Взрослая жизнь

ВЗРОСЛАЯ ЖИЗНЬ

повесть



Вы знаете, как это сложно, сделать фотографию? Целое действо,
со стиркой платья, хождением в парикмахерскую: (слева направо волна),
торжественным приготовлением профессиональной техники и ровной-ровной спиной –
раз, обхватив колени, – два и в 3\4 – три.
Спина у меня всегда ровная, слежу за осанкой, а платье – единственное и я рада, что сфотографировалась в нем. Сшили мне его в Ленинграде; театральная портниха из довоенного, пестрого материала. Помню, она долго прикалывала по линии талии
складки, зажав между сомкнутых губ целый частокол булавок, и было страшно что либо спрашивать, пока она жестом не пригласит к зеркалу.
 По праздникам, когда меньше работы, когда посередине чистого стола ставится подкопченный чайник, и создает то самое настроение застолья, я надеваю платье. Если тепло и сверху не приходится носить ни ватник, ни шинель, ни огромную мужскую гимнастерку с подшитыми рукавами, а можно так идти по улице - в моих туфлях, которые не смогла убить ни одна дорога за целых пять лет; только несколько раз меняла каблук и снова они служили мне, напоминая Крым, камни, любовь, брусчатку, эвакуацию, доски, холод, все фрагменты, из которых струятся реки памяти; так вот, если идти по улице в туфлях и платье, то для кого-то, конечно, не для меня, шагающей в собственных мыслях, а для стороннего наблюдателя покажется, пусть на секунду, пусть перед тем, как скрыться надолго или навсегда, та самая прежняя жизнь. Без тысячи смертей, без брошенного дома, без животного ужаса от звуков, издаваемых войной. Она дирижирует таким великим оркестром, что однажды в своем дневнике я постаралась немного записать и даже упорядочить эту музыку. Дневник пропал в переезде, думаю, на нем давно кто-нибудь согрел чай. Но память
сохранила, как звучали разноголосые моторы, как по звуку определялась техника,
её количество и степень страха. Перехватывающее дыхание соло сирены,
предвещающее кульминацию, когда звучат земля и небо вместе, вздрагивая,
заставляя петь и плясать камни, окна, стены. Литавры стекол, вылетающих вместе с
фиалками на подоконниках, бас земли, гудящей воронками и многоголосица
разрушений волной проходится по улицам, заставляя откликаться по очереди каждый
дом. Обезумевшие люди тогда молчат, потому что страх накликать на себя горящий
взгляд дирижера сильнее, чем желание кричать.
Пули, они поют по-разному – в качестве перкуссии в оркестре,
отдельным фронтом, а есть пули минималисты. Завораживающее искусство - это
отдельные редкие профессионалы, гении и медиумы, обладающие даром судьбы, потому
что остальные из них повально попадают в лоб или в затылок, а эти пули пролетают
мимо уха, успев высвистеть свою песню. Такие вот помнишь всю жизнь и их веселый
звук тоже, а про предыдущие я не знаю, наверное, они становятся не важны, и
потом про них вовсе не вспоминаешь, ведь в другом мире другая музыка, и им уже
не звучать.
Я шла по улице со своими отпечатанными фотокарточками и думала, как, если останусь жива, будет удивительно разглядывать их в альбоме и вспоминать о сегодняшнем дне как о прошлом, старалась запомнить этот город, запах, все, что потом ускользнуло из памяти, все, кроме желания ничего не забыть. В моем альбоме уже были два фото, запечатлевшие как будто бы прошлое; но каждый раз, беря их в руки, я усмехалась от того, с какой яростью
клубок противоречий затевал борьбу внутри меня. Странно, безвозвратно ушло то,
что я считаю единственно возможным своим настоящим и, наверное, будущим. На
снимке огромные южные листья, белесая аллея и в игре светотени я и мой друг
Митя. Он в белой рубашке и широких штанах, смотрит в объектив, на бумаге вместо
глаз - два темных пятна. Эта графика черно-белой плёнки так сильна, что я
чувствую прежний темноокий взгляд, ловлю его с раскрытым на коленях альбомом, но
ни разу он не ответил ни на один из моих вопросов, не столкнулся с моим, не
ожил. Потому что это было давно. Тогда. Когда мы стояли под руку, спали рядом,
жили вместе, а я, приподнимаясь на носках, говорила ему что-то, - улетевшие, не
запечатленные слова, тогда бывшие данностью, а теперь сокровищем, чувством,
отзывающимся во мне - и наверняка это были слова любви. Достаточно взглянуть на
мой далекий двухцветный профиль в десяти сантиметрах от его лица, чтобы почти
без сомнений догадаться, о чем я говорила, говорю, буду говорить с легкостью. Митя стал моей первой настоящей и единственной любовью. Мы вряд ли когда-то снова будем вместе, но если война пощадит нас обоих, а потом глупые несчастные случаи обойдут стороной и Бог отпустит нам старость, я хотела бы заканчивать жизнь рядом с ним, я хотела бы, чтобы он был жив.
Мы расставались фатально, нас неумолимо скручивала и разводила
судьба, показывая: не упорствуйте, вам вместе не быть. Сейчас, если кто-то
говорил “Я фаталист”, именно благодаря своему опыту я могла сказать: “Ну и
дурак. Это тоже ничего не дает, покорность судьбе”.
На второй фотографии Митя был один. Это я его снимала. Вполоборота на террасе, спинка плетеного стула, вышитая птицами и
цветами скатерть, (она пропала) и хоровод чашек. Мы ждем гостей, я так хорошо
это помню, что могу перечислить всех по именам, - трех из них убили в первые
годы войны: Сашу Нащекина, Веру Адлер и Максима Вешникова, он всегда пил чай с
лимоном и в кармане носил всякие безделушки – в гости каждый раз приходил с
каким-нибудь маленьким сувениром. Далее сидят живые: Нина, с ней я даже виделась
три месяца назад, она вытянулась как-то, глаза почернели, красивая и строгая, а
тогда косы носила барашками и к чаю нагибалась губами – свобода! Взрослая жизнь!
Раньше же как – блюдце с чашкой поднимаешь, пальчиками за ручку, не опуская
головы, тихо отпиваешь и опять же беззвучно, мягко на блюдце ставишь. Потому и
спина прямая – очень следили. Справа от нее Павел. Его фотографии у меня тоже
есть, поскольку мы с ним виделись чаще всего, он постоянно ходил в соломенной
шляпе и обычно говорил, появляясь с утра: – “Ну, что мы будем сегодня делать?”
Это означало, что он уже все придумал, и отвечать на вопрос ни к чему. С Павлом
мы постоянно переписываемся, но письма доходят редко – некого винить. А дальше мы, рядом, замыкаем круг одного из последних наших мирных чаепитий. Сейчас Павел почему-то танкист. Хотя всегда был высокого роста. Кстати, интересно, как себя чувствует в роли воюющего человек, который не принимает ни охоты, ни рыбалки. Ему было совершенно наплевать на доводы о том, что рыба и мясо ведь все равно продаются в магазинах, на указания, что животные питаются друг другом, на видимую естественность обоюдного поедания, и так далее. Он отвечал только за себя и лично чувствовал жалость именно к данному животному, которого для того, чтобы вдруг почувствовать единичным, живым, достаточно всего лишь назвать. Просто дать имя, и как-то становится уже невозможно проткнуть его или прострелить, в таком поступке сразу становится чересчур зла. Достаточно яркого, примитивного и бесчувственного, чтобы заметить.


«Вчера у меня украли платье”, - Так я записала в дневнике. То
самое, в котором фотографировалась. Собственно, оно было единственное, поэтому
украсть могли только его – с короткими рукавами, круглым вырезом, женственное,
из довоенного материала, ежедневное и выходное платье. В трехсложном слове
“воровство” я оказалась между полным отсутствием предположения, кто мог взять
платье, и тем, что кто-то это сделал.
Я потратила никчемные полчаса на поиски, ходя в полупустой
комнате от шкафа, где оно висело, к чемодану, где когда-то, недели две назад
лежало, еще до того, как я въехала в комнату и разобрала вещи.
Кого я могу представить, открывающим этот шкаф, оглядывающимся
на дверь, спешащим с ворованным платьем за пазухой и невозмутимым лицом по
коридору?
Я всё знаю, про повальное вранье, про трудные времена, про
смещение ценностей и паскудное человеческое поведение.
Но кого я могу, имею наглость унизить, вообразив в этой роли?
Мою соседку по комнате, которая, убираясь, подметает и под моей кроватью? Лизу
Рацеву, живущую справа, Сашу Бельчикову и Полину, живущих слева, с кем мы каждый
день здороваемся и желаем друг другу спокойной ночи? Кого угодно другого вперед
по коридорам и этажам, из моих коллег, с кем мы работаем в госпитале? Да и какая
разница? Не пойду же я и не скажу – “Ты, показывай, что у тебя в шкафу!”
Вора нет и быть не может.
Просто война, и пропадает все: прежний уклад, люди, вещи,
остается только желание жить, которое я часто наблюдала теперь, и значительно
реже раньше. Тогда оно почиталось за оптимизм и особый дар жизнелюбия. Сегодня я
знаю, что жизнелюбом становится каждый, почуявший смерть.
Этот инцидент расстроил меня. В сущности мелочь, на фоне “стоящих страданий”, абсолютный пустяк, но, едва поспевая за стремительной, коротко остриженной Ядвигой, я не могла отделаться от горечи и возмущения и примириться с ними, вспоминая темно-бордовое платье, пропавшее прямо из моего комода. Мы мчались по пустынной тронутой морозцем улице, мимо окоченевших следов вчерашней осени, хрустя прозрачными корками луж, покрывающихся крокелюром под нашими уродливыми, тупоносыми ботинками, из которых торчали по две пары серых шерстяных носков. За мной пыхтела Полина, как-то странно дышавшая и кидающая взгляды исподлобья, но каждый раз куда-то вбок мимо наших лиц. Мы провожали Ядвигу. Все делалось в спешке.
Настроение “не успеть” скакало и прыгало внутри нас, сбивая сердце с ритма,
когда мы,кое-где через две ступеньки, миновали привокзальную лестницу и влетели на перрон.
На каком пути стоит нужный нам поезд, предстояло еще выяснить:
там, около седьмого вагона, Ядвигу должен ждать молодой человек, бедный,
провожающий серые глаза. Расставаться страшно неприятно. Тем более, когда любовь
и война. Повезло мне, что мы расстались раньше.
Я почувствовала жалость к Ядвиге и безымянному молодому
человеку.
“Ей лучше, – подумала я. - Она едет, а он остается”.
“Человек мужского пола не вынослив”,- говорила оптимистка-врач, когда раненые солдатики то и дело падали в обморок, а я еще сжималась при виде окровавленных бинтов, поскольку совсем недавно пришла в госпиталь. Через три недели моей задачей стало этот импульс сохранить, потому
что всё-таки нельзя привыкать к чужой боли. По крайней мере, я имею полное право
на сопереживание, на собственную не деградацию. Пусть я непрофессиональный
медик, но продолжаю упрямствовать и не соглашаться с профессионалами, считающими
все эмоции по поводу работы дилетантством.
На мой взгляд, ясно чувствовать необходимо, чтобы слышать совесть. И не будут тогда развиваться пороки, начиная от безразличия и
до садизма включительно. Но все это я говорю сама себе, гоняя в мыслях то так,
то эдак, внешне стараясь быть как можно более спокойной. “Послушайте,
перестаньте кричать, вы что, ребенок? Терпите”. Спасибо, что на “вы”. И я при
этом присутствую, как при должном, медсестра в белом переднике, волосы в
косынке.
“Посторожите чемодан”, - он шмякнулся к моим ногам. “Узнаю, где
поезд”, – Ядвига полубегом припустила в толпу, и мы с Полиной сомкнулись над
чемоданом. Время такое, что начни прикуривать, останешься налегке, без багажа.
Вдруг Полина быстро зашептала, наклонившись ко мне:
“Я знаю, кто украл твое платье, – это она, Ядвига. Двух мнений
быть не может. Проверь скорее чемодан!”
Во мне вспыхнула надежда и нерешительность:
“Бог с тобою, Полина, почему ты так думаешь? Да и как мы
откроем чужой чемодан и будем там копаться?”
“Так же, как она в твоем шкапе копалась, - раздражилась Полина. - Ну что ты за мямля такая!”
Сквозь неловкость и страх я приспустила один ремень и
протиснулась рукой внутрь чемодана.
Без сомнения, на ощупь я узнаю его так же наверняка, как и
глазами. Чужое, чужое, чужое, кружева белья – большая редкость, я чувствую, что
краснею, носовой платок, в нем зубная щетка, обмылок – дикий стыд!- что-то
квадратное то ли книга, то ли тетрадь, муфта и разные безликие тряпки. Вырывая
руку точно из чистилища, затягиваю ремень. Ничего. Поднимаю глаза и вижу
мелькающий берет Ядвиги, пробирающейся сквозь толпу, она машет нам рукой,
указывая на соседний перрон.
“Четвертый, - сказала она. – Там уже должен стоять Саша.
Скорее, поезд отходит через четыре минуты”.
Мы подхватили вещи и ринулись через весь вокзал.
У меня в вещмешке подпрыгивала посылка от главврача в Воронеж,
у нее там жили родственники мужа. У Полины почему-то было одеяло, которое должны
были встретить и Ядвигины сапоги – “для замеса грязи”, - как она говорила,
которые не влезли в чемодан. Мы мчались лавируя сквозь прохожих, чтобы выгадать
минуту, необходимую для прощания.
Полина бежала впереди, а мы с Ядвигой спрыгнули с платформы,
и, сокращая путь, устремились к поезду, за которым был нужный нам перрон. Ядвига
впрыгнула между вагонами, пробираясь через состав поверху, а я в тот же момент
нагнулась, пролезая под ним.
Преодолевая преграды из колючей проволоки на занятиях почти
каждый день в течение полугода, (из своего первого стрелкового взвода я, получив
разряд, ушла по просьбе своей подруги–хирурга в госпиталь, помогать), теперь
уже с привычной легкостью я согнулась, проскальзывая под кряжистым железом, и,
боком выныривая из-под него, подняла глаза.
Медленно, как во сне надо мной шагала Ядвига, широко занося
крепкую, с очерченными икрами ногу, а под солдатской шинелью плыли бардовые
складки платья.
Сквозь глухоту, сковавшую меня, слышалась чудесная музыка, она
лилась, звучала альтами в такт грациозному движению тяжелого женского бедра,
широкого шага, увлекающего за собой блеск и нищету вперёд, мимо оглохшего
вокзала.
Рванувшись вслед и споткнувшись о рельсу, я в один скачок
настигла Ядвигу. Как в продолжение сна крепко взяла ее за руку выше локтя и, не
узнавая себя, глухо и страшно сказала:
- А ну быстро снимай платье.
Ядвига оторопела и уступила выражению моего лица.
- Что, прямо здесь?
- Либо ты успеваешь на поезд, либо остаешься.
Ядвига, не задавая больше вопросов, скинула шинель и к ужасу молодого человека, стоящего на перроне, задрала платье, выбираясь из рукавов. Берет свалился на щебенку, я подобрала его вместе с кофтой и шарфом. Стараясь не смотреть на реакцию толпы, я чувствовала, что сейчас, как никогда, необходимо сделать вид, что нас только двое и больше никто не приглашается принять участие в происходящем. Двумя тычками мы обменялись скомканной одеждой, у меня в руках осталось платье, а она, на ходу прогнув голову под шарф, не
оглядываясь, устремилась к вагону.
Полина встретила меня победоносно. Она плохо рассмотрела
происходящее за окнами и немедленно спросила:
- Ну, ты хоть стукнула ее разок?
От этого вопроса и Полининой значительности мне стало весело.
- Что ты, Полина,- сказала я, сдерживая смех, – как можно! Я
вообще не знаю, откуда во мне это взялось.
- Что в тебе взялось?
- Ну, это – жизнь или кошелек!
Полинино лицо расплылось в улыбке, и она тихонько заквохтала
очень заразительным смехом, так, что вскоре, мы уже тащились к выходу, сгибаясь
в три погибели и хохоча, от каждой новой реплики, приходившей на ум. В таком развеселом состоянии мы оказались на привокзальной площади с бубликом в руках, не чуявшие мороза и раскрасневшиеся. Присев на лавочку, я распустила вещмешок и начала складывать туда платье. Рядом насвистывала Полина, глядя в небеса. Мы будто бы зависли на гребне какого-то настроения и теперь готовы были снова лететь вниз в предвкушении очередного подъёма.
- Здравствуйте, девчата!
Громкий голос раздался неожиданно, но всё же что-то типа этого
должно было произойти.
- Давайте знакомиться, меня зовут Костя. А его Володя.
Перед нами стояли двое молодых военных и глупо улыбались.
Я не терплю слова “девчата”, и Костя, как только я подняла на
него глаза, заработал жирный минус. По нехитрым законам, Володя, в общем-то, был
сориентирован на плюс. По крайней мере, я настроилась так, отвечая ему
улыбкой. Полине было все равно, что минус, что плюс, и от “девчат” ее не
коробило – главное, сегодня удачный день: Ядвига, холодная, сероглазая, получила
по заслугам, к подруге вернулось любимое платье и явились двое юношей, вполне
симпатичных, добродушных, проходящих, – мы поболтаем, погуляем, запомним серые
фасады вдоль набережной и к вечеру расстанемся. Этот случайный знакомый… Что он
думает, как он живет и чего хочет, все останется не узнанным, поскольку нет
времени, повода, желания встретиться, ведь все мы выживаем, думаем ненароком о
завтра, и не хотим никаких осложнений в нашем примерном, тупо военном быте. Кто
“трепещет”, того в расход, кто умный, тот выживет.
Мы с Полиной синхронно кивнули, синхронно протянули руки и чуть не хором сказали
- я: “Присаживайтесь”, а она: “Давайте”.

Несколькими днями позже, я, вытягивая в кровати ноющие ноги,
едва ворочаясь от усталости, тем не менее, не могла заснуть, справляясь с
бешеной отарой мыслей, которые неслись от одного события к другому и блеяли без
единой светлой идеи. Да, то, что происходило у меня в голове, ассоциировалось
именно с погоней пастуха за овцами, которых перепугало какое-нибудь
незначительное явление - типа облачка набежавшего на солнце или непривычного
звука. Конечно, не надо забывать, что военное время и жить надо очень просто и
быстро. Вопрос “зачем?” был немедленно пойман и возвращен в отару. Так надо жить
для того, чтобы не задумываться, ясно? Ясно. Если задумываться много, спать
будет некогда. Это точно. Когда малознакомый человек назначает встречу под
часами и говорит: “Давайте поженимся(сразу на “вы” перешел), а то мне через
неделю на фронт ехать”, - это по новым законам вовсе не удивительно. Мы же
взрослые люди, понимаем: кругом все от мала до велика мрут, времени на так
называемую “личную жизнь” нет, можно только быстро поменять свой гражданский
статус и ждать. Любви, писем, окончания войны. Все это должно когда-нибудь
придти, дойти, получиться.
Почему нет? Володя. Имя неплохое. Господи, что я думаю?! И сам
он интеллигентный, с высшим образованием, милый, веселый наконец! У-ужас. Это я
говорю уже шепотом, вслух. На соседней кровати безмятежная тишина, спит моя
приятельница. Когда вместе живешь, как не подружиться. О, вот это точно. Когда
вместе живешь, обязательно подружишься. А Володя чем хуже моей приятельницы
Светы Бельчиковой? С ним тоже можно подружиться, если вместе жить. Это
показалось смешным, так что, сдерживая смех, чтобы не разбудить Свету Бельчикову
я пожалела, что это не юмористический рассказ, а все-таки моя жизнь. Ладно. Надо
получше вспомнить, какой он. Среднего роста, со средней длинной волос, с
недлинным носом, небольшими глазами, без усов, – хороший человек.
Я снова закатилась в беззвучном смехе, про себя решив, что это
истерика. Что тут смешного?
Мальчик, зовут Володей, просит выйти замуж, если я, конечно, не
против, и как можно скорее, поскольку на фронт, а я - девушка чудная, волосы
пшеничные, глаза солнечные, очень по душе.
Свой собственный образ приятно разморил, я как-то раздвоилась и
шагнула в сон, оставив призрачную себя разбираться со всем
насущным.

Для того, чтобы зарегистрироваться, нужно было ехать по месту
моей прописки. Володя помог мне собраться, я отпросилась, и мы, прийдя на все
тот же вокзал, но уже с другого перрона отправились домой.
Маму я постаралась известить телеграммой и вот теперь, сидя у
окна, думала о необходимости оберегать тех, кто тебя любит, а потому неказистую
нашу историю нужно украсить каким-нибудь чувством.
Я искоса посмотрела на Володю.
Хотелось обойтись без вранья, и в какой-то момент мне
показалось, что это уже почти мой моральный долг его полюбить или, по крайней
мере, к нему с нежностью привязаться.
Поскольку я уже любила, но совсем другого человека, "сердце
было в иной власти", как говаривала бабушка, а изворотливый ум складывал
мозаики, подчас поражающие изрядной пошлостью и цинизмом.
Поняв, что еще чуть-чуть, и я скажу ему: “Пожалей меня, пожалуйста!”, я взяла себя в руки, и мы напились. Как ни нелепо это звучит, но нас сблизило то самое, вульгарное и глупое состояние, когда кажется смешным, как идут собственные ноги. До сих пор я очень сомневаюсь, чтобы Володя догадывался о моем состоянии или сам испытывал какие-то внутренние нестроения. Его волновало уложиться в сроки и, наверное, чтобы я стала хорошей хозяйкой. И, скорей всего, сорганизовать небольшой праздник, плюс неизвестно, что из себя представляет моя мама. Это волнительно и немаловажно, но фронтового человека и не тем пугали. Водку я не пила давно и те вспышки памяти, которые повествовали о нашем приезде домой, можно было кое-как сложить в хронологию, испещренную необъяснимыми провалами.
Поезд. Мы друг напротив друга. Он много оживленно рассказывает; что, я сейчас не помню. Помню только, как я хлопаю его по плечу и говорю: “Ну, ты даешь!”
Яблоко. Подмороженное, краснобокое. Он кладет мне дольку в рот,
держа ее аккуратно двумя пальцами. Я хочу дотронуться до них губами, а потом думаю: “Да ну…”, и от этого все бывшее напряжение, прелюдия сладости распадается и исчезает на глазах.
Едем дальше и разговариваем.
Кажется, что вокруг никого нет, но это, наверное, неправда.
Мы считаем, что наши две кружки на чемодане, фляга и яблоко
выглядят живописно, а будущее культурной жизни за малыми провинциальными
городами – все это свидетельствует о том, что мы похожи и родство душ сулит таки
нам счастливую жизнь. Но опять же, мысль о влиянии обоюдных точек зрения на
будущее совместное счастье приходит только мне и только спьяну, потому что по
всему видно, в данный момент Володя никакими сопоставлениями не отягощен. Едет в
поезде со своей невестой, выпивает и балагурит, разве не хорошо?

Наша с Володей затея, без сомнения, имела хаотическую природу безответственности, и то, что он этого не видел, меня угнетало не меньше, чем
перспектива дальнейшего брака по-разному не влюбленных друг в друга людей. Он любил замечательную идею собственного изготовления, а я - вообще другого.
У него, видимо, все делилось на отдельно взятые этапы, пару из
которых он уже прошел с честью. Остальные будут появляться постепенно, с течением жизни. Мне представлялась плотно спаянная цепь, уходящая концом в
необозримое будущее. Каждое звено в цепи подтверждало, что я ошибаюсь.
“Это трусость” – отмахнулась я от себя, не сформулировав тогда
ничего из вышесказанного. Вот же он какой, спокойный и веселый, тоже в курсе
всего, что происходит, с какой стати я должна опасаться? Вместо того чтобы ехать
себе весело.

Я проснулась дома. Мама делала пирог из пшена. Аккуратно
приподняв голову с подушки, впустила внутрь всю поджидавшую меня реальность.
Пирог, стало быть, праздничный. Школьная мысль сделать вид, что еще сплю.
Мелькает и исчезает, поздно.
Пока мы разговаривали, завтракали, смотрели друг на друга, сидя
под абажуром, совершенно не живущим при свете дня, пока я одевалась, собиралась,
вертясь перед зеркалом, пробило двенадцать часов, и мы вышли на белый, синий,
желтый искрящийся мороз.
Перед крыльцом вздымались темные, на ярком фоне почти черные ели с залитыми солнцем шапками снега на ветвях. Просека, по которой нам предстояло идти, поворачивала вглубь леса, зимняя сказка из детства, где наверняка я уже бывала в каком-нибудь из январей-февралей; на самом деле, их не так уж много отведено детям. Меня охватила радость и трепет перед красотой, которую нам предстояло увидеть. И совершенно отодвинулся, забылся ЗАГС, казенщина печати, паспорта, как что-то не нужное суетное и пустое перед сказочным зимним лесом моего детства. Мы шли, взявшись за руки и сквозь ощущение полета, я мимоходом отметила, что сейчас не возникает вопросов дать руку или забрать ее, мысли не заняты чепухой расчетов, они поют, и безошибочное чувство главенствует надо всем, что обычно заставляет его замолчать. Мне впервые хотелось поцеловать его, потому что в ту минуту я могла это сделать искренне.
Радость, которой хочется поделиться, бывает очень сильной, фонтанирующей. Она
ликовала, пока мы шли по заснеженной тропе, стирая понятия о времени и границах,
она превратила нас в какое-то созвучие, пьянящее свободой от неловкости, первым
обоюдным порывом восхищения красотой, которую почти разучилось помнить сердце,
за все то время, пока глаза привыкали к войне и тому, что приходилось наблюдать
вокруг. Мы сели в тулупах на сугроб. Над нами расстилалось небо.
Баснословное, бело-голубое, оно плыло, как будто смотришь на мир со дна. На
снегу не холодно, нет тяжести одежды, а есть только летящая земля, и мы на ней
два крошечных человечка, тоже летим.
Пока мы лежали в сугробе, наступило без пятнадцати час.
Когда мы прибежали в ЗАГС, было без трех минут час, и,
зарегистрировав чью-то смерть, он закрылся на перерыв.
Мы просили, несмотря на надвигающийся обед, за две минутки
расписать нас, уговаривали, всплескивали руками.
Но было сказано: “Перед вами последний акт составили. Поздно”.
“А после обеда принимаете?”
“Нет, сегодня до часу. Завтра приходите”.
Мы вернулись домой. Мама поставила на стол тот самый пшенный
пирог, и втроем мы сели, положив локти на белую скатерть, в ожидании
единственной гостьи – Анюты, с которой я познакомилась уже здесь, в
эвакуации.

В этих местах мне сразу было хорошо.
Во-первых, я приписываю эту заслугу маме, перевезшей сюда именно те вещи, чьей
силы хватило, чтобы воссоздать атмосферу нашего дома на новом месте; во-вторых,
близость леса напоминала мне дачную жизнь вдали от города, и, в-третьих, к
счастью, нас окружали довольно милые люди по соседству. Я посмотрела на маму,
отпивающую чай. Она у меня, к слову сказать, гений. Прежде всего, в тех
ситуациях, которые нарочно не придумаешь и никак не упорядочишь. Я знала, что
это, как в детективе – каждую минуту происходит нечто, становящееся наглядным и
очевидным лишь на последней странице. Она гениально видела “существенные
мелочи”, поэтому ничего не значащий поступок сегодня становился краеугольным
камнем завтра. Мама умеет совершать такие поступки. Меня
преследовало ощущение, что она находится в каком-то ожидании. Чувствовалось, –
догадывается… догадалась? Знает! Но, тем не менее, сегодня она, как и Володя,
совершенно спокойна, будто уверена в каждом моем придуманном слове.
Я думала об этом, одновременно участвуя в беседе на какие-то
отвлеченные темы за столом, как вдруг хлопнула входная дверь. Этот звук прервал
мои мысли, отвлеченно я поймала себя на том, что поворачиваю голову в сторону
двери и улыбаюсь.
Впрыгнув в свою улыбку, я едва успела броситься навстречу
Анюте, уже заключающей меня в морозные объятья. Алые щеки, лучистые глаза,
небольшие, с узким продолговатым вырезом, но яркие, ищущие, потому очень
заметные; она целовала меня в щеки, я обнимала ее, прижимая к себе, ощущая холод
ее лица и жар шеи под распахнувшимся платком. После, когда мы все расселись, я
разглядела ее хорошенько, – она практически не изменилась и когда, несколько раз
уже после нашей последней встречи, снилась мне, тоже была такой – с пухлыми
пунцовыми губами, приоткрывающими мерцающий блеск зубов. Она вся была “сочная” и
этот “сочный” тип людей сочетает в себе магическим образом созревшую природу и
детскость. Я любовалась ею, молча слушая сбивчивые поздравления.
Когда мне пришлось рассказать о нашей неудаче, Анюта отодвинула
чашку и наклонилась ко мне через стол :
- Обещай, - сказала она, - что не будешь расстраиваться. Откуда
взяться у них отзывчивости? Бумажные люди, формалисты, им часы важнее, чем
человек. Ничего! - Она сделала рукой жест, просящий подождать. – Я завтра же
пойду с вами. Все будет чин по чину.
- Спасибо, Аня, с удовольствием, - согласились мы и принялись
ждать завтра.
На следующий день было пасмурно и шел легкий снег. Аня победоносно вошла в ЗАГС, и они с Володей направились к столу регистраций. Я остановилась где-то неподалеку, готовясь наблюдать за тем, как я вступлю в брак.
- Добрый день, - сказала Аня, – необходимо зарегистрировать
брак. Перед вами человек военный, - она указала на Володю, - он не может
ждать.
Я тихонечко стояла и слушала, как они разговаривают. Но беседа
затянулась и, кажется, даже перешла на повышенные тона.
- Сегодня регистрируем только факт смерти, – доверительным и
одновременно вредным голосом сказала одна из двух девушек.
- Да что это такое! – возмутилась Анюта, - вы вчера покойников
регистрировали, сегодня, а пожениться когда?
- Быть такого не может. Вчера был плановый день. Но работала
другая смена, так что я не знаю, почему вас не расписали и о каких покойниках вы
говорите, - вступила полногрудая брюнетка с гладкой прической, – можем поднять
бумаги… Пожалуйста, Сидоров с Кавериной вчера вступили в брак, что вы мне мозги
пудрите?
Анюта оборотила горящий взор к Володе.
- Володя, - умоляюще сказала она. Тетки с интересом посмотрели
на него.
Я боялась скрипнуть половицей и потому не снимала тулуп; по спине стекла капля, защекотала поясницу и затерялась в общем жаре тела. “Как с гуся вода”, - подумала я, не трогаясь с места.
- Вчера нам отказали, - отозвался Володя, - и я совершенно не
располагаю временем, мне нельзя медлить с оформлением брака.
- Раз отказали, значит, на то были причины, – миролюбиво сказала первая девушка.
- Кстати о времени, - вступила брюнетка; у них получался слаженный дуэт, - во сколько вы здесь были?
- Без пяти час, - извиняющимся тоном сказал Володя.
- Кстати, время еще было! – руша все мосты, сказала Анюта.
Упрек оказался явно лишним.
- Товарищи, - формальным тоном зазвучал голос первой девушки. “Проваливайте отсюда”, мысленно продолжила я, – приходите в другой день, – сказала она, и сделала выражение лица “разговор окончен”.
- Девушки, - заговорила Анюта, у нее тоже от жары волосы
прилипли ко лбу, - но ведь война же … “Эка новость для тех, кто каждый день
покойников регистрирует”, - подумала я, прислонившись к стенке.
Мы вышли не солоно хлебавши и захрустели снегом прочь. Три
неуклюжие, по-зимнему закутанные фигуры, шли, зная, что дома под полотенцем
остывает дежурный пирог.


Следующий день оказался выходным. В течение этого тёмно-серого
дня на главпочтамт пришла телеграмма на имя Владимира Петровича Галича,
обязывающая его завтра явиться в военную комендатуру. Ночью случилось
неожиданное потепление. Я надела свое платье и почувствовала себя
празднично.
- Пойдем сначала в ЗАГС, - сказал Володя, - а потом, мне надо
заехать в комендатуру.
- Нет, - ответила я, - мне хочется сделать завивку. Давай ты в
комендатуру, а я в парикмахерскую и после встретимся в центре.

Я шла по улице красивая, завитая и всему радовалась. До нашей
встречи оставалось десять минут. Я пришла чуть пораньше и бродила вокруг
памятника. Когда количество кругов стало казаться мне настораживающим, я
взглянула на часы. Наша встреча должна была состояться семь минут назад. Я
изменила траекторию хождения, потом села, потом стала смотреть по сторонам,
когда же прошло целых двадцать минут, а никто так и не появился, я встала и
пошла в комендатуру, все еще надеясь встретить его по дороге.
- Такой-то такой-то? – сказали мне. – Да здесь. У них там
внеплановое мероприятие, учение. Позвать вам его?
Несколько совсем молодых офицеров прошли мимо меня к
выходу.
- Нет. Не надо. Спасибо.
Не успела я поставить чайник, как на порог влетел он.
- Дорогая, - у меня удивленно поднялись брови, - бежим скорее. Не отпускали с учения, - он взял меня за плечи. – Прости, ладно, что не встретил. Мы успеваем в ЗАГС, давай, одевайся, - и он, сняв с вешалки тулуп, развернул его передо мной.
Я посмотрела в черные тоннели рукавов и невольно заложила руки за спину.
- Я тебя с легкостью прощаю и совершенно не сержусь. Только в ЗАГС больше идти не хочу. Сколько можно туда ходить.
Мои мысли и слова казались решением, сделанным заранее, но на самом деле оно только-только складывалось из сказанных слов.
- Предлагаю венчаться в церкви, – отрезала я раз и навсегда дорогу через лес к зданию ЗАГСА.
В какой-то момент показалось, что тулуп сейчас выпадет из рук Володи на пол.
- Я член партии!.. Я не могу! – Он схватился за виски, – это
невозможно!
- Мне не кажется это невозможным, – сказала я. – Давай ты все
обдумаешь и просто скажешь мне, готов или нет.
Я удалилась на кухню. Там на столе трогательно лежал кулек с
мукой и два яйца. Стало как-то печально и одиноко от гнетущей тишины в соседней
темной комнате, от несостоявшегося праздника, неудавшихся попыток. Я вернулась
назад.
Володя сидел на краешке кресла, едва освещенный близостью
темного окна, и честно, сосредоточено думал. Падающий снег, казалось, светился,
проплывая мимо ставен. Я опустилась перед ним на корточки и положила руку на
колено.
- Мы сегодня будем ужинать вчетвером: ты, я с мамой и Анюта.
Она, представляешь, принесла нам в подарок яиц и муки Я думаю, может быть,
сделать праздничную лапшу?
- Можно, тем более, раз придет Анюта.
- Конечно! Что мы будем несколько дней есть, и все равно
закончится, если можно сделать все в один раз, но вкусней, - подхватила я.
- Правильно, и будет вкусней, – сказал он.
Мы друг другу улыбнулись. Стало значительно легче и
свободней.
- Ладно, я пошла, - сказала я и вышла из комнаты.
Режу лапшу. Одна четверть огромной панировочной доски сделана.
Одна четверть, и ни ответа, ни привета. Узнать, что он надумал или еще
подождать? Ты то, что сама думаешь о венчании? Кто здесь думает? Вон Володя
сидит и думает, а я лапшу режу, и меняться с ним местами никакого желания. Лучше
думать о чем-нибудь приятном … о море. О любимом Крыме. О любимом. О Мите. О-о!
Волосы буквально подскочили дыбом от ужасной волны, захлестнувшей меня. Она
привычно сжала сердце и, отхлынув, отпустила его.
Я ринулась в комнату, держа перед собой руки в муке.
- Ну, что, ты надумал?
- Нет. Еще думаю.
- Хорошо.
Я развернулась и шагнула в залитую желтым светом кухню. Хорошо – хорошо.
Когда половина всей лапши была сделана, я снова появилась на
пороге.
- Еще думаю.
- Думай, пожалуйста, – сказала я и вернулась к себе.
Какое бездарное отношение к собственной жизни. Сказать кому-то
“думай” и забиться в уголок, ждать решения, безответственная пошлость мелкого,
вертлявого создания, которое личности своей не имеет. Она ведь потенциально у
каждого есть, какое же ты право имеешь ее извести? Значит, если человек не
личность, он уже плохой человек. Он уже серость, и довольно этого. Потому что
серость еще хуже, еще опасней черноты. Из нее не выберешься. Стоит сделать
только шаг по направлению к серости, никак не подумать, никак не поступить, и в
результате проживешь всю жизнь в бесцветных рядах таких же, как ты.
На пороге появился Володя.
- Ну, решено. Я на все готов. Давай венчаться.
- Теперь уже мне не хочется, – сказала я, не выдерживая
взгляда. – Во всяком случае, точно не сейчас.

Мы договорились снова встретиться после всех наших дел и завершить эту эпопею. Не виделись, а только переписывались еще два с половиной года, до окончания войны. За это время я ни разу не написала ему о том, что случайно довелось услышать моей маме в очереди в местной библиотеке от брюнетки с гладкой прической, которая рассказывала своей подруге, как они в
ЗАГСе не расписали одну пару. “Мы нарочно это сделали, - услышала мама за
спиной. - Сказали, что в этот день только записи о смерти. Ну не лежала у меня
душа их записывать. Он – такой сумрачный, стоит рядом с ней, как чужой. А она
красивая, молодая девчонка, загляденье – губы пунцовые, на лбу завитки… Говорит: "это человек военный, ему надо"… А ей-то самой, на что оно сдалось? Девчонка ведь. Ну, скажи, зачем ей нужен такой вот угрюмый офицер, да еще старше ее? Мы с Варей парой слов перекинулись и решили не регистрировать их. Отправили. Думаем, - придут во второй раз, значит, хоть серьезно у них это. И как ты думаешь, что значит - глаз профессиональный: они потом так ни разу больше и не появились. Сразу видно – глухарь воробью не пара”. Мама взяла книжки, взглянула на прощанье на них обеих и ушла из библиотеки.
“Самые потрясающие вещи происходят наяву, - сказала она потом мне. - Разве такое выдумаешь?”
Я повторила эту историю смешливой Анюте, которая к тому времени, наконец, была полностью уверена, что для меня мое неудачное замужество не личная трагедия, а общечеловеческая радость.
- А во второй раз почему вы не поженились? - спросила она, вспоминая вечер с домашней лапшой.
- Ну, изначально, потому что я надела платье, из-за этого
захотела сделать прическу, потом Володя опоздал на свидание и так далее, -
сказала я, не очень желая возвращаться воспоминаниями в тот давшийся с трудом
вечер.
- А-а, - сказала Анюта, - кто бы мог подумать, что ты у нас такая модница!
Я встретила Володю снова, когда война уже закончилась.
Еще недавно люди расставаясь, каждый раз понимали: может быть, навсегда. Сейчас
мы смотрели друг на друга и упивались ощущением, что жизнь вечна, что она теперь
наша, и если мы захотим, то увидимся завтра, послезавтра, каждый день, будем
менять мир вокруг себя так же просто, как сейчас вдыхаем весенний воздух, и
впереди у нас, замерших на пике этого мгновения, все будущее…
Мы больше никогда не виделись, но в ту весеннюю желтую среду никому это было неведомо …