Пострадавший

Пострадавший

Сосед всегда держал «марку». Строгое чёрное пальто с мерлушковым воротником – зимой и демисезонное без оного – летом, а также, глядя по погоде – того же цвета шляпа, либо аккуратная, обычно новая крашенная кроличья шапка.  Ничего старого, потерявшего форму, сосед не носил. Под распахнувшимся пальто всегда был иссиня-чёрный двубортный пиджак, белая, отглаженная рубашка подпирала воротом апоплексическую сизую шею. Тонкий, плетёный из черной шёлковой нити галстук змейкой выползал из-под нависшего камнем подбородка и уходил, извиваясь, под застёгнутый, всегда и на все пуговицы пиджак. Было заметно, как большинство соседей с улочки почему-то недолюбливали этого человека, а иные, воспитанные попроще, вослед ему, со злой насмешливостью цедили: "Пошёл начальничек. Вышагивает-то как, а?" Но, не продолжив начатого разговора, отворачивались, словно напившись чего-то прокисшего.
Я поселился на улочке недавно и соседей узнавал постепенно, некоторых уже величал по имени отчеству, с другими только здоровался, встречая – на узком асфальтовом тротуарчике. Для них я был молокосос, у большинства уже имелись взрослые внуки, и соседи звали меня просто по имени. Со своим ближним соседом я как-то не сталкивался, он жил тихо, я тоже старался не шуметь, а знакомиться специально было незачем. Но всё же наше знакомство состоялось. Весной, собрав мусор на пустыре за домом, я, под радостные крики пацанов, моих добровольных помощников разжёг костёр. Костёр разгорался, а мальчишки тащили и тащили горючий хлам со всей улочки. Было холодно и сыро от недавно пролетевшего дождя со снегом, а возле костра – жарко и весело. Ребятишки бросали свою добычу в огонь и, ликуя, как дикари приплясывали вокруг яркого горячего пламени, иных, слишком расшалившихся, приходилось оттягивать за шиворот, так как забава уже перерастала в баловство. Парнишки не обижались, но находился новый шалопай, и я уже сорвал голос, отгоняя расходившуюся малышню. Тут и появился сосед, он словно подкрался ко мне, и вдруг над ухом у меня твёрдо и надменно произнесли:
- Паачему горит костёр!?
Мальчишки отбежали от нас и, собравшись кучкой, следили за взрослыми. Распалённый войной с ними, я что-то ответил, не очень грубо, но с долей задевающей иронии. Сосед перебросил свою красную сумку из руки в руку и снова задал вопрос:
- Кто разрешил!?
Вопросы он ставил веско, как вбивал кувалдой колья в рыхлую землю. Мне казалось, что на такие простые вопросы и отвечать-то нечего. Кому надо знать, сжигаю я мусор или нет, тем более, вокруг лужи и сырость взвесью висит в воздухе. Мокрая земля моментально превращается в жижу, если потоптаться на ней хотя бы с минуту. Но сосед на мои наивные и самоуверенные утверждения насчёт того, что хлам всегда хлам – и его надо уничтожать, если он имеется, что можно при этом сжечь при наличии соответствующей погоды, привёл такое количество всевозможных параграфов и пунктов из разных решений, от общих противопожарных инструкций до последние установлений   местных властей, что у меня дыхание перехватило от изумления – насколько пунктуально всеобъемлюще и бюрократически важно всё это преподносилось.
- Что мне надо сделать?- напрямик спросил я соседа.
- Надо погасить!- непреклонно заявил он.
- Но ведь этому надо прогореть, я-то рядом.
- Всё равно – не положено!
Я отвернулся и уже со злостью разогнал ребятишек. На сей раз они, уныло подчинившись, разбрелись по домам. Сосед тоже ушёл. Костёр мой догорел дотла, а место я полил водой из ближайшего естественного водоёма, как рекомендовалось каким-то строгим правилом, а через час забыл про строгого ревнителя законности. Но, увы, как говорится, мы предполагаем, а жизнь располагает. Через неделю меня остановила усталая женщина, замотавшаяся на своей работе техника-смотрителя, и измученная жалобами, нехватками, поломками и ремонтами и, сочувствуя   мне, сказала: «Зря Вы с ним связываетесь. Он нам жалобу написал, и из пожарки уже звонили. Мне поручили с  Вами поговорить - вот я и хочу Вас предупредить. Он такой человек. – Какой он человек, она не объяснила, но добавила, уже тоном ответственного лица… –  И закон на его стороне, учтите, пожалуйста». Она пошла дальше, а я даже не успел возмутиться, настолько был удивлён, как из ничтожно маленькой мухи можно слепить такого нелепого слона. Но это было лишь начало. Потом соседу помешала ветка рябины, нависающая над тротуаром – оказалось, что в дождь с листьев капает вода, а в сухую погоду с неё сыплется мусор и, вообще, можно нечаянно выколоть глаз. И хотя для этого надо било иметь рост около двух с половиной метров, ветку спилить пришлось. Стал я к соседу приглядываться повнимательней, когда встречал и обменивался с ним обычным – Здравствуйте.
Он жил, как и все мы на этой крайней улочке, в одном из небольших оштукатуренных розовых домиков, выровнявшихся вдоль пыльной гравийки. За заборами из линялого штакетника были садики. Трава у соседа не росла, любое проявление другой сорной незапланированной жизни здесь выщипывали с корнем и отправляли на огромную кучу, а на ней, в тепле, поддерживаемом всепожирающей силой гниения, росли пупырчатые огурчики. Сосед уже давно остался один-одинёшенек - жена умерла, а детей не было вообще никогда. Но ни сад, ни жилье его вида заброшенности не имели. Люди диву давались, как может один старый человек справиться и с садом, и по дому, да ещё выращивать в палисаднике с южной стороны фасада чудо-цветы. Особенно ему удавались пионы – уже в середине июня они важно кланялись мощными лохматыми головами своему хозяину. Он их постоянно поливал, рыхлил землю вокруг ростков и, вообще, холил их, а когда наступала пора выпускных экзаменов, продавал их тут же, на дому, по рублю штука. Нет, в деньгах сосед не нуждался, пенсию он получал очень даже приличную, но задешевле не отдавал. К одной из сосен, растущих во дворе, парашютной стропой был привязан скворечник, сосед не одобрял, когда портили деревья. Он выходил на крыльцо, брал из коробки заготовленную впрок крупу и сыпал милым его сердцу скворушкам, потом подолгу следил за их трапезой и если замечал крадущуюся кошку, брал тоже приготовленное заранее ухватистое полено и метко бросал в злейшего врага пернатых. Застигнутая врасплох кошка с мяуканьем, иногда на трёх лапах, уносилась прочь, а скворцы чинно, словно служащие очень серьёзного учреждения, обедали. На благодетеля они не обращали никакого внимания, а он подолгу сидел рядом, покуривая сигаретки. О чём думал он, что вспоминалось ему в эти минуты, никто не ведает.
Сосед сделал ремонт, ему это стоило многих неприятностей и забот. Он стоял в очередях за краской, долго уламывал маляров, двигал тяжеленные шифоньеры, выпущенные ещё тогда, когда их делали цельными и прочными, как несгораемые сейфы, потом мыл и скрёб окна, наконец, развешал тяжёлые шторы с великолепными золотыми лилиями по голубому полю, расстелил туркменский ковёр – и долго и любовно расставлял множество безделушек из фаянса, мрамора и чугуна. Здесь было всё - от слоников из розового туфа, до великолепной фарфоровой девицы в неглиже, чешущей жёлтые волосы над синей льдинкой озера. Он протёр хрустальное богатство в небольшом, но плотно забитом серванте, снял бумагу с большой картины, мягкой тряпочкой прошёлся по раме и, когда уже был наведён порядок, именуемый часто "марафетом", хотя истинного значения слова сейчас мало кто понимает, так вот тогда-то и прорвало трубу отопления.
Ночью сосед в одном исподнем белье бегал звонить дежурному сантехнику. И когда на кухне заново выкрашенный пол пошёл пузырями, а страницы почитаемой им редкой книги по домоводству слиплись от горячего пара, когда, стучащего зубами от предзимней октябрьской слякоти, соседа, в третий раз беспокоившего сонного дежурного, послали, куда посылать не следует, он заплакал, горько, по-старчески причмокивая губами и утираясь рукавом байкового нательника. Утром соседа обложили ещё раз, теперь сварщик, сосед заикнулся о противопожарном экране, чтобы поставить тот у деревянной стены, где ремонтировали проклятую трубу. Грохот, пар, прущий из окон соседа, и резкое похолодание в собственной квартире заставили меня пойти к нему, где уже на пороге мне было поведано о несчастьях прошедшей ночи. Сосед ввёл меня из коридора в квартиру и, указав в густоту дыма, вновь всхлипнул. На полу, на корточках, у батареи примостились двое в брезентовых робах, они тихонечко чертыхались. Сосед стоял и громко жаловался на горе ремонтников. Один приобернулся к нам, и по его мутному бормотанию стало понятно, что проспаться ему ещё предстоит. Второй был совсем парнишка и я, зная по опыту, что со старшим по-человечески объясняться бесполезно, обратился к нему:
 - Вы, ребята, не знаете про противопожарные экраны?
Парнишка засмущался, промямлил что-то вроде "да знаем", и кивнул на старшего, как бы говоря, он тут главный, с ним и разбирайтесь.
- Вы хоть кончили? - снова спросил я,
- Да вроде,– опять ответил младший и, словно поняв, что надо оставить нас со старшим наедине, засобирался, сматывая кабели.
- Ты, друг, часто в таком виде на работу приходишь? Ответом было тяжкое сопенье. И вообще, проваливай отсюда, мастеру скажешь про копчёные стены.
Отправив сварного, я успокоил соседа, что ЖЭК обязан отремонтировать кухню, а если нет, пусть сошлётся на меня, как на свидетеля.  Через час в квартире стало тепло, а ещё через пару дней кухню соседу, на удивление, быстро, отремонтировали. С того случая, сосед, ранее не проявлявший ко мне никакого интереса, и, даже не отвечавший на мои уважительные "здравствуйте", стал останавливаться у моей калитки. Он коротко излагал мне разные уличные новости или сообщал, что появилось в соседнем продуктовом магазине, куда сам частенько захаживал, иногда предлагал мне поспешить, чтобы осчастливиться дефицитной копчёной колбасой. Однажды я забежал к соседу за какой-то мелочью, и мне даже на¬лили пластмассовый стаканчик малиновой настойки. Надо отдать должное, вино было отменное и на вкус, и на цвет. Тогда же сосед пожаловался на одиночество и поверился мне, что вновь хочет завести спутницу жизни. "Но старуху ему не надо,  – а молодых он побаивался – могут и обворовать". Посоветовать в таком деликатном деле я ничего не мог – не хватало житейской мудрости. Мы тогда так и расстались, не решив, стоит ли соседу, заиметь подругу или обойтись так. Как-то вновь встретив меня на улице, сосед протянул торжественно руку и пригласил, зайти в гости. Я зашёл.
Вот тогда-то и увидел я впервые то, что составляло предмет не только гордости, но и даже какого-то совершенно неясного беспокойства хозяина…
Над диваном, занимая весь простенок, висела огромная, совсем не ширпотребовская исполнению и по размерам картина. Она, видимо, всегда вызывала восхищение у тех, кто её видел впервые. И если после первых восторгов по поводу величины картины, изящности рамы и тому подобного, гость начинал внимательно вглядываться в изображаемое, то хозяин всячески старался его от этого отвлечь. Находилась правда и такие, которые сразу, в карьер, резво интересовались, откуда она у него. Этих сосед ответами не жаловал. Он что-то произносил себе под нос, вроде того, что досталась по случаю, "нарисовал один знакомый" и вообще старался перевести разговор на другое. Слишком же дотошному резко и ворчливо объявлял, что картиной занималась жена, и он уже не помнит, как та появилась.
Что же было особенного в картине, кроме вычурной тёмной от времени, но явно позолоченной багетовой рамы, сразу бросающейся в глаза. Картина явно была изготовлена на заказ, и хотя аллегория сюжета сразу была достаточно понятна, и вызвано, видимо, низким вкусом заказчика, в ней просматривался и иной смысловой контекст. Подобное я видел давно, в детстве, на потёртых ковриках у двуспальных кроватей.  Там, чаще целующиеся голубки заморскими плодами росли на ядовито-зелёных ветках невиданных деревьев, или лебеди, белые и чёрные, выгнув шеи, танцевали на паркетно-безжизненной глади пруда свой вечный танец любви, а где-то лань и  её детёныш были повёрнуты к зарослям, а оттуда выглядывала уродливая морда, жёлтая и взъерошенная, на самом деле, оказывается, – это был лев, прекрасное и грациозное животное. Но в детстве я львов не видел. В этой же картине аллегория была двойственной.
По яркой малахитовой зелени долины на фоне раззолоченных закатом гор мчится олень. Мощные рога заброшены на спину, грудь напряжённо режет воздух, в каждом мускуле чувствуется максимум усилий, вот-вот он взлетит или рухнет, вконец обессилев. Но ещё так далеки зубчики тёмной полосы спасительного леса, а преследователи вот они рядом. Запёкшаяся струйка крови тянется от стрелы, смертельной занозой засевшей в боку, уходят, тают силы – только бы достигнуть, только бы успеть в заветную чащобу, до того последнего мига, когда силы покинут его, уйдёт или не уйдёт? Чуть сзади, сбоку, прыжками, приседая и стелясь, мчатся гончие - две немного отстали, а одна, вырвавшись вперёд, несётся рядом,  готовая броситься на беглеца, если он хоть чуточку приостановится, замрёт на миг в своём бесконечном полёте.
Краски на холсте доходили до какой-то неестественной реальности – и всё же не это было главным и особенным. Оно, это необычное, сразу не показывалось, а лишь постепенно проявлялось что-то противоречащее всей природе происходящего. Кто смотрел долго и, внимательно вглядываясь, словно ища объяснения возникшему чувству несоответствия, вновь и вновь   возвращался к картине и начинал разглядывать её совсем близко, словно в нервных мазках мог найти какое-то объяснение своего странного состояния. Сосед бесцеремонно отводил любопытного и переключал его внимание на что угодно, лишь бы любопытный не елозил носом по краске холста. Позднее, когда я удостоился чести чаще бывать у соседа, и испытал притягательное и необъяснимое обаяние картины, много раз незаметно для владельца разглядывая её, наконец, обнаружил тайну, такую близкую, но настолько неожиданную для меня, не очень искушённого в живописи человека. Я, наконец, понял, что и сам сосед знает о странностях картины, но, было понятно: узнал и увидел он это позже, когда уже, по-видимому, ничего нельзя было изменить. И хотя картина возвышала и облагораживала жилище соседа, самого его полотно явно смущало. Мне показалось, он недолюбливал картину, но толи привык к ней, толи жалко было как вещь, но в наших разговорах о ней не скрывал своего раздражения: "Ну, что Вы тут нашли? Одна аллегория – и всё!" Об этой самой аллегории он имел совершенно смутное представление, однако дальнейший опыт жизни дал ему возможность понимать, что подобно построенные прямые ходы уже давно осмеяны. Он, поначалу, конечно, подсмеивался над причудой жены, вознамерившейся заиметь в доме большую картину, но теперь, через много лет, в этом было что-то не очень хорошее. Держать её у себя никто не заставлял - жены не стало, но какое-то двойное отношение к прошлому привязывало его к картине. Сосед догадывался и о том, что она имеет определённую ценность, но в  чём просчитывался, так это в истинности ценностей…
Картина по-прежнему притягивала моё внимание, я часто сто¬ял перед нею и искал-искал чего-то ещё. Замечая моё углублённое пристрастие, сосед хмурился и с каждым разом всё больше. Раз, после очередного угощения неподражаемой малиновой, я в очередной раз поторчал перед оленем, и таки набрался храбрости. Я завёл разговор о картине, задав в лоб соседу, так долго мучавшие меня вопросы. Откуда всё же картина? И кто её автор? Поэтому, как бы на правах друга дома, я мягко настаивал и настраивал моего собеседника на объяснения. И сосед, толи размягчённый настойкой, толи время подошло поделиться своим давним несчастьем, начал рассказывать, похрустывая пальцами, привычка у него была такая, о той давней - предавней истории, стоившей ему многих и вероятно серьёзных неприятностей. 
Вот его рассказ, сопровождавшийся щёлканьем суставов, за достоверность коего говорит тот факт, что точное значение словечка " марафет" сосед знал очень хорошо.
- Служил я на Северном Урале, и был там у нас один художник. Я не знал, да жена как-то увидела - он на фанере малюет. Понравилось ей. Она мне, мол, давай квартиру отремонтируем, как положено, и так у чёрта на куличках, хоть по-человечески жить будем. Вот я и разрешил, когда очень допекла. Она этого маляра в работу взяла, он ремонт нам чин-чинарем сделал: печку разукрасил, стены и потолки побелил цветной извёсткой. Когда, видимо, принимала работу по дому и дала задание. Где-то краски раздобыла, кисточки разные. Раму ей на заглядение сделали, у нас там всякие умельцы были, только разреши – экскаватор бы собрали, чтоб кирками не ковырять камень, Но насчёт этого у нас строго было: карандаш, где появлялся – "ЧП". Так вот сбила она меня с панталыку, приносит " Огонёк    с картинками – на, мол, посмотри, выбери на пробу. Чёрт меня и попутал, мне "Охотники на привале" больно понравились - я и разрешал. Через некоторое время приносят домой завёрнутую в мешковину здоровую доску, я было ругаться – кто приказал, отвечают, мол, супружница ваша доставить велела. Поставили, тряпку сняли, я и охнул – ну, точно как в журнале, на картинке, даже ещё лучше: большая, видно хорошо, и люди – будто живые. Она и сейчас у меня в спальной висит. Потом посмотришь.
Не понимал я как следует, что делаю, разрешил и следующую малевать - ту уж жена заказывала. Толи коврик, где такой видела, толи этот художник её натолкнул, но уже через пару месяцев другую, ещё больше, приволакивают. Повесили мы, все на неё засматриваются, как квартиру отремонтировали, хвалят, да и картины тоже рассматривают. Хвалили-хвалили, да и сглазили. Через какое-то время вызывают меня в управление. Приехал, всё как положено - где надо доложился, где надо к ручке приложился, только сообщают мне, что "сам" меня требует, но время, мол, не назначил. Не к добру это, понимаю, что-то случилось - всё в уме перебрал, вроде провинностей за собой не чувствую, больших - разных там происшествий не было, разве, что несчастные случаи на отработке, так за это к «самому» не вызывали, акт по всей форме составишь – и порядок. Страшно мне стало – думаю,  может кто письмо, какое, сумел передать, и оно на¬верх пошло.  За подобное по головке не погладят. Предчувствие меня не обмануло, да только не ожидал я, что всё так обернётся. На следующий день я, как штык, к началу дня, у дверей, кожей обтянутых. Сижу в приёмной, звёздочки медные, как солнышки горят на чёрной обивке, сижу, считаю шляпки. Секретарша на меня не глядит, тоже паскудно,  телефон трезвонит, дверь хлопает туда-сюда. Мне уже тошно становится - часов пять просидел… Мы своего знали, чем дольше сидишь, тем хуже для тебя. Начал я задним местом к стулу прикипать, жарко мне стало, с идолом за машинкой не поговоришь. Понимаю, что-то натворил, а что, в толк не возьму. В окнах уже темненько стало – осень поздняя – тут меня и позвали. "Сам" только и спросил, мол, знаю ли я инструкции, отвечаю – так точно, знаю. Ну, тогда, говорит, сдавай дела, и подаёт мне бумагу с направлением в другое место, на рядовую должность. Когда – уже на выход пошёл, он меня остановил и говорит: "Благодари господа, что анкета у тебя чистая, замечаний раньше не имел, а то бы мы тебе нарисовали. Как громом пораженный, выскочил я из кабинета. Разговор всего пять минут шёл, а для меня, показалось, вечность прошла - вся жизнь промелькнула. Я сразу на поезд – и домой, собираться к новому месту службы. Эти картины, по-первости, я, сгоряча, выбросить хотел, но супруга отстояла. А уж позже, когда опять разбирались, узнал я, что нашёлся иуда из подчинённых сослуживцев – настучал на меня. В тот раз, когда разбирались в 56-ом,  мне уже эти картины как заслугу зачли, но из кадров всё же уволили, по совокупности разных заслуг…
Прошло несколько месяцев, Я что-то долго не видел соседа, своих дел было много, потом уехал в отпуск… И вот, как-то в конце лета, встретил его, важно шествующего мимо, под руку с дородной, ещё румяной женщиной. Я вышел за калитку, поздоровался с соседом и его круглолицей спутницей, не скрывая, впрочем, своей «дружеской» заинтересованности. Сосед это заметил и, остановившись, представил женщину: "Знакомьтесь, моя супруга, Антонина Петровна". Антонина Петровна тряхнула жирными крашеными в рыжее волосами, так, что под коричнево-красным слоем краски проглянули седые пряди, и, жеманно поведя плечами, подала студенистую перетянутую часиками, с тонким позолоченным браслетом, руку. Я пожал мягкие пальцы с обломанными ногтями и тоже назвал себя. Прошла зима, и вновь закончилось лето – и вот я неожиданно и случайно оказался у соседа. Меня провели в большую комнату, в ней по-прежнему чувствовался порядок и ухоженность, окна вымыты до сияния, всё расставлено по своим исконно-исходным местам. Но что-то было не так и не давало мне покоя. Картина!? Она была на месте. Также зеленела трава, также золотились в отдалении горы, бежал олень, догоняемый собаками, и всё же не было как бы главного, основного, того, что тянуло к изображённому. Я вгляделся в полуобёрнутую голову оленя, и меня осенило – всё стало понятным. Теперь глаза у загнанного лесного красавца не те, именно человеческие, словно снятые с лица, молящие и беспомощные, какими они были раньше. Теперь это были даже не оленьи, а какие-то кроличьи, мутно бессмысленные глаза обезумевшего от беспредельного страха животного. В них уже не светилось осмысленное стремление к воле, той, воле, казалось, гипнотизирующей преследователей, понимающих, что последний рывок, когда беглеца настигнут, и  для них – смертельно опасен. Осознание этого, словно притормаживало их бег. Теперь в картине присутствовала обыкновенная, сцена реальной, чуть романтизированной охотничьей истории, написанная толково и красочно, как наверняка и хотелось соседу, этакий эпизод добывания мяса…  А вот главного не стало – того глубинного, ради чего мастер так старался, особенно притягательного для гостей и так беспокоившего владельца – об этом не было и напоминания...
Сосед придирчиво следил за мной, и когда я отвернулся от картины, равнодушно, как ему казалось, сообщил, как во время очередного ремонта картину уронили, и холст прорвался, пришлось отправить на реставрацию. Последнее слово он выговорил по слогам и с удовольствием, оно ему очень нравилось, и хозяин снова повторил: «Реставрировали картину, вот теперь всё опять на месте». Мне захотелось ещё раз взглянуть на некогда странную картину. На месте морды, одной из догоняющих собак, была видимо заплатка, да и сама морда на неаккуратно вклеенном куске была наново нарисована, казалась, приставленной к туловищу…
Время течёт дождями – приглашать на малиновку меня перестали. Картина всё так же украшает жилище соседа, а сам он, уже изрядно подсохший, благосклонно и немного свысока кивает мне при встрече, а жена его даже подаёт ещё более распухшую ладонь.

С. Сиротин. Октябрь 1987г.