Дикарь

Валентин подбросил в костерок сушнячка, погрел над огнём руки.
–  За что пятнадцать лет мотал? А ты спроси меня. По глупости мотал. За два побега добавочки – вот и набежало. Первый-то ещё из малолетки – злой пацан был, за подлянку помститься хотел. Хорошо, быстро отловили, иначе не знаю, чем бы дело кончилось.

В сорок шестом загремел, мне тогда только четырнадцать исполнилось. Мужик – не мужик, и пацан – не пацан. Вся работа на мне – и огород, и скотина, и сенокос, и дрова. Всё на мои пацанские плечи легло. Всё в одиночку – родня, соседи, считай, вся станица от нас с матерью отвернулась. За что? Значит было за что.

Отца в сорок первом призвали. Как ушел, больше и не довелось увидеть – похоронка где-то месяца через три пришла. Повыла мать, повыла, да что поделаешь. В станице тогда бабий вой не в диковинку был. То в одном конце, то в другом, а мужиков война здорово подобрала. Катя, сестра уж после похоронки родилась. На радость ли, на горе – и не разобрать тогда было. Мать в колхозе, за работой горе прятала, а я, пацан-безотцовщина – в школу, по дому чего помочь, в ночное лошадей сгонять. Среди пацанвы горе поделили, тянулись один к другому.

Когда немцы пришли, в станице голодновато было. Скот угнали наши – немцам не оставлять. А те пришли – под метлу всё выгребли, петуха утром не услышишь, не то овцы или поросёнка. Хат много погорело, люди кто куда подались. Пока бои шли, мы с матерью в погребе отсиделись. Нашу хату огонь да снаряды не тронули, на беду мою, как оно дальше вышло.

Немцы в станице какие-то склады разместили – машины, солдаты, и днём и ночью. Ну а к нам на постой унтера определили, Гюнтером звали. Унтер Гюнтер. Беда на мою голову. Так кто ж знал. Мужик не злой, сапоги, перед тем как в хату войти  всегда вытрет – аккуратный. Поглядел, поглядел – чего с нас взять, ни млеко, ни яйки, шаром покати. Я по огородам промышлял, иной раз у немцев чего сопрёшь. Били, могли и пристрелить. Вот Гюнтер и стал приносить продукты. Мать ему готовила, ну и нам кое-что перепадало. Иной раз молоко принесёт, на Катю показывает – для киндера, мол. Такой вот Гюнтер нам попался, на нашу голову.

У других хуже было – повыгоняли хозяев в сараи да в летние кухни с детьми да старухами. Вот и завидовали нам. Мать соседке как-то из еды что-то отнесла. Гюнтер заметил, ругался на мать. Так вот и жили. Ко мне Гюнтер не цеплялся, будто не замечал. А с матерью, видел я, они поладили.

Я матери всё и выложил. Она мне стала немца хвалить – Он из рабочих, и не фашист никакой. Вот и о нас заботится, и к Кате с добром. Короче, когда немцев попёрли наши, мать на сносях была. А потом и Петька появился – немчура, как мне пацаны пеняли. Станичные от нас отвернулись, а со мной пацаны водиться перестали.

С той поры и свалилось всё на меня. И стал я волчонком злобным. С пацанами в кровь дрался, мужики, что с войны пришли, меня, как  прокаженного, сторонились. Мне и сена накосить, и за поросёнком с козой доглядеть-накормить, и дрова на мне. И всё молча, да в одиночку. Тогда и стал, видно, нелюдем, злым на весь белый свет. Тогда и прилипла ко мне кличка Дикарь, до сих пор вот.

Иногда уходил я подработать на узловую станцию. В свои четырнадцать был я крепким парнем, рослым не по годам. Вот и приметил меня там добрый дядька – Иди к нам работать. Не обидим, да и семье поможешь. – И не обидели. Домой с комбината иду, мне в узелок крупы, муки насыплют – я и рад, дурачок. Благодарю. Мать с делами домашними приставать не будет – работник. К матери да Кате с Петькой совсем охладел я, вроде и не родня мне. Порой, просто ненавидел. Может устал от вечной работы, может из-за матери, у которой на меня добра не оставалось никогда, а может за отца. Вот и мечтал удрать из дома куда подальше. Лучше бы удрал.

Да не успел. Обнаружили на комбинате недостачу крупную. Потянули и моего «благодетеля». И вдруг к матери с обыском, ни с того, ни с сего. – Откуда крупа, мука, макароны? – Успел я кое-чего натаскать, коли давали. Вот и загремел подельником в малолетку.

На суд ни станичники, ни мать не приехали. «Благодетеля» оправдали. Слушал приговор свой – ни одних добрых глаз в зале. Тоска забрала. Но не плакал, зажал себя. Ну, а на «благодетеля» зуб нарисовал. Уже на суде решил – сбегу и убью.

В том году и сбежал. В камышах и взяли, да с финарём. Вот тебе и три года добавки. И пошла-поехала.

Валентин подбросил в костёр. Я смотрел на его красивый мужской профиль, на его широкие плечи, большие руки, нервно ломающие сухие ветки, и понимал, что это было приятно мне – смотреть и слушать. Ни мата, ни лагерного жаргона. Ровная, правильная речь, набегавшее тенью смущение, спокойствие и какая-то уверенность в движениях – всё располагало к этому человеку, вызывало чувство доверия. Подумав, он смущённо улыбнулся.

– Второй побег – это детская глупость, да избыток гонора. Как же – Дикарь. Тогда я даже гордился своей кличкой, форсил что-ли. К тому времени я уже десятилетку закончил. Урки от меня отстали. Были у меня пара корешков в камере. Мы литературой увлекались, шахматами. И сидеть-то мне оставалось два года всего. О воле, конечно, думалось. Только по-разному. То заберёт тоска дикая, хоть на колючку бросайся. Помыслишь слегка – куда, кому нужен. Станицу свою я ненавидел. Мать, Катю из жизни своей вычеркнул давно, что про Петьку говорить, Гюнтеровича. За столько лет так и не поднялась рука письмо написать. Да и меня никто не искал – живой ли? Вот и получалось – один, как перст, Дикарь.

И страшно на волю-то. Какая она та воля, как в кино? А тут дом, какой ни на есть, и люди, как люди. И с охраной, вроде особых проблем нет. А работа – она ведь везде работа. А там, на воле – не дай бог встречу того, своего благодетеля. Вот так и жил со своими мыслями, отгороженный колючкой от забытой и пугающей воли.

Только случилось так, стал у нас начальником конвоя новичок, лейтенант – выпускник какого-то училища. Щеголёк такой, хворостиночка. Портупейка на нём поскрипывает, на щеках румянец младенческий. А уж с нами-зэками строг, не приведи Господь. Голосок писклявый, зато амбиции генеральские.

Пообтёрся слегка на службе лейтенант, петушком по зоне дефилирует. Кличку быстро схлопотал, на зоне за таким не заржавеет – нарекли Свистком. До него быстро дошло – шестёрок хватало. В колонне, то в одном конце кто свист, то в другом – зыркает злобненько. Вот и начал он привязываться ко мне где-то с осени. А почему меня выбрал, я мог только догадывается.

Сам-то он – шибздик, метр с кепкой, не любил высоких. На него сверху смотришь, у него глазки бегают, злые, колючие. Психует, если в глаза ему смотришь. Такое вот дерьмо.

Так вот. Прицепился он как-то ко мне по дороге в карьер – А слабо тебе, Дикарь, в побег уйти? Вот так, напрямую, при всех. Ну я ему улыбнулся в ответ – Слабо, гражданин начальник, при таком начальнике конвоя. – Тут зэки и хохотнули, а Свисток кровью налился от злости. И началось.

Что ни день, меня увидит – Ну что, Дикарь, не созрел, слабо? А на вид отчаянный, здоровый мужик. Не западло с урками чалиться? – Зудит и зудит. Уже перед мужиками стыдно – как к бабе привязался. Пару раз послал его – хоть в глаза ему нассы, вяжется и вяжется.

Вот и забрало меня. Ах, думаю, падла тонконогая, крови тебе моей надо? Давай, одевай штаны задом наперёд. Просишь? Будет тебе геморрой на всю оставшуюся жизнь. Тебе назло сбегу, а о дальнейшем не думал. Уж если решил – отступать поздно. Натура такая.

Я ещё только план обдумывать начал, ни с кем ни слова, подсел ко мне смотрящий наш, Дмитрич. Хороший мужик. – Подумай, дело опасное. Да и в одиночку не осилить тебе. Жалко, если спалишься – молодой ещё. Решишься, мне скажешь – есть с кем пошептаться.

С неделю я мозги парил. Из зоны уйти – дело пустое. Только из-под конвоя, и не в карьере – там охрана усиленная. Значит – по дороге. Вот и взял за основу дорогу к карьеру. Был там кусок  в полкилометра вдоль крутого обрыва. Долина там голая, безлесая – ветер позёмку поперёк обрыва гонит, вот и надувает над обрывом карниз снежный метров до трёх. Снег на том козырьке, в надуве, плотный – не только человека удержит. Вот и решил я уходить под козырьком этим до самого лесочка. А там, за поворотом речки, я уж и с глаз долой, а там уж и темно – по льду далеко за ночь уйти можно. Главное – успеть, до края козырька добежать, пулю не поймать, а там вниз прыгать, и под карниз. Охрана конвой не бросит. Пока зэков носом в снег уложит, пока караул вызовет. Так и решил. Дай Бог погоды лихой, да ночи безлунной. А уж погоды я дождусь.

Выдал Дмитричу свой план. Через пару дней он мне передал добро на побег и назвал напарника. Мужик из урок, по кличке Прыщ, третья ходка у него – сидеть не пересидеть. С той поры и «повели» меня братки. Куда деваться мне? Дорога за Колыму, в Якутию, в полярную зиму, одному? Понятное дело – без денег, без помощи мне этот план было не поднять. Вот и решился, а роли своей в этой истории и представить себе не мог.

Погоду выбрали подходящую. Позёмка хлестала – конвойные прятались в воротники полушубков. В колонне мы были со стороны обрыва. Свисток шагал где-то в конце. Рванули с Прыщом к обрыву разом. Сработал эффект внезапности. Выстрелы услышал уже над обрывом, когда прыгнул вниз. А внизу тишина, лишь где-то вверху слышался стрекот автоматных очередей. Но мы-то знали, что нацмены-конвойные не бросят колонну, не нарушат инструкцию.

Как добежали до поворота реки? Бог его знает, где силы взялись. Помню только, за поворотом свалились в снег, как подрубленные. Потом по льду до первого распадка, а здесь нас ждали две оленьих упряжки – всё по плану.

Через двое суток мы были уже далеко за Колымой. На берегу небольшой застывшей речушки нас встретил коренастый Якут Никонай – букву Л он просто не выговаривал. Здесь в зимовье мы и осели, как пояснил мне Прыщ – до лучших времён. Легли на дно.

Где-то с месяц на нарах у Никоная в зимовье груши околачивали. Тот в тайгу ходил, белковал, а мы свободой после зоны дышали. Только тревога меня не отпускала – а дальше что, куда? Прыщ успокаивал – Не дрейфь, братки в беде не оставят, всё будет тип-топ. С Никонаем разговоры о дальнейших планах он вёл не вовлекая меня. Я и не совался. Ходил на озеро, ловил рыбу со льда. Всё голову ломал, как жить дальше, беглому-то. Как от людей прятаться. А к людям тянуло.

Где-то на второй месяц, к весне поближе, Прыщ весточку получил – держать путь в Магадан. Двинули с Никонаем. А дальше якуты передавали нас с рук на руки. Схема работала чётко. Так что, к концу апреля оказались мы на заимке у Матвея, неподалёку от посёлка Атка. Здесь дожидались гонца. Он и принёс нам паспорта, деньги и авиабилеты до Москвы. Оставалось добраться до Магадана. Так вот и оказались мы в столице Колымского края.

Приоделись, отмылись, в гостинице номер сняли – через день улетать. И чёрт дёрнул меня согласиться наведаться с Прыщём в кабак, на прощанье, как бы. Ну и наведались, подальше от глаз, у самой Нагаевской бухты. Посидели хорошо. Мне-то всё в диковинку – первый раз в жизни ресторан увидел. Прыщ явно перебрал. Там в кабаке и растрепал мне тайну по пьяни. Бежал не я, бежал он, а меня с ним отправили в роли «коровы». На прокорм, в случае, если в тайге прижмёт. – Так что повезло тебе, братан, не было сбоя на нашем пути. – Обнимал меня за плечи Прыщ, а мне хотелось удавить его там же, прямо в кабаке. И на душе было погано, и от Прыща никуда не деться. А в Москве меня кроме братков никто не ждал.

В гостиницу гребли молча. У входа в парк культуры обогнали парочку весёлую – стройная дама, а рядом с ней колобком катится мужичок-толстячок, ей всего-то по плечо. Ну идёшь и иди себе, нет. Моча в голову – оборачиваюсь, руки чешутся чего-то выкинуть, отмочить для разрядки. Подходят. Я мужика под локоть – Позвольте Вас раздеть слегка. Лучше добровольно. – Мужик затрясся весь мекает что-то. Дело под фонарём было – мне в глаза. Тут дама и заговортла – Ты, что-ли, Дикарь? – Как обухом по голове.

Пригляделся – твою в гроб мать. Следачка моя – в Магадане на пересылке моё дело вела, на постой оформляла. – Какими судьбами, Валя? По времени, вроде, не должен ещё откинуться. – Я – дурак дураком. Мямлю что-то о досрочном. Твой, говорю, хахаль? Она смеётся – Мой, а что, не нравится? Мужик, до того аж на руке у меня от страху обвис. А тут, встрепенулся, оживился, руку стал выдёргивать.

Ох и зло на меня накатило. Так влипнуть – оно мне надо было, аж скулы свело. Гаркнул на него – Раздевайся, гнида, штаны клифт снимай. – Сам за шкирку его прихватил, тряхнул хорошо. Разделся он до исподнего. Следачка хохочет, заливается до слёз, и мне – Ну ты, Валя, даёшь. – Хорошая память, а ржать было от чего.

Стоит, дрожит весь, не то мужик, не то баба – в чулках и в панталонах розовых тёплых, при галстуке. Картина. Прыщ барахло в узел скрутил, следачке под мышку сунул. Я ей на прощание – Бери  под руку своего фраера и веди греться. А она всё заливается. Так и отправили. В номере у себя добавили и отрубились.

Под утро дёрнулся на кровати – ни рукой, ни ногой. Свет в комнате зажегся. Глаза с бодуна раскрываю – будто страшный сон. Сидит на табурете передо мной Свисток. Наклонился ко мне – Ну что, Дикарь, побегал? Будем собираться домой. – На соседней кровати извивался повязанный Прыщ. До него Свистку, будто и дела не было.

А у меня точно от души отлегло. Я хохотал в лицо Свистку, а он и не понимал, чему я радуюсь. Не знал он, как рад я, что живой, что не стал «коровой», что утёр нос сопляку Свистку – доказал, что мне не слабо.

Уже потом я узнал, что встреча со следачкой – лишь дурацкий случай, и она здесь не при чём. А сдал нас кто-то из братков, кто знал схему побега от начала до конца. Нас вели до самого Магадана, и взяли без лишних хлопот. Система УВД работала чётко. – 

Костерок догорел и мы разошлись по спальникам. Я долго не мог заснуть. В ушах звучал спокойный голос Валентина, а перед перед глазами были его руки, непрерывно ломающие над костром сухие ветки. О чём были сны Дикаря? Кто знает?

Два месяца спустя, заработав положительную  характеристику на бесконвойных работах у геологов, Валентин получил справку об освобождении. Ему было тридцать. Он улетал с открытой формой туберкулёза. Никто не ждал его. Геологи, как смогли, помогли деньгами.