочной продукции – 1963,
производству телевизоров – 1958,
объемам добычи угля – 1957,
животного масла – 1956,
кирпича строительного – 1953,
грузовых автомобилей – 1937,
кузнечно-прессовых машин – 1933,
зерноуборочных комбайнов – 1933,
производству металлорежущих станков – 1931,
выпуску тракторов – 1931,
пиломатериалов – 1930,
выпуск вагонов – 1910,
тканей всех видов – 1910,
обуви – 1900,
шерстяных тканей – 1880…
2001 по отношению к 1989 году:
1989 - тонн молока 55,7 миллиона,
2001 – 32,9 (падение до уровня 1958-го года)
1989 – поголовье свиней - 40 миллионов,
2001 - 15,5 (падение до уровня 1936-го года)
1989 - поголовье крупного рогатого скота с 58,8 миллиона,
2001 году - 27,1 (падение до уровня 1885-го года)
1989 - поголовье овец и коз - 61,3 миллиона,
2001 - 15,2 (падение до уровня 1750-го года)…
/согласно данным ГОСКОМСТАТ Российской Федерации/
(конец вводных)
--------
«Четвертый», «Пятый» и Седой за стол не садятся, а у стойки заказывают еще.
- Нам бы повторить!
Пьют облокотясь, с достоинством и верой в завтрашний день. Зрелище по нынешним временам уссюрное - сюрреалистическое – три мужика пьют чай. Дежурная «дневная» барменша в белом фартучке смотрит с подозрением – как на инфекционных больных и потом, явно рисуясь, громко зовет с кухни напарницу - свояченицу, такую же рыхлотелую, только в фартучке уже не кружевном, а заляпанном пятнами и пропахшем прогорклым маслом, - оценить заезжих придурков.
- Думаешь, придут? – спрашивает Извилина.
- Придут! – уверенно говорит Седой. – Уже присылали пересчитать. Два раза заходили – очень старательно мимо нас смотрели. Изумились, что опять вас, не беря меня в расчет, всего двое, да еще и не те, что возле бани среднему Ситянскому с друганами морды щупали. Теперь со стороны кухни все проверяют и ближние машины выглядывают с неместными номерами в которых сидят, не выходят, либо рядом тусуются – но это зря, здесь транзит, да еще и базарный день. Только запутаются в предположениях…
Седой успевает рассказать про Ситянских. Что деревня была такая, да вроде и сейчас есть – Ситно, только непонятно живет ли там теперь кто-нибудь.
- «Ситянские карманники» прозвище свое получили не за то, что по чужим карманам шныряли – такого тут не водилось, а за то, что в собственных таскали всякую дребедень, приспособленную для драки. За что не раз были жестоко - бывало, что и жердьем - побиваемы, да так и не отучены.
Седой почти слово в слово повторят то, что слышал когда-то от покойного деда Михея, даже сохраняя его интонации – характерный говорок. Чтобы не скучать и отвлечься, рассказывает и что сам думает по этому поводу. Что Ситно – деревня особая. Добра деревня, в месте хорошем – у озера большого, да слава худа, что ей, что озеру. Характеры складывались по деревням – семьям. Ситно, должно быть, зачервоточило во времена незапамятные. Появился какой-нибудь прохиндей, что, уйдя на заработки, вдруг, возвернулся в сапогах со скрипом, красной ситцевой рубахе, «подсигаром» в кармане, взялся дарить девкам платки, совать мужикам папиросы, в общем, произвел неизгладимое впечатление на тех и других. Хвастал безмерно, чем ломал устоявшийся уклад, и вот уже прививались иные привычки. Извращались городским неправильным заработком. Стали жить не за счет топора, не косьбы (а косцы были знатные), не рыбной ловли, а срамного лакейства, становились половыми или «погорельцами», запрягали лошадь в загодя, с «умом» пожженную телегу, и ехали срубить деньжат с доверчивых городских. Тут же продавалось и подаяние – все то, что им подавали «натурой». Совращались длинным или скорым рублем. Иногда уже и вся деревня превращалась в коробейников, забрасывала хозяйство, раз за разом отвыкая от него. Уже не обращали внимания на завалившийся хлев и текущую крышу, только дожидаясь нового сезона, когда можно отхватить всего и разом. Так и случилось, что на примере одной шальной удачи, на зависти к ней, на червоточинке, подхватывало целую деревню и не скажешь теперь как ее прежде звали, стало - Ситно, а попросту «Решето», как поменялись люди в нем и мнение о них: «У ситянских все одно - как вода в решете – толку не будет». Привозили дурные городские привычки. Михей поминал про хитрую свинчатку, весовые бронзовые или чугунные гирьки на шнурке и складные полураскрытые ножи за спиной, скрытые рубахой с запуском – лезвие заторнутое за брючный ремень, рукоять на внешней стороне «под руку». Уже тогда умели переделывать под стопор, чтобы, открывшись, лезвие уже не складывалось.
Седой предупреждает, чтобы готовы были ко всякому. Древние въевшиеся привычки трудноистребимы…
Извилина предпочитает собственные суждения. Задумчиво разглядывает прилепленный к стене плакат певицы, чьей сущности подошла бы надпись: «Жопа - вид спереди», нет-нет, да и поглядывает на развязную придорожную «барменшу», ожидая шевельнется ли что внутри? Осталась ли в нем жалость, снисхождение? Нет, не находит, понимает, что, случись «суровая необходимость», спустит курок – здесь клейма ставить негде, тут даже не «секонхенд», тут счет утерян…
Появляются первые, с младшим Ситянским, становятся кучей в дверях.
- Опаздываем-опаздываем! – укоризненно дружелюбно встречает их Извилина и, введя в растерянность, отворачивается, больше не обращая никакого внимания, хлебает свой чай, с наслаждением щуря глаза. Отворачивается без опаски, зная, что уже прошел умело пущенный слушок, будто приехали крутые московские (или какие-то еще) раком ставить районную «головку» за неправильное ведение дел.
Неловко толкаются в дверях, потом принимаются рассаживаться. Кто-то сразу же выходит и возвращается со средним Ситянским.
Извилина теперь никого не приветствует, будто не замечает. Завязывает разговор с «дневной» барменшей.
- Вдвоем управляетесь? Сколько в месяц зарабатываешь?
Отвечает. Привирает, но немного.
Сует конверт.
- Здесь больше, чем за полгода, и ничего с вас не требуется. Никуда не бегайте, все равно в дверях остановят. Столы начинайте накрывать – мы у вас отобедаем по богатому. В нашу сторону не смотрите – здесь все быстро будет и не интересно. И не дергайтесь – мы не бандюги, а вовсе даже наоборот. Впрочем, про телефон, если есть, лучше позабыть – он сейчас для здоровья очень вредный. От добра херьню не ищут!
Извилина умеет быть убедительным, умеет и очаровывать. Смотрит чрез плечо.
- Все? – делово спрашивает Извилина. – Кто-то запаздывает? Ждем!
Ситянские в растерянности, с подобным еще не сталкивались, и не знают как себя вести. Вроде бы «наезд», но какой-то не такой. Да и не «наезжали» еще на них ни разу, чтобы сравнивать. Пошептались, кто-то зафантазировался, что это ФСБ – федеральная служба безопасности дуркует. То ли со скуки, то ли чистки начались – зацепили ее интерес каким-то боком. От такого уверенности не прибавится.
Миша-Беспредел вталкивает человека – злого и помятого, и сам становится в дверях. Против Миши старший Ситянский смотрится невзрачно, и все это отмечают. Но, если он так невзрачно, то остальные совсем никак.
- Что ж, поблагодарим одного из наших ассистентов, который обеспечил необходимый кворум! – громко объявляет Извилина, окончательно беря на себя роль дирижера этого спектакля. Зная, что те, кто совсем не дурак, в первую очередь отметят слова: «одного из ассистентов», подразумевая, что есть и еще, может и за дверьми и, шут знает, чем они там занимаются. Некоторые уже жалеют, что вошли сюда, должно быть, вспомнили, что не бандюганы они в конце концов – все это так, небольшой приварок. Не стоит оно того серьезного, что, сейчас готовится. Тех, кто хочет выйти, Миша даже и не разворачивает, просто стоит в дверях и смотрит в глаза. Присутствует здесь, сидит мышкой и грустный качок с битой засунутой в штаны, неловко пытающийся прятать верхний ее конец. Внезапно поскучневший при виде Мишы-Беспредела, лепленного природой, а не железом под анаболики.
Тут и Замполит картинно выходит со стороны кухни – перекрывает второй выход. Рукояти пистолетов торчат из подмышек.
Извилина, обычно скучающий, оживляется, на щеках румянец походящий на юношеский. Только Молчун знает, что пятна на лице Извилины – признак того, что он зол, и чем непринужденнее веселее он старается казаться, тем злее на самом деле.
- Что, если мы крышеваться не хотим? – не выдержав, подает голос старший Ситянский. И это первая фраза «той стороны».
Извилина выглядит удивленным.
- Так это наш дом, и в этом доме теперь только званых честят. Незваных выводят.
- Как клопов! – добавляет Леха для пущего понимания.
- Вы, ребятки, сейчас по любому вне игры. Что так, что этак. Либо возвращайтесь в Ситно к хозяйству, либо беритесь доказывать, что не мыльные пузыри согласно старым традициям. Вот есть такая древняя, но очень хорошая русская Правда, – Извилина особо налегает на слово «очень», едва ли не издевательски, но дальше продолжает голосом сельского лектора, бесстрастно и невинно: – Это правда поединщиков. Условия простые – проигравший выбывает. Можем просто в охотку – на кулачках до первой крови, до полежаньица в ногах. На ножах можно, да хоть бы и на сабельках, если найдутся желающие. На пулеметах в ближайшем лесочке. Все это вы выбираете. И с кем из нас тоже вы выбираете. Но, чтобы не откладывая, сейчас же все здесь и решить. Ясно?.. С одним «но». Слышите, Ситянские? Один из вас троих отсюда живым не выйдет, тут хоть жребий бросайте. Один бьется до смерти – своей или чужой. Эта правда святая, что произойдет, то и будет. Вы, Ситянские, свое личное про себя решили, когда транзитника на трассе убили.
Извилина на счет «транзитника» только щупал, но понял, что попал – приняли без удивления. В остальном же… Где собралось больше десяти, полезнее давить не на логику, а на эмоции, потому сохраняя принцип – разделяй и властвуй, объявил дальше во всеуслышанье:
- Сегодня только Ситянские свой неправедный хлебушек отрабатывают - остальные, кто не занят, за стол, и можете пить-закусывать! Тут уж, по любому, чем бы дело не закончилось, а отмечать положено событие - за все заплачено вперед…
«Хлеба и Зрелищ» придумано не в России, но прижилось легко. Гладиаторские бои не все были подневольные, хотя и в виде редкого исключения. Дракой прав не будешь. Если только защищаешь собственную правду, которую почему-то путают с правом на что-то. На Руси же сходились только в охотку: «До поля – воля, а в поле – неволя». Вольным быть до определенной черты. Переступил? Возврата нет – дерись за свою правду! Насмерть дерись! Кто жив остался – того и правда, кто умер в таком поединке – собакам. Значит – солгал!
- А если я не хочу? – спрашивает старший Ситянский.
- «Не хочу» – через Медвежонка.
Все смотрят на «медвежонка», и Миша-Беспредел, не любящий быть в центре внимания, смущенно почесывая шею, хмурится.
- Теперь собственно выбор. Первый вопрос: кто с кем? Быстренько-быстренько, - торопит Извилина. – Скоро горячее подавать будут – не управимся.
- Это как? – спрашивает младший Ситянский.
Извилина понимает, что интересуется не насчет обеденного меню.
- Это так, что можешь выбрать любого с нашей стороны на собственных условиях.
Извилина уже знает, кого выберет младший Ситянский – глаза выдают. Седой, когда на него показывают пальцем, громко хмыкает и укоризненно качает головой.
- Теперь Ситянский - намбе ту!
Некоторое время Извилина ждет – все смотрят на среднего Ситянского, оценивают его затравленный вид.
- Так понял, что пропускаем очередь? Не вопрос! Слово за старшим…
Старший Ситянский, по нему видно, лихорадочно думает. Понятно, что очень хочет сломать этого нагловатого, но слишком уж уверенного в себе, что-нибудь за этим кроется. Выбирает молчаливого, похоже – трусоватого. И не понимает, почему этот – сильно разговорчивый – так странно на него смотрит, а молчаливый вовсе не реагирует, будто он, Ситянский – пустое место.
- Диагноз – наследственная глупость, - едва слышно бурчит Замполит.
- Значит, так получается, средний достается мне! – заключает Извилина. – Впрочем, пока еще у него есть время переиграть – выбрать Медвежонка или Сурка - показывая на Лешку-Замполита, уточняя: - Это, с которым наш брат Ситянский уже знакомился - третьего дня тому.
Извилина любит предоставлять выбор, не оставляя его, но держится так, словно его детство вызрело не в детстве – много позднее, потому-то сейчас, уже в зрелом возрасте, догуливает, вносит элемент игры.
- Начинаем с молодых или по старшинству? – живо интересуется Извилина, и тут же за всех решает сам. - Впрочем, тут по любому – то на то и получается – первый заход: «самый молодой против самого старого».
Участливо интересуется у младшего Ситянского:
- Стреляться изволите или на кулачках?
- Так сломаю.
- Хорошо, - радуется чему-то Извилина. - Тогда по второму вопросу уточнимся… До крови? До смерти? До калеченья?
- А это как придется! – нагло заявляет Младший Ситянский. Давит взглядом Седого, не понимая, почему тот так спокоен. Хмыкает, картинно снимает пиджак, бросает на спинку стула, встает в стойку - должно быть, видел такую в кино…
Ох, не смейся черт над дьяволом!
- Не суетись, - говорит Седой. - Нет зонта, значит, промокнешь при любых обстоятельствах.
В городе Седой ходит с клюкой, чтобы казаться еще старше. Сейчас отставляет клюку в сторону.
Извилина думает, что Седой сейчас обязательно отчебучит что-нибудь этакое, "нестариковское" - выпрыгнет вверх на метр или больше, попутно хлопнет Ситянского ладонями по ушам, да так, чтобы кровавая юшка носом пошла, рванет на себя, да саданет коленкой под подбородок, в общем покажет себя этаким живчиком. Но Седой из образа не выходит...
Ждет, пока Ситянский замахнется, потом неловко «по-стариковски» подныривает и пропускает мимо себя. И второй раз уходит, выжимая нервные смешки, но под третий, под горсти «подставляется», позволяет ухватить себя за грудки, одновременно сбивая неумного человека с равновесия. Сразу же «крестом» просовывает свои руки, и прижав кисти Ситянского плотненько к своему телу, ведет корпусом-рычагом вокруг себя, сначала в одну сторону и, тут же, поймав сопротивление, в обратную - выламывая кисти и локтевые. Как-то незаметно для всех оказалось, что левая рука Седого уже проскользнула к шее, надавила двумя пальцами куда-то под челюсть, вызывая взвизг и скулеж, словно ошпарили собаку, у Ситянского, вдруг, брызгают слезы. Седой, стоя полубоком, аккуратно опускает его на колени подле себя, прижимая ухом к полу – зашарканному сальному линолеуму…
- Пойдешь в деревню? – спрашивает Седой, чуть-чуть приотпуская, чтобы смог ответить.
- Пойду!
Голос у Ситянского, что у наказанного школьника.
- Прямо сейчас пойдешь? Пешком пойдешь?
- Да!
- Тогда – иди! – говорит Седой.
Отпускает, сдвинувшись на пару шагов, не теряя из виду, поскольку знает оглашенных, которые, почувствовав себя униженными, бросаются грудью на нож, а также и под танк, прихватив гранаты. И даже чуточку расстраивается, что нет в этом Ситянском той шальной звериной отрешенности момента, остатков настоящий русскости, когда выбирают смерть унижению. Ситянский медленно встает и, не смотря ни на кого, выходит. В зале беззвучно выдыхают, начинается шевеление.
- Пауза! – объявляет Извилина. – Кто не участвует – налили и выпили!
И действительно – послушно наливают и выпивают. Разве можно от такого отказаться?
Извилина уже обратил внимание, выделил тех, кто смотрел на эту сцену не без удовольствия. Тех, кого явно воротило от одного того, что Младший Ситянский выбрал себе в противники старика - куда такое годится! Старик же взял, да и «сделал» его! Это близко к правильности. Кто-то даже крякнул от удовольствия и тут же смущенно глянул по сторонам – не заметили? Понял, что не столь крепка связь по вертикали, и может так статься, дело пройдет легче, чем планировали.
Молчун очень сомневается за Извилину. Извилина в рукопашном кажется ему неудачливым, какой-то мягкий, не склонен завершать начатое, и Феде приходится (были такие случаи) за него брак доделывать. Хотя навыки прививаются легко, но, чтобы стать приличным рукопашником, не хватает жесткости. Может «увязать» языка, подкрасться, ударить неожиданно, а, если нет иного выхода, обезоружить словом, выкриком, и даже уболтать, но чтобы драться, пусть и за жизнь… На занятиях Извилина тоже не выкладывается, чтобы отдаться бою без остатка, как бы Молчун не пытался его раскрутить на взрыв. А в настоящих боевых, когда шансы равны, случая проверить не было – у них все кончается быстро, да на других дистанциях. Правда, в их работе иного и быть не должно. Сам Извилина с Командиром планируют операции, стараясь предугадать все нюансы, без устали натаскивают группу на макетах, и по схожей рисунком местности.
Рукопашные приемы едва ли нужны в боевых операциях, они лишь придают некоторую уверенность, а еще возможность покуражиться в быту. Впрочем, для молодняка немаловажное. Осознание подобной элитарности всегда будет иметь значение. И вовсе не в силу военной необходимости, а скорее в силу изменяющегося вокруг них мира, где сверху до низу – на всех уровнях, вдруг, все стало меняться – отношения стали базарные, а дела бандитские, в шальные 90-е Молчуну было дано задание качественно подтянуть группу по «рукопашке»...
Недавно смог оценить свою работу. Издали смотрел, как на бороздах картошки прыгает Петька-Казак, а Лешка-Замполит, поймав кого-то за руку, крутит вокруг себя… Не так бы надо, но сойдет.
Командир, а еще раньше – Седой, периодически, но, скорее под влиянием момента, душевного настроя, чем поступившей информации, вдруг принимались натаскивать группу по дисциплинам «косвенным», на какое-то время вводя их в расписание. Молчун, понимая, что некоторые навыки прививать бесполезно, пробовал в отпущенное время развить лишь те, которые получались лучше всего - ограниченный набор, соответствующий индивидуальности и склонностям. Потому Лешке-Замполиту, обладающему крепкой кистью и бережливо относящегося к своей физиономии, которую почему-то считал приглядной – поставил пару «захват-заломов», а взрывному, импульсионному, очень подвижному и легкому Казаку – показывал уходы, точки, под каким углом и какой дозированностью бить, чтобы получился тот или иной эффект. Мише-Беспределу приемы были не нужны, он обладал звериной силой и мог поломать любого. Саша-Снайпер предпочитал бить кулаком, ребром ладони или открытой кистью, но уж бить, как стреляет, раз и наверняка – обычно целит в горло, под основание черепа или височную. За ним не прибирать. Командир… Насчет Командира Молчун ничего сказать не мог, здесь случай особый. А вот Извилина… Лучше бы Казак или даже Замполит, но только не Извилина!
Федор обругал себя, что возле машин, не сделал Среднему Ситянскому, когда тот был в беспамятстве, «киевского горчичника на копчик».
- На смерть? – спрашивает Извилина, глядя Ситянскому в глаза.
- Я не буду! – говорит Средний Ситянский глухо. – Совсем не буду…
- Как так? – чуточку растерянно удивляется Извилина.
Повисает тяжелое. Кто-то смотрит хмуро, кто-то недоуменно. Почти все осуждающе.
- Что ж, всякий выбор – выбор. Иди и не греши! – Извилина намеренно пытается унизить его в глазах всех остальных, чтобы авторитет Ситянского здесь был потерян безвозвратно. - Красный свет тебе в харю на всю оставшуюся жизнь!
- Снег а шиворот!
- И Карлсона в жопу с пропеллером! – отечески напутствует Седой.
А Молчун смотрит. Но лучше бы сказал, а не смотрел так. Слишком убедительный взгляд у Феди-Молчуна.
Когда посылают по-русски, трудно уйти по-английски. Ситянский в дверях оборачивается, словно тоже хочет что-то сказать - объяснить, но так и не рожает слов – только ломано отмахивает рукой и выходит.
- Налили – выпили! – командует Извилина. – За то, чтобы у каждого оставался выбор.
Молчун выходит, становится у стены – ждет, смотрит на Старшего Ситянского.
- А если я этим? – Ситянский достает из кармана гирьку на шнурке. – Что сам возьмешь?
- Обойдется, - отвечает за Молчуна Извилина.
- Ну, пусть обходится, - соглашается Ситянский, отворачиваясь, будто бы решая что-то положить на стол, и тут же мечет гирьку в голову Молчуна.
Гирька влипает в стенную панель, оставляя глубокую вмятину. Молчун скользит навстречу, под шнур. Разом бьет скрюченными пальцами под соски. Уходит за спину, ударяет в спину, кажется просто хлопает ладонью, но все так было быстро, что никто ничего не понимает. Берет за локоть разворачивает на себя – смотрит в глаза и говорит:
- Все. Иди!
У Ситянского такой вид, будто внезапно прихватило сердце, зажимает в грудине, словно уперлось в него несколько ножей. Бледностью наполняется лицо. В гробовом молчании выходит…
- Не убил? Отпустил? – недоуменно спрашивает кто-то.
- Убил, - говорит Молчун. – Он понял.
Остальное показывает на пальцах, чтобы и Извилина понял, в чем суть.
- Умрет, - объявляет Извилина во всеобщем молчании. – Он уже мертв, неделя или две оставлены на покаяние.
Зная, что действительно, теперь Старший Ситянский умрет именно через одну-две недели, но никакие покаяния ему не помогут. Раз Молчун определил, значит, так и будет. И смотрит в сторону дверей…
- Было у отца три сына, - задумчиво говорит Седой.
- И все три – идиоты!
Это Замполит.
- Хватит гулять – поехали, дел много.
- А обед?
Замполит с сожалением ведет носом.
- Не велено! Время.
- Подожди!
Извилина вежливо извиняется перед всеми – «дела-дела, вы не одни – районов много», назначает временного старшего над оставшимися – «до особого распоряжения», сразу же выбрав того, кто опрокидывая внутрь себя стопки, не частит, а делает это с чувством глубокого внутреннего достоинства. Повторяет, что пусть все идет своим чередом, но без наглости, а потом либо сам навестит, или человек от него, и будет всем денежная халтурка. Бросает пару «тысячных» - догулять сегодняшнее и забыться. В общем, подчищает за собой «гражданским образом», хотя уверен, не должно такого случиться, чтобы принялись стрелять в спины.
- Скажи тост, - просит Седой, зная, что Извилина обязательно завернет нечто подходящее случаю, «тост-многослойку», где каждый найдет свое.
Извилина не кокетничает, поднимает стопку.
- У каждого своя птица счастья, и ее надо выращивать самому с птенчика. Многие этого не понимают, торопятся, закармливают словно курицу для гриля - тем она и становится. Но бывают… повторяю - случаются такие моменты в жизни, когда нельзя поступить иначе, как ощипав собственную птицу счастья, выставить ее на общий стол... В общем, - подытоживает он, - за яйца и за птенцов!
Все понимают, что Извилина сказал хорошо, и выпивают с удовольствием.
В дверях останавливается.
- Чуть не забыл! И еще…
Все умолкают.
- Какие бы не сложились в дальнейшем отношения, пусть самые дружественные, но тот район, где Седой обитает, ваша зона бедствия. Бермудский Треугольник! – на всякий случай добавляет он для образованных…
На улице Извилина опять как-то разом скучнеет, сходит румянец с лица… Быстрым шагом проходят переулок, свернув раз, другой, выходят к машине – крытке. Задняя дверь – обе створки распахиваются. Говорит в полумрак:
- Могли бы и отобедать.
- Действительно, Командир – платим, а не кушаем! – жалуется Замполит. – Мишу обидели, теперь слюной все закапает.
- Платим исключительно за «трудовые резервы», а дальше они сами будут за себя платить.
- Мы же мат им поставили в три хода – даже в два, - не сдается Замполит. - Могли бы разыграть и пошире, и на нескольких досках разом.
- Этакие Большие Васюки? – интересуется Командир.
- Но не патовая же ситуация, когда всем логикам предпочтительнее женская. Сматываться зачем?
- Воевода прав, - говорит Извилина. - Лишнего засветились. Нельзя, чтобы привыкли, держать надо дистанцию. Пусть теперь свое пересказывают. В таких случаях издали страшнее. Недельки через две проведаю, когда старшего Ситянского похоронят. Слышал уже?
- Нет, но сообразил, что не удержитесь от какой-нибудь показухи. А, что в лесочек, который наметили, нельзя было свезти, и там кончить? Обязательно надо было на виду у всех? Разговоры теперь пойдут...
- Это – да! – восхищается Замполит. - Ну, Молчун, ну деятель! Первый раз такое вижу – «отсрочку». Аж, мороз по коже! Мокруха с пролонгацией.
- Вот, считай, и попугали, - говорит Извилина. - А мокрое? Какое мокрое, если человек сам по себе умер? От вполне естественных причин. В общем, вскрытие покажет. А если, после такого наглядного урока, остальным еще нужны объяснения, значит, они безнадежны и все равно ничего не поймут.
Подрагивают, поигрывают пальцы Замполита.
- Как в целом прошло? – спрашивает Георгий.
- Никто за стволы не хватался, не думаю, что и были, - отчитывается Замполит. – Скучно!
- Их берут, когда из города выезжают – покуражится, - замечает Седой. - А в городе стараются не шалить – слишком много глаз. Да и уже и не по времени, лет с десяток назад, тогда другое дело…
- И еще! – опять жалуется Замполит. – Сергеич! Почему, как Миша – так «Медвежонок», а как Леха – так «Суслик»?
- Подсознание сработало! – вроде бы извиняется Сергей-Извилина.
Леха крякает, но расспрашивать – что за «подсознание», в чем оно заключается, не спешит.
Проезжают круг, останавливаются – подсаживаются Молчун – что ушел через кухню и двигался дворами-переулками высматривая надо ли отсекать хвост. Казак, что страховал Молчуна, влетает в кабину, смотрит в заднее окошко – все ли? Лихо командует:
- Ханди - летсгоу базар!
- А жалости у меня к нему нет совершенно, - продолжает Извилина, но теперь больше для Феди-Молчуна. - Он работягу убил, транзитника убил, ради того, чтобы деньги его трудовые взять. Считай, что я в этом деле прокурор. Все! Точка!
Извилина знает, что Федя-Молчун способен на многое, но такой фокус видел впервые.
- Вскрытие покажет, - повторяет он, про себя думая: - «А что оно собственно покажет? Оторвался тромб, прогулялся по венам и создал закупорку в сердечном клапане? Гипертонический удар? Что в общем не удивительно, зная беспорядочный образ жизни «покойного»… А учитывая то, что предстоят две недели беспробудного пьянства. Так сказать – отвальная-отходная… Порода такая – не умеют по иному дверьми за собой хлопать…» Еще думает, а не рассчитал ли Молчун наперед, что будет пить? Пробил же точки под «сердечную недостаточность» – чтобы случилось ближе к историческому факту-эпитафии: «покойный сердце имел черствое, скорее вовсе не имел…» Действительно, раз уж человека убил из личной жадности - ради денег, бумаги разрисованной – тут ни в какие ворота, даже не стой там Петр с ключами…
…Характер рождается под небом. Под общей крышей характера не совьешь. Под небом - один, под крышей тебя, зажав стенами и коридорами, гонят с такими же в определенное стойло, где внушают наперед определенные истины, словно отлитые с одного лекала. И каждый человек - учитель. Один научит выбивать зубы, другой их заговаривать, третий – растить зубы по всему телу…
Странности Федора гораздо более бы бросались в глаза, если бы он с самого детства не был молчун. Странности распознали бы позднее, обеспокоились и весьма возможно заперли бы Федю в учреждении с решетками и тюремщиками в белых халатах, но только не в группе, чьи задачи не менее странны, а собственные неповторяющиеся странности заставляют решать их более качественно. А так… Мало ли кто на чем контуженный? Федор боготворит Устав, и заставляет себя жить по наиболее жесткому – собственному. Должно быть, из таких и получались лучшие монахи-схимики, которые, выковав себе некую идею, ограничивали себя во всем, что находилось вне этой идеи, что не служило ей. Любому делу нужны препятствия, иначе оно так и не наберет массы, чтобы их ломать…
Напугай камень, и он сам даст трещину. Федя помнит то время, когда ходил в лес пугать камни. Вросшие, мшистые, вековые, они, казалось, смеялись над ним. Пинать их ногами было больно и глупо. Понял, что пугать надо страх в самом себе. В человеке сорок видов безумия, Федор нашел сорок первое. Если человек находит поприще по собственному безумию, оно сразу же начинает походить на здравый смысл…
ФЕДЯ (60-е)
Федя проигрался в «чику». Не кому-нибудь, а Кенту…
Чтобы играть в «чику», первым делом нужен хороший плинтак. Лучший плинтак получался, если в чистом песке; не слишком сыром или сухом, продавить-накрутить небольшое углубление лампочкой, потом, растопив свинец в консервной банке, осторожно влить – причем, никак не больше не меньше, а ровно столько, сколько необходимо. Удачные плинтаки ценятся. С удачного можно было порядком выиграть – рубль и даже два! Но это если играть целый день, и если удача будет. Попробуй с десяти шагов попасть навесом в стопку копеек или (хотя бы) оказаться со своим плинтаком ближе всех к рубежной черте, чтобы иметь «первую руку». Те, кто не добросил, уже считаются проигравшими, теряют вложенные деньги, а хочешь выиграть – приходится постоянно рисковать, чтобы, как самому лучшему, иметь право на «гашение». И опять же, всякий кувыркающийся плинтак, если он не врезался своей гранью в землю, не влип в нее, а отпрыгнул, перекульнулся через себя – в зачет не идет, и неудачнику приходится, потеряв все вложенное, терпеливо ждать следующего кона. Бросать надо с подкруткой. Федя тайком от всех сделал выбоинку, вгоняет в нее ноготь указательного пальца и, в момент броска, им закручивает. От этого плинтак летит ровно и как бы вгрызается в землю, вплотную к линии – прямо туда, куда нацелил.
Но лучшая удача, если попал прямо в стопку монет, чтобы та рассыпались, и тут даже не надо, чтобы хотя бы одна из них перевернулась – тогда все они твои, и игра начинается по новой. Первая рука опять твоя.
Федя три раза подряд снял банк – дело небывалое. И Кент, рассвирепев, схватил его плинтак и забросил в прудку с зеленой ряской, черной тухлой водой и лягушками.
- Играй другим, а сваливать не смей!
С Кентом не поспоришь. Федя взял тяжелый щербатый плинтак у какого-то малыша и, конечно же, проигрался…
Федя – никакой. Совсем никакой, ничем не выделяется: ни ростом, ни поступками. Только задумчив и молчалив без меры. Еще можно уловить его оценивающий взгляд, словно от зверька – сделают ему плохое или нет? – только это пока еще и можно уловить.
У Феди нет друзей. Чтобы иметь друзей, надо чем-то выделяться, либо иметь что-то такое, чего у других нет, либо идти в подчинение. Федя не любит мальчишек – своих погодков, и тянется к тем, кто значительно старше его. Но им он тоже не нужен: не срывается бегом по мелким поручениям, только стоит и слушает, следит за движениями. При нем всем неловко. Обзывают всяко, иногда длинно, словно характеристику дают: «пыльным мешком из-за угла трахнутый». Федя не обижается. Во всяком случае, по его виду не поймешь – обижается или нет. Когда на него замахиваются, он отбегает и смотрит. Когда за ним бегут – бежит, останавливаются – он тоже останавливается и опять смотрит. В школе его трудно прижать в угол, он держится середины. Федя ненавидит маленькие комнаты и всегда в ожидании, что его ударят сзади…
Федя не любит устные предметы, у доски слова из него выходят очень тяжело, паузы между ними большие – это раздражает учителей, и им кажется, что Федя туповат. Но контрольные он пишет споро – живым умом, задачи решает быстрее всех, сочинения образные, и, если не знать, кто написал, можно потом очень удивиться…
Немота без глухоты случай редчайший. Иногда делает над собой титанические усилия, говорит сразу несколько крайне необходимых фраз, обильно при этом потея. Один раз, когда ставился вопрос о его определении в спецшколу для детей с недостаточным развитием, приехала комиссия, расположилась в актовом зале. Тогда всех удивил. С огромного испуга говорил четко и внятно, отвечал на все вопросы. Комиссия директору с завучем поставила на вид: «Что это вы дурака валяете? Живой ребенок – сообразительный!» А те так себя чувствовали, будто Федя все это нарочно, что это он их обманывает, дурит…
После проигрыша Кенту, Федя сразу же идет в секцию бокса – записываться в боксеры…
- Бой с тенью! – орет тот, который в костюме.
И все начинают молотить кулаками в воздух, будто кого-то видят перед собой.
Федя здесь всего первый день, понять еще ничего не успевает, а ведут за канаты и дают мальчишке, который, по виду понятно, не первый день и даже не неделю - бровь посечена, нос сплющен и ухмылка противная. Такому же, как и он, вручают свисток – судить, понятно, что приятелю первого – такой насудит! Феде тоскливо, словно попал на дурной двор, въехал новоселом, где жесткая прописка. Тренер тоже улыбается неправильно, будто любит такие дела.
Дальше канатов не убежишь, повернуться спиной страшно – ударят в затылок. Федя, когда его стали бить, очень испугался, про правила, о которых слышал и с трудом понимал, забыл… Очухался. Один лежит, а второй, который разнимал, на корточках, и даже не приседает, а скрутился калачиком – руки меж колен, за свое держится – это, Федя с трудом вспоминает, он его уже коленкой… А первого локтем в голову, потому как не ухватиться было, не остановить - перчатки мешали.
Тренер, который в спортивном костюме, орал, ни на кого не глядя, но понятно на кого.
- Уберите от меня этого бешеного, пока я его не контузил!
Будто Федя к нему приставал. Он и к этим, которым плохо, тоже не приставал.
Потом сидел в раздевалке, сердце бешено колотилось. В сторонке пацан стоял, ждал пока он оденется и уйдет. Это понятно – это, чтобы что-нибудь не своровал в раздевалке…
Федя пытается понять – что произошло. И еще – зачем боксерам правила, если без правил их можно побить? И как так получилось, что побил? Случайно – это понятно, но случайно и двух? Как сделать так, чтобы это не было делом случая?
Федя еще не знает, что едва не вывел формулу, одну из главных составляющих боевого успеха – «непрерывность непредсказуемых действий», боя без всякой системы или правил. Он еще не способен выделить главное: что в бою, драке ли, но всякого заведомого более сильного противника следует бить без остановки, чтобы у того не осталось времени на осмысление – что собственно происходит? Но и (что гораздо важнее!), чтобы не осталось времени на осмысление себя самого – чтобы самому не успеть испугаться…
Это первый выигранный бой Феди, отправная точка последующей бесконечной череды других, фактически уже иного человека, который потом, спустя годы, получит прозвище-характеристику – «Костоправ».
Многое может случиться за лето…
Федя бросает пачку чая человеку с волчьими глазами…
- Хочешь еще принесу?
Федя пробует приручить себе учителя.
Люди злые. Однажды возле него упал кусок кирпича, и Федя успел заметить фигуру в стеганом бушлате на плоской крыше. После этого какое-то время ходил другой дорогой.
Их называли «вольняшки». Хотя Федя и не понимал – какие это могут быть вольняшки, если за забором? А дядя Платон – сосед, усмехнулся и сказал непонятное, что-то вроде, что с той стороны забора непонятно, кого, собственно, забором огородили…
Чай один, одинаковый, но в обмен можно получить всякое. Федя ни разу не спросил, как зовут того «вольняшку», которого выбрал себе в учителя, «вольняшка» никогда не интересовался – зачем все это Феде, смотрел на него зло, не ругался, но лучше бы ругал… Когда ругаются, не такие злые – злость словами выходит, а здесь в человеке словно такая злая кислота скапливается, что металл может разъесть. Учит всяко. Иногда нападает блажь, тогда дает многое. Иногда, если не в настроении, говорит примерно следующее:
- Не можешь бить - грызи, не можешь грызть - вцепись всеми конечностями в мизинец, и хоть его-то отломай! Все! Урок закончен!
Федя кивает. Сойдет за урок. Бросает двадцать копеек... По копейке за слово. «Вольняшка» свирепеет, хватает руками за грудки, задирает над землей – Федя перехватывает за палец и принимается его выламывать, одновременно тянется зубами к уху…
«Вольняшка» отбрасывает от себя.
- Псих!
Взрослые странные.
Федя, чувствует себя пьяным жизнью, как всякий ребенок, узнавший нечто новое не в классе, а исключительно благодаря самому себе, переполненный мыслями о новых открывавшихся возможностях, пытающийся охватить их все разом, не в силах расстаться и с мелочами, подобно кладу, который не унести за раз.
В тот первый год, когда осенью возле школы слышит привычное от Кента: «Эй, дохляк, плати за пропуск!», подходит, смотрит ему в глаза, и без всякого замаха ударяет сложенными пальцами в шею. И опять стоит смотрит, как тот, схватившись за горло, оседает и уловливая в его глазах иное выражение: обиженное недоумение, переходящее в страх…
Феде самому, вдруг, нравится бояться. Это приходит, как внезапное. Не страх, разумеется, а радость страха. Как открытие, еще не сформулированное. Потом, много позже, Федя понимает и принимает как должное, что главной действующей силой поступков является страх. Причем, в равной степени и тот страх, который стремишься скрыть, которому поступаешь вопреки – назло. Федя наслаждается собственным страхом, купается в нем, ищет его. Выдумывает и создает множество ситуаций, где можно испугаться. Проходя пугающее, как некую игру с самим собой и собственным страхом. Вроде наркомана, которому с каждым разом нужна все большая доза, чтобы острее чувствовать мир. И это становится некой дополнительной странностью его характера. Федя, вроде скупца опасающегося запустить кого-нибудь в свою сокровищницу, и даже признать, что такая сокровищница существует, боится показать свой страх кому-то еще. Страх истинный, не тот, что учится подсовывать…
Сколько раз такое... Подходишь к компании, кто-то делает встречное движение - "берет на арапа", проверяют на испуг... Федя сразу же отбегать, и все, вдруг, начинают бежать за ним - улюлюкать… Как? Что? Почему? Инстинкты мальчишеские! Убегает? – Виновен! Есть развлечение. Странно, но Федя когда-то и не догадывался, что сам виноват. Если человек убегает, то как за ним не гнаться? Тут любая собака про это скажет. Только теперь Федя додумывается до этой мысли. И учится пугаться как бы по-прежнему, но бежать уже осмысленно; выматывать, растягивать преследователей в цепь за собой…
Одно из самых ярких воспоминаний; первые опыты того шального лета и осени – бегут за тобой кучей, потом растягиваются в цепочку, тогда разворачиваешься, бьешь первого – раз, два, сколько успеешь, набегаешь на второго – пугаешь, тут же разворачиваешься и опять бежишь, по ходу добавляя первому. Ждешь, пока не растянутся, разворачиваешься… Учатся быстро – обернешься – первый сразу же спиной и со всех лопаток обратно – кучковаться. В стае оно спокойней. Стоят. И ты стоишь – ждешь. Кричат обидные слова. Федя молчит, ждет – додумаются ли до камней. Чаще полаются издали и уходят демонстративно лениво.
Потом наскучило, перерос, выучился другому…
- Побили? Кто?
- Приезжий!
- Что так – всех разом и побил?
- Да нет, по очереди!
- Что же вместе на него не насели, али не родня?
- А он не дал! – жалуются, вытирая кровавые сопли.
- Как не дал?
- А он не по честному! Пока следующий, он уже с первым управлялся, и крутился он все время, не останавливался – никак было не ухватиться, чтобы разом.
- Тьфу!
Позднее Федя свою жизнь вспоминает, как некую цепочку, где каждый шаг – звено. Нельзя отнять ни одного – рассыплется. Он еще не задается вопросами – что есть человек, насколько крепко прикреплена к нему душа, видит ли нечто невидимое в тот миг, когда знает, что за этим мигом будет иное, уже с эти миром несвязанное? Он знает, когда душа начинает биться в испуге на истончавшейся нити, и кажется, вот-вот, сорвется, тогда само тело способно на удивительные вещи…
Федя немногословен.
- У меня каникулы. Пока есть чему меня учить, буду на вас работать.
- Это не мое! Пусть спортивный клуб идет. Он борьба учат. Классический называется. Пусть в город идет, там при клубе другой русский есть, самба танцевать учит. Очень красивая самба.
Бывает такое, подведут и орут через забор хозяину:
- Саид Ибрагимович, привез тебе ученика и работника! Хочет выучиться грязному искусству! Как твои дети дерутся!
Оставит Федю и убегает. Федя ждет. Могут спустить собак. С собаками он научился ладить. Убивать их тоже научился. Федя не к первому своему учителю пришел и даже не к десятому.
- Грязной драки хочешь?
Кивает.
- Грязную работу будешь делать? С собаками спать будешь?
Федя не боится, знает, что сперва пугают – обычаи здесь такие - смотрят насколько он мужчина.
- Сними рубашку!
Федя снимает, ждет.
- Ахмед жидкую сажу возьми, макай палку!
- Русский! Сколько полос на тебе Ахмед оставит, столько тебе гряд мотыжить… Уворачивайся!
Ахмед усердствует…
- Ахмед – сын шайтана! – зачем столько полос нарисовал? Умрет на грядках – кто отвечать будет?
Проходит время…
- Сколько сегодня? Мало! Шайтановы дети! Ахмед – тебе русскому на грядках помогать!
И еще…
- Ай-яй-яй! Федор – сын шайтана! – зачем Ахмедке руку сломал? Уходи! Нечему мне тебя учить…
На Востоке учителей много. Наверное, потому, что здесь больше старых людей – живут дольше. Кто-то внука учит стрелять из лука. Федя стоит вместо мишени. Двигаться Феде нельзя – только руки может использовать. У стрелы наконечник – кусок застывшей смолы, синяки оставляет – будь здоров! Когда старику кажется, внук бестолков, стрела у него летит медленно, тогда берет лук сам. Готовь примочки! Но Старик никогда не целит ни в голову, ни в пах. Только вот внук у него зловредный, хорошо, не может так сильно лук натянуть… Старик сердится, когда Федя ломает стрелы – должен ловить, но не ломать. Стрелы тонкие, и Федя никак не может рассчитать усилий, чтобы быстро и мягко. Сын старика приходит, он чуточку больной – это видно по разговору - хочет, чтобы Федя бегал от него, когда будет стрелять из лука. Но Федя не бегает – смотрит в глаза. Больной сын бросает лук к ногам, закрывается фалдой халата и начинает скулить. Старик спрашивает – кто учил Федю так смотреть. На это ответа нет…
За всяким затылком висит в воздухе душа человека, но увидеть ее можно только сквозь глаза. Смотри в глаза, но не в поверхность их – сквозь! Глаза, суть есть, два яблочка наполненные мутной водой, что тебе до них? - смотри за них, насквозь, в саму душу смотри! У каждого она трепыхается на тонкой нити, даже если кажется, что перед тобой железный человек…
Первого своего противника Федя убивает, когда самому исполняется шестнадцать. В горах Ингушетии высокий подросток, не справившись с ним обычным способом, в очередной раз брошенный на траву, подзуживаемый своими погодками, подхватывает нож, кем-то подброшенный, и Федя, должно быть в отчаянном испуге (как потом пытался понять самого себя), ударяет очень сильно и очень быстро. Кое-что понимая в обычаях, потому сразу же, пока не разобрались – что собственно произошло, отступает назад, за спины, и еще дальше к зарослям, потом бежит… Сделав круг, как подсказывают ему инстинкты, взбирается выше, осторожно смотрит с края. Происходит странное. Уже не пытаются привести в чувство - разобрались, что не дышит, совещаются, и разом все вместе, ухватившись или хотя бы касаясь пальцами, поднимают, подносят тело к обрыву и роняют вниз. И Федя понимает, что погони и травли собаками не будет. Но все равно уходит зарослями, сторонясь дорог и тщательно обходя поселения, пока не выходит к казачьим селам…
Всякого было. И холод, и дрожь не от холода, и… и позднее равнодушие, когда на душе пусто, а пальцы отчего-то дрожат, словно душа в них, в их кончиках, тогда хочется с размаху бить кистью о камни – за предательство пальцев.
Федя учится играть. Подставляться под «подлянки», делать наивные глаза и смотреть всякому учителю в рот, немо восхищаться его знаниям – тогда расскажет и покажет не только то, что сам знает, но и то что видел, слышал или предполагает. Федя во всяком новом месте, по привычке ставшей уже правилом, узнает: сидел ли кто-нибудь в тюрьме, дрался ли, убил кого-нибудь. Не спрашивая – почему? Спрашивая – как? Как выживал потом, в местах, где выжить, не опуститься можно только обладая злостным характером.
Всяк учитель, иногда на один урок. Один даст надежду про всякий случай: «Побили? Молчи, да помни. Жди своего времени. Но не сиднем жди – приближай!» А кто-то выучит такому золотому правилу, хоть на стенку вешай – вырисовывай разными шрифтами каждую его буковку: «Правил – нет! Всякий раз ставь мировой рекорд непредсказуемости! После каждого боя разбери его на составные – достаточно ли сумасшедшим был в каждой его части?»
Но, по сути, правил много, и все они работают до поры, пока человек верит, что они работают, хотя одно частенько отрицает другое: «оставь противнику возможность отступления, не зажимай его в угол, предоставь возможность удалиться с достоинством», или такое: «замирись, а когда отвернется – бей в затылок без промедления, здесь нет места для слюнтяйства или ты или в следующий раз тебя».
В голову бить – разуму не добыть, а головой в голову бьет, казалось бы, совсем неразумный, но Федя и этот прием полюбил и не стеснялся пользоваться.
Учителей много. Не было такого, чтобы в какой-то момент Феде показалось - недостаточно.
Один профессор учит, словно жалуется: «Дарвин прав – мы от обезьян; слишком развито хватательное,, хватаем все – что лежит плохо, что лежит хорошо, что протянуто, что пытаются прятать за спину, хватаем должности, звания, пайки хватаем, распределения…»
Профессор все утро и день со студентами, вечерами не над книгами, а в полуподвальном спортивном зальчике с такими же как он – великовозрастными, но не угомонившимися, внося академичность в то, чему нахватался находясь в долгосрочной командировке в одной из стран Юго-Восточной Азии. Показывает как хватать, и как подставляться под хваты, провоцировать на них, расценивая за «подарок», потому как, всякий схвативший, сразу же попадает в ловушку-залом. Тут Федя, придясь ко двору своей молодостью и угрюмым видом, задерживается, «нахватавшись» многого, на первых порах больше всего торопея от того, что профессор этот, сам маленький, какого-нибудь ухаря, весом вдвое, куляет, как хочет, водит, мотает его вокруг себя, как котенка – причем такого, который подкову мог сломать, только вот беда – неурожай нынче на подковы! Уложит его возле своих ног, и еще раз уложит, когда тому покажется, что это случайность. И в третий – так уж повелось, что русскому надо доказывать втрое, по обычаю его. Не с первого ни со второго раза не внушится, да и после третьего раза сомневается. Хотя и умнеет, пытается уже не нахрапом, а перехватить те чужие ужимки, перенять, своими сделать, но не просто своими, а улучшить «под себя», под свое понимание, потому как, когда копируешь чужое, оно чужое и есть, а когда берешь, да переделываешь – тогда оно твоим становится.
Хорошему бойцу, чтобы преуспеть, надо держать собственное в секрете. Но надолго ли удержишь наработанное среди таких же бойцов? Значит, надо совершенствовать приемы либо до той степени, что создать им «противное» едва ли возможно, либо уходить из мест, где тебя знают. Федя страхуется вдвое, незаметно становясь сторонником собственной школы - "школы единственного удара" – первого.
Человека, чего-то в жизни стоящего, не другой человек с ног валит, а его собственные мозоли! Не избежав модного, еще неправильно понимая смысл, наращивает мозоли на кулаках, но уже задумывается…
Федя бродит от адреса к адресу, словно самого его передают посылкой, в места, где в клювиках приносят всякое - миры, в которые посторонним вход воспрещен. Спорят – полезное или не полезное, ходят на улицы – «проверять». Выезжают, как уже тогда было принято говорить: «на пленэр» - субботние походы на танцплащадки в рабочих поселках, кварталы новостроек, небольшие городки, туда где они делятся на районы не географически, а иному, где не признают никаких правил, кроме главного – победа над чужаком любой ценой.
Возвращается к «обезьяньему профессору» - «покулять» его уже по своим рецептам. Выжидает, скажет ли тот чего-нибудь нового.
- Обезьяны мы! – грустно повторяет профессор, - Все хватаем, что неопасным кажется, на это нас и ловят…
Что бы не говорил сам, что бы не говорили другие, действовать надо не на основе разговора. Речь – одно, действие – другое. Не можешь лгать о своих действиях – молчи. Федя молчит постоянно.
Злость боль снимает. Страх усиливает ожидание боли. Это все это для начинающих. Будь максимально жесток по отношению к себе – это для продвинутых. Настоящая ярость всегда найдет оружие - едва ли не все может служить им, и при этом есть очень хорошее правило - не совершать повторных действий… всякое оружие на один раз.
Характер еще может слепить мудрый учитель. Но при условии, что ученик один, и нет самому ученику возможностей для сравнений. До времени Федя – учитель самому себе, хотя и не осознает это. Учитель при учителях, что ставит себе запретом шагнуть влево или вправо от безупречности. И долго воспринимает людей абстрактно, как пузыри, из которых есть множество способов выпустить воздух жизни…
В чем секрет сильных бойцов? Они не слепо повторяют приемы, а способны выдумывать собственные или вносить улучшения в существующие, делая их собственными. Это касается не только, так называемых, боевых приемов, но и упражнений, развивающих тело, а также упражнений, развивающих мозг. Нет смысла осваивать некий комплекс «боевых упражнений», вполне достаточно иметь два-три приема, которые можешь выполнить и спросонья, и в полной темноте или с завязанными глазами - «на ощупь», и будучи пьяным, которому все по колено, и в пугающей самого себя трезвости… Много жизней надо иметь, чтобы освоить хотя бы видимое, то, что на поверхности, а с повышением уровня, с неутомимым желанием ухватить нечто неуловимое, ускользающее, повышается риск потерять все. И это ложно, что чем выше мастер, тем меньше он боится – больше и значительно, поскольку знает чего бояться. Обычные люди теряют просто жизнь, он же вместе с жизнью веру в себя, а это нечто большее – это досада остатной минуты.
Федя не любит, когда стоят у него за спиной, и всегда выискивает положение, чтобы видеть всех, пусть через отражение. В помещения заходит осторожно, словно боится зацепить растяжку, сторонится тесных мест.
Федя любит лишь собственную "зону боя". Федя зовет это – «Поле Жертвы». Главное выманить в него…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
Из доклада Маргарет Тэтчер (экс-премьера Англии) на заседании Американского Нефтяного Института, АПИ в Хьюстон (Техас) в ноябре 1991 года:
«Советский Союз - это страна, представлявшая серьезную угрозу для западного мира. Я говорю не о военной угрозе. Её в сущности не было. Наши страны достаточно хорошо вооружены, в том числе ядерным оружием.
Я имею в виду угрозу экономическую. Благодаря плановой политике и своеобразному сочетанию моральных и материальных стимулов, Советскому Союзу удалось достигнуть высоких экономических показателей. Процент прироста валового национального продукта у него был примерно в два раза выше, чем в наших странах. Если при этом учесть огромные природные ресурсы СССР, то при рациональном ведении хозяйства у Советского Союза были вполне реальные возможности вытеснить нас с мировых рынков. Поэтому мы всегда предпринимали действия, направленные на ослабление экономики Советского Союза и создание у него внутренних трудностей.
Основным было навязывание гонки вооружений. Мы знали, что советское правительство придерживалось доктрины равенства вооружений СССР и его оппонентов по НАТО. В результате этого СССР тратил на вооружение около 15% бюджета, в то время как наши страны - около 5%. Безусловно, это негативно сказывалось на экономике Советского Союза. Советскому Союзу приходилось экономить на вложениях в сферу производства так называемых товаров народного потребления. Мы рассчитывали вызвать в СССР массовое недовольство населения. Одним из наших приемов была якобы "утечка" информации о количестве вооружения у нас гораздо большем, чем в действительности, с целью вызвать дополнительные вложения СССР в эту экономически невыгодную сферу.
Важное место в нашей политике занимал учёт несовершенства конституции СССР. Формально она допускала немедленный выход из СССР любой пожелавшей этого союзной республики (причем практически путем решения простым большинством её Верховного Совета). Правда, реализация этого права была в то время практически невозможна из-за цементирующей роли компартии и силовых структур. И всё-таки в этой конституционной особенности были потенциальные возможности для нашей политики.
К сожалению, несмотря на наши усилия, политическая обстановка в СССР долгое время оставалась весьма стабильной. Серьезное место в формировании нашей политики (в основном, политики США) занимал вопрос о создании системы противоракетной защиты (СОИ). Должна признаться, что большинство экспертов было против создания СОИ, т.к. считали, что эта система будет чрезвычайно дорогой и недостаточно надежной, а именно щит СОИ может быть пробит при дополнительном вложении Советским Союзом гораздо меньших (в 5-10 раз) средств в "наступательные" вооружения. Тем не менее решение о развитии СОИ было принято в надежде, что СССР займется созданием аналогичной дорогостоящей системы. К нашему большому сожалению, советское правительство такого решения не приняло, а ограничилось политическими декларациями протеста.
Сложилась весьма трудная для нас ситуация. Однако вскоре поступила информация о ближайшей смерти советского лидера и возможности прихода к власти с нашей помощью человека, благодаря которому мы сможем реализовать наши намерения. Это была оценка моих экспертов (а я всегда формировала очень квалифицированную группу экспертов по Советскому Союзу и по мере необходимости способствовала дополнительной эмиграции из СССР нужных специалистов).
Этим человеком был Михаил Горбачев, который характеризовался экспертами как человек неосторожный, внушаемый и весьма честолюбивый. Он имел хорошие взаимоотношения с большинством советской политической элиты и поэтому приход его к власти с нашей помощью был возможен и проведен достаточно тонко.
Деятельность "Народного фронта" не потребовала больших средств: в основном это были расходы на множительную технику и финансовую поддержку функционеров. Однако весьма значительных средств потребовала поддержка длительных забастовок шахтёров.
Большие споры среди экспертов вызвал вопрос о выдвижении Бориса Ельцина в качестве лидера "Народного фронта" с перспективой последующего избрания его в Верховный Совет Российской республики и далее руководителем Российской республики (в противовес лидеру СССР Горбачеву). Большинство экспертов были против кандидатуры Ельцина, учитывая его прошлое и особенности личности.
Однако состоялись соответствующие контакты и договорённости, и решение о "проталкивании" Ельцина было принято. С большим трудом Ельцин был избран Председателем Верховного Совета России и сразу же была принята декларация о суверенитете России. Вопрос от кого, если Советский Союз был в своё время сформирован вокруг России? Это было действительно началом распада СССР.
Ельцину была оказана существенная помощь и во время событий августа 1991 года, когда руководящая верхушка СССР, блокировав Горбачева, попыталась восстановить систему, обеспечивающую целостность СССР. Сторонники Ельцина удержались, причем он обрёл значительную (хотя и не полную) реальную власть над силовыми структурами.
Все союзные республики, воспользовавшись ситуацией, объявили о своём суверенитете (правда, многие сделали это в своеобразной форме, не исключавшей их членства в Союзе).
Таким образом, сейчас де-факто произошёл распад Советского Союза, однако де-юре Советский Союз существует. Я уверяю вас, что в течение ближайшего месяца вы услышите о юридическом оформлении распада Советского Союза…»
(конец вводных)
--------
- Были и даже есть бабы с яйцами!
- Мата Хари?
- Вот уж нет! Подумаешь, расстреляли зарвавшуюся ****ь, а писков-то сколько! Правильно расстреляли - стала путать собственное ****ство с работой, в которую оказалась вовлечена. Либо дура, либо жадная, либо то и другое вместе. Работая на разведку, нельзя брать халтуруку на стороне. Я сейчас про Тетчер. Есть женщины – и они в политику не идут, а есть бабы – такие везде, но есть не бабы, а биологические недоразумения, та же Тетчер или полные мутации вроде Новодворской – не к ночи будет упомянута! - но я опять же не об экземплярах паноптикума, а…
- Щепка, тормози про гнилушек – надоело! Извилина, расскажи историю, чтобы солдатская, под настрой, чтоб с философией и правда, да хрен такую раньше слышали!
- Ну, барин, ты и задачки ставишь! – тянет кто-то.
Но Сергею повторять не надо. Этих историй у него тысячи – каждой место и время.
- Во времена средневековых войн один наемный солдат спас город Сиена от иностранных захватчиков. Никакие деньги или почести – сочли горожане – не шли ни в какое сравнение с тем, чем их город сохранил свободу! Обсуждалось не провозгласить ли солдата правителем города? Но и это горожанам казалось недостаточно. Наконец, кто-то из участников ассамблеи, собранной специально по этому поводу, предложил: «Давайте его убьем и провозгласим святым покровителем города!» Что и было проделано – с воодушевлением!
- Бздец! Надеюсь, история без намека.
- Будущее отбрасывает тени?
- Сплюнь!
- Куда? Тут тесно, аккурат на Федю получится, а он… ну, вы сами видели. Как «отсрочит» лет на пятьдесят!
- Тогда я первый в очереди! Куда Феде плевать? Федя, можно я тебе в ухо плюну?..
«Четвертый» молчит, но слушает внимательно… как всегда.
- Черт те знает, чем занимаемся, - вздыхает под свое сумрачное Седой. - Извилина, а криминальные в твоем раскладе задействованы?
- Задействованы, но не эти.
- Надо бы и этих …
- Расходным материалом?
- Да нет, свои мужики. Есть средь них… - с нажимом говорит Седой, не вдаваясь в подробности. – Есть-таки! Просто не сложилось им нашей похлебки вкусить, вот и пошли в слепни. Для них это что-то вроде хобби, куража ищут, надо бы им другое направление показать…
Извилина сам понимает, что из таких, что не ладят с законом при любом режиме – «власть – сама по себе, мы – сами по себе», во времена вражеских нашествий, получаются лучшие партизанские отряды. Только вот нашествие на этот раз произошло иное, хитрое. И тут, пока телевидение не объявит, мол, «нашествие, братцы, спасайте!» - даже не поверят. Не дано такого понять, не умещается в голове, что телевидение давно вражье, не за государство оно, а вовсе даже наоборот, и газеты тоже, и радио, и всякая иная говорильня, что не блюдут они больше интересов ОБЩИНЫ, а вбивают клинья, пытаются уничтожить, и преуспели…
- Мозги бы выправить, чтобы к смутному времени созрели на правильное, да вооружить.
- Чем? Не с Австрии же тащить!
- Почему бы и нет? Там много. Так, Петька?
…Петька-Казак в Австрии не Чертов мост искал.
Случился в Австрии веселящий всех (кто был в стороне от тех дел, не участвовал в событиях никаким боком) казус. Сразу после войны, готовя следующую, американцы в труднодоступных районах разместили сотни тайных складов с оружием и боеприпасами - оружие большей часть трофейное, собранное по Австрии и вывезенное из Германии. Операция обставлялась таким секретом, что мало кто к ней был допущен. Группы работали автономно, без контактов с остальными и даже не догадывались что они есть. Участвующие в работах «штрафные немцы» (уже приговоренные) с какой стороны не бери – скончались удачно для всех, в том числе и для себя - поскольку прожили дольше, чем того заслуживали. Но спустя четыре с лишним десятка лет, вдруг выяснили, что в недрах военных канцелярий умудрились потерять карты закладок. При отсутствии данных, только по воспоминаниям редких живых надзирающих и руководящих процессом узнали об объеме работ. Некоторых, из теперь уже престарелых людей, пытались туда вывозить, ориентировать на местности. Но дороги стали не такими, лес стал другим, а подлые горы словно наросли..
Какой-то мизер, нашли. Отчего еще больше ужаснулись. Стало понятно, что оружие это может пролежать еще сотню лет, а то и не одну, и все так же будет пригодно. Кошмар сознанию тех, кто верит в террористов.
В 90-е, с отчаянья, обратились к местному населению (читатель, я не шучу!) с просьбой вспомнить – может заметили что? Просили поискать! Результат не был озвучен, но зная привычку европейцев звонить сначала корреспондентам – всякая лишняя засветка способствует личному бизнесу – результат по всей видимости был нулевой. СМИ было рекомендовано забыть, дабы не волновать, и все последующие годы эта история больше не всплывала.
Хотя это и не совсем так. Косвенным упоминанием о ней можно считать короткую заметку в еженедельном листке тирольского значения, что какой-то человек сбросил в реку двух полицейских, которые захотели проверить его разрешение на ловлю рыбы.
Петька-Казак по пути в Сербию и из Сербии сворачивал не Чертов мост искать, а проверить точки из тех, что заставляли помнить, и новые, которые то и дело поступали от Сергея-Извилины…
Когда в лесисто-горной малонаселенной части Баварии в рамках общей стратегии НАТО пред часом ИКС (значение минус), соседствующей с Австрией, должны были распихать передвижные ракетные комплексы, до воистину лесисто-горных не так уж и далеко (по рамкам разведки), особо если налегке, да знаешь, что там для тебя все приготовлено, заботливо упаковано, ждет… Почти неисчерпаемо в рамках диверсионной – можно отсидеться, осмотреться и продолжить.
Это не наклепанное оружие современности, с тем ограниченным ресурсом во что в современности и ценится человек, будто мир взялся заглядываться в этом на китайцев, на изготовленное ими, на то, что предмет не должен пережить владельца. Тут немецко-русское исполнение времен Сталина – вещам, которым износа нет, с иными «требованиями»! – возьми у погибшего и продолжи!
И схемы пропали, очень даже может быть, не без усилий человека, внедренного еще Сталиным, теперь в силу возраста усмехающегося либо из кресла-качалки, либо поглядывая сверху, из рядов последнего воинства с нечистой, что собирал в своих пределах Андрей Первозванный, дабы выступить засадным полком при Армагеддоне - все-таки средь множества верований самым блестящим откровением является то буквальное, что каждому достанется по вере его, а именно: жить после смерти в том поле правды, что отмерил. В червях, если решил, что после смерти только черви, блохою в золоте… Интересно, а сколь многие сгинут в нем, держась веры тельца? Получив в награду за собственную веру груду достаточную собственной жадности? Это так же верно, как и то, что в Валгаллу попадут не все шведы, и не только от северных племен. Валгалла годна и для японца - для самурая выполнившего долг во времена высадки на острова войск Чингисхана, для камикадзе, взлетевшего на самолете с горючим в один конец. Такие воины составят честь любого подразделения в тени бога – неважно как он называется на языках народа.
Печалящим являлось то, что оружие это вряд ли удастся подтащить к местам, где оно скоро понадобится. Слишком велики сложности. Да и размещено столь славно точки зрения скрытности, столь надежно, прямо-таки с немецкой педантичностью законсервировано, и по прежнему, пусть отчасти морально устарело, подходит под патрон.
В 80-е от групп скрывалось, каким собственно образом – легальным или нелегальным, будет осуществлена их заброска в искомые квадраты, но уверяли, что способ этот прост быстр и безотказен…
- Что самое сложное во взятии банка?
- Отход! – ни секунды не задумываясь, говорит Замполит. - Унос себя драгоценного и, желательно, изъятого.
- Вот, допустим, ты обращаешься к специалистам по изъятию банковских излишеств и предлагаешь им обеспечить гарантированный, заметь – гарантированный! – отход. Освобождение от преследования и прочих неприятностей. Поверит ли в серьезность предложения, если не объяснить каким образом это будет сработано? Согласятся пойти втемную?
- Залог.
- Какой залог?
Седой говорит – «какой». И, действительно, все понимают, только такой и может быть залог на подобных условиях. Человеческий – женами, детьми…
Георгий машинально сплевывает в ладонь – смотрит, нет ли крови. Растирает между ладоней.
- Можно и так.
- Постараются кинуть.
- Только несерьезные.
- Эти тоже.
- Есть другие, - говорит Сергей.
…Седой успел многое: заскочить в молочный павильон, сторговать кусок козьего сыра, и дома, обогатившись с грядок, моментом настругать таз салата, который по какому-то недоразумению обозвавшись «греческим», порадовав глаз объемом, оскорбил мужские желудки отсутствием калорий, что опять дало повод Мише заговорить о баране, Сашке о Мише, а Георгию, прервав обоих, о боевом расписании…
Дню не пропадать. Замполит читает политинформацию, а Извилина ее чуточку дополняет - корректирует. Со стороны выглядит, словно в воду капают уксус. Это давно превратилось едва ли не в ритуал, острот себе здесь никто не позволяет – относятся чрезвычайно серьезно. Это едва ли не единственное, что осталось без изменений от «старого времени» - времени, когда все было понятно. «Докладчика» слушают не прерывая, а если хотят что-то спросить, «кинуть реплику», то, словно школьники, тянут руки.
Во времена паскудства, чтобы защитить разведчика от тлетворного влияния окружающей среды, дабы тот не продавался (поскольку по новой идеологии дорвавшихся во власти лавочников продается все), то и дело выдвигались, да все еще выдвигаются предложения - сделать «разведку» безыдейной: «идеологическая обработка, не должна вестись с точки зрения правительств и государственного взгляда на суть вещей, доминирующих в настоящий момент…» Сутью странное. Если разведчик не замечает, к чему ведут процессы в стране – значит, плохой он разведчик. И не может он существовать вне государства, вне идеологии, лишь за подпись в расчетном листке на «довольствие», потому как тогда превращается в наемника, со всей вытекающей из этого продажностью. И что делать, если он видит - государственная идеология направлена на постепенное разрушение государства?.. Понимая это, властьимущие судорожно пытались подменить идеологию под то, что разведчик должен существовать вне «поля» России, что Россия - это некое виртуальное образование: «Россия - есть, Россия будет, режимы на теле могут быть всякие…» Но приказы-то отдает режим! Тот самый, который разрушает государство, тело…
Принадлежность к военной элите в какой-то мере замазывает образующиеся трещины, но не полностью – это невозможно. На смену приходят идеологии товарищества. И только для вызревших, как самое цементирующее - отожествление себя с государством в противовес самому государству.
Казалось, разрушили, предали – само государство предало. Развалили механизм на отдельные шестерни, а боевые единицы, как намагниченные, собираются в подразделения и свою работу пытаются делать. Нарабатывают тактику и даже идеологию…
В подразделении Георгия «драконят» очередную тему: «Национальные конфликты и способы национального примирения в многонациональном государстве». Когда пошло свободное обсуждение, неожиданно взвивается Сашка-Снайпер.
- Пропорциональное национальное правление? – еще раз переспрашивает он. - И как это вы собираетесь определять? По кровям? По процентам дедушек и бабушек?
Сашка говорит зло и непримиримо, явно намекает на пресловутые расовые законы фашистской Германии.
- Зачем? – удивляется Извилина. – По мировоззрению! Сказал, что «сегодняшнее мое мировоззрение соответствует русскому» – значит, русский, сказал, что еврейскому - значит, еврей.
- А чукотскому – значит, чукча! – подхватывает Замполит.
- Да, ради бога, - не улыбнувшись соглашается Извилина. – Даже таких будет немало, хотя бы из протеста. И это тоже хорошо.
Седой внезапно серьезнеет, морщит лоб и словно цитируя кого-то из древних, выкладывает на общий стол сокровение:
- «Человек меняет кожу мыслей своих каждые восемь лет».
- Значит – восемь! – легко соглашается Извилина. – Еще проще: первые две восьмилетние декады ребенку записывают национальность его родители, дальше он сам. Каждые восемь лет, идет на свои индивидуальные выборы – кем он хочет быть.
- А можно без национальности?
- Да, можно и так, но тогда человек уже не принадлежит сообществам людей, он - космополит.
- Придумают же словечко! Словно героический космонавт. Нет, нам такое не подходит.
- А какое подходит?
- Бомж! Самая суть слова. Человек без определенного места жительства. Бездомный.
- Что ж, пожалуй, и так. Очень точно. Если без национальности, то точно – бомж!
- Сергеич, знаешь, что мне больше всего в этом нравится? Фактически не надо голосовать за количество национальных мест в парламенте, оно меняется автоматически, согласно статистическим данным, в зависимости от прямой поддержки какой-то нации. Того, на кого другие хотят походить!
- Я в детстве осетином хотел быть, - вдруг признается Миша-Беспредел.
- Почему?
- У них по пропорциям больше всего Героев Советского Союза.
- Устаревшие сведения. Теперь евреи доказали, что это средь них больше всего героев Советского Союза! Как они сами подсчитали, получается самая героическая из наций.
- Всегда знал, что усредь них сильнейшие бухгалтера! А как дебет с кредетом сводили?
- Как всегда.
- Когда такие чудеса случились?
- Недавно, буквально на днях. Но весь Интернет уже этим забили, набери по поисковой – ахнешь.
- Ну-ну… Со смертью свидетелей и не такие чудеса происходят.
- «Я не знаю, что хочет народ, но я знаю – что ему нужно!»
- Герои?
- Это не вопрос. Вопрос – кто это сказал?
- Сталин?!
- Бен Гурион – основатель Израиля.
- Да иди ты! – изумляется Седой.
- Серега, не ерунди – это же от члена уши!
- Чебурашкины? – ахает Леха.
- Ладно вам! Не о тех Коперфильдах речь! Проутятим тему!.. Но какой, скажу я вам, паспорт у иных должен получиться занятный, если страницу национальности читать вдумчиво. Какая на данный момент самая модная человечья из всех человечьих!
- Записи смены национальности, что каждые восемь лет должны ставиться в паспорт, будут говорить не только о ситуации в стране, но и четко характеризовать его владельца, - улыбается Замполит.
Неистребимая русская традиция обсуждать насущное на кухнях - не исключает верных суждений. Не в мраморных залах за столами мореного дуба или карельской березы, а в пределах «три на четыре» за столиками склеенными их отходов прессованной стружки озвучиваются порой удивительные, единственно правильные, судьбоносные решения для целых народов... случись они в иных «ситуационных центрах».
Все правительства в современном мире исполняют то, что им диктуют другие правительства, это Дантов круг, из которого не вырваться, иначе как объявив себя в состоянии войны к существующему порядку вещей, но это уже будет другой круг, и он дорого обходится. Бесконечное балансирование, покорность «обстоятельствам», припудривание целей... При этом, допущенные к политическому пирогу, уже начинают сами всерьез верить, что нет иного выбора. Хотя выбор есть всегда…
- Ну, вы утописты! – восхищается Седой. – Тогда еще одну графу надо, и еще один парламент – по вере человеческой!
- Палату пропорциональных религиозных концессий? - моментом схватывает Сергей-Извилина. - Разве вера в свою национальность в какой-то мере не подменяет религию?
- Нет! – категорически не соглашается Сашка-Снайпер.
- Что ж, можно и так.
- А атеистам как быть?
- Атеизм – это тоже религия, а марксизм, демократизм, в его нынешнем виде, и фашизм – отпочковавшиеся от него секты.
- Даже так?
- И остальные партийцы тоже. Не может здесь быть так, чтобы «партийный», да и верящий во что-то еще, или во все разом, или ни во что вообще. Только если этот человек – ****ь!
- Космополит! - уточняет Лешка-Замполит, и удовлетворенно кивает, видя, что никто не пытается с ним спорить.
- И еще! – берется уточнить Седой. – Право выбирать и быть избранным имеют лишь прошедшие практику служения Родине, причем не по призыву, а по долгу личному, долгу гражданина, долгу совести.
- Сурово!
- Вопросы докладчику? – Георгий секунду выжидает. – Вопросов нет. По теме пока все. Теперь общий обзор – международное положение…
- Хуже не бывает!
- Всегда бывает хуже! – возражает Сашка.
- Знаем. Пусть Извилина скажет про то, что упустили.
Сергей-Извилина, вздохнув, рассказывает о последних болезненно резких реакциях официальных США даже на призрачную возможность усиления России. О том, что не желая замечать, что Советский Союз никакой капитуляции не подписывал, а самоустранился от роли ведущей державы мира, США на удивление быстро стало вести себя как страна–победитель по отношению к побежденной, требуя от Москвы неукоснительного выполнения условий «капитуляции»...
Подчас природа рождает странные создания, которые в иные годы в человеческом мире плохо уживаются. Они первыми гибнут на войнах, поскольку считают постыдным бояться и идут наперекор собственному страху, неуютно им живется и во времена благополучия. Казалось бы должны исчезнуть вовсе, но природа, словно что-то компенсируя в самой себе, закладывает в них с избытком удачу, талант и силу. Попадают ли в условия, что не вольны поступать сами по себе, поставлена ли удача кем-то неумным на службу другим задачам, но служа делу, которое считается праведным, дополняя и подстраховывая друг друга - такие люди живут и действуют удивительно долго, перекрывая все возможное, вступая в спор с логикой и отпущенного им «по профессии» средним статистическим стандартом.
ГРУ никогда и не думало существовать в угоду и в интересах федеральных служб безопасности (ФСБ) и министерства внутренних дел (МВД). У него никогда, в отличие от политиков, рулящих страной, не возникало иллюзий по поводу дружественности Европы и США.
Есть одна историческая аксиома: когда Европа не могла решить свои проблемы за счет России, она пыталась решать свои проблемы путем агрессии против России. И то, что на Россию в одиночку не ходят, сбиваются в кодлу. Но Европа была бита Россией. Дважды, едва ли не вся, она поднималась на Россию, но была разогнана обратно по своим дворам-подворотням. США же, чрезвычайно обогатившиеся на последней войне, сделав определенные выводы из чужих ошибок, не спешили подталкивать Европу на новую, войдя в союзничество против России, они обкладывали ее со всех сторон, стремясь максимально изморить, ослабить «русского медведя», заразить его всевозможными болезнями, но больше всего «комплексом собственной неполноценности».
- Сусанина, говорят, не было, Ледового Побоища не было, Поля Куликова… - перечисляет Замполит последнее, что слышал по телевизору.
Каждый знает этих телеподонков, которые выполняют заказ оккупанта. Едва ли не каждый надеется посчитаться.
- Брешут – не краснеют, - жалуется Леха. – Бесстыжие. Хоть ссы в глаза – все божья роса! Разрешите отстрелить парочку уродов. Мочи нет терпеть! Обещаю: эту «сволочь» сразу не убью – так наадриналиню; селезенка узлом завяжется, собственные яйца изгрызет, и тем счастлив будет!
Замполит не в первый раз обращается с такой просьбой. Хотя и знает, что все равно откажут. Раньше, с началом «рабочего цикла», такие разговоры пресекали категорически – не банная раслабуха первого дня. Всякое несерьезное заканчивается на второй день. Все эти детские предложения, как; образцово-показательно казнить внука Гайдара, непременно через две березки - по старинному русскому обычаю (как для всякого ворога), или телешулеров Сванидзе, Певзнера, или Соколова, у которого на кабалистике крыша съехала до степени, что даже программку свою втюривает в 22.22, или… Ой, какой большой список образуется! Еще из новых кое-кого – срезать свежие наросты на теле России. Что сериалы лепят «про русскую историю» исключительно с позиций изгаляться над ней. Словно в очередной раз доказывая, что они нация (недоразумением лишившаяся цензора) абсолютно умеющая одно - моментально (в историческом понятии) превращать все вокруг себя в выгребную яму. Авторов и постановщиков «Штрафбата». Еще и сволочей, что приложились к фильму «Сволочи», где автор, обитающий в Израиле, долгался про войну до степени, что в том сценарии якобы про его детство. Этих уже Казак предлагает, чтоб исключительно по рецептам его коллекции - он много завлекательного повидал в дальних странах. Паразитов надо давить меж ногтей, пока они большего вреда не нанесли. Из мелких паразитов, случается, вырастают крупные, учатся гадить не мелочась, вроде Радзинского с Парфеновым, сориентированных «старшими товарищами» на первичный «объект» для издевательств – ехидствовать над русской историей, чем и отчитывались, первый на канале «Россия», второй на НТВ, превратив историю в неприкрытый стеб, «посвященный» 300 лет царствования дома Романовых, где все 16 серий, перетряхивалось белье в поисках пятен спермы, острилось над кровью и костьми… в общем, проявили себя настоящими «коминтерновцами»…
Сейчас опять вздыхают… Заманчиво! Все равно ведь теперь вроде как дверью хлопать…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
20.4 2007:
«На церемонии вручения премий "Кинонаграды MTV Россия" последнюю и главную номинацию за звание "лучшего фильма" страны должны были вручать легенды российского кинематографа Вера Алентова и Владимир Меньшов. Они вышли на сцену и открыли конверт. После прочтения (а награда, как стало ясно позднее, присуждалась фильму «Сволочи» - рассказывающему об использовании несовершеннолетних подростков, попадавших в колонии, службами СМЕРШ в смертельно опасных военных операциях) Меньшов бросил конверт на сцену, растер его каблуком, и со словами:
- Я не буду вручать эту премию фильму, который позорит мою страну. Пускай этот приз вручает Памела Андерсон», – покинул зал…»
(конец вводных)
--------
- Разговорчики!
- Вот уже и помечтать нельзя…
- Мы теоретически, Командир, исключительно – теоретически.
- После политических проституток к власти обязательно приходят политпедерасты, – говорит Извилина. – Это непреложный факт.
- У меня есть рецепт! – объявляет Лешка-Замполит. – Нагибаем… Пистолет без вазелина – выстрел! Чистка оружия.
- Долго думал?
Сашка почесывает голову.
- Один из китайских мудрецов, коими была полна их земля в века отдаленные, придя к власти, повелел сказанные глупости хоронить с их обладателями, отчего земля китайская враз едва не обезлюдела, но потом глупые научились молчать, и опять стало многолюдство.
- К чему ты это? – подозрительно спрашивает Замполит.
- К тому, что и сейчас немало умного говорят, только хоронят под глупостью, - вмешивается Седой. - А книг сколько выпускают? Не для того ли, чтобы похоронить действительно умные? А мерцалки экранные? Врут, не краснеют!
- Голубеют!
- Вот-вот, педерасты и есть!
- Расплодилось нечисти! Феминистки - те самые средневековые ведьмы и есть! Прекратили санитарные выжигания? Получите – распишитесь! Тут вам и падение рождаемости и прочие прелести…
- Это только те бабы, что жопное равноправие с педерастами захотели. Настоящей женщине этим местом думать не должно - всякие настоящие писями думают!
Оживляются – разговор для большинства пошел о понятном. Говорят едва ли не все разом…
- У России дремлющий запас прочности – справится! – вставляет Миша-Беспредел.
Враз умолкают, мухе не чихнуть, чтоб не обозначиться…
- Ты понял хоть, что сам сказал?
- Важно не только сказать умную мысль, - назидательно произносит Сашка-Снайпер, - но, сказав, понять ее самому с помощью умных людей!
- А сам-то? Ты-то хоть свое понял? – удивляется Миша-Беспредел Сашке-Снайперу.
Что требуется для полной дезориентации? Белое называть черным, черное – белым, доблесть – фанатизмом, веру – пережитком, честь, долг, достоинство – вещами несуществующими, и осмеивать их ежечасно, ежеминутно. Предшествующую историю объявить парадом подонков, здоровые порывы – отклонением, отклонение – нормой…
Враг побеждает бесповоротно, когда заставляет и вас поверить в то, что он о вас говорит.
Многие, но только не интеллигенция, ощущали неправильное, но не могли точно объяснить, сформулировать. Когда газеты в голос орут: все, что делается - это хорошо, начинаешь думать, что должно быть, чего-нибудь недопонимаешь, «это» - действительно хорошо, на пользу, а все нестыковки, что никак «не срастаются», исключительно издержки переходного периода…
«С исчезновением карательной психиатрии советская интеллигенция лишилась квалифицированной медицинской помощи!» – не раз, не два, и даже не десять приходило на ум Сергею-Извилине, когда он опять и опять сталкивался с этим феноменом.
Догадка разум обгоняет.
- Не путай, пожалуйста, гражданское право с правами гомосеков! – в злостное время сердился чужому недопониманию Сергей-Извилина. - Первое должно быть выстроено так, чтобы защищать общество от инфекционных болезней – таких как педерастия, бархатные революции, войны, падение рождаемости… короче, от всякого ****ства, и даже, в целях профилактики, от его разносчиков. Второго не должно существовать! Если брать человечье право, если человека брать за норму - пусть подобное многим и покажется странным, что человек есть некая норма! - то педерастам с ним рядом не стоять! Пидорство – несомненная патология! Не может являться нормой, и уж тем более лучшими характеристиками человека, сколько бы об этом не твердили. Болезнь? Частью да, поскольку и деградация может являться болезнью, но в большей - личная распущенность – отсутствие гигиены души.
И опять о том же.
- Узаконить права педерастов – это попытка узаконить в обществе болезнь – патологическую распущенность отдельных психонеустойчивых особей, возможных только в обществе деградации, где они существуют безнаказанно. Более того, в этом случае педерастия насаждается, она превращается в инфекционную болезнь. Цель? Довести мир до состояния США, где политику сегодня определяет лобби педерастов, а две трети из них те, кто решает, что поставить на первую колонку «Таймс», являясь неприкрытыми «голубыми», а попросту пидорами - садомитами. И уже никто не способен занять пост иначе как двигаясь к нему по служебной лестнице вперед навазелининой задницей…
- И что ты разбушевался? К тебе не клеются? Они безобидные – сами вымрут! – удивлялись ему. – У нас не привьется! Либеральный демократизм, разносимый педерастами, как бы хорош он не был в их собственных глазах, все видят - педерастический – хлябь это, нет в нем вечности, дай срок, расплывется исчезнет, как медуза под солнцем! Может, и вместе с человечеством, но стоит ли тогда жалеть о таком человечестве?
- Неужели не видите что, собственно, происходит? – в свою очередь кипятился Извилина, втолковывая очевидное: - Под лозунгом «демократической свободы», проталкивается потребительская идея, по сути - животная – жрать в пузо, срать на все, трахаться без разбора… Иного она не предполагает! Идеология потребления никак не связана с культурой, она стремиться стать культурой, ее пытаются такой представить, усиленно насаждают… Секрет Полишинеля, что «Нью-Йорк Таймс», одну из самых влиятельных газет США, всю ее верхушку и среднее управленческое звено удерживает в своих руках коллегия педерастов, как и то, что мэр Нью-Йорка – педераст, и ежегодные «всемирные» широко разрекламированные слет-парады педерастов с помпой проходящие по улицам города, и существующее «одноименное» лобби в сенате – это уже политика, которая влияет не только на административные законы Нью-Йорка (второй столицы), не только на внутренние законы США, но «самочувствие» мира в целом. Дело времени, когда педерасты будут требовать (а правительство следовать их требованиям) бомбежек стран, где педарастию считают, если не болезнью, то распущенностью, и по этим причинам ущемляют «педерастическо-демократические» права населения. Это уже происходит, это входит в общий пакет претензий наравне с такими, как «владение нефтью»…
Есть общее мнение средь здоровых личностей, схожее более чем определенно, без всяких сложностей... Захотелось молочка от бычка? – шагай в колонию! Там тебя трубы прочистят – вкалывай на два фронта, в две смены – дневную и ночную, а обратно в общество не смей, нечего тебе там делать. Педерастов в Сибирь не для того, чтобы свои причиндалы там поморозили, а кому-то надо на грязной, тяжелой, каторжной выкладываться в скотских условиях. Кому же, как не тем, кто скотину по жизни своей изображает?..
Сочиняют, бывает, и с проста, но лгут всегда с умыслом. Может ли быть что-то более способное вызывать презренную жалость, как ненавидящие все русское, но стремящиеся реализовать себя «русским писателем» на русском поле? Это что крапива, которая может проявить себя во все красе только в местах, которые люди покинули. Занятно, хотя вызывает жалость брезгливую, зрелище, когда люди того же семени, уже в журналистике, показывая собственную культуру, пытаются дристать вертикально вверх… Место ли им средь людей?..
- А представителей «второй педерастической»?
- Туда же!
- А «третьей»?
- Человечество дано нашло решение для таких случаев, просто сейчас стесняется.
- И что?
- Лепрозории! Для наркоманов, для педерастов, для либералистов и прочих. Можно даже и не сортировать – размещать всех вместе.
По врагу свидетельствуй правдой. Враг он тебе уже потому, что неправдой ходит, неправду несет… Вправь ему правдой промеж рогов, прижги правдой промеж «того самого». Другу свидетельствуй так, чтобы ему помочь. Твоя правда в друге, его в тебе. Все, каким бы ни было, правь в пользу друга. Иное оставь.
Кто тонет, пить не просит.
- Перечисли мне наиболее характерные признаки оккупации! – вопрошал Сергей у Георгия.
- Чужие деньги?
- Имеем. Привязаны к зеленым. Осуществляем поддержку денежной системы захватчика всеми ресурсами страны. Стоит доллару пошатнуться, Центробанк и остальные бросается скупать эту зеленую бумагу, чтобы удержать ее на плаву, миллиарды на этом потеряны. Еще?
- Контрибуционные выплаты и предоплаты по ним.
- Так, но одновременно отказ от собственных вооруженных сил. Уничтожение или переориентация стратегических отраслей…
- Полным ходом! Еще?
- Еще? Выкачивание невосполняемых ресурсов.
- Угу… И это. Но пару таки пропустил. По наиболее характерным – это насаждение образа жизни и духовных ценностей оккупанта всеми существующими подконтрольными информационными системами, и… детская беспризорщина. Вот она-то всегда сопутствует революциям и войнам. Сегодня по беспризорникам мы превысили показатели как Гражданской, так и Отечественной…
- Полный стабилизец!
- Стабилизационный фонд перенесенный на территорию захватчика, размещенный в США и работающий на них. Это даже не залог. Контрибуционные выплаты и регулятор лояльности! Малейшее неповиновение – арест денежных средств. Под это, как часть сговора, пункт, который должен неукоснительно выполняться: уничтожение собственного населения по одному миллиону в год – всеми новейшими способами новейшего «тихого» геноцида: таких как «огненная вода», чье, производство спонсируется на местах государственными должностными лицами, как наиболее прибыльное, неоказание медицинской помощи малоимущим, в том числе и пенсионерам, психотропное телевидение… и сопутствующие информационные, которые давным-давно забыли, что должны служить информации. По-Менделееву нас должно было быть сегодня 450 миллионов. Дай бог, наскрести бы 140...
Можно ли говорильней выиграть войну? Да, если ваша говорильня отражается эхом по миру, если ее тут же вливают в уши жителей, которых следует покорить. Для того, чтобы человек почувствовал, что он стал жить лучше, его достаточно убедить, что раньше он жил хуже. Этот иллюзионный трюк проходит едва ли не идеально, когда удается заморить основных свидетелей от ушедшего «плохого» времени, вручив нумерованные микрофоны сводному оркестру прикормленных лгунов и циников.
Как все меняется! В обычном, кухонном – и про «мудаки Гайдары», и про «подонок Чубайс» - аргументация без греха, в голове все давно слежалось и утвердилось, теперь ни за что не выкорчуешь. Здесь же все размеренно, никто просто так не бросается словами: «Убить бы гада!» Слишком хорошо знают цену подобному слову. Но как же меняется все. Если кроме Лешки такое говорят, значит, окончательно вызрели. А если командиры не затыкают, значит, и сами… Аналогии со смутным временем уже аналогиями не кажутся. Но понятно, что не будет Минина с Пожарским. Средства информации закидают их грязью и «перессорят» между собой еще до того, как те сами придут к чему-то дельному.
Можно все еще наезжать в Москву – собирать информацию по высшим «уродам», и тем, кто обязан вести эти фигуры в момент кризиса – в некий час «Икс». Рисовать схемы, когда, при каких обстоятельствах можно прихлопнуть разом - не всех, не настолько наивны, но хотя бы зловредное и активнейшее большинство. С тихими, с кукловодами, понятно, возни больше… Но тихих, пусть тихо, казнят исключительно для воспитания других «тихих». Шумных же – на публику! Этих особо - так, чтобы вся шваль задумалась – стоит ли оно того? Разогнать по щелям на века... Чтоб не пытались ни в какой-то момент подсчитывать насколько завязли – предательство Родины в особо крупных размерах или еще нет? - внушились простейшей мыслью о неотвратимости наказания.
- С этими тихушниками сложнее всего, тут как блох вылавливать по всему слону! – злится Георгий, пытаясь составить хоть какую-нибудь схему. - Разом не прихлопнешь, а остальные, только щелкни одним, сразу разбегутся прожирать наворованное - попробуй ухватить!
Извилина не злится, он давно уже знает, что эту работу делать не им.
- Каким может быть пассивный протест против постоянного ограбления плодов твоего труда?
- Бросить работать?
- Это уже было.
- Запой!
- Это есть.
- Почему пассивный?
- Потому как активный на данном историческом отрезке невозможен. Разве что, напугать всех до усрачки – сейчас мы вам вымрем и посмотрим, что вы сами работать будете на наших сибирских нефтескважинах! Зовите своих марокканцев – они вам при минус сорок наработают!
- Так почему? – не сдается Леха.
- Без смены всей системы невозможно. При существующей же, добраться до грабителей, да и точно определить их, нет никакой возможности.
- Но почему? – упрямится Леха по своей «замполитовской» привычке.
- Потому как гидра! Не только во ста головах, но и каждая голова сама по себе хамелеон! Случись что - возглавит, перенаправит любые подвижки, да в конечном итоге еще и больше зажирует на этом…
- Давайте разом по немцу вдарим? – просит Сашка-Снайпер. – У меня должок – по наследству достался - никак не отдать...
- Развоевались! – неодобрительно говорит Седой.
- Мне немцев, если по честному, жалко – в кабалу попали. Им еще лет сто контрибуцию выплачивать, Израиль опять подал на пересмотр финансовых претензий, - сообщает Леха. - Оказалось, что втрое больше они во вторую мировую потеряли собственных материальных ценностей, да и проценты за годы успели нарасти. Германия так и этак, как не присматривайся, поставлена раком. Но! – указывает он, - но при этом умудряется держать тевтонский вид, поскольку по сегодняшним временам даже поставленному раком позволено хлебать пиво и отращивать живот. Платить им, платить, и еще и платить… А кто еще бюджет Израиля содержать должен?
- Шутишь? Вроде Израиля тогда и не было?
- Ты вслух такое не скажи в приличном месте – загребут!
- Во – бля! - бизнес делают! Тогда, может – чего канителиться? – одним разом и по евреям жахнем? – говорит Замполит, косясь на Извилину.
- Это куда? За средиземноморье?
- Нет, в самые их центры – Нью-Йорк, Лондон или по Кремлю.
- В Нью-Йорке у них уже был самострел, Лондон через десять лет арабским будет, а Москву, хоть и давно не Русь, давали обещание не трогать. Присягали же на дома не следить или конец Присяге?
Действительно, было такое дело. Собрались посовещаться – как жить дальше? После Румынии, когда в соображение вошли – что-то не то творится, впервые и задумались, а правители теперешние, на кого работают? На чью мельницу воду льют? Почему государства в государствах образуются, а управление внешнее? Чей интерес блюдут? Дурной не увидит, что такое теперь едва ли не в планетарном масштабе.
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«В рамках операции "Эшелон" Великобритания и США ведут электронную слежку за любыми политически активными лицами или движениями, в настоящее время функционируют 10 мощнейших станций, которые перехватывают любые теле- и радиопереговоры, факсы, разговоры по мобильному телефону, обмен информацией по Интернету. Эти центры способны фильтровать данные со скоростью несколько миллионов посланий в минуту…»
«Штаб по борьбе с антисемитизмом, организованный совместными усилиями Еврейского агентства, министерства иностранных дел и министерства главы правительства Израиля, ведет постоянный учет всех антисемитских акций, проводимых за пределами Израиля…»
«Принят в первом чтении законопроект депутатов от блока "Ихуд Леуми", согласно которому израильские суды будут иметь право судить иностранных граждан, подозреваемых и обвиняемых в отрицании Холокоста. Израиль также будет иметь право требовать от иностранных государств выдачи подозреваемых для суда над ними в Израиле…»
«…Конференция материальных требований «Эры Холокоста» призвала Австрию выплатить оставшиеся 210 миллионов жертвам Холокоста и их родственникам, подтвердившим свое право на компенсации…»
/22.07.2004/
(конец вводных)
--------
Как предателей искать? Замполит, вот, свою формулу вывел: кого чаще телевизор показывает, тот и предатель... А подумать, так прав.
Москва – всему голова. Беда телу от головы. Особенно, когда она требует рубить себе пальцы, считая, что так будет лучше - что сегодня «наивыгоднейший валютный курс», когда пальцы эти оптом или в розницу можно продать зарубежному партнеру - главное момент не упустить! Вот отсюда ей, Москве, и неверие! Да и ряшку Москва поднаела изрядную, мысли ее посещают - вот бы от тела насовсем отделиться, хлопотно с ним, вот зажила бы она тогда – голова головой! А тело живет инстинктом, а не мозгом, оно живет мышечной памятью, остаточными рефлексами. Оно еще помнит, что голова была с другим наполнением…
В Москве недорода не бывает – все скупит на свое, на краденое.
- Был я в той Москве! – заявляет Миша-Беспредел. - Все какие-то на себя завернутые, на собственные мозговые рюшечки.
- Здешние человечнее, - говорит Сашка-Снайпер. – На порядок!
- На все сто! На какого не посмотри, хоть на самого забулдыгу – душа видна, не прячет.
- Трусости меньше.
- Мне вот интересно, если бы все разом кинулись?
- Ты о чем?
- О нас и не нас. Я про местных.
- Тогда мне вовсе не интересно. Если руками, если без стрельбы, повязали бы, как пучок редиски.
- Нас?
- Нас. Тут и думать нечего, тут как…
- И Молчуна?
- Молчуна бы нет. Молчун бы ушел, мы – нет. Мужики, если заведутся…
- Значит, как пучок редиски?
- Угу! Оставляя возможность плевать зубами, целя мучителям в правый – стрелковый глаз. Ты русского мужика плохо знаешь, если уж разойдутся…
- А мы кто? Мы разве не русские мужики?
- Мы – мужики обученные, а значит - испорченные. Наши действия проще предсказать. Вот, скажи, если бы это ФСБ их подзуживало, чтобы за их спиной собственную операцию по нашей нейтрализации провернуть? Разве не клюнули бы мы? Еще как клюнули!
- Вот потому у нас и договор. Мы на территории России следить не должны – наша задача не внутренний враг, а внешний. Хотя по сегодняшним временам тут кто угодно в этих хитросплетениях запутается!
(Говорят так, будто лишний раз самих себя уговаривают – не вмешиваться…)
- Боятся накрошим?
- А то мы мало накрошили? Нам бы только Леху сдержать.
Злой на язык Замполит на это уязвляет, бьет в больное:
- Ну, куда нам всем по сравнению с Мишей-Беспределом и Сашей-Снайпером! Хорошо им – кого бы не шлепнули – им с горки спускаться, ворочать, проверять не надо.
Должно быть, Лешка Афган вспомнил – «горку пакистанскую» - там Сашка с Мишей за всех дело сделали, либо Китайско-Вьетнамскую «двухнедельку» от 1979 года - ту короткую «неизвестную войну», которая морозцем прошлась по всей Азии, и существенно охолодила Европу сознанием, что у Союза подрастают такие ученики. А может, и не про это Лешка намекает, были и другие дела – но здесь едва-едва отстрелялись, и уж – «кум королю, сват министру» – настолько хорошо всех принимали. У каждого с того времени вьетнамский орденок – хотя предлагалось на «героя Вьетнама», со всеми их вьетнамскими льготами, как чашка риса и бесплатный проезд в местном транспорте, но в Союзе категорически возразили: решили, что получится «нескромно». Леха тему цепляет по причине собственной чувствительности к трупным запахам, не думая – каково тем китайцам пришлось, которым два месяца эти трупы пришлось выносить и даже изобретать какую-то новую химию, чтобы те совсем не расплылись, за что какой-то их ученый (по слухам) отхватил правительственную награду. Вполне может быть, что наградили, просчитав возможность применения рецепта в будущем – китайцы подобно евреям способны к планированию на сотни лет вперед, только в отличии от вторых не столь суетливы, не пытаются бежать впереди паровоза…
Саша делает вид, что не обижается, а Миша «делать виды» не умеет, обижается за обоих, зло щуря глаза, «ставит на вид» - словно он больше не он, полностью выйдя из привычного всем образа «добродушного и недалекого миши».
- Что, Лексеич, осознал меру ответственности за свое дело? Это ведь не только гибель людей – мы ее в какой-то мере компенсируем собственной гибелью. Совестью компенсируем, душой погубленной, а не ****ской циферью. Через себя пропускаем - во вред это стране, к которой привязан, пошло ли оно на пользу…
Георгий обрезает разговор, командует – «разойтись», не буквально разумеется, а в речах, которым тоже надо знать меру…
У Извилины страсть к аллегориям – случается, ловят на эту приманку.
- Серега, а можешь про нас и Россию чтобы наглядно, да на примере, хотя бы, вон той лягушки?
Сергею секунды не требуется. Точки опоры есть – да две сразу, есть от чего отталкиваться. Аллегория - инструмент художника-философа. Игра в контрасты. Ими можно смягчить или еще более усилить сказанное.
- Чтобы сварить лягушку в мелкой посуде, градус температуры повышают постепенно – она разомлевает и перестает соображать – что собственно происходит. Это и делается, если на Россию посмотреть, поскольку брось нас разом в кипяток – выпрыгнем. А так, вроде бы нам собственное уничтожение в кайф.
- Хреновая какая-то аллегория. Самолюбию хреновая.
- Не нравится? Хорошо, учитывая уникальные богатства России, будем считать, что мы та лягушка, которая в молоке. И тут некоторые считают, что ту самую процедуру надо проделывать со связанной лягушкой. Однако, и связанная, совершая судорожные телодвижения, может сбить содержимое в масло и опять-таки, найдя точки опоры, выбраться.
- Ну ты Серега… Тебе бы… Ну, точно, с Лехой да в депутаты! – в который раз упрекают Извилину за неправильную карьеру.
- С автоматом не пустят…
Марк Твен был не прав в своем утверждении, что «всякую блоху можно выучить депутатской должности». Блоху нет смысла учить тому, что умеет депутат – она умеет это делать по факту рождения.
Председатель КГБ Крючков 17 июня 1991 года на закрытом заседании Верховного Совета СССР (того самого, что в 1993 будет расстрелян танками по приказу Ельцина), пытался доказать депутатам, говоря исключительно прямо: – если не будут приняты немедленные чрезвычайные меры, страна прекратит свое существование, называя «перестроечные реформы» заговором ЦРУ США, проводимом через собственную «агентуру влияния» (еврейскую диаспору)…
12 декабря Верховный Совет РСФСР ратифицировал Беловежские соглашения (незаконно, ибо не имел на то полномочий). 185 проголосовали "за" и лишь 6 человек против, среди которых был и сегодняшний президент Белоруссии - Лукашенко. Развал СССР стал одновременно и разрушением исторической территории Российской державы. После Беловежского соглашения за пределами "Российской Федерации" оказались 25 миллионов русских, ставших иностранцами на родной земле…
Под всякой бездной, в которую падаешь, и казалось бы достигаешь самого ее дна, предела, всегда можно найти новую бездну.
Личное «падение Извилины»: открывать себе информационные «колодцы», за каждым попадая в новый. У Извилины страшный дар – память. Потому ли он бережется, пытается присыпать ее всяким незатейливым информационным мусором? Но стоит мысли от чего-то оттолкнуться, как следом вытягивается вся цепочка. Все предметы взаимосвязаны. И расстрел русских офицеров, еще не рассматривающих новую власть в качестве своего врага, а следом расстрел их семей, взятых в заложники - это имеет связь с шельмованием армии и во времена новейшие, это как бы продолжение. Все имеет собственную связь.
На следующий день после убийства евреем Канегисером еврея Урицкого (начальника питерского ЧК), в качестве «возмездия», были расстреляны 500 русских офицеров, и новой властью официально объявлен «красный террор». Фактически с этого-то и началась гражданская война…
«Еврей шашечкой махать не будет», зато отличается красноречием и способен выдумать множество лозунгов, чтобы шашечками махали другие, зато он прекрасно управляется наганом в подвалах Чека, зато способен выдумать заградительные отряды и вспомнить, что когда-то существовали «проскрипции» - убийство каждого десятого при «недостаточном героизме».
Откомиссарили лихо. Преследовали не сопротивление, только тень его, сам намек, возможность, что сопротивление их власти может образоваться в неком будущем. Под это уморили несколько миллионов крестьян – этих вовсе не считали. Миллионом туда, миллионом сюда, отошли от пошлости публикаций в газетах списков расстрелянных заложников, только первый раз дали пофамильно, потом в цифрах, считая десятками и сотнями, потом и это прекратили. Лишнее никого уже не пугало, да и не удивляло – вошло в норму жизни, а «норму» потребовалось скрывать. Москва, впитав в себя новых господ, зажила своей отдельной от России жизнью…
Извилина когда-то давно видел простые сны, но с Афганской, вдруг, сны-тексты. Они звучали вокруг него, обволакивали… Он руководил своими снами, словно оркестром, возвращался по снам назад, чтобы что-то поправить в этой общей партитуре.
В его снах Иван Грозный не сходил с ума во второй половине жизни, Петр Первый не приваживал немцев на Русь, не облагал формулярами всякое движение, а давал вольную на пересечение границ – учитесь, сукины дети, кто хочет! Николай Второй впитывал решительность своего отца - Александра Третьего, и ему доставало воли и разума не идти на поводу у промышленников и собственного генералитета – не лезть в мировую мясорубку, а сохранить вооруженный нейтралитет под загадочным для всех недругов девизом: «Россия сосредотачивается!»
Единственное - Сталин. Сталин сделал в тяжелых для себя обстоятельствах много больше, чем способен был бы кто-то другой…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
В.Молотов, народный комиссар:
«В 1939 году, когда сняли Литвинова и я пришел на иностранные дела, Сталин сказал мне: «Убери из наркомата евреев». Слава Богу, что сказал! Дело в том, евреи составляли абсолютное большинство в руководстве и среди послов. Это, конечно, неправильно. Латыши и евреи… И каждый за собой целый хвост тащил. Сталин не был антисемитом, как его порой пытаются изобразить. У евреев активность выше среднего, безусловно. Поэтому есть горячие в одну сторону и очень горячие в другую. В условиях хрущевского периода эти, вторые, подняли голову, они к Сталину относятся с лютой ненавистью…»
В архиве посла СССР в Швеции Александры Михайловны Коллонтай сохранилась запись ее беседы со Сталиным в ноябре 1939 года:
«Многие дела нашей партии и народа будут извращены и оплеваны прежде всего за рубежом, да и в нашей стране тоже. Сионизм, рвущийся к мировому господству, будет жестоко мстить нам за наши успехи и достижения. Он все еще рассматривает Россию как варварскую страну, как сырьевой придаток. И мое имя тоже будет оболгано, оклеветано. Мне припишут множество злодеяний.
Мировой сионизм всеми силами будет стремиться уничтожить наш Союз, чтобы Россия больше никогда не могла подняться. Сила СССР - в дружбе народов. Острие борьбы будет направлено прежде всего на разрыв этой дружбы, на отрыв окраин от России. Здесь, надо признаться, мы еще не все сделали. Здесь еще большое поле работы.
С особой силой поднимет голову национализм. Он на какое-то время придавит интернационализм и патриотизм, только на какое-то время. Возникнут национальные группы внутри наций и конфликты. Появится много вождей-пигмеев, предателей внутри своих наций.
В целом в будущем развитие пойдет более сложными и даже бешеными путями, повороты будут предельно крутыми. Дело идет к тому, что особенно взбудоражится Восток. Возникнут острые противоречия с Западом.
И все же, как бы ни развивались события, но пройдет время, и взоры новых поколений будут обращены к делам и победам нашего социалистического Отечества. Год за годом будут приходить новые поколения. Они вновь подымут знамя своих отцов и дедов и отдадут нам должное сполна. Свое будущее они будут строить на нашем прошлом…»
(конец вводных)
--------
Но как быстро все заканчивается…
Заканчивается предельный возраст, но нет желания остаться за флагом, как только свернуть флаг на грудь, что делали во время войны, выходя из окружения. Но вот только не сменить, не встать под флаг чужой, как поступали другие, с чего-то вообразив, что это не та страна в которой стоит жить, но в большей степени умирать. Будущности у них нет, будущему их высасывать.
Можно ли любить страну, где рождаются дети с аллергией на жизнь, и нет большего счастья для чиновника, чем возвыситься до уровня собственной некомпетентности? Где пытаясь преодолеть зло терпением, делали себе только хуже, раззадоривали захвативших власть на новый беспредел. В мелькании нарезанных картинок нарезанных новостей, в чехарде многословиц, отдельное слово, несущее смысл, больше не цеплялось, все скопом уходило в гул, все превращалось в один общий припев попсы.
Раньше такое было: похволя продаешь, а хуля покупаешь. И словно враз все переменилось. Теперь наоборот. Хулишь, чтобы оправдать продажу. Родину хулишь, землю свою, быт, честь, долг. Нахваливаешь же дешевый прикуп от продажи: запиндостский образ жизни. А суть вычленить – готов все спустить в унитаз. Себя уже спустил. В фарфоровый ли, золоченый, в затейливую либералистско-демосратическую дыру - да как бы она не представлялась! - а спустил! И всяк способный думать - в мыслях своих, вслух, так формируя, иначе ли, но смыслом общим, слово в слово, повторял сказанное каким-то сетевым злым философом: «СССР разрушили педерасты. Они пообещали, что жить от этого всем станет лучше. Однако жить всем стало только хуже, а лучше стало лишь педерастам. Но СССР теперь не вернуть, а от педерастов теперь не избавиться…»
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«…Количество беспризорных детей в России достигло 700 тыс. человек, что сопоставимо с числом беспризорников в Советском Союзе после окончания Великой Отечественной войны…»
/ "Интерфакс" /
«…Роман Абрамович побил мировой рекорд по стоимости купленных яхт! …Список покупок российского бизнесмена Абрамовича продолжает пополняться. На этот раз его новым приобретением стала четвертая по счету яхта класса «люкс». Первые три отличались бассейном, вертолетной площадкой и подводной мини-лодкой, их ежегодное содержание обходится почти в 40 млн. долларов. Стоимость новой игрушки самого богатого россиянина около 200 млн. долларов…»
/ «Взгляд» /
«В настоящее время в России самые высокие темпы убыли населения в мире. За последние десять лет его численность сократилось более чем на девять миллионов человек. По уровню смертности рядом с РФ находятся Танзания и охваченные гражданской войной Ангола с Эфиопией. Каждые сутки население сокращается в среднем на 1664 человека - это размер небольшого поселка или двух крупных деревень. В 24 регионах соотношение умерших к родившимся приближается к показателю 3:1, такой коэффициент характерен для вымирающих территорий. Ежегодно мы теряем населения столько, что хватило бы на два города размером с Курск или Кострому…»
/»Инфостат»/
(конец вводных)
--------
- Это не наш, категорически не наш уровень подлости! – восклицает Миша.
- Обыдно, да? - Сашка-Снайпер смотрит иронично.
- Что можем противопоставить?
- Есть много всяких интересных способов, - вкрадчиво говорит Лешка.
Месть – это едва ли не самое прекрасное, что только изобретено человеком за свою многовековую истории. Право на месть – неотъемлемое священное право человека. Разрушает человека только случай, если он не в силах реализовать свою месть. Знание, что существует месть – порой главное сдерживающее.
И чушь, что месть надо вкушать холодной, русскому она положена только горячей, ибо остыв, он становится всепрощающим.
Русские крестьяне не были знакомы с испанскими, никоим боком не были родней, но случилось именно то, чего больше всего опасались французы, вступая в земли России, и что оставили в своих дневниковых записках – на дорогу, скверную российскую дорогу, вышел «русский крестьянский спецназ».
1812 – никак не «смутное время», не безвременье, чтобы можно было им воспользоваться, и историю России, прежде чем ходить на нее, следовало бы изучить лучше. Зимой 1708-1709 изнуренный партизанскими действиями крестьян, Карл Двенадцатый – король Шведский (после которого шведы уже ни одного из своих королей не называли «карлами», дабы не приманить на страну равные или большие несчастья), был вынужден отказаться от марша на Москву и повернуть на юг, где 27 июля 1709 года под местечком Полтава был полностью разбит и бежал к туркам. Пленные шведы еще лет двадцать строили Петербург, под ним, до последнего, и сгинули, а сама Швеция, погоревав, да организовав в непролазном турецком тумане точный шальной выстрел по своему дюжинному Карлу (что не хотел возвращаться домой и почить с миром), полюбила миролюбие на сотни лет.
Часто считают, что партизанская война в России отсчитывает свою историю от рубежа славного 1812 года. Это не так. Это как раз тот случай, когда кому-то выпало остаться в живых, да вернуться на запад, чтобы рассказать о том, что случилось с ним на востоке - наследить мемуарами. Сколько лет существует Россия, столь лет и ее иррегулярным войскам, которые собираются не по призыву, а по долгу.
Опять же Вязевские Кровинушки, мужики деревни Копнино, не все сплошь фамилией Копнинские, а и Лупины, Байковы и Алексеевы, так и не дождавшись повесток, которые в общей неразберихе отступления просто не успели выписать и разослать, почесав загривки, зарезали скот, наготовили солонину, погрузили бочки на телеги, запрягли и пошли искать собственный фронт. Погибли как один, но тому истории нет – чай не Фермопилы!
А вел ли кто-нибудь счет тем мальчишкам, что скрыли свой возраст, прибавили годков?
Когда снова? Неизвестно. Но знаем какими придут.
Только со стократным перевесом, многократным технологическим преимуществом, только с подельниками (коалицией), без объявления войны (если война не объявлена, она войной не считается). Впрочем, есть, объявлена – терроризму! А поскольку это понятие аморфное, может просачиваться везде, территориально ни за кем не закреплено, значит по всему миру (то бишь, странам, которым выпало несчастье иметь сырьевые ресурсы и недопонимать американский образ жизни).
При таком неравенстве невозможно ведение открытых боевых действий, хотя страна, которая осуществляет агрессию, их жаждет и требует, попутно обвиняя противника в смертном грехе нецивилизованности...
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«В отличие от всех других преступлений, которые можно квалифицировать по степени тяжести, агрессия не поддаётся квалификации по тяжести. Любое посягательство на государственный суверенитет - попытка силой навязать на одно государство волю другого является агрессией. Любая агрессия является поводом для справедливой войны, потому что ни одно государство не должно мириться с попыткой навязать ему силой чужую волю.
Суверенное государство, если оно желает выжить и сохранить свой суверенитет должно сопротивляться агрессии. Любой агрессии, любой попытки других диктовать незаконной силой свою волю. Если государство не противостоит агрессии, оно теряет жизнеспособность…»
/Майкл Вольцер, «Справедливые и Несправедливые Войны»/
(конец вводных)
--------
Предвидеть – одно, предотвращать – совсем иное. Толмач при провидце порой более важная персона, чем сам провидец. Извилина – провидец, Федя – его толмач. Потому и молчит (так ему теперь кажется), озвучивать, когда невозможно предотвратить, значит - приближать! Феде не хочется приближать то, что неизбежно должно случиться… Сберечь бы провидца для дел возможных.
Правду не просто глотать, правду не просто и выговаривать – бывает, колом становится поперек глотки. Она такая, она не переваривается, жрет и жжет изнутри. Говорить то, что думаешь – роскошь. Говорить, веря в то, что говоришь - непростительно.
Сергей-Извилина привык обращаться к Феде словно к самому себе, не ожидая ответа. Легче мыслить разговаривая – это мысль притормаживает, не дает ей нестись галопом по бездорожью. Ведя беседу Извилина отдыхает от самого себя.
И только Седой разглядел, что Молчун, найдя ли в Извилине собственную странность, ее иной полюс, отныне до самой макушки заряжен личной преданностью не идее и даже не группе, а конкретному человеку…
В школе жизни всякое обучение принудительное, можно продлить его, сразу перескочив в ее университеты – однако, на подобное решаются немногие, большинство исключительно по принуждению и только малая часть добровольно. Те из них, которые выживают, становятся своеобразными людьми, с одним общим качеством – все они сторонятся известности.
И в джунглях можно вполне обустраиваться. Это городских пугают пиявки, да змеи. Тот, кто живет в здесь, воспринимает их, как некий существующий фон, необходимость, данность. И все. Как городской житель воспринимает опасность машин на улицах и электричество - старается обойти, избежать или использовать. Чаще использовать. Все автоматически, без эмоций. Притормози… Пропусти... Обогни… Используй! Последнее уже внимательно, но и оно отработано до автоматизма.
Но не только джунгли или же буш. Не только служба делу. Что особо остро чувствуешь, какое коварство эта ментальная ловушка, - когда инстинкт вдруг берет верх над разумом и заставляет работать. И тут смысл жизни явится столь же простым и мудрым, как до этого был тупым и подлым – просто жить. И как только почувствуешь, что начинаешь понимать рыбака, который дрыхнет в лодке с зажатым меж пальцев шнуром, «работая» и собираясь с силами для следующих ночных подвигов, пора уезжать, иначе не сможешь этого сделать, линия экватора привяжет тебя к себе навечно. С Юго-Восточной Азией надо быть настороже и чем южнее, тем настороженнее.
Федя улыбается – кто бы его не знал! - доброй и виселица бывает. Не берись, вспоминает разную экзотику. Хорошо, хоть молча…
Бамбук тоже разный, иной растет так быстро, что используется для казни – растянут неудачника на четырех колышках над саженцами – сутки-другие помучается, и вот уже насквозь пророс - проткнули. Но это, если к слову, не самый популярный метод. Слишком быстро, как считают некоторые. Бамбук ко многому годится, каждый сорт для своего дела. Есть здоровенный зеленый, кажется – наруби, ко многому сгодится - и на лодку, и на хижину, на что хочешь, а он – подлец! – трава травой, так же вянет, морщится, и все такой же зеленый, только хлипкий – не держит. Зато внутренние переборки легко выколачивать, получается труба, к делу нужная. Можно трубопровод для воды, а можно опять для интересного, сильно воспитательного.
Когда расскажет все, когда крики надоедят, достанут – если вопит однообразно, на одной ноте, тогда какой-нибудь сердобольный вторую бамбуковую трубу в рот запихнет, другой конец опять же в муравейник, и дело идет быстрее. Но к тому времени, когда муравьи встречаются, виновный уже мертв…
Спорить, кто большие садисты «по-жизни», на каком континенте – в Азии ли, в Латинской Америке, бесперспективно. Но знатоки ставят на азиатов. Корейцы сильно отличаются, это у них от кулинарного. Гурманы! Чем дольше животное убиваешь, тем вкуснее мясо считается. Иной способен собаку с переломанными костями целый день за собой таскать и водой поить, чтобы дольше протянула…
Многого стоят и китайцы с их многовековой культурой. Фантазии их имеют под собой целый пласт наработок. Вьетнамцы, снимающие, состругивающие мясо с кончиков пальцев, чтобы обнажить кости и постукивать по ним… В Амазонии встречаются умельцы, и в горах Камбоджи преуспели. Понятно, что не все чохом, умельцы, отдельные самородки «по-необходимости». Но только в Азии можно встретить людей с глубоким бездонным взглядом. Тогда взгляни на руки. Либо это тот, кому пальцы на руках стругали словно карандаши, маленькими кусочками, пока не очищали кость, и время кости приходило… Либо тот, кто строгал…
Федя больше всего на свете любит дождь, не простой – особый, что случается после «тропического часа» - вселенский потоп. Федя помнит как в начале 90-х в такой же дождь, что случился в Москве, Извилина рвался на крышу, а он его не пускал. Потом здесь же на чердаке пытался упасть на нож. Схватились… Держали друг друга за руки так крепко, что кровь выступила из под ногтей. Извилина обмяк - дал себя увести и уснул. По утру либо ничего не помнил, либо волевым усилием отрезал этот кусок жизни и сшил края. Извилина умел такое – забыть! - напрочь, словно положить в спецхран, захлопнуть дверку, потерять код и ключ… Вроде Наума Рабисмана, набросавшего знаменитое эссе, который никогда не был в Хайфе, хотя и указывал ее местом своего проживания, более того, не был ни Наумом, ни Рабисманом, но умел видеть, сопереживать, хорошо знал историю (в том числе скрытую с общих глаз) и племя, в котором вращался...
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел – информационное эссе):
МИР УСТАЛ ОТ ЕВРЕЙСТВА
«…Не стоит обманываться малочисленностью еврейской нации, чей процент по отношению к населению планеты действительно ничтожен. В сфере идеологии ее вес не просто значителен, он определяющ. Что противопоставить ее мощи сегодня после увядания христианской церкви, крушения национал-социалистической идеи и распада коммунистического общества не ясно. Именно поэтому так ярко вспыхнула звезда Сиона, озарившая человечеству дорогу в ХХI век, затмившая остальные солнца.
Правда о евреях - это правда голого короля, секрет полишинеля. Из века в век, на бесчисленных языках склоняют один и тот же "народ среди народов", им восторгаются, перед ним заискивают, его истребляют. От Испании до Бухары, от Нерона и Хмельницкого до Гитлера и Арафата. Сколь различны сошедшие со сцены вавилоняне, персы, римляне, готы, византийцы, однако их единодушие в этом вопросе поразительно. Исповедями антисемитов исписаны тома, антисемитизм - субстанция не привнесенная, не надуманная, его питают собственные глаза. Но из него умело извлекается выгода. Имидж гонимых давно приватизирован: вся история еврейства - это история антисемитизма. Из египетского и вавилонского плена, через римское ярмо и средневековые гетто, через погромы украинских местечек и "дело Дрейфуса", из-за черты оседлости к холокосту и арабской экспансии лежит путь униженных скитальцев. Их исход кажется вечным - из поколения в поколение, из века в век слушается одно и то же дело: "Мир против евреев". "Плач сынов Сиона" - привычное выражение, "плач сынов Швеции, Бельгии или Мавритании" режет слух. Пример уникальный, когда образ, сформированный Книгой, предопределил как отношение к целому народу, так и его собственное поведение, вылившееся в то, чтобы с тысячелетней инерцией исполнять прихоти Талмудической режиссуры. Это уже в крови: гои всесильны, еврей только бедный. Таков естественный Ответ на искусственный Вызов. Но истина глубже. Роль беззащитного выгодна. Каждый ощущает жестокий оскал мира, каждый мечтает стать ребенком, которому позволено капризничать. И евреи первыми осознали это, присвоив амплуа страдальцев, средоточия вселенских скорбей. Они узурпировали роль если не мировых детей, то мировых пасынков. Жалость и сочувствие. Что может быть прекраснее идеи гонимого Бога? Нет ничего возвышеннее покаяния, но нет и более удобной почвы для спекуляций. У библейского народа практика революционных интриг восходит к Паралипоменонам и Книге Есфири.
Избранность евреев налицо, но от Бога ли она? Религиозное рвение последователей Моисеева закона, жертвенность зелотов и плач иерусалимских пророков постепенно превратились в неприличное стремление стать совладетелями князя мира сего. Самозванные, в миропорядке евреи присвоили роль посредников: между производителем и потребителем, событием и интерпретацией, человеком и правом, человечеством и Богом. Они - торговцы, газетчики, юристы, богословы. Ныне еврейская цензура определяет кому быть, а кому не быть, вершит прошлое, фильтрует настоящее, рисует будущее. Ученые-этнологи, имевшие неосторожность назвать еврейский этнос химерическим образованием, изымаются из истории науки. Провокации, забалтывание, высмеивание и забвение - приемы из арсенала восточных хитростей. Всеми правдами и неправдами, всеми рычагами демократических технологий евреи добились, что сегодня тема их власти стала дурным тоном, заставляя держать язык за зубами, они запретили вести разговоры о себе в непредвзятом ключе. В организме человечества евреи играют роль тромбов, контролирующих, направляющих, искажающих информационные потоки. Освоив поле коммуникационных связей, они получили возможность осуществлять селекцию, отбор, духовный геноцид. СМИ всего мира на разные голоса поют "Славься, Израиль!", приковывая внимание к одной-единственной теме, соперничая в изощренности од библейскому народу. Все знают, какому переселенцу на правом берегу Иордана отдавили ногу, о происходящем в миллиардных Китае и Индии не подозревает никто. Если американцы - нация бизнесменов, немцы - звероподобная нация, то евреи - нация вампиров. Их нельзя убедить, умолить, усовестить. На информационном поле их невозможно переиграть. Это их вотчина. Они понимают только силу. Их изворотливость продиктована трусостью, приспосабливаемость - страхом. Это оборотные стороны еврейской души. На войне евреи исчезают, в бой идут немцы, испанцы, русские, зато потом мифотворческая машина героизирует именно евреев. Под видом общечеловеческих евреи насаждают свои ценности, навязывают правила игры, по которым они непобедимы. Можно веками разглагольствовать о космополитизме, гражданах мира, братстве людей - еврей всегда знает, что он - еврей, а остальные - гои. И к ним веками взывающие к жалости евреи беспощадны. Будь то палестинцы, греки или филистимляне. Неудивительно, что такая политика периодически разражается мировой интифадой.
Ветхозаветный Бог запретил ростовщичество. Фома Аквинский, определял жажду наживы как turpitudo: Не было ни одного отца Церкви, который бы не осудил корыстолюбия. Деньги - изобретение дьявола, считало Средневековье, необходимое зло, радоваться которому безнравственно. С той поры, когда деньги приобрели самостоятельную ценность, а нажива стала двигателем прогресса, уже не требуется пышная генеалогия, глубокие знания, воинская доблесть, уже не нужно владеть словом или мечом - почет гарантирует ассигнованная бумага. Наша цивилизация золотого тельца очень выгодна малому народу, который чувствует себя в ней, как рыба в воде. Ведь уже среди древних обществ, с установкой индивида превзойти окружающих, страсть к обогащению выделяла семитов. Маркс писал, что бог евреев - золото, они так и не вышли из пустыни, так и сидят, поклоняясь золотому тельцу. Грех скупости, проказа корыстолюбия, скверна ростовщничества, банковские кумирни тысячелетиями сопровождают детей Израиля. Сегодня нас пытаются уверить, что мир всегда славил золотого идола, что люди во все времена гибли за металл. С больной головы перекладывают на здоровую, врожденными пороками мажут чужих предков. Люди всегда гибли за идеи, евреи - за идею золота. Скромность не их качество. Если не ударить по рукам, еврей обязательно возьмет. И будет открыто глумиться. Таков их поведенческий стереотип, их этническая установка, восходящая корнями к религиозной замкнутости. Еще Гиббон, переадресовывая упрек древних, снисходительных к чужим суевериям, считал, что нетерпимость иудеев справедливо вызывает презрение и смех.
Работая локтями, по планете ходит вечный жид, чернявый, пучеглазый Агасфер. Он бродит по Европе в платье ростовщика, в обличьи масона, призраком коммунизма. Вольный каменщик, тамплиер, большевик или эсер, он непременный участник всех тайных обществ, всех подпольных кружков, он - душа заговоров, соль революций. Утратив ориентиры, получив размытую идеологию, постхристианский мир стал его легкой добычей. Совокупность разрозненных общин, общество, разбитое на диаспоры - это идеальная среда для евреев. В аморфной, разобщенной массе проповедуется культ индивидуализма, обрекающий на одиночество и изоляцию, оторванная от традиций личность мается постылой свободой, свободой ветра на пепелище. Но подобная судьба не грозит евреям благодаря выработанной за века спайке и генетически закрепленному чувству локтя. Их время - время социальных потрясений, расшатанных устоев, время мутной воды, их проклятье - крепкое, моноэтническое государство, идея которого вызывает у еврейских философов глухую ненависть.
Люди без родины нетерпимы к чужому патриотизму. Существуя внутри этносов, евреи создают особую субкультуру, обособляясь, отгораживаясь, точно зеркалами, кумирами, вышедшими из их среды, не замечая других, они проживают внутри нее, замыкаясь в кварталах этого духовного гетто.
Достижений окружающих, чужих авторитетов для них не существует. Атеистичный, в третьем колене забывший идиш и не удосуживающийся выучить иврит - еврей назовет с десяток имен своих русско /англо, франко, германо/ говорящих соплеменников, в чьей гениальности не позволит усомниться. Используя язык народа-донора, еврейские авторы отражают дух чуждый туземному, опухоль расползается, поражая метастазами организм хозяина, искажая его прошлое, коверкая настоящее, пороча будущее. Талантливых происхождением воспевает хор еврейских сирен - критиков, искусствоведов, историков культуры, чье мнение выражает простая формула: "Все, к чему прикоснулся еврей, шедевр". Кукушкинд обязательно похвалит Петушанского. У евреев своя эстетика, свой стиль, и их нисколько не смущает, что остальными он воспринимается большей частью, как пошлость, лишенные рефлексии, они искренни в своей упрямой вере в собственную непогрешимость…»
/Наум Рабисман, Хайфа, 2001/
(конец вводных)
--------
/конец второй части/
ПРИЛОЖЕНИЕ:
«Воинский Требник»
201:
Брать чужое грешно, а не брать для выживания грех втрое, потому как – глупость. А нет ничего грешнее глупости! А трофей, так и вовсе не грех. Что с боя взято, то свято, уже не чужое – свое, тут все грехи смываются.
202:
Хочешь жить нескучно? Чаще поступай не по течению смысла, набившего колею столь глубокую, что не видно окрестностей, а вопреки. Выныривая из проторенного, осмотрись, удивись себе – стоило ли того? – и решай – куда тебе? На все стороны или обратно в канаву.
203:
Не скорому впереди быть, а спорому. Скорый на один рывок, на одно дело, а нет таких дел – на рывок. Всякое дело из множества состоит, слипаются, внутрь не втиснешься. Щелкай орешки от нижнего.
204:
Каждый человек должен быть готов к ответу за собственное движение. А за стояние отвечать не надо. Где бы только, на чем бы только не стал, не укрепился – это твое.
205:
Мутная вода всегда кажется глубокой. Не верь мутным, не ставь их подле себя. Ласковый язык все кости переломает. Прозрачный человек прост и неинтересен. Но окружай себя ими, со временем поймешь и красоту. Красота в простом, в затейливом много лжи попрятано.
206:
Когда знаешь, уже не лежишь, а бежишь. Чем больше знаний, тем дальше забежать хочется, голову во что-нибудь темное сунуть. Иди шагом, оглядывайся, что после себя оставляешь. Обычным человекам – обычные дела, да и ответ держать обычный. Тебе - за всех ответ: за людей, за землю, за имя свое.
207:
Начало жизни знаешь точнее точного, конец – смутно, но опять знаешь, что не избежать, чего же так середина пугает? На смирного сверху беда падает, наваливается, бойкий – сам в нее влетает. Беде быть всегда, это неотвратимо. Но бойкий влетит и вылетит, смирный под бедой останется, врастет ему в плечи. Всякое несчастье, кроме последнего, всего лишь пробный камень для человека, пристрелка к нему. А ты ворочайся! Не стой лунем под несчастьями!
208:
Человек в чужих делах – зрячий, в собственных – слеп. Тому, кто других ведет, такого не пристало. Не будь мелок и будь чист. Чужое людское позорище - смешно, собственное – лютая обида. Не делай людям обиды усмешкой.
209:
На каждое слово пошлину не удумаешь, человек будет говорить всякое. Положишь пошлину, тоже будут говорить, но самое дешевое. Иные разницы не заметят, но нужно ли дешевое подле себя?
Верь очам, а не речам. Глаза всегда открывай быстро, а рот не торопись.
210:
Сложно встать на какую-то сторону, когда стороны перемешиваются. Хочешь к войне охладеть? Понимай - с кем война, зачем и про что. О войнах заранее сговариваются - во сколько каждый мертвец станет. Такое обычно барыги, что войны начинают, просчитывают наперед. Бардак же на войне не с того, что не берутся во внимание подсчеты другой стороны – тех же барышников. Всякий бардак в плане – всем барышникам в расчет.
--------
От автора Александра Грога (комментарий ко второй чести):
Первую и наиглавнейшую оценку каждому даю такую – является ли он человеком, с кем бы хотелось преломить хлеб за столом. Каждый писатель или историк, да и просто человек, к которому прислушиваются, хочет он этого или нет, проводник какой-либо идеи. Он либо служит идее разрушения России (таких сейчас подавляющее большинство), либо терпеливо складывает стену, подбирает камни, в том числе и те, которыми приходится отбиваться. Цинизм в моде, не все разрушители идейны, но равны тем, что стали на сторону врага. Рушить много легче, это еще и поднимает в собственных глазах, возникает ощущение собственной значимости, такое еще в «песочницах» пройдено. Волнующее ощущение – рушить «чужое». Но уничтожая и принижая ничего собственного не построишь – это мираж. Пустота человека – тоже идея – идея воинствующей пустоты. За столом в собственном доме преломляю хлеб с людьми наполненными, кому, и это как минимум, - «за Державу обидно»! Сегодня нам навязывают не историю России, а стряпают историю «уголовных дел», одновременно увязывая ее с проблемами, которые должны интересовать сексопатологов и психиатров. Являясь по сути газетчиками, а не историками, больные и извращенные, прыгают блохами, надергивают из истории больное и извращенное, шарахаясь от здоровых проявлений патриотизма, не замечая подвигов, тщательно изыскивая скандальное, порой и додумывая его, утрируя, дополняя, в меру собственной пошлости, вытаскивая лишь исторические анекдоты, старясь придать им достоверность, внушая, что они и есть история…
От автора Ивана Зорина (комментарий ко второй чести):
Мы знаем, что смертны, и ведем себя так глупо. Для неудачников писать трудно Писательский хлеб горек и скуден, масло приносят лишь бестселлеры. Выводя строчку за строчкой, которые прежде терпеливо придумываю по ночам, я утешаюсь тем, что талант от Бога, а трудолюбие доступно всем. Проза, как известно, не тайга - сквозь нее продираться не станут, однако сегодня, когда для выявления будущего успеха книгу достаточно прочитать ребенку, я ощущаю себя несвоевременным, как зимняя муха. Мое кредо заключается в том, что мысли и образы - я осознаю всю условность подобного разделения - должны чередоваться. Хотя в моем творчестве первые, возможно, и превалируют - таков склад моего ума, и тут уж ничего не поделаешь... С одной стороны хороший писатель, как фокусник, отвлекает сюжетом, а эффекта достигает за счет художественных приемов, которые сводятся к умению выстроить предложение, с другой - слова, что стежки, накладываясь друг на друга, стараются залатать дыры, а потом выветриваются. В памяти остается лишь суть. Или пустота. К тому же мысли, которые мучают писателя и которыми он хочет поделиться, свободны, как волки в степи, а слова, как охотничьи псы, загоняют их по клеткам, чтобы убить…
Время Своих Войн - глава 4
© Copyright: А-Др Грог, 2011
Свидетельство о публикации №211022800795
Свидетельство о публикации №211022800795
Рецензии