Ох, судьба-судьбинушка...

Уже вторую неделю бабушка Полина лежала, не поднимаясь с постели. Не потому, что не хотела. Не могла, слабость подкралась как-то незаметно, исподтишка… Ещё в понедельник с утра  истопила печь, целый день топталась по дому, переделала кучу  каких-то мелких дел, потом по телевизору смотрела вечерние новости.

Господи! Да что же это творится на белом свете?!! Там какой-то сумасшедший детей в школе расстрелял, тут дом инвалидов и престарелых сгорел вместе с несчастными. А вот здесь случайный прохожий, услышав какой-то писк из мусорного бака, подошёл, посмотрел, а там… Господи, помилуй! – в целлофановом пакете новорожденный ребёнок! Да что же это за жизнь такая проклятая настала?!! Господи, за что?!!

Жизнь баба Полина прожила долгую, трудную. Всё-таки восемьдесят семь недавно исполнилось. Всякого повидала, и хорошего, и плохого. Но чтобы своё родное кровное дитя – и в мусорный бак? Нет, такое даже в страшном сне не могло присниться!

Старая женщина тяжко вздохнула, выключила телевизор и, разобрав постель, легла спать. Только сон сегодня почему-то решил оставить её наедине с горькими мыслями. Да и в который раз уже…

Баба Полина закрыла глаза, и воспоминания вспугнутыми птицами запорхали в голове. Вот она – совсем юная девчушка, студентка медицинского училища. Ещё один год – и она станет фельдшером, будет людям помогать. Её мама ушла из жизни рано, в тридцать семь лет. От чего – восьмилетняя девочка не знала. Знала одно – мама умерла, и помочь ей, спасти от смерти никто не смог. Тогда она и решила: «выучусь на доктора, буду людей спасать». Окончила семилетку, поступила в училище, потом хотела и в институт, на врача. Не вышло, не получилось…

В то страшное июньское воскресное утро Поля была дома. Каникулы она проводила в селе, у родителей. Да-да, у родителей. Мачеху она даже в мыслях никогда не называла этим словом. После смерти мамы отец, вдовец с тремя малыми детьми, не дожидаясь как бы положенного после похорон года, привёз из соседнего села женщину с двумя детьми и нехитрым скарбом, так же овдовевшую три года назад.
– Вот, дети, принимайте хозяйку в дом. Мамы не вернуть, вы ещё малые, трудно мне… Живите дружно, не обижайте друг друга. И вы – сироты, и Петя с Оксанкой – тоже…

Вначале Полина со старшими братьями Иваном и Васей настороженно присматривались к новой родне. С детьми быстро сдружились, а вот мачехи побаивались, слышали не раз от сердобольных старух: «Эх, сиротки вы бедные! Вот приведёт отец мачеху в дом…» – и такой злой и страшной казалась им эта, ещё незнакомая мачеха.

Но женщина ко всем детям относилась ровно, не разделяя на «своих» и «чужих». Где-то похвалит, приласкает, а где и пожурит, иногда и поругает, неважно, кто провинился, её Петя или Иван набедокурил. Через полгода, сначала Полинка, а вслед за ней и братья стали называть тётку Татьяну мамой…

И вот в то воскресное утро, как гром среди ясного неба, прозвучало страшное слово: война! Через несколько дней отец, Пётр, Иван и Вася ушли в военкомат, а там и на фронт, который приближался неумолимо быстро. Оксана, окончившая к тому времени медицинский институт по специальности «хирургия», тоже отправилась на фронт, вслед за отцом и братьями. Татьяна с семнадцатилетней Полей и маленькими Витей и Любашей остались. В оккупации…

Старая женщина со вздохом повернулась на другой бок. Она поняла, что сегодня ей опять не уснуть до утра. Мысли тяжёлыми камнями ворочались в голове, словно жернова на колхозной мельнице.

В школе, в которой она училась, немцы разместились, как в собственной вотчине. И полицейский участок, и староста, и там же застенок, в котором пытали несчастных сельчан, заподозренных в непокорности, в нарушении правил, установленных оккупантами.

Попала туда и Полина. Недалеко от их села, в Чёрном лесу, базировался партизанский отряд, который не давал покоя ни немцам, ни их прихвостням. Девушка стала в нём связной. Приходил к ней парень, будто из соседнего села, делали вид, что он ухаживает за девушкой, а на самом деле передавал через Полину собранные разведгруппой сведения о численности фашистских войск, об их передвижении, об операциях, направленных против партизан и мирных жителей. А девушка ночью тайком пробиралась к лесу, где её уже ждали в условленном месте и в условленное время. Из лесу же приносила ответы, приказы разведчикам.

Баба Полина вспомнила ту ненастную октябрьскую ночь, когда в дверь их хаты громко и требовательно постучали. Вспомнила, как её, полураздетую, вытащили на улицу. Громко кричала мать, испуганно смотрели онемевшие от страха Витя и Любаша. Сколько ей пришлось перенести, перетерпеть, знает только она одна. Голод, холод, жажда, побои, многочасовые допросы – это только малая часть того, что она испытала. Она молчала. Однажды полицейский, её же односельчанин Никифор Демчук, который и донёс на неё, стараясь выслужиться перед хозяевами, защемил руку девушки дверью. Четыре пальца хрустнули, как сухой, переспевший стручок гороха, и она потеряла сознание.

Баба Полина погладила искалеченную руку, побаюкала, словно пытаясь унять боль, которая нет-нет, да и напоминала о тех страшных годах. Со временем пальцы кое-как срослись. Неправильно срослись. И скрюченная рука часто болела: на непогоду, от тяжёлой работы, от усталости. От воспоминаний…

Потом был концлагерь, сначала в Польше, потом, в начале 44-го, когда наши войска вышли к границе, их перевезли в Бельгию. Освобождали союзные войска, американцы. Полгода фильтрационных лагерей, и вот, наконец, свобода, домой. Выжили, дождались…

В бельгийском лагере Полина встретила и свою судьбу, любовь, будущего мужа и отца её детей. Вместе с Антоном вернулись домой, к пепелищу, которое осталось от родного очага Полины. Антону некуда и не к чему было возвращаться: мать, которая так и не дождалась ни мужа с фронта, ни сына из Неметчины, умерла в сорок третьем. Соседи и похоронили её на сельском кладбище. Антон с молодой женой молча постояли возле пепелища, сходили на кладбище к могиле матери. Антон стоял, крепко стиснув зубы. Только желваки бегали вверх-вниз по худым скулам. Глядя на него, молодая женщина тихо плакала.

Соседи рассказали, что после ухода немцев приезжал в село какой-то военный, седой, без руки. Он и сообщил соседям (мать к тому времени уже покоилась на погосте), как погиб его друг сержант Коваленко. Прямо у него на глазах…

К концу сорок пятого Полина родила девочку. О дальнейшей учёбе не было и речи: семья, маленький ребёнок, часто болеющая мать, а самое главное – искалеченная рука. Грабли, тяпку с трудом удерживала, а уж скальпель…

Работали в колхозе. Трудно работали. Со временем вернулись в село братья и Оксана с мужем, военврачом. Только от отца не было ни весточки. Мать ждала, возилась с внучатами, которые посыпались, как горох. Часто плакала, тайком от детей ходила к ворожке. А через два года получили официальное извещение на клочке серой бумаги: «Ваш муж и отец… пропал без вести под Курском». Так и не дождались отца, хоть и надеялись до последнего. Ведь «без вести пропал» – это не «погиб»!..

Старуха снова вздохнула, протянула руку к табуретке и, взяв кружку с водой, сделала несколько мелких глотков. Нет, похоже, сегодня снова не уснуть… Уже которую ночь подряд. За окном сначала посерело, потом поголубело, посветлело небо. Скоро рассвет. Баба Полина откинулась на подушку и снова окунулась в прошлое.

Жили бедно, тяжко, но дружно, в мире и согласии. Слепили мазанку, своя крыша над головой – великое дело, обзавелись скотиной, хозяйством. На нём и держались, в колхозе работали за трудодни, на которые ничего не получали. Родили ещё двух дочек. Годам к тридцати пяти Полина случайно обнаружила у себя какие-то непонятные способности. Старшая дочь, девятилетняя Оля, часто по ночам плакала от боли в ногах. Ревматизм… Ничего удивительного: и в дождь, и в холод, почти от снега и до снега все сельские ребятишки бегали босиком, обуви не было, только в школу какие-то башмаки шили. Хорошо, что в селе жил сапожник, старый дед Анисим. Всем тачал обувку какую ни какую.

И когда дочка не могла уснуть, Полина гладила шершавыми натруженными руками детские коленки, ступни, боль стихала, и девочка засыпала. Дальше – больше. Сосед вывихнул палец, пришёл к Полине.
– Ты же до войны училась, помоги! До больницы далеко, сама знаешь, в город ехать надо. А ты – рядом, – женщина смотрела на распухшую посиневшую руку со страхом, не зная, как, да и не в силах отказать страдальцу. Немного подумав, осторожно взяла руку соседа в свою, бережно прощупала со всех сторон. Потом крепко сжала  запястье соседа одной рукой, другой прихватила выбитый палец, резко дёрнула его, и, хрустнув, палец встал на место. От неожиданности мужчина вздрогнул и громко вскрикнул. Полина тем временем достала из сундука чистую тряпицу и туго замотала руку.

– Два-три дня побереги, не натруждай, опухоль спадёт, и всё хорошо будет, – не совсем уверенно произнесла она. Так всё и случилось, как она сказала. В субботу сосед пришёл уже вдвоём с женой, принесли живого откормленного гуся.
– Спасибо тебе, Полюшка, спасла. Как бабка пошептала – и не болит уже совсем.

От соседа к соседу, из села в село слава о Полинином умении разнеслась по всей округе. И шли, и ехали к ней за помощью отовсюду. У одного – вывих, у другого – перелом, у третьего… зуб болит! И не умела она отказать никому. И не отказывала. С годами прибавлялся и опыт, и нуждающиеся в помощи. Иногда из районной больницы приезжала машина, увозила бабу Полину туда, и она складывала сложные переломы, которые после этого фиксировали гипсом. Позвоночники правила, массажи делала. И если кому-то надо было к ней попасть, то не требовалось ни адрес называть, ни фамилию, все знали: если к бабе Полине, значит, в Ольховку.

Дочери выросли, повыходили замуж, разлетелись из отчего дома кто куда. Антон стал прибаливать, печень беспокоила, а потом и желудок. Угасал, угасал и незадолго до их золотой свадьбы угас совсем, оставив Полину одну. И вот уже более десяти лет так она и жила: ждала детей, внуков в гости, летом потихоньку копошилась в грядках, помогала людям в беде. Дочери часто навещали, всё звали мать к себе, в город. Только она и слушать не хотела: как это она будет жить не в своём доме? – Я же на своих ногах хожу, вы приезжаете, и продукты привезёте, и постираете, и дрова заготовите, и в огороде… Нет, не поеду, в своей хате умирать буду! – решение было твёрдое, и переубедить старую не мог никто. – И военкомат  хорошо помогает, не забывают (Полина, партизанская связная, была ветераном ВОВ).

И правда, не была старая обделена вниманием: племянники часто забегали, соседи не забывали, заходили по несколько раз на дню.
 – Тётя Поля, я вам молочка парного принесла, попейте…
– Баба Полина, мы вчера поросёнка кололи, вот мама мяска свеженького прислала…
– Бабуся, мы воды натаскали из колодца, в бак налили…
 – Тётушка, я дров привёз, уже готовых, колотых…
Нет, грех Бога гневить, добрые, хорошие люди вокруг неё жили. Только устала она уже. От жизни, жить устала…

И вот слегла. Дочери переселились в родительский дом, по очереди сидели у постели матери, ни на минуту не оставляя её одну. Привозили врачей, они оказались бессильны. Какой-то явной болезни у бабы Поли они не нашли.
– Возрастные изменения, – беспомощно разведя руками, проговорила Наталья Ивановна, участковый терапевт, внимательно изучив результаты анализов, кардиограммы, УЗИ.

А Полина чахла на глазах, не вставала с постели, отказывалась от еды. Только водичку из своего колодца изредка пила. И молчала. Совсем не говорила. Лежала с закрытыми глазами и молчала. То ли спала, то ли в забытье пребывала. Дочери не знали, что и думать.
– Мама, мамочка, скажи хоть что-нибудь! Может, тебе хочется чего-то? Может, болит что?..
А в ответ – молчание. И только тихое, чуть заметное дыхание да бьющаяся тоненькая  жилочка  на сморщенной худенькой шее выдавали едва теплящуюся жизнь в маленьком усохшем теле.

А она шаг за шагом мысленно проживала снова свою нелёгкую жизнь. И вот поздно ночью старуха открыла глаза, посмотрела на задремавшую в кресле младшенькую и тихо, но разборчиво, внятно произнесла:
 – Зови сестёр, Катя. Прощаться будем. Устала я тут. Зажилась. Ухожу я. ТАМ меня давно уже ждут…

Катерина подхватилась и понеслась в соседнюю комнату, где спали сёстры. Когда они забежали в мамину спальню, жилочка на шее уже не билась… А на синеющих губах застыла слабая, как бы извиняющаяся улыбка…