День темнее ночи, часть XVII

Михаил закончил диктовать. Машинистка закрыла чехлом «Ремингтон» и вышла, на несколько мгновений впустив в открытую дверь жужжание многолюдной конторы. Рабочий кабинет Михаила разместился в бывшей кладовой. Десятки лет в небольшой комнатушке хранились у Ребровых сахар, крупы, мешки с мукой и ведёрные бутыли с постным маслом. А теперь здесь прорубили окна, повесили над столом электрическую люстру, и на столе, обтянутом синим сукном, выстроились в ряд три телефонных аппарата.

Постукивая пальцем по резному пресс-папье, Михаил, вопреки своим привычкам, в рабочее время думал о семейном. Неделю назад вдруг стала рушиться с таким трудом налаженная стабильность. Без предупреждения приехал отец. Рассказал про ордер на арест и конфискацию дома. В Москве ему оставаться было опасно, и Михаил сам отвез его на Казанский вокзал и посадил в ближайший поезд до Саратова. Причиной ордера, скорее всего, был донос. И в памяти у Михаила почему-то всплыл последний разговор с Тверитиновым. Отвратительно было подозревать старого друга, но каждый раз, пытаясь вычислить доносчика, Михаил невольно вспоминал, как расстроенный и злой Никита, шипя какую-то угрозу, выходит из его кабинета... Через два дня после отца приехала Наташа. И видимо, проводив во Францию Надежду, сюда переберется мать. В доме на Молчановке ЧК так и не появилась. А значит – думал Михаил – может статься, что в розыск отца не объявляли, и всё обойдется отобранным домом. Но если мать приедет жить в Москву, придется решать еще один, довольно деликатный вопрос…

В 17-м году прежняя жизнь полетела в тар-тарары. Всё нажитое обесценилось. Привычки, отношения, жизненные планы вдруг в пыль рассыпались, как высохший осенний лист под каблуком. Много судеб изломали эти перемены. А Михаила, наоборот, словно вытолкнуло наверх. В новом мире ему было проще и комфортней. С отличным образованием и профессиональным опытом, он быстро поднимался по карьерной лестнице. И даже без партийного билета сидел в своем высоком кресле надежнее, чем большинство его начальников и подчиненных. Летом 18-го года он забрал из Белозерска свою Аксютку. Год это ото всех скрывал, в приезды Аркадия Сергеевича малодушно переселял Аксюту во флигель. И лишь когда родился первенец, Михаил решился на серьезный разговор.

- Отец, я давно... хотел - начал он, стараясь говорить как можно тверже. - У меня… – он запнулся, а потом скороговоркой, чтоб не остановиться и не передумать, выпалил: -  есть женщина, жена, из Белозерска, Ксюша Григорушкина. У нас родился сын, я дал ему свою фамилию!

Аркадий Сергеевич от неожиданности начал с силой тереть лоб – словно у него разболелась голова.

- Это же какая Григорушкина? И как вы – не венчались?  – а потом, собравшись с мыслями, закончил энергично: - Ну, поздравляю! Приводи знакомиться!

В первое время Аркадий Сергеевич и Аксюта друг друга сторонились. Но когда Дениска начал бегать по коридору, топоча малюсенькими башмачками, Аркадий Сергеевич подружился с сероглазым карапузом, научил его называть себя «деда» и из каждой своей поездки привозил внуку гостинец. Глафира Федосеевна всего этого пока не знала. А если она приедет сюда – думал Михаил - придется выдержать еще одно непростое объяснение и, видимо, просить благословения и венчаться…

И еще один неудобный вопрос – Наташа. Она так и не вышла замуж, хотя за нее сватались двое – седоватый инспектор белозерской гимназии и один вологодский инженер. «Отстаньте от меня, у него зубы кривые!» - повторяла Натка каждый раз, когда ей напоминали эти случаи. Михаил так и не разглядел, у которого из двух (ну не у обоих же одновременно, правда?!) были кривые зубы. Конечно же, в семье хватает старших, и не дело Михаила устраивать судьбу сестры. Но когда два дня назад мать прислала телеграмму о приезде Алеши, Михаил снова вспомнил давнюю историю.

«Надо было тогда Алешку в гостиницу отправить ночевать», - в тысячный раз подумал он. – «И, главное, как всё подряд навалилось, сразу и не вовремя. И зубы у Дениски режутся. И Ксюшке через полтора месяца родить…»


* * *

Наташе не терпелось остаться в одиночестве. Вальс уличного музыканта словно сделал ее больной. Ей в тягость было бы сейчас с кем-то говорить, улыбаться, отвечать на пустые вопросы. Потупив голову, она проскользнула через прихожую и узкий коридорчик. Дверь во второй этаж была открыта. На площадке лестницы стоял Игнат, и три монтера в тужурках и сапогах, поверху обмотанных мешковиной, чтоб не грязнить ковры, тянули вдоль коридора провода.

- Натальюшка Аркадьевна! А тут нам электричество проводят, - Игнат четко выговорил новое сложное слово. – Обождите, хоть в столовой, что ль. Скоро уж закончат.

Двери в четыре комнаты были распахнуты. Наташа прошла по коридору. На кухне Фроловна мыла посуду. В детской Аксюта укладывала спать малыша. За спиной полушепотом вздорили друг с другом электрики. Наташа проскользнула в первую попавшуюся пустую комнату – это была комната Алеши.

Она не решилась сесть на его кровать, а пристроилась на маленькой скамеечке, спиною к печке, и стала снова вспоминать одноногого музыканта, и вальс, и далекое-далекое, счастливое и беззаботное время. Она даже не заметила, как задремала. И во сне, в большом городе с красивыми соборами, она снова была маленькой девочкой, сидела на скамейке у фонтана и почему-то плакала, хотя был теплый летний день, на площади играл оркестр, и вальсы шли один за одним, не сменяясь военными маршами…

- Осторожно! Что как конь? Дитё не зашиби!
- Аксютка, Ксюшка, Ксаночка!.. А так? Нормально? Так? А…ааа?
- Пусти! Ну, так… Ну, дааа… - голоса были приглушенные, и оба срывались во вздохи.

Натка очнулась от сна. Она сидела на полу, в комнате было темно, а на кровати кто-то шевелился. Она не сразу узнала голоса, не сразу поняла, что там за возня, поэтому успела громко и испуганно спросить:

- Кто здесь?

Женский голос взвизгнул, мужской - закашлялся.

- Аааай! – вскрикнула Наташа. Зажегся свет. На кровати, прикрывая покрывалом пополневший от беременности стан, сидела Аксюта. Повернувшись спиной, Михаил приводил в порядок одежду.
- Наташа! Что ты здесь делаешь?
- Миша, прости! – всхлипнула она, вскочила и выбежала из комнаты. Михаил, застегнув пуговицы, вышел за ней.
- Прости, прости! Я ничего не видела! Не знала! Я случайно! – причитала Наташа, мечась по коридору.
- Ну, тихо, тихо, прекрати! – успокаивающе говорил Михаил. – Ну, что ты? Всё в порядке!
Он протянул к ней руку, но она взвизгнула и отпрыгнула от него:
- Не-е-ет! Я случайно! Не специально! А-а-а-а…
- О, Господи, помилуй! – вздохнул Михаил и, повысив голос, рявкнул: - Пре-кра-ти!

Наташа заскулила тише, вжавшись в угол и выставив руки, словно собираясь отбиваться.

- В твой комнате уже ремонт закончили. Иди к себе, - сказал брат. И когда девушка, вздрагивая и оглядываясь, словно ожидая нападения, юркнула в свою комнату и стукнула щеколдой, он тихо, словно про себя, сказал: - Слу-ушай, а ведь Алёшка-то тебя, тогда, похоже и не тронул… Езжай-ка ты, голубушка, к отцу!

В коридор вышла Аксюта. Посмотрев на мужа, она прыснула в кулак. Михаил строго сдвинул брови:

- Тихо ты! – а потом, тоже улыбнувшись, несердито сказал: - Да-а, попали!


*              *                *

- Ну, здесь у тебя не конная пушка получилась, а целая гаубица!
- Скорострельная?
- Может быть, и скорострельная, но одна лошадь такую точно не увезет!
 
Свободных «зимних» помещений в доме Водопьяновых больше не было. И Алексею пришлось делить комнату с Артемкой, внуком Викентия Прохоровича. Артему было девять лет. И он, как многие мальчишки того времени, бредил армией, оружием, сражениями и победами. Над его столом прикноплены были карандашные рисунки, на которых на суше, в море и в небе наступала Русская армия, а немцы, японцы, поляки и англичане терпели поражение, взрывались, тонули и просили пощады. Приезд Алексея – настоящего Военного, в шинели, с Георгиевской лентой и раненой ногой – привел племянника в восторг. Он окрестил Алексея «дядей Алёшей», за столом старался сесть к нему поближе, приврал своим друзьям, что его дядя – полный Георгиевский кавалер, и на третий день, волнуясь, предложил Алексею посмотреть свои рисунки. Рисунки были, в самом деле, неплохие. Пушки, срисованные с открыток и журналов, были похожи на настоящие, а лошади, которых и в Белозерске можно было насмотреться сколько хочешь, были просто как живые. Алексей посмотрел с племянником все его альбомы. Многое похвалил. К некоторым рисункам сделал замечания. И юный баталист, окрыленный вниманием и похвалой, взялся перерисовывать два больших рисунка, стараясь, много раз стирая нарисованное и часто спрашивая у «дяди Алеши» совета.

Алексей, примостившись на топчане, смотрел, как рисует племянник, отвечал на его вопросы, иногда сам подправлял какие-то детали, а потом опять возвращался к своим невеселым мыслям. Конечно, и мать, и Надя, и даже Викентий Прохорович были ему рады. Но события, которые произошли до его приезда, для них были важнее, чем его персона. В первый день они за разговором просидели допоздна, четыре раза ставили самовар, словно ища повода, чтобы не расходиться, и говорили, говорили обо всем, что произошло в их жизни в последние годы. Но уже наутро мать была занята своими делами. Она распаковывала вещи, сортируя, что нужно отдать дочери в дорогу, что пригодится в Москве, что оставить Водопьяновым, а что - заложить в ломбарде. Потеря дома, скорая разлука с дочерью и внучками, сборы в дорогу – кажется, всё это занимало ее больше, чем приезд Алеши. И он как-то по-детски почувствовал нелюбимым и обиженным. К тому же, деньги, которые у него были с собой, уже ополовинились. Если прямо сейчас ехать в Поставы(он поймал себя на том, что каждый раз думает «в Поставы» и никогда - «домой»), средств  хватит и на дорогу и на переход границы. Но если провожать мать до Москвы, то потом придется занимать деньги у матери или брата. И получится, что он приехал как нахлебник, ни подарков не привез, ни помочь ни в чем не смог, да еще и уехать не сумел самостоятельно.

- Дядь-Алёш, а у эсминца сколько зениток по борту? – спросил Артемка.
- Разные бывают, - ответил Алексей. По правде говоря, он совсем не разбирался в эсминцах, но, чтоб не разочаровывать племянника, уперся пальцем в один из рисунков: - Вот четыре - тоже может быть…
- Уби-и-и-или! Господи, убили! А-а-а,.. – раздался вдруг истошный женский крик.

Что-то глухо стукнуло. Алексей, как был, босой, побежал вниз. В прихожей столпились мать, тетя Оля, кухарка. Алексей раздвинул всех. В неловкой позе на полу лежала Надя. Он намочил в ковше платок, положил холодную ткань на лоб сестре и, освобождая ее шею от тугого воротника, властно говорил:

- Подушку принесите, нашатыря. И форточку откройте. Воздух нужен. Воздух!

Надежда застонала, открыла глаза, повела вокруг себя непонимающим взглядом. Потом глаза ее стали осмысленными, и она снова громко, страшно закричала.

- Надя, Надя, что? – тряс ее брат.

-А-ааа, а-ааа, ыыыыы, - даже не кричала, а выла она.

Мать и тетя Оля пыталась влить ей в рот воды. Но стакан стучал по зубам, вода проливалась и брызгала в разные стороны.

- Что? Что случилось? – спросил Алексей.

Викентий Прохорович протянул ему листок. Это была телеграмма о том, что вчера в Петрограде был расстрелян Константин Ильин.