Покажи мне Москву

           -Хочешь, я покажу тебе Москву?

           Рыжий Санька Лятос был свой, дворовый, знакомый до самой мелкой конопушки, но верилось ему с трудом. Как он сможет показать Москву, сидя верхом на картонной коробке на свалке маленького южного городка, где улицы сплошь засыпаны ягодами тутовника и из каждого двора тянет наваристым борщом, укропом и жареными семечками. Но Ирке хотелось верить! Она вздохнула тяжело и горестно, как древняя старушка. За такие вздохи мать иной раз сгоряча хлестала ее по губам. Чувствовала она, что в эти минуты ее дочь вспоминает отца, сестру Натку и бабушку Олю, самую добрую и красивую. Ирка мечтательно закрыла глаза и тут же увидела высокий шатровый дом с резными наличниками, калиновый куст в палисаднике, тугие шапки разноцветных георгинов и среди них лохматую башку Джульбарса, большого глупого пса, которого бабушка звала просто Жуликом. Как хорошо было Ирке в этом доме! Ирка обижалась, когда ее бабушку называли бабушкой, ведь, если честно, она была совсем молодой. Высокая, статная, с затейливо уложенной тяжелой косой, в легком крепдешиновом платье, с золотыми часиками на запястье удивительно красивой руки - такой ее помнила Ирка. И что-то еще непонятное, какая-то тайна была в бабушке Оле, и было ясно, что откроется она не всякому.

        Ритм жизни бабушкиного дома был размерен и отлажен, как часы. По утрам, когда веселый ветер с реки врывался в открытое окно комнаты, Ирка просыпалась от хлопанья штор с тонкой вышивкой «ришелье», оранья белого петуха во дворе и легкого молочного запаха. По утрам всегда пили чай с топленым молоком. И кусочки сахара из серебряной сахарницы полагалось доставать только щипчиками, хотя рукой это было делать куда проще. После завтрака бабушка вязала или пряла кудель, а Ирка читала ей вслух. И не какую-нибудь муру, вроде «Незнайки» или «Буратино», а старинную книгу в темно-зеленом переплете про прекрасную панночку и страшного Вия или кузнеца Вакулу и каверзного черта. Эта книга была единственным бабушкиным наследством, оставшимся ей от родителей. Вот так, читая Гоголя, Ирка однажды и узнала бабушкину тайну. Отец бабушки, офицер царской армии, честно служил России и до конца остался верен присяге. Волной Гражданской войны вместе с семьей был отброшен далеко на Восток. Там, во Владивостоке, пережила бабушкина семья страшную варфоломеевскую ночь, когда власть в городе менялась более семнадцати раз. Именно этот город всю жизнь преследовал бабушку в кошмарных снах, ведь там, в сутолоке и сумятице, последний пароход на Японию унес от нее и ее семилетней сестры и отца, и мать, мечущуюся в тифозном бреду, и верного отцовского денщика Андрея. Именно Андрей не успел забрать детей на корабль, отец был занят больной женой.… Трап был убран, и бабушка с сестрой остались сидеть на узле с теплой одеждой и бауле с книгами…. О судьбе бабушкиных родителей можно было написать книгу, может быть, и толще, чем та, что осталась горьким наследством.

       Ирка снова тяжело вздохнула. Сань-ка обещает показать Москву. Дурак он какой-то, сам ее ни разу, поди, не видел, а хвалится. А Ирка видела! Проездом, конечно, когда мать, в очередной раз уезжая от отца, взяла ее с собой и привезла ее сюда, от плавной, величавой Волги к сумасбродной и ворчливой Кубани. Тогда, в Москве, Ирка долго сидела на чемодане, и в ушах у нее звенело от истошного крика толстой тетки-буфетчицы: «Сыр, хлеб, колбаса! Рубль набо-о-о-р!». Ирке, по глупости ее восьми лет, интересно было убегать с матерью на вокзал, трястись в грязном, ташкентском поезде почти сутки и жевать урюк вместе с мальчишкой в тюбетейке на верхней полке. Но уже там, в Москве, Ирка поняла, что ей хочется домой, к бабушке, к папке, к сестре Натке, которая даже и не знает, что Ирка уже далеко-далеко, потому что учится Натка в медицинском училище и домой приезжает раз в две недели. А потом, в каком-то чужом доме, Ирку познакомили с дядей Витей с дурацкой фамилией Корякин. Этот Корякин хотел, чтобы его непременно называли «папой». На тихий иркин бунт последовали крутые меры. На целый день строптивую девчонку запирали в летнюю кухню без воды и еды и предлагали, захотев что-либо, позвать «папу». Ирка держалась до последнего и, сидя на колченогом столе, орала во все горло песни, которые пел ее папа, самый настоящий и самый стоящий.

         А, когда по углам начинали шуршать крысы, она тихонько плакала и сквозь слезы пела самую грустную папкину песню: «Осенние листья шумят и шумят в саду…». Сегодня Ирка тоже пела эту песню и, размазывая слезы, в тысячный раз обзывала себя дурой за то, что не осталась дома, не убежала к бабушке, даже в Москве можно было сесть на электричку и уехать к папкиному брату, в Коренево. Когда-то они с папкой были там в гостях, и Ирка помнила, что электричка называлась Куровской, а дом дяди Жени был виден прямо с платформы. Москва…. Тогда она показалась Ирке сказочным королевством, ведь там было все, что до этого она видела только в стареньком черно-белом телевизоре: Красная Площадь, Кремль, Храм Василия Блаженного, ГУМ, Воробьевы горы, Крымский мост, на котором они с папкой видели салют в честь Дня Победы….

Но это было все там, в счастливом прошлом, когда худая иркина рука тонула в широкой отцовской ладони, и можно было говорить обо всем на свете, объедаться мороженым и петь веселые песни на два голоса.

          А теперь – эта противная крысячья кухня и под окном соседский хулиган Санька, конопатая бестия, проказ которого опасаются все, начиная от бабки Акули, торгующей семечками на углу и сильно смахивающей на бабу Ягу, до всех 32 кошек, живущих у однорукой тети Маруси, хозяйки дома напротив.

- Ну, так как, Ирка? Хочешь посмотреть Москву? - Санька открыл створку окна, – давай, вылезай, ничего тебе не будет, скажешь, что я тебя вытащил. Давай, пока тебя крысы не сожрали!

Вот так и оказались они вдвоем на городской свалке, излюбленном месте местной детворы. Ирке страстно, до внутренней дрожи захотелось увидеть ее, Москву, чтобы исчез этот ненавистный пыльный город, и дядя Витя, и мать, которой она никогда не была нужна, и чтобы рядом были Натка, отец и бабушка, и дядя Женя из Коренево. Сжав кулаки, судорожно вздохнув, Ирка тоненько выкрикнула:

       - Хочу! Я очень хочу увидеть Москву! Я очень-очень хочу ее увидеть!

Грязные санькины ладони отрезали звуки свалки, скоростной трассы и всего города. Они сдавили иркины уши, и она не услышала, а по губам конопатого хулигана поняла, что он кричит ей: «Считай!». Потом в ее голове взорвался сноп искр, рассыпался, как тот праздничный салют на Крымском мосту, и Ирка, легкая как искра, поплыла над вечерней Москвой, быстрее и все дальше и дальше, беззвучно шевеля губами: «Раз, два, три, четыре…».
                *   *   *

                Пять, шесть, семь! Не спим! Во-семь! Открываем глаза! Девять! Все хорошо! Смотрим на меня! Десять! Ирина, вы меня слышите?

         Я слышу вас, мой милый доктор, я вас слышу, а вот ответить пока не могу. Но я уже вижу высокий белый потолок и узкие окна с такими чистыми стеклами, что солнце беспрепятственно щедрым потоком вливается в палату реанимации. А за окном она! Москва! Моя Москва. Я столько раз здоровалась с тобой, Москва, приезжая или прилетая к тебе. Но сегодня я говорю тебе «здравствуй» с новым чувством. Ты и вправду оказалась волшебным королевством, и живут в тебе маги и чародеи. Что с того, что одеты они не в плащи со звездами, а в простые белые халаты. Все равно они творят чудеса, и я тому подтверждение, заметьте, ж и в о е подтверждение, но чудо не в том, чудо где-то рядом. И это долгожданное чудо – моя дочь Юлька, ненаглядная крохотка, у которой в справке о рождении будет выведено крупно «г. Москва». Я слышу ее чуть хриплый плач. Скоро мы с ней встретимся, и я обязательно расскажу ей, как я оказалась в городе своей мечты. Но сначала я расскажу о том, как рыжий хулиган Санька яростно выкручивал мои бедные уши. И хотя Санька был свой, дворовый, ушей было жалко, и я орала, как резаная, пока не прибежал сторож свалки и не накостылял Саньке по шее. А потом я обреченно шла сдаваться и садиться в кухню с крысами, но тут случилось совсем неожиданное чудо! Навстречу мне по улице шел папка, мой любимый папка! Высокий, красивый! Он подхватил меня на руки, унес на вокзал, и мы долго-долго ехали вдвоем и мечтали, как снова будем гулять по Москве, объедаться мороженым и петь веселые песни. Поезд мчался к Москве, мы ели помидоры и яйца, купленные в буфете, и меня, конечно, укачало, и мне стало плохо. Но я все равно смеялась, так как проводница, принося мне в тамбур очередной стакан чая, весело кричала: «Еще семь копеек!» до тех пор, пока папка не дал ей рубль.

        Тогда нам не удалось погулять по Москве, было холодно, и отец, целиком завернув меня в свой пиджак, просто перебежал из поезда в поезд, тот самый, ташкентский. Правда, мальчишки в тюбетейке там уже не было, но урюк был такой же вкусный. Если у меня хватит сердечных сил, я обязательно расскажу своей дочери, как в наш дом пришла мачеха, и мы с сестрой почти тотчас лишились этого дома, я расскажу ей про свою первую любовь, светлую и красивую, я расскажу, как снова встретилась с Москвой.

       Был январь 1976 года, в Москве я была проездом. У меня был всего один день, я с восторгом бродила по Таганке, разглядывала театр, зная, что там, за этими стенами, он, великий Высоцкий. Я пила кофе в маленьком кафе рядом с театром и надеялась на случай. Увы, встретилась я с поэтом позже, в 81-м, в годовщину его смерти. Тогда на Ваганьковском кладбище шел дождь, цветы с могилы поэта вывозили грузовиком, а сам поэт смотрел из камня мудро и грустно на суету живых. Я, прижимая к груди охапку ромашек, боялась подойти к могиле, столько там было шикарных роз, гвоздик и гладиолусов. Какая-то женщина в черном платке подозвала меня и тихо сказала: «Клади ромашки-то, клади! Они ему милее были, чем другие цветы...». И я поклонилась могиле своего кумира, глотая слезы, так же низко, как всего через несколько лет кланялась могилам моего отца и моей бабушки. Там, в лесу, за маленьким волжским городком, я тоже собирала для них ромашки, крупные, пахучие, на длинных упругих стеблях...

        Я обязательно расскажу своей дочери, как в один день приняла первое самостоятельное решение, начала отсчет взрослой жизни. Там, в Москве, жили мои детские воспоминания, там все были живы…. И Москва подарила мне большой подарок. Именно в московской клинике врачи дали возможность той, которая потеряла всякую надежду, стать матерью.

        Здравствуй, Москва, здрав будь, град столичный! Я готова повторять эти слова тысячи раз. Щедро и гостеприимно распахнула ты мне двери как тесных квартир, так и огромных залов, ты дала мне возможность лично общаться с актерами театра и кино, поэтами и композиторами, ты шумно приветствовала меня аплодисментами на поэтических конкурсах, ты подпевала музыкальной группе, исполняющей песни на мои стихи…...

        Промчались те счастливые года, и судьба, словно в насмешку, опять вернула меня в южные края. Прошло десять лет, а я все еще по привычке говорю: «Там, у нас дома…» и безбожно скучаю по московским проспектам и бульварам. Мне снова хочется побродить по Арбату, заглянуть в Дом творчества на Пушкинской. Я мечтаю посидеть в дни майских праздников на лавочке у Большого театра, посмотреть, как встречаются ветераны Великой войны и украдкой поплакать, ощущая в себе неразрывную причастность к той Победе через судьбу собственного деда и свою щемящую любовь к Родине. А еще очень хочется внезапно нагрянуть на заседание литературного объединения, в котором все самое лучшее, – стихи, открытие новых друзей, споры до хрипоты, ласковый перебор гитары…. Как бы мне хотелось похвастаться ребятам своими успехами в работе на телевидении, показать свою первую книжку стихов. И я уверена, что так искренне обрадоваться моей скромной творческой деятельности могут только они, мои бескорыстные рифмоплеты, мои поэты, мои гении...…

         Здравствуй, Москва! Ты так давно не принимала меня в объятия Садового кольца, и нет уж на этом свете моего кореневского дяди Жени, а в его доме, что виден прямо с платформы, живут незнакомые мне люди. Мы изменились, я стала старше, ты – моложе. Но я по-прежнему люблю тебя сильной, ровной любовью, и моя уже взрослая дочь точно так же грезит тобой, город моей мечты.        Здравствуй, Москва! Даже если больше никогда в жизни я не смогу вдохнуть молодой аромат листвы твоих скверов, не смогу побродить под хлопьями снегопада, оранжевыми от света фонарей, не услышу так любимого мною шороха осенних луж под колесами автомобиля, я все равно низко кланяюсь тебе и благодарю тебя за то, что ты была в моей жизни. Ты бережно приняла меня в самый нелегкий год в моей жизни и, как когда-то моя бабушка, ввела в свой большой, чистый и светлый дом. Я никогда не забуду этого. И, как всегда в минуты грусти, чувства облачаются в строчки стихов: «Я скучаю по городу дальнему, чуть осеннему, чуть печальному...…». Долгими ночами, когда приходят ко мне стихи, вспоминается мне та смешная девчонка Ирка, не очень счастливая, но еще умеющая верить в чудо так яростно и искренне, что оно просто обязано сбыться.

         Эй, Санька, где ты?! Мои уши в твоем распоряжении, конопатый хулиган из моего детства, я вытерплю любую боль и ни за что не заплачу теперь, обещаю!

Покажи мне Москву, Санька! Покажи мне Москву….