На грани ночи

Потуши вечером в доме свет - и тотчас растворится окно, отделяющее от улицы, от её ветров, голосов, тревог. Смотри - не потянет ли тебя вон, к занятой толпе, к случаю, к праздной бесцельности…

Яков слегка отодвинул штору, скрывающую его полуподвальную комнату, вгляделся: пустынно, фонарь, покачиваясь, пронизывает куски быстролетящей дождевой ткани. Откуда-то выстреливают машинами вдоль улицы. Неторопливый старик в сапогах, жестком плаще, с глянцевитой котомкой на горбу свернул в переулок, кажись, Паровозный - Яков не совсем ещё здесь освоился.

Он наскоро обулся, набросил пиджак, проверив попутно карманы, помедлил на пороге парадного и - напрямик в знакомый продмаг. Неужто закрыт? - нет, дверь поддается, но внутри ни единого покупателя, абсолютная тишь. Продавщица - не в белом халате, а в алой вязаной кофточке, седая, в очках, казалось, только и ждала его появления, протягивая бутылку с золотисто-черной этикеткой и сдачу заранее…

Пить в одиночку - тяжкое искусство, под стать человеку с выдумкой. Хорошо и кстати, когда дух вина сродни настроению - а постичь это дано не каждому. Якову - да, - в свои тридцать шесть он познал не только технологию металлов и уголовный кодекс. Нынче приобретенная бутылка оказалась отменной. Вязью выведено "Джин" - нечаянно забрела, видно, партия, неплохо б запастись пока деньги не кончились. Занятное вино, берешь, льешь, и оно отзывается по-разному: то тягучее, словно вековое, то весело шипит, как молодой сидр и обжигает холодком, и томит жаром. А вот поднялось - потянулось над бутылкой облачко пара - разве в комнате настолько вдруг похолодало?

Пар относило к стене с мириадами серебристых крапинок на обоях, и на ней сформировалось, отпечаталось, задвигалось нечто диковинное - плоская зеленовато-серая фигура из театра теней. Четко распознавалась лишь высокая чалма и шаровары мешками - всё прочее ерзало, мельтешило, кривлялось, искажалось. Наконец, удалось изображению развернуться в профиль, сосредоточиться, зашевелить губами, произнести:

- Дреовьютль…

- Как? - Размахивая бутылкой, переспросил хозяин. И призрак, не меняя позы, более внятно отрапортовал:

- Джинн Майсурр благодарит тебя… Сизая тень заколебалась и вновь устоялась. - Ты освободил меня из этого сосуда, запечатанного перстнем Соломона Мудрого. Три тысячи лет я размышлял здесь над бренностью всего сущего и вечностью непостижимого.

- Простите, я не совсем уяснил - кто вы или что вы?

- Я - не то, что ты видишь и не то, что ты слышишь, но это не уразумеет простой смертный. Вот-вот я исчезну для тебя навсегда, оставив смутную память и, возможно, благодарность не только словесную. Хочешь - я открою тебе истинные места кладов - на дне Индийского океана и в Аравийской пустыне?

- Спасибо, не стоит, - отмахнулся Яков. - А. может, наличными?

- Увы, Яков Чипан! - склонилась чалма - это выше моих сил.

Я повелеваю лишь старинными кладами, а также кобрами и ослами, мускусом и земными гуриями, сапфирами и облаками…

- Да… И это всё, что вам подведомственно? Жаль… - Яков хмельно, блаженно улыбался. - Впрочем, сделайте-ка мне возлюбленную! Женщину из числа женщин!

- Одну из многих?

- Одну, жену, ерунда! Я желаю множество! Каждую ночь смену. Покамест не надоест… - Яков тихо засмеялся, но вдруг оборвал смех, заметив, что Майсурр на стене сжимается, темнеет бормоча при этом:

- Прощай… Все по букве… Еженощно иная… Не смеет повториться ни одна… Но однажды отказавшись от женщины, ты уже никогда…

Черное пятно, похоже, пробуравило стену и сгинуло.

Яков покачал головой: так захмелеть, завоображать, не осилив и полбутылки. Силен "джин"…

Раздался резкий звонок в дверь. Что-то кольнуло Якова: меньше всего ему хотелось, чтоб беспокоили посторонние, да ещё в полуночный час. Неужели его уже разыскали здесь? Если да, таиться бессмысленно.

- Кто?

- Петр Алексеевич? - обрадовано отозвался низкий женский голос.

- Нет. - Откуда? К чему такой вопрос? Одна или со свитой? - промелькнуло. И - приоткрыл дверь.

На пороге стояла незнакомка. Руки её были заняты саквояжем свертками, авоськами. На почти круглом лице с аккуратно вставленными, чистенькими серо-голубыми глазами поблескивали дождевые капли, струились льняные волосы, полуоткрытые губы горько изумлены.

Палавенковых мне… Нет их? Вообще? Давно? А какой их адрес? Не знаете?

- Заходите.

- Зачем?

- Заходите же. Давайте плащ.

- Нет, я не к вам, - но она уже опустила багаж на пол и расстегнула плащ, отряхиваясь и поправляя волосы. - В командировке я. Пробегала по магазинам, в кино не удержалась - пошла, а гостиница забита, мест не предвидится, невозможно, я спокойна - Палавенковы, друзья мужа, я у них прошлый раз останавливалась тоже, когда с гостиницей не получилось. Дворник скажет - куда они? Или справочная?

- Не скажет. Они, кажется, в Харьков перевелись. Недавно.

- Почему в Харьков? А, Маша говорила… Какой дождь! Он не может долго продолжаться. А у администратора должна же быть бронь…

- Правильно. Давайте пока напьемся чаю.

- Мне неудобно, право. А где ваша семья?

- Вся перед вами. С лимоном хотите?

После чая засуетилась:

- Ну, я пошла.

- Куда? Глядите - дождь усилился. Оставайтесь…

- Где? У вас найдется раскладушка? Или на полу? Я никогда в жизни не спала ни с одним мужчиной, кроме мужа! - Она не легла.

- Не бойтесь… - банально, и зачем-то потушил свет.

- Ложиться? Вы хотите? Вы только этого хотите? А я ведь всё равно не лягу - не будете же вы меня насиловать?

Вот тебе и "земная гурия" причудливого Джинна. Разряжая грозовое молчание, она спросила.

- Как вы сюда попали, если не секрет?

- "Если не секрет" - провинциальный лексикон. Но в полутьме штрихи её головы с причудливой прической, её стройного тела, должно быть, по-женски жаркого, вырисовывались на фоне штор, и не хотелось, чтоб это стало призраком.

Что ж, он расскажет, как он сюда попал. Конечно, не по доброй воле. Он женат. Детей нет.

- А у меня двое: Андрюша и Лидочка.

Он говорил о своей жене. Сперва - о резвой доверчивой девчушке, которую впервые поцеловал он, Яков. И неожиданно о давешнем котике, встреченном на поздней прогулке. Светленький ласковый котик подбежал и стал тереться у ног, и просился на руки. Велико было искушение взять кота с собой в дом, но Яков отчего-то решил, что всё равно кот не приживется, а ему, Якову, видно, суждено помереть в одиночку. Потом он говорил о людях, которые надоедают, приедаются, которых скоро раздражительно выучиваешь наизусть, и сожалеешь, что они вонзились и застряли в памяти, в жизни. Но Нина - нет…

Нет, нет! Редко, считаю, счастливится так полюбить женщину, жену, когда она каждодневно впритык: терпкие губы, весёлая безуминка в глазах, крепкая грудь - и всё внове, желанно, вожделенно..!

Слушаешь? - он естественно перешел на "ты". - Ладно, времени-то у нас до утра бездна, станем толковать о разных разностях. Я ведь, честно говоря, немного стосковался по собеседнику. А хочешь, Рая, спи где хочешь…

Молчала. Почти в полной темноте - улица тоже померкла - он сидел почти рядом с гостьей, она заполнила соседние полмира, и до неё чуть-чуть, те самые, что в притче софистов об Ахиллесе, догоняющем черепаху, никогда не преодолевается совсем… Он и впрямь говорил обо всякой всячине, но по сути о своей Нине.

Знала ли его жена, как непрестанно нравится ему, как он вечно пьян ею? Владела ли секретом так нравиться? Вздор! Таких секретов у каждой в избытке, да толку что? Разонравиться как-нибудь, и не вернёшь, не оживишь… А, конечно, было в Нине такое, что влекло мужчин, едва ли не всех. О, уж тут природа одарила душу компасом - женщина за сто верст чует истого мужчину, и он, пожалуй, хоть не настолько тонок, тоже чует: вот где она, единственная, м?гущая до нутра растопить одиночество… Рая, ты меня понимаешь?

Вместо ответа, она прикоснулась, словно к струне, к его плечу. Хорошо, если б оставила руку, но - и на том спасибо.

Женщина, уверенная в мужской страсти, не проходящей, уверенная на сто и больше процентов, как бы скромна и привязана не была, вряд ли устоит перед соблазном…

- Яков, зачем так категорически утверждать? Я, например, знаю, как муж превосходно ко мне относится…

Влюблен? Как впервые?

- А почему нет? Мы родные, и дети породнили нас вдвойне. Мы близкие, и, в конце концов, он желает меня, как женщину…

Нормальный мужчина - ясно, хочет, любую хочет, да тебе, видать, всё одно…

- Ты знаешь? Небось по своей Ниночке судишь… - Осеклась, поняв, что нечаянно ранила.

- Угадала? - Ему показалось, что, несмотря на темноту, он перехватил её испытующий взгляд. - Да, нашёлся: того, кого Нина тоже пожелала, кроме меня. Верней, уступила - спасительная для женской чести формула - а не уступить было трудно. Можно, но трудно - слишком часто он, мой друг Виктор, был рядом, слишком настойчив он был…

- Твой друг?

Странно? А что? Витя и не скрывал своего презрения к условностям морали. Порядочность, говаривал он, святая штука при деловых расчетах, иначе, как оно у нас нередко получается, вся игра идёт на смарку. При джентельменских соглашениях, как минимум, нужны джентельмены. Что касается жизни в целом, жизненной борьбы, то запрещённых приемов здесь быть не может. Межвидовая солидарность - атавизм; человеческий индивид - это уже сам по себе целый вид, ну а межвидовая борьба узаконена природой. Табу - для тех, кто хотел бы сыграть вничью, выиграть малость при случае…

Я вообще-то весьма терпимо относился всегда к сентенциям и выходкам Виктора. Кругом его недолюбливали, хотя подленько он себя, пожалуй, не вел - просто не было надобности по мелочам. Однако стадо, особенно его пастыри понимали, что затесался чужак. Впрочем, мы с ним отлично сработались, напарником в работе он был превосходным. Лучшего у меня уже никогда не будет. Человеку становится страшно жить, когда он осознает, что чего-то уже не будет никогда. А если многого… Мы с ним стояли на грани очень интересных решений, в работе дополняя друг друга.

- Симбиоз?

Может. Стой, ты кто по специальности?

- Врач. Терапевт.

- Врач? - Это как-то не вязалось с растерянной, смущённой и недосягаемой пока, замершей в полукресле. Она ли запросто осматривает живое человеческое мясо, выслушивает и выстукивает, стараясь определить, насколько сработалась машина организма?

- Врач, значит. А слыхала ты о такой новой удивительной болезни: когда начинается какое-то массовое перерождение нервных клеток, в первую очередь мозга? Человек деградирует буквально на глазах…

- Не совсем улавливаю, о чём вы говорите.

Слава богу. Не завидуете вашим коллегам, которым пришлось столкнутся с такой болезнью у одного пациента по имении Виктор? Растерялись эскулапы, как вы думаете? Или нашли панацею? Долго, наверно, ломали голову над происхождением этой хвори. Как вы догадываетесь, это я ему удружил. Очень просто: приоткрыл щиток.

- Зачем?

- Не "зачем", а "почему"? Видите ли, Рая, в курсе инфекционных болезней вы не проходили аморальность. Передаётся, главным образом, подражательно. Эпидемии охватывают семьи, общественные группы, порой народы. Но постоянно, обязательно встречаются люди иммунные к этому, даже совершенно иммунные. Очень немногие - это от Бога. Все прочие заболевают более или менее легко. Я - в числе прочих. Общение с Виктором даром не прошло.

- Что вы сделали? - Вскрикнула, словно только что произошло непоправимое, но именно близость к призрачной текущей минуте дает обманчивую надежду слегка отбросить время, отвернуть вспять, поправить.

Расскажу. Шекспировскому Отелло было проще: он разделывался с изменой разом с Дездемоной. У современного - все горести укореняются в рыхлой душе, и ничем их уже оттуда не вытравишь. А, может, по иным соображениям, точнее чувствованьям мы поступаем. Нинку я б не посмел тронуть: не поднимется рука на прекрасное. Слюнявый гуманист. Начинающая бестия. Впрочем, Виктора порешил. Хочешь знать как? Исключительно просто: приоткрыл щиток, когда стоял за ним у пульта. Он и не сообразил. Пожаловался только, почти как Моцарт у Пушкина: "Мне что-то не здоровится, старик. Пойду просплюсь". Пошла по клеточкам чертова пляска…

- Он жив?

Скорей всего - нет. Я не стал дожидаться финала: сказал Нине, что уезжаю в долгую секретную командировку, и - бежать. Здесь пристроился.

- Нелегально? Трудно так…

Как тебе сказать? Трудно праведнику, уважающему правила. А тот, для кого все эти циркуляры - заборы на уровне средней нравственности - устроится, проскочит, было б желание и вера в успех. Любой политикан эту азбуку знает. Сговориться можно с кем угодно, хоть с самим дьяволом. Тут ты считаешь, я зарапортовался. Напрасно, Рая. Ведь незадолго до твоего визита, дьявол, Джинн побывал у меня в гостях. Я освободил его - у него много дел в этом мире, за тридцать веков бездействия дьявольского люди чересчур ударились в благочестие. Я освободил Джинна, а он меня отблагодарил. Для начала послал, прислал тебя.

- Неправда, я сама случайно забрела. И уйду спокойно, и вас с дьяволом посрамлю.

Сомневаешься в дьяволе, а ещё с высшим образованием, врач… Ушёл дьявол, но дух его остался.

- Где? Я не разгляжу, темно.

- А хочешь поглядеть? Попробовать?! Яков наощупь определил, где бутылка, подставил рюмку, наудачу налил джина. Рюмка запылала слабым алым светом.

Женщина наклонилась, вгляделась, и неожиданно заголосила, как спросонья:

- Я вижу! Кровь! Убийца! Подлец! - истерически штамповала диагноз. - Боже! Это немыслимо… Свет! Бежать! - Она вскочила с кресла. - На месте вашей Нины…

- Что? Скажи - что?

- Я бы не знаю что!.. - И это последнее вмиг обнажило Якову нечто неверное, несерьёзное, наигранное во всех её восклицаниях. Он усмехнулся:

- Успокойся. Это, милая, никак не кровь - оригинальное импортное винцо, оно люминесцентно - вне бутылки и вдобавок содержит дозу наркотика, смещающего психику.

- Треть бутылки выпили сами?

- Конечно. Хотите присоединиться?

- Нет Незачем. Вы всё навыдумывали мне?

- Разумеется.

- Поклянитесь!

- Чем?

- Тем, что вам дороже всего. Жизнью!

- Это сколько угодно: клянусь. Джинн, ваше бессмертное здоровье! - распахнул шторы, и комнату затопила луна, царящая на почти безоблачном небе. Недвижная, всеобъемлющая луна, божественно-бесстыжая, завораживающая, сковывающая.

- Дождя нет - как хорошо! - женщина сделала по комнате несколько легких шагов, сбросила туфли, блаженно опустилась на широкую тахту, вытянулась так, что обозначились резкие холмики грудей. - Яков, продолжайте рассказывать, что угодно, но будьте там, не трогайте меня, вы ведь поклялись в честности…

Он скованно посидел, потом двинулся к ней, почему-то задевая всё на пути, но не обращая внимания на стук и звон падающих и разбивающихся вещей. Присел на краешек тахты, не касаясь женщины, что лежала с закрытыми глазами, глубоко, порывисто дыша. Рывком склонился, прильнул к губам - она ответила. Он боялся прервать поцелуй, боялся думать, что это - в который раз, боялся грубых тряпок, обмотавших жаркое тело, и тела, нет того, не такого, что слабо маячило во тьме. Она приподняла веки, и отраженная луна ударила ему в глаза. Он целовал её лицо, её волосы, ещё влажные от дождя, и снова губы.

- Всё, - она шептала тихо-тихо, но он понимал, - всё, всё, иначе будет ужасно…

- Ты думаешь?

- Конечно. - И улыбнулась, похоже сдерживая, искривляя улыбку. - Мой муж убьёт тебя.

- Пускай.

- Не бойся, не убьёт. Не за что будет убивать. Я сейчас уйду. - Она проворно села и несильно оттолкнула Якова. - Уйду, только сначала посплю малость. - Перекинула через голову кофту, юбку. - Иди, не гляди, достань лучше одеяльце.

Его чуть покоробило это "одеяльце", но до того ли было…

Кружилась голова, они в обнимку летели над Луной, над звёздной россыпью, не чуя ни земли, ни земного, а только себя, лишь себя в мерцающей бесконечности…

- Рай, завтра снова, да, скажи?

Её глаза вычитывали его, букву за буквой, сливаясь песней:

- Да, да, да, да…

Провал в сон, без мыслей, в хмельном, безумном чаду.

Проснулся - никого. Небо, затянутое тучами, моросящий дождик. Еле слышный запах духов с подушки, а может, чудится. В комнате тускловато-обыденно, можно сказать, убого. На столе бутылка с аляповатой золотисто-чёрной этикеткой, вязью "Джин".

И рядом записка: "Зайду вечером, в восемь…" Подпись "Ра…" - две разборчивых буквы. Хорошо, что только "Ра" - "Рая" или "Раиса" отклеивались от неё, не могла она быть заурядной Раей. Призрак, виденье, сон. Было ли?

Свидетельствует душа: несомненно. Неспроста на душе томительно-грустно. Тоска по вечности. Находит, когда одолеваешь, постигаешь необъятное: Гомера, Рембрандта, Девятую. Когда осознаешь бездну собственной души и её ничтожество. Бездна способна поглотить огромное, ничтожество не в силах озарить бездну. А тоска по вечности оттого, что в колоссальных сгустках, глыбах времени вечность ощутима.

Вот так же чувствуется и сгусток чужой души, отданный любовью. Диапазон подобной духовной близости громаден: от каких-то отрицательных значений опустошенности до заполнения души до отказа новым, озаренно-узнанным. Женщина понимает это, пожалуй, острее и яснее. Удивительно, как оно передаётся в душу: несказанной музыкой глаз, слов, рук. Яков думал о том, как незаслуженно много получил он у Ра, о том, как щедра её душа. Но он за что удостоен? Он, в сущности, бездарный, скверный, мелкий…

Днём дел было немного, и все какие-то необязательные. Навёл порядок в книгах, благо не густо их здесь у него, слегка прибрал в комнате, поел. На улице пасмурно, но не дождливо, и то слава богу. Кажется, одни и те же прохожие периодически появляются на тротуарах, разве что переодеваются. Время подползло к восьми - её не слыхать, Ра. Приходилось вам ждать кого-то в назначенное время? Вы не сомневаетесь, что придёт, непременно. И вот подошла условленная минута, и прошла ещё одна, всего одна, и вдруг яснее ясного осознаётся, что не будет, не придёт, вообще не придёт. Странно - может ведь случиться опоздание и на пять, и на двадцать минут. Но некая возбужденная глубинная память, необычайный анализ показали, подсказали резко: нет, нет, не будет, нет.

И Яков ощутил: нет. Нет. И каждая следующая минута делает это "нет" всё реальней. Что за дьявол: в дверь звонят! Пришла, милая1 Он кинулся к двери, распахнул - на пороге незнакомая девушка. Как ни ожидалась Ра, её образ мгновенно снялся сияющей красотой пришелицы. Она бесцеремонно разглядывала хозяина, его усталые, жадные, тоскливые, испуганные глаза в сеточке морщинок, его понурую фигуру, тонкие, язвительные губы, неровные зубы, когда он попытался улыбнуться, высокий выпуклый лоб с изрядными залысинами волосатые руки. И одет он был безвкусно, хотя, видимо, зачем-то вырядился.

А он уставился: в ней светилась не просто прелесть молодости, а та красота, что уже расцвела, и зреет, и нескоро, нескоро увянет. Насчет бесцеремонного взгляда её, пожалуй, наверно - скорей, убеждённость в том, вправе, - раз так поталанило в красоте, которой не нужно жеманства, ни гордыни, ни преувеличенной скромности.

Джинн-то, в самом деле, могущественный малый, ежели такую… Яков в мыслях пытался настроиться иронически, чтоб как-то утешиться после неявки Ра. Но не задавал вопросов, боясь спугнуть случайную гурию. Однако она спокойно уточнила:

- Вас зовут Яков… впрочем, главное, что это - вы. Я по поручению Раисы Петровны. Она не придёт, не сможет. Просила передать, что вынуждена была срочно ехать домой. Всё.

- Спасибо. Это очень нехорошо, но вы здесь ни при чём. Да, печально… - Яков говорил невпопад. - Я вас не пригласил сразу, думал, вы не ко мне; заходите, пожалуйста.

- Зачем? Я всё сказала.

- Всё, да?

- Всё. А для сочувствия не гожусь.

- Жаль. Вы торопитесь? - он понимал, что эти разговоры ни к чему, но она, похоже, и впрямь не торопилась уходить. Напротив, неторопливо переступила порог, так, что он, вытянувшись сбоку, вроде швейцара стоял при этом. Оглядела его жилье, усмехнулась:

- Ну, что у вас интересного?

О, как бы ему сейчас хотелось, чтоб ей хоть что-нибудь понравилось в его доме. Он поневоле переключился на её точку зрения, и стал оценивать её глазами. Словно оправдываясь, указал на небольшой этюд, висящий против окна:

- Вот, обратите внимание на подпись, подлинник…

Она бегло посмотрела, затем повернулась к книгам, сосредоточилась:

- Знаете, поэзия современная представлена прилично. Ого, даже… - Взяла томик, полистала, села в кресло, стала читать. Ах, до чего хороша! И пышные каштановые волосы. И чуть припухлые губы, и солнечные глаза, и лёгкие ноги, и даже коленки - взятые сами по себе, они не были грубы, как бывает при бесстрастном рассмотрении.

Она читала, восторгаясь, хмурясь, одобряя, отрицая, словно всё было посвящено ей и только ей. А, может, и взаправду?

Он пристроился сперва так, чтоб созерцать её лицо, а она изредка отрывалась от стихов, чуть досадливо и спокойно принимая его восхищённый взгляд. Затем он зашёл за кресло, стал в тени, ловя глазами читанные ею строфы.

Непонятными цветами пахли коротко остриженные каштановые кудри, загорелая шея напряженно склонена. Яков еле слышно коснулся губами. Девушка в ответ неторопливо покачала головой, словно устраняя комара и начисто отрицая этот ненужный поцелуй. Яков перегнулся и стал тянуться губами к её рту. Со стороны это было, наверно, комично, но смешон был он. Она же, по мере того, как он наклонялся, отстраняла книгу, будто от нависшей тени, и продолжала впитывать строки. А когда он прижался губами к её губам, вслепую отложила отпечатанное и, кажется, закрыв глаза, пробовала нового автора, который ей пока не очень нравился. Легко оборвав поцелуй, спросила:

- Недополучили с Раисы Петровны? - И улыбнулась. Насмешливо, маняще, грустновато.

Он вновь потянулся к ней.

- Поймите, Яков, - начала выговаривать ему, - это же элементарно неприлично, а вы, кажется, воспитанный человек. Слушайте, да вы даже имени моего не удосужились узнать, и лезете. Ну, на что это похоже? Я пришла к вам по поручению женщины, вероятно, небезразличной вам. А вы ведёте себя по-мальчишески или по-хамски - как вам удобней считать?

Конечно, она была права на все сто, только назидательность до того не шла к ней, к её не холодной красоте. Чёрт возьми, но она же сама вошла к нему и расположилась у него, и поза её в кресле вольна, и юбка высока, и на поцелуй ответила, да ответила. Какого же дьявола, верней… Дьявол - Джинн. Да она от него, иначе быть не может, иначе чересчур фантастично. И, если так, тот нечего морализировать - она, лично она сегодня предназначается ему, и никаких.

- Как тебя зовут?

- Таня.

- Отлично… - Поиграл бутылкой джина и выпалил:

- Знаешь, Таня, тебе не миновать быть нынче моей. Никуда не денешься…

- Серьёзно? - Она непринуждённо расхохоталась. - Буду вашей? Любопытно, каким же образом это произойдёт? Вы уже решили? Споить меня? Угрожать, шантажировать? Или насиловать? Может просто уговорите? Отвечайте - это весьма любопытно!

Он ранул её к себе.

- Так. Значит, насиловать. Конечно, не самый скверный вариант, особенно, когда мужчина действует в одиночку. Вы уверены, что справитесь?

Он схватил, поднял её, потащил к тахте. Повалил, хватал, пытался расстёгивать одежду. Но Таня была крепка, ловка и, главное, абсолютно хладнокровна, словно играя в компрометирующей партнёра сцене, которая фиксировалась на плёнку для пополнения досье. И ему удовольствия не было ни на грош, не считая, конечно, мимолётного наслаждения красотой. Вот он заломил ей руки, вот лицо её в брезгливо-болевой гримасе, вот глубоко обнажились ноги, вот напружинилась грудь под кофточкой, но в каждый миг - ничего вульгарного, карикатурного, всё воплощено в безукоризненном, соразмерно, восхитительно, упоительно…

В какой-то момент Таня легко отбросила мужчину, встала, отыскала в комнате куда-то задвинутое зеркальце (сам хозяин с трудом нашел бы его, но известно, что женщины подобно кошкам сходу начинают ориентироваться в любом доме), привела себя в порядок.

- Изнасилование не проходит, я надеюсь, второго тайма не предвидится? Плохо дело, милый Яков. Пить я отказываюсь. Для уговоров у вас никаких козырей. Слушайте, револьвер или кинжал у вас найдётся? Пообещайте зарезать меня, если я не останусь. Нет кинжала - ах, какая жалость! Всё испорчено, придётся покинуть этот дом. Ну, что вы такой потерянный? Будут у вас женщины, и не хуже меня, потерпите.

Яков безразлично наблюдал, как она стоит у порога, готовясь упорхнуть, наверно, навсегда. Что ж она медлит?

- Скажите напоследок - чем вы занимаетесь, кроме того, что порываетесь соблазнять случайных женщин?

Он вздохнул:

- Вас это не заинтересует. Я не женщин ищу. Впрочем, то, что я ищу и, дай бог, найду, может потрясти немногих на земле, а остальным, по крайней мере, на первых порах покажется ненужным, неважным.

- Какое же неявное сокровище вы ищите?

- Сокровище? Отчего ты так решила, Тань?

- Догадалась. Чую. Я ведь, друг Яков, с нечистой силой связана…

- Похоже, - мрачно подтвердил он. - Тогда, выходит, незачем перед тобой таиться. Не выдашь, а?

- Кому? Зачем? Знай: у меня один родной человек. Любимый. Первый и единственный. Официально - жених, но я не люблю это словечко. Что, Яков, если бы я сказала раньше, вы б так не обходились со мной? Нет?

- Не знаю, право. Не думаю, что это меня б остановило.

- Благодарю за правду. Если б сейчас покривил душой, я б тотчас ушла. А теперь исповедуйтесь о грядущем сокровище, я - могила. И моего жениха, это, разумеется, не касается: визит к вам и вообще.

- Ну, добро… - Он склонился над столом, обхватил ладонями бутылку джина. - Выпить малость разрешается?

Таня покачала плечами:

- Сколько угодно - ваше право.

- За тебя - всю! - единым махом. - Гляди, гляди!

В зеркальной полутьме поперек плыла зелёная, ярко изумрудно-зелёная звезда, невесть откуда отражённая. Доплыла почти до кромки и поскакала кверху…

- Садись! - Яков оторвал девушку от зеркала, притянул за руки в кресло. - Чур только - уговор! Я повествую, всё, звеньями, новеллками, а за каждую плата. Если хочешь слушать далее - по-честному. А?

- Ладно, валяйте. Чем же я расплачиваюсь? Поцелуями, как в девятом классе? Или, ещё лучше фантами?

- Именно. Пускай фантами: из одежды. Поочерёдно всё, что на тебе, сбрасываешь, с возвратом, конечно. В любой момент можешь сказать: баста, если неинтересно. Как?

- Расплачиваться тем, что на мне - а на мне так мало. Всё во мне. Итак стриптиз по уговору?

- Танюша, зачем ты столь удручающе серьёзна? Поиграй со мной, как тебе от дьявола положено.

- От дьявола… Обнажённая плоть… А если мне ваши притчи безразличны?.. и к убитому виду отвергнутых мужчин я привыкла. Но сегодня, как видите, я милостивая королева. Вот авансом сбрасываю туфли - жмут, черти… - Она устроилась в кресле, поджав ноги. - Начинайте, сударь.

- Человек, пока он не умер заживо - и так водится - должен в любую минуту, день чего-то страстно желать. Знать, что без чего-то не может быть счастья, а с этим чем-то - наверно. Безумно жаждать приобрести книгу, одолеть соперника, покорить женщину…

- У вас последнее?

- Не угадали. Но согласны?

- Бог его знает… У меня такое не часто бывает. Значит, я не всегда живу?

- Возможно… И ещё: нужно верить случаю. Если б я поверил Джинну, я бы выпросил не женщин. Впрочем, подвластно ли ему то, о чём мечтаю?

- Яков, резюмирую: за все эти сбивчивые сентенции я не даю и заколки.

- Нет, это предварительно… То, о чём я говорю стряслось вдруг в поезде. Мы с коллегой, Виктором ехали в командировку. В купе, кроме нас, находился молоденький учтивый лейтенант и дамочка. Особа из породы, которой я, вообще-то терпеть не могу. Броская внешность, холёное тело, кричащая одежда, в изобилии косметика и украшения. Ненасытное стремление показать себя, навязывать своё обаяние, очаровывать самым примитивным кокетством, а непонятное, необычное высмеивать всем своим самоуверенным видом. И нельзя назвать глупой, тем паче непривлекательной, но в присутствии такой у меня лично портится настроение.

- А я, грешным делом, считала - вы с каждой в охотку…

- Отнюдь. В отношении моих спутников дамочка, вроде бы, достигла цели: они всю дорогу были при ней, а я на отшибе, и это явно её раздражало. Привлечь! Пустила в ход ещё один козырь, и не напрасно. Я преспокойно листал журнал, когда услышал голос Виктора: "Яша, подойди-ка". Изучив за много лет Виктора, я понял, что необходимо встать и сделать пару шагов. Что ради того, зачем он меня позвал, следовало бы и побежать наперегонки с поездом изо всей мочи. Стоило.

На консольном подрагивающем столике лежал старинный браслет. Золотой - в этом у меня с начала не было сомнений. Подозреваю, какой-то мой предок или целый род в своё время немало общались с золотом, дико вожделея его, только этот металл, оно снилось им, они не могли от него отойти, оторваться. И у меня атавистически сохранилось особенное чувство к золоту. Вслепую прикоснусь к нему, и угадаю… Но в данном случае золото было ничем, не играло никакой роли, разве что спасибо ему, что за века, за добрых двадцать три века ржа или патина (что зеленит древнюю бронзу) не сожрали эту изумительную вещь.

Пластинчатый браслет шириной сантиметров полтора-два, с тонкой витой каймой, оскаленные львиные морды сходятся, когда браслет надет на руку потоньше, чем у дамочки. К браслету она предусмотрительно подложила увеличительное стекло, без которого рисунок на нём едва просматривался. Спросишь: а в распоряжении эллинских мастеров разве тоже были линзы? Определённо. Очевидно, из горного хрусталя. И многие миниатюрные изделия античного мира красноречиво свидетельствуют об этом.

Я вгляделся в композицию на браслете и замер.

По золотому полю мчались менады. Нагие, едва касались земли, головы их обрамляли венки из плюща, руки одной сжимали виноградные кисти, на бегу протягивала подруге, и они хохотали. Их переполнял избыток страсти, и потому бешено летели по золотому полю - ни сатиры, ни сам Дионис не в силах были унять этот неистовый пожар плоти, - лишь стремглав лететь, отдаваясь буйному ветру и жаркому солнцу…

Они врез?лись мне в память, в душу, каждая по-своему, но сильней одна, та, что схватывала на бегу виноград и в предвкушении пьянящего сока слегка запрокинула голову. Я заметил, как Виктор глянул на военного… Мне почудилось, что, если б мы были втроем, без него, Виктор мог решиться на многое…

- Как? А вы?..

- Не знаю… Как видите, я избираю другие пути. Вероятно, более надёжные. Я подбираюсь к этому браслету не первый день, я заболел им основательно. Впрочем, продолжать?..

Яков сделал паузу, как бы напоминая об условиях игры. Таня поняла, кивнула, и - то ли шепнула, то ли ему послышалось:

- За мной…

- Дамочка эта, - продолжил Яков, - словно предчувствуя наш естественный вопрос, тут же прокомментировала происхождение браслета, не с древнейших времён, разумеется. "Представьте себе, друзья, эта миленькая вещица досталась мне, верней моему супругу буквально задаром. От какого-то Основенко, а, может, Основянко, я их не запоминаю, этих больных мужа. Человек в летах, мрачного вида, но улыбается, и тогда видно, что он совсем на страшный.

Во время войны попал в плен к немцам. И там, в лагере, сошёлся с каким-то французом или итальянцем. Этот Основянко рассказывал мужу - иностранец тот был чуть не академик и вообще обеспеченный человек. Но в лагере он всего лишился, и тяжело переносил это. Вдобавок, со странностями. Короче, в один прекрасный день того чуть было не расстреляли - благо наш Основянко взял часть вины за какой-то проступок на себя, и они отделались чем-то менее серьёзным…"

Помню, дамочка выкладывала эту историю, как опереточную фабулу, уж больно чужды были ей и плен, и лагерь, и смерть, что бродит вокруг тебя. И люди, прошедшие сквозь это, были ей просто непонятны, как нам Гомеровские герои. И, по её рассказу, с трудом верилось, что иностранец, спасённый нашим пленным, спустя много лет разыскал-таки друга и одарил его бесценным браслетом. Кстати, это действительно не ремесленная подделка той эпохи: тогда даже великие мастера жили не за гонорары за свои скульптуры, картины - это считалось унизительным - но трудились в мастерских по выделке продажных украшений. Известно, что в одной из подобных мастерских подвизался сам непревзойдённый Фидий.

Основянко, - продолжала дамочка, - тоже просто объявил мужу: "Я помог хорошему человеку в решительный час, а вы - меня спасли, значит, браслетик ваш - как память…" Муж - он у меня слегка идеалист - осведомился у этого больного, представляет ли он стоимость своего подарка? Но Основянко, молодец, ответил: да сколько б ни стоил - жизнь-то дороже…

- Позвольте, - с недоуменной обидой перебила Таня, - браслет сделался как бы почетной наградой в эстафете милосердия, а вы холодно задумали похитить его, чуть не уголовными методами. Как же так можно?

- Можно, Таня, можно: сокровище попало не в те руки. Благо я успел нащупать, в какие. Покидая нас, дамочка проинформировала, откуда она. Я приехал сюда специально, временно обосновался. Представляешь, не так просто в крупном городе обнаружить нужную дамочку или больницу, где когда-то лечился Основянко, и его лечащего врача.

- Вам же везёт: авось дамочка сама вдруг заглянет сюда, к вам.

- Это возможно, только по дьявольски, а по обычным законам жизни - вряд ли… Однако я убеждён, что разыщу.

- И овладеет браслетом?

- Непременно.

- А там?

- Налюбуюсь вдосталь, и постараюсь реализовать подороже.

- Для чего?

- Обеспечить…

- Себя? Кутить, привлекать женщин?

- Пустое. Для жены. Нины. И дочурки. Они право, заслуживают…

- Да?.. Как вы считаете… - Таня порывисто поднялась с кресла, - я достойна носить этот браслет? - Она подошла к нему вплотную, вперив глазища. - Ну, Яков?..

Он виновато заморгал, улыбнулся, как бы пытаясь вызвать ответную улыбку. Но она играла всерьёз:

- Поклянись, что браслет ты передашь мне.

Он пробормотал:

- Обещаю…

- То-то. И слово держи, как я… Уговор…

Она сбросила платье. Он знал - не мальчик: женщина, сбросив платье, снимет с себя всё. Она лежала перед ним нагая, не боясь, не стыдясь света, ибо тело её было безукоризненно. Может, Таня - самая прекрасная женщина со времён Евы? - одному богу ведомо. Он хотел обнять её, но она отстранилась - ведь чужая холодная одежда прикосновеньем не должна осквернить сжатое, пылающее тело. Точь-в-точь как у той летящей менады, берущей виноградную гроздь…

Где-то в глубине души Якову верилось, что в какой-то момент не совершится; и останется навеки недосягаемое, ради чего и живёшь и надеешься и веришь. Но растаяло, не успев застыть, мимолётное сожаление об утрате очередного кумира - кумир не исчезал, а, напротив, возвышался. Ничто не превращалось в плоть, мясо, сальность, тяжесть, пот, но ощущалось трепетом, огнём, лёгкостью, свежестью, самозабвеньем.

В минуты умягчённого блаженства Яков невольно сравнивал Таню с прошлыми, Ра - и та неплоха, но тело вяловатое, женское, и кожа деревянная, и страсть слегка привычна, не восторженна, и не было в Ра полной совершенной гармонии - в телосложении, поцелуях, во всём явном и тайном.

Об одном только жалел Яков: что не в ясный весенний день, на буйной траве, при птичьем стоголосьи и хмельном ветре милуются они. Впрочем, смутное пожелание полугрёз не перешло в твёрдую мысль, и солнце искоса уже щекотнуло рассветным лучом.

Ах, знала б она, красавица Таня, насколько призрачен золотой браслет с бегущими менадами… О, знал бы Яков главное: чем взял он девчонку. Что его россказни, что браслет - не в этом суть. Не узнает он, и Джинн не поведает. Ра, женщина первой ночи, Ра во всём виновата. От него прибежала утречком по месту своей командировки и - бабья натура - бросилась исповедываться. Выбрала Таню - у них издавна взаимная симпатия и тайны - легче доверять, когда каждая вдали от окружающих и событий.

"… Танюша, милая, хочешь быть счастливой? Выходи за своего Сергея. И люби, обожай его, привязывайся на всю жизнь. Не дай бог когда-либо встретиться с другим человеком и понять вдруг, что не было у тебя настоящего, и не могло быть. А порвать уже невозможно. Нужно мне бежать домой, уехать, постараться забыть как сон, внезапное чудо. Танька, милая, я не могу повидать его ещё раз, этого необыкновенного человека… А он станет ждать меня вечером… Может, ты забежишь - вот адрес, скажешь…"

Тяжко ли забежать? Много ли нужно, чтоб задумалась душа над этой сказкой, что проходит где-то рядом? А в девятнадцать долго ли сердцу забиться сладкой тревогой в предчувствии того, что ждёт когда-то в жизни - поскорей бы…

Яков проснулся - один. Усмехнулся: история повторяется. Не оставлена ли записка на столе? Как же - есть. "Больше мы никогда не увидимся. Ясно?" Чудачка Таня - ну, что может быть ясно?..

Он умиротворённо курил одну сигарету за другой. Никуда не торопясь, размышляя. Заметил: после всяческих будничных треволнений, бессонных ночей, телесного утомления - мысли всегда необычны, свежи, обильны. Записка Тани сама по себе не слишком огорчила Якова. Но, далёкий от какой бы то ни было религиозности, он по натуре не был вовсе чужд личному мистицизму. И Джинн для него явился воплощением не чего-то сверхъестественного, но непостижимого, трансцедентного к чему, пожалуй, следует повнимательнее присматриваться и прислушиваться и что всё-таки заслуживает доверия.

Уговор с Джинном в силе, не проскочишь. И, выходит, верно: каждую ночь женщина, до тех пор, пока он сам не заявит: хватит. Только при этом ни одна, нет, ни одна не смеет повториться. И ладно! Разве недостаточно сознания, что ты обладал в полном смысле слова - ну, хотя бы такой Таней - "мисс Вселенной"? И она навсегда к твоим услугам в памяти. Лучше - в памяти. А то ведь в реальной Тане, не говоря уж о прочих, как пить дать, обнаружатся досадные, раздражающие повторы, и какие-то потайные пороки выйдут наружу. Избитая истина: в любви, как ни в какой иной сфере, за исключением, разве, искусства, важно то, что осталось недоговорённым, недопонятым, недочувствованным; и чем его больше, тем, наверно, прекрасней…

А при всём том он с горечью думал, что их, пришедших не увидит больше никогда… Сейчас он почему-то сожалел не так о Тане как о Ра. Сожалел о том, что не доведётся испытать радости встреч с вернувшимся, узнанным, породнённым. Должно быть, человек в таких встречах бессознательно тешится иллюзией возможного возвращения всего на свете, вечного повторения в различных вариациях своей жизни…

Или, верней, не мудрствуя лукаво, человек и в самом деле роднится с другим, и чем крепче привязанность, тем менее ужасен вакуум одиночества. Даже, когда страсть не столь остра, и тепло привычно, и тяготят упрёки, ссоры, претензии, рядом, как говорят, родной человек. До чего банально, до чего - верно! А ребёнок, дети - всё та же иллюзия возрождения, воскресенья…

Ему, Якову, этого не дано. Отчего? Джинн? Да нет, задолго до Джинна, когда была Нина… Вспоминает ли она его? Эти - Ра, и Таня, и последующие наверно, нет: он - яркий миг в их судьбе, как и они в его - не больше. Но Нина…

Подремал. Ощутил голод, машинально собрался, очутился в "Гастрономе". Брал, на что глаза глядят. Между прочим, пошарил взглядом: не светится ли золотисто-чёрная этикетка на бутылке. Не видать. Расхватали?

- У вас джина не осталось?

- Какого джина? Что вы мелете? - продавщица совсем не прежняя. Помоложе, но почему-то похожая. - Выдумывают такое…

Дома только чай колыхнул, согрел. Яков ел безразлично, и не рассуждал про себя внятно о том, о сём, и не заглядывал вперёд. Всё текло глубоко внутри. Будущее сейчас было в прошлом: он переживал. Целиком, по-женски: кстати, не связаны ли подобные переживания былого с едва уловимыми нюансами в генетике? И, следовательно, в творчестве?.. Неопсихоламаркизм - пусть будет так…

Склонен к закату день, в котором с рассвета ничего не было, кроме ощущения далёкости всего настоящего и свежей близости детства, леса, ясно ночного неба с бесконечностью звёзд. А все горести и подлости преходящи и не обязательны, как во сне, когда знаешь, что это сон.

И дополнялось всё это непрерывными тучами, дождём, то набирающем силу, то выдыхающимся. Такие дни - для дома, вечера - для очага, только не одинокого.

Девятый час. Никто не тревожил Якова, вроде никому Джинн не передавал нынче таинственной любовной эстафеты. Вдруг послышалось, что звонят - но звонка не было. Он всё-таки открыл дверь - никого. Вышел на площадку - конечно же - она, женщина стоит в дверях подъезда. Ждёт ли, что дождь утихнет, или кого-то. Ну, кого?..

Мешковидное серенькое платьице подчёркивало ладно сбитую, крепкую фигурку. Глядя со спины на любую женщину с мало-мальски приличной фигурой, Яков всегда обнадёживался на счет общей привлекательности, и множество разочарований не отвадили его от этого. И теперь он смело окликнул:

- Девушка!

Оглянулась, милая круглая мордашка. Строго:

- Ну?

- Ты ко мне?

- Чего это я к тебе?

- Да так.

- Так-так. - Безразлично. Скучно ей было, нудно. А приключения она обожает, особенно с весельем. После сегодняшней отвратительной смены (заказчики все как с цепи сорвались, мастер тоже взбесился), жутко хотелось чего-нибудь такого необычного. Чуть не подвернулось. Катилась мимо заурядная машинка, остановилась - её приметили. Два незнакомых лба, и с ними девка размалёванная, вопит: "К нам, Верка, Верка!" Какая к чёрту Верка? Вообще-то она, Натка, ужасно любила кататься в машинах, но этих молодцов побаивалась. Заманят, увезут куда-нибудь подальше, и там, чего доброго, прижмут и возьмут всё, что им надо. Если б с уговорами, подходом, по-человечески - ещё полбеды, а то - не по-доброму, каким-нибудь хамским и пошлым образом. Оно ей надо?

Подошла к Якову, протянула руку:

- Натка. Чего делать будем? В кинцо, может?

- Неохота… - Яков всё присматривался к ней. - Заходи давай. Вошла, огляделась:

- Ты один живёшь? Чего?

- Так лучше.

- Ой ли? Не врёшь? Конечно, мне в общаге - нас в комнате пятеро - хуже. Ух, если бы мне такую комнатёнку!..

Она вздохнула, повертелась у стола, слегка наклонила недопитую бутылку джина:

- Ты здорово пьёшь? Нет? Слушай, тебя не Петькой зовут?

- Я же говорил: Яков.

- Ага. У меня знакомый мальчик был. На тебя схож, Петькой звали. Мы с ним в лес уматывали - ой, как здорово! В субботу, если погода будет, рванули с утра?

Не знает, - подумалось Якову, - не знает. Что нам с ней суждено однажды только в жизни. Зачем?..

Её присутствие не возбуждало его, не раздражало, не мешало, словно она - давно привычный человек, домашнее животное. И она обжилась сходу. Прибрала на столе, помыла грязную посуду, задорно разлила вино по рюмкам:

- За встречу? Гляди, гляди, как светится!

Он потянулся целовать её, и она - навстречу - горячо, жадно, ласково. Он поволок Нитку на тахту. Стал сдёргивать платье.

- Стой, ты очень хочешь?

- Не знаю.

Тогда не надо. Подождём - поболтаем. Мне у тебя нравится. - Прильнула к нему, стала ерошить волосы. Вдруг засмеялась.

- Что такое?

- Вспомнила… - давясь от смеха: - Заявился к нам в мастерскую такой лысенький, надутый - ему чужие брючата выдали. А Валька подойди к нему, обними за талию: гражданин не может быть - это вы просто приятно поправились, помню приходили к нам худеньким и молоденьким… Дядька уставился на неё и как заорёт: шмакодявка! .. Мы все там чуть не умерли…

Повела о работе, о подружках, их делишках, самозабвенно упиваясь раскраской своих пёстрых дней бытия.

- Довольно, - устало выговорил Яков. - Ляжем.

- Чур я к стеночке!

Похоже - девушка долго ждала именно Якова и, наконец-то, сбылось. И всё кругом, всё на свете провалилось в бездну памяти, оставив лишь бесконечно-ёмкие мгновенья…

Потом расслабленно попросила:

- Закурить не найдётся?

Блаженно затягиваясь, выдала:

- Знаешь, везёт мне на хороших ребят. Правда, и сама я девчонка - что надо.

Он вспоминал своих предыдущих, и думал, что она, в сущности, не хуже, скажем. Ра, и, может, Тани. В чём-то они ему ближе, дороже, в чём-то, наверно нет.

- Слушай, Яшка… - от этого неожиданного обращения он резко повернулся, но она не обратила на это внимания. И обычным голосом продолжала: - Тебе с женщиной когда слаще всего - если впервой…

- Он - далеко не мальчик, но как-то доныне не доводилось ему так. Словно сближение разрушило начисто все преграды между ними, и безграничная откровенность сделалась законной. Он, всегда полагавший, что святая святых духовного мира, личности должна быть закрыта даже для самых близких, задумался: так ли?

А Натка никак не могла угомониться:

- Мне говорили, слышь, Яш, что со мной легко себя чувствуешь. Верно?

- И впрямь, - подумал он, но огрызнулся:

- Не знаю.

- Тебя что-то мучает? - она склонилась над ним, пытаясь в темноте заглянуть в глаза. - Пустое!.. Я вот встречалась с одним женатиком, три года без месяца, так он мне нравился, такой душевный, и так я на него надеялась, как на бога.

- Ты что, верующая?

- В бога? Нельзя. Он же мужчина: думает, что всё может, и слабого обижает.

- Странная концепция… - протянул он.

- Я пошутила, - на всякий случай Натка поправилась. - А ты не говори слишком умно - это тебе не идёт. Говори лучше, что натворил-то?

- Ничего особенного. Удрал…

- Из лагеря?

- От женщины. От обязанностей. От будущего младенца. Удрал потихоньку в ваш городок. Из имущества захватил ерунду - чёрт с ним. Перебьюсь как-нибудь. Зато оборвал…

- Ловко! А комнату как заполучил?

- Подвальчик этот? Не проблема. Сунул в лапу исполкомовскому чину - заметил, кстати, у иных слуг народа и психология слуги… Народу они служат…

- А ты кому?

- Я не служу. Делаю кое-что и продаю в розницу.

- Не придираются?

- Как когда…

- Ой! - Она широко зевнула, - намаялась, спать охота. А в шесть подыматься, чтоб успеть на смену…

Ясное утро, наконец-то! Если ты свободен, если дома никаких неотложных дел - а разве не мы сами устанавливаем их обязательность? - спеши вон из душного города, в лес, к реке. Натка права: в лес… Ушла и оставила, как завет - в лес… О многом пожалеешь когда-нибудь, на смертном одре, о многом, что делал не так, но только не о часах наедине с лесом…

Для Якова, воспитанного на эволюционном учении и революционных традициях, природа представлялась известной ареной беспощадной борьбы всех против всех. И оказываясь в лесу он обычно поневоле направлял внимание на эту сторону жизни. Стук дятла возвещал об уничтожении каких-то личинок, орава муравьев набрасывалась на подранка-бабочку, лиса выслеживала зайца, воронье тосковало о падали. И безгласные растения жестоко дрались за место под солнцем: рвалась ввысь сосна, чтоб её не затмила берёзка, теснились конкурирующие цветы, погибали павшие желуди.

И сегодня всё это, наверно, было, но только не казалось главным. Шмели упоённо облетали цветы, земляника напоказ выставляла душистые ягоды: налетай, срывай; беззаботно резвились бельчата, норовя поозорничать с прохожим; шныряли ящерки в благодатной тени. Лес жил в тесноте, да не в обиде. А,

если кто и угрожает ему неизбежной бедой, уничтожением, то это единственно сам человек. Ангел смерти, познавший смерть, непрестанно помнящий её и, как верный раб, втайне думающий, что насылая смерть на окружающих, отвращает её от себя.

Яков страшно устал; иной раз человек способен так, до чертиков загонять сам себя, каждый шаг давался тяжко, но с каждым шагом полуночный город становился всё тише, умиротворённей. И дом, поближе одинокий дом, где можно, выйдя из напряженной игры, из игры в сейчас, вспомнить всё и всё забыть…

У входа в своё парадное Яков издали заприметил женскую фигуру. И сразу не усомнился: к нему. Ну и настырный Джинн! Ехидствует, должно быть: держись, Яков - сам напросился… Впрочем, нет, просто, как подлинный могущественный джентельмен, держит слово, выполняет договор.

Господи, да что это - я, кажется, начинаю всерьёз верить в него? Нет, я обязан во что бы то ни стало преодолеть это. Верно: одна только затаённая подлость человеческая может искать спасенья в вере в том, что сверх…

Досадливо думая о предстоящей встрече, он несказанно обрадовался когда разглядел метнувшуюся к нему Натку:

- Ты снова? - Ура, к чертям Джинна!

- Ты рад? Я с девчонками переругалась - ну их, и - к тебе. Хорошо, что есть - куда. А тебя нет на месте. Я так расстроилась. Подумала: вдруг он заперся с какой-то? Сквозь занавес не видать ничего. Но я прислушивалась - показалось: в комнате кто-то есть, дышит…

- Чудачка.

Ага. Ну, я побежала, - сказала она неожиданно и улыбнулась, - У меня уже и злость прошла, и тебя повидала. Сегодня больше ничего не нужно.

Он поцеловал её, подождал, пока растает вдали.

Что, Джинн, съел?

Да ещё как съел - это ведь было лишь начало возвращений. В почтовом ящике поверх газет записка: "К сожалению не застала вас дома: нужно кое-что из поэзии. Зайду на днях".

- Из поэзии, - ухмыльнулся он про себя, - из поэзии…

В газетах застряло письмецо - от кого же ещё, как не от той, чья знакомая подпись на месте обратного адреса: Ра…

Вошёл в дом, но прежде, чем мог сработать выключатель, полоснуло по зеркалу шальной фарой, пробившей штору, и заметушился в бликах уродливый старикашка в причудливой чалме.

И сгинул быстрей молнии.

Но комната не обрела прежней прохладной пустоты.

- Кто здесь?

Что-то недвижное белело в кресле. Силуэтом ручонки, протирающие глаза:

- Я…

- Ты? Как ты здесь очутилась? Как нашла меня?

- Разве это важно?

- Нина… - он включил свет и осёкся. Сомнений быть не могло: Нина. Но…

- Стой, как тебя зовут?

- Нина.

Давно-давно, когда он впервые увидал её, она выглядела такой девчонкой. И то - не такой - тогда она была постарше года на два-три, по крайней мере, чем эта девчонка.

- Девочка!

Она доверчиво улыбнулась.

Он посмотрел на себя в зеркало: измождённый, седой, пошлый. Да, да, прошли годы, прошла вечность с этим Джинном, с этими неизменными, возвращающимися женщинами, а это его дочурка. Тоже Нина…

- Я тебя где-то увидала, угадала, - лопотала девочка, словно сквозь сон, - ты мне ужасно понравился...

Её глаза были пронзительны, и Яков, защищаясь от них, резко потушил свет. Ему показалось, что в темноте она, её тело засветилось - обозначилась терпкая девичья плоть под платьем.

- "Не меньше ж ей четырнадцати лет?" - вспомнилась фраза бессовестного Фауста, обращённая к приличному чёрту Мефистофелю…

Измученный он повалился на свою тахту. И не услыхал, не уследил, как Нина подкралась и прилегла рядышком, обняла не детски сильными руками, а он, страшась открыть глаза, тоскливо пришептывал:

- Зачем? Уйди!

- Холодно мне, жутко холодно, - оскалилась она, - а ты тёплый?

Он внезапно ощутил её несказанно тяжёлое тело, словно до отказа налитое ртутью. Стынущий, замерзающий в ковкий металл, обжигающей стужей при сближении. Он почувствовал, как постепенно жестянеет его кожа, как деревянеют будто при наркозе мышцы. И знобящие иголочки пробираются к сердцу, остро приплясывают на нем, вонзаются вглубь. И оно, смертельно раненной птицей, бессмысленно трепещет напоследок, и ему уже почти не больно, только тоскливо, как никогда…

http://g-filanovskiy.narod.ru/