Пасха

После смерти Алешки прошло полгода. В семье Потемкиных не снимали траура. Мать попросту лишилась разума, постоянно сидела у окна и напевала одну и ту же скорбную мелодию. Что это была за мелодия – понять было невозможно. Нечто среднее между колыбельной и завыванием волчицы. У Валеры все время стоял ком в горле, он не мог ни говорить, ни плакать, ни есть, ни пить. Они оба исхудали и почернели лицом. Беду невозможно было ничем загладить, обойти, перепрыгнуть. Её надо было просто прожить, нырнуть в это горе и переболеть раз и навсегда. Валера боялся, что нырнув, они уже никогда не поднимутся на поверхность. Многие пары в подобной ситуации в конце концов разводятся и расходятся по разным сторонам. Вместе слишком больно, слишком невыносимо переносить такое горе. Оставшись один, борешься, как можешь,- иногда новые люди, новый дом, новые занятия отвлекают и придают жизни смысл. Валерий надеялся, что  до развода дело не дойдет. Не оттого, что они сплоченная пара, а потому что на такой шаг ни у одного из них просто  не хватит сил. Так и будут они продолжать сидеть вдвоем в пустой комнате, как две скалы могут стоять рядом веками и ни разу не соприкоснуться.. Никто никого не обвинял, они не искали виноватых, ибо оба считали виноватыми себя. У Валеры было крепкое здоровье и крепкие нервы, но и он едва выносил невыразимую боль. Каково же Лизе? Матери. Он боялся, что она просто однажды ляжет на полу у окна и тихо умрет, уйдет вслед за Алешкой. Так ему казалось. Что она как собака у порога, постоянно сторожит сына у окошка, но однажды просто сердце не выдержит и он найдет её там же, где всегда, навечно успокоенной и умиротворенной. Действительно, порой мысль – умереть, уйти вслед за сыном – казалось единственно приемлемой, логичной и возможной.

Как бы не было худо, Валерия спасала работа, служба. Хочешь – не хочешь, а в бытовых трудностях и делах понемногу оживаешь. Что-то делаешь, куда-то ходишь, и вроде как день проходит за днем, и ты ещё не перестал дышать. Лиза же сидела дома и ничем, абсолютно ничем не занималась. Валере самому приходилось вечерами варить себе картошку и сосиски, жарить яичницу. Ни уговоры обратиться к врачу, ни предложения отвлечься, сделать хоть что-то, ни к чему не приводили. Но однажды случилось невиданное. Валера пришел домой на обед, и никого не застал дома. Это был первый раз за полгода, когда Лизы не оказалось на стуле у окошка. Неужели выбралась наконец в магазин? Пошла в поликлинику? Сидит на лавочке с другими женщинами? Оказалось все гораздо невероятнее. У Валеры даже челюсть отвалилась, когда он увидел её. Он стоял как раз напротив окна, открывая банку тушенки, когда она показалась из-за соседнего дома. Она шла бодрым шагом, она – невероятно – улыбалась и несла на руках большой сверток, завернутый каким-то полотнищем. Когда она приблизилась, и ему удалось получше разглядеть жену, Валера почувствовал, что у него волосы на голове встают дыбом, и кожа покрывается мурашками. Лиза несла на руках ребенка, его голые ножки как-то странно, по деревянному топорщились из под полотенца. Живого ребенка так не носят! У Валеры задрожали руки. Что это может быть?!...Лиза тем временем миновала двор и вошла в подъезд. Валера слушал стук своего сердца, оно колотилось, как сумасшедшее. Через минуту он увидел жену, одной рукой она продолжала удерживать странного младенца, а второй легким – давно забытым - движением руки сбросила с головы маленькую шляпку.

- Привет! -впервые за долгие месяцы произнесла она. И прозвучало это так, словно и не было никакой трагедии, никакой паузы в общении, ничего не было! Она улыбалась, и даже кажется что-то напевала. Валера неловко посторонился, пропуская жену в комнату, опасливо поглядывая на сверток в её руках. Младенец был нормального, вполне обычного размера, только слишком уж неподвижный и твердый, так она его держала, и лицо было прикрыто полотенцем.
- Что это? – сглатывая вязкую слюну, с трудом выговорил он.
Лиза подошла к столу, расправила полотенце, развернула и положила свою ношу прямо по середине. Валера уставился на младенца с голубыми фарфоровыми глазами, гипсовой кожей и странным запахом. Его поразил столбняк. В жизни он не видел ничего более страшного. Он выглядел ну почти как живой. Лиза тем временем принесла из кухни чашки, блюдца, ложки и чайник с заваркой, по хозяйски расставила все на столе, и принялась разливать чай. На мужа она вовсе не смотрела. Создавалось впечатление, что она вообще не здесь, хотя все движения обладали потрясающей точностью и аккуратностью. Она ничего не задела, не рассыпала, не разлила, но очевидно, что мысли её и душа бродили совсем в ином месте. Одним ловким движением она вытащила из под ребенка полотенце, бросила его в сторону, а младенца переложила на большой серебряный поднос. В конце концов Валерий не выдержал, ноги его подкосились и он плюхнулся на стул. Все это было до ужаса нереально. Откуда-то из-за спины, словно в кармане с собой носила, Лиза достала большой кухонный нож и подала мужу лезвием вперед.
- Режь! – сказала она.
- Ты что рехнулась!? – в сердцах, словно защищаясь, выставил вперед руки Валера. – Где ты это взяла?!
Лиза, ничего не отвечая, невозмутимо и спокойно подняла нож и вонзила его прямо в сердце младенца. Нож окрасился красным, у Валерия к горлу подкатила тошнота, и, зажимая рот рукой, он побежал в ванную, где его обильно вырвало. Он стоял согбенный, тяжело дыша, отдуваясь и отплевываясь, и какие-то мошки летали перед глазами. Что это – никак сердечный приступ приближается?! С такими делами немудрено. Он засунул голову под кран, умылся холодной водой, посидел немного в прохладе ванной, облокотившись на холодный чугун. Что это сейчас происходит? Что я должен сделать?
Когда он вернулся в комнату, то определенно понял, что Лиза его не замечает. Во всяком случае, небольшая заминка, если можно так сказать, спазмы и дурнота мужа её вовсе не встревожили. Она продолжала что-то мурлыкать себе под нос, постукивая ложечкой по краю чашки. Продолжая держать в другой руке нож, она коротким взмахом указала на разрезанный пирог, и положенную на блюдце долю Валерия.
- Ешь!- Так же коротко сказала она.

Привет. Режь. Ешь… кажется, на большее её не хватало. Она говорила рубленными короткими словами, как будто на большее не доставало воздуха. Ах, если бы это было так на самом деле. Валера мог бы утешить себя такой мыслью. Что в ней происходит некая борьба. Что силы разума и света борются с силами тьмы и безумия.
- Что это? Где ты это взяла? – повторил он, – и боже мой – зачем???
Теперь он видел, что из-под ножа стекала, конечно же, не кровь, а густое красное варенье, и что этот чудовищный ребенок – вовсе не ребенок, а какой-то марципановый пирог. Но кому может прийти в голову подобное безумство?!
- Как тебе в голову такое пришло, Лиза!
- Это марципановый АЛЕШКА. Сегодня Пасха. И сейчас мы с тобой его съедим. Как Христос нам заповедовал, плоть от плоти его, и кровь от крови.. мы станем едины, навсегда-навсегда…
Валера увидел, как расширены у неё зрачки, как механически монотонно она произносит слова – словно это и не человек говорит, а машина. Когда она поднесла ложку с кусочком пирога ко рту, что-то надломилось в них обоих. Валера не мог выдержать этого зрелища и вскочил со стула. Лиза – просто замерла на миг, потом внезапно лучезарно улыбнулась, и вдруг, уронив ложку на стол, тихонько заплакала. Она не плакала все эти полгода. И вот, словно плотину прорвало. Она начала с всхлипываний и очень скоро перешла на крики и стоны. Через миг её дикий плач опять стал напоминать вой волчицы, а ещё через миг вся эта какофония перешла в чудовищный, вовсе уже не человеческий смех! Смех! Ничего страшнее Валере слышать не приходилось в своей жизни. Словно сонмы бесов гогочут и подпрыгивают на всех девяти кругах ада. Это был внеземной, вне разумный, вне животный смех. Смех как антипод жизни, если можно так сказать. Что-то по ту сторону мысли, логики, чувства… И тогда Валера понял, что Лиза бросила его, она сбежала от бытия и сознания в бездны безумства, в бездну ада, и ему уже никогда её не догнать .

В тот же день её поместили в  отделение психиатрической больницы. К вечеру она не узнавала никого.