Письмо в никуда

Никому ненужное отступление

Вот я думаю, чем отличаются люди пишущие — пусть даже графоманы — от тех, кто ручку в руки берет только для того, чтобы заполнить квитанцию при получении посылки? По-моему, отличие существенное. Ходят рядом  просто люди и люди – «писатели», у каждого голова наполнена какими-то мыслями, если повезло. Один уходит из жизни вместе с этими своими мыслями-впечатлениями, мыслями-воспоминаниями, мыслями-раздумьями, лишь иногда, может быть, делясь ими с другими людьми, устно. Другой что ни услышит, что ни подумает, о чем ни нафантазирует, — все тут же укладывает ровными строчками в дневник, в письмо, в сочинение, а то и роман целый напишет про себя и про того, кто  писать не привык, а только в себе носит, не делится с другими.

И у того, кто пишет, ответственность, на самом деле, какая огромная! Найдут лет через пятьсот его тетрадочку, прочтут всего лишь полстранички, уцелевшей каким-то чудом, и будут знать, что происходило, к примеру, в такой стране, как Беларусь, в 2011 году, что ели, как любить умели, о чем мечтали,  что носили, кого поносИли.

У каждого письма есть адресат, у каждого сочинения есть адресат, у каждого романа и каждой газетной статьи есть адресат. Когда адресата нет, это может означать только одно — автор писал для себя, автор испытывал сильную нужду высказаться на бумаге хотя бы, зная твердо одно – что написано пером, топором и временем, и даже пожаром не вырубить, а адресат прочтет, когда придет время.


***

«Здравствуй, …  » — нет, такое начало не пойдет — ведь «здравствуй» значит «желаю здоровья», а это в данной ситуации как-то цинично даже. С чего же начать? Ладно, ты уж прости — впервые пишу письмо в никуда, да еще и незнакомому совсем человеку.

Говорят, что по почерку специалисты могут сказать о человеке буквально все: пол, дату рождения, профессию и увлечения, характер и психотип, и еще многое другое. Я — не спец в этом деле, но когда увидела и бегло прочла твое письмо, я почему-то четко-четко тебя представила. Что я могу сказать о тебе? Ты послушай и поправь там, где я ошибаюсь, ладно?
Ты, скорее всего, не брюнетка и не блондинка, у тебя густые темно-русые волосы, слегка вьющиеся. У тебя крутой характер, о таком говорят «норов», ты упрямая, сильная и очень смелая. Черты лица, ясное дело, не мелкие, но и не крупные по-простому, по-деревенски. Ты невысокого роста, слегка полноватая. Жизнь тебя прибивает все ниже и ниже, но голова твоя вздернута по привычке, приобретенной в молодости, высоко и  гордо. Ты не привыкла унижаться, потому никогда не просишь. А даже когда просишь, то кажется, что требуешь. Даже и не имея к тому основания — ну, это четко видно из содержания твоего письма. Ты очень хорошо училась в школе. Я считаю, что все, кто пишет исключительно грамотно по-русски, были почти круглыми отличниками. В твоем письме не только нет ошибок грамматических, но даже все знаки препинания стоят на местах, даже абзацы есть, даже подпись стоит в положенном месте — внизу слева, даже после слова «заявление» есть точка, и написано оно с маленькой буквы, что встречается крайне редко.

Когда я еще не видела того твоего письма, я думала о тебе с некоторым пренебрежением, превосходством, что ли.  Как думают обычно о падших, упавших людях.
Когда же прочла, поспешила скорее от него избавиться, вернуть в ту папку «Дело». И тогда, вопреки всякому здравому смыслу, во мне зародилось сомнение — а вдруг у тебя получится? То есть, я была бы рада, если бы у тебя получилось, но как-то себя уже становилось  жалко. Да и дети…. Мало ли — и я не возьму, и тебе не отдадут или отдадут нескоро, когда ты им уже не будешь, наверное, нужна, не дай Бог. Кто знает, что с ними станет, если не будет в их жизни ни тебя, ни меня.

И зачем я попросила показать твое письмо? Сейчас для меня, наверное, было бы проще. А тогда директор детдома на мой вопрос о тебе (ну, я просто так спросила, чтобы положение дел знать, ты же понимаешь, все спрашивают обычно о родителях своих будущих детей, и я вот спросила), ответила: «Да она нам даже писала, просила, чтоб придержали для нее детей, пока она не освободится».

— А почитать можно? — спросила я.
— Ну, вообще-то, нельзя, но вам можно (естественно), — сделала одолжение директор приюта. — Вот, — и она подала папку, в которой самым последним листочком было пришпилено твое жалостливое письмо. Оно все было пропитано именно жалостью и просьбой, но просьбой гордой, уверенной почти уже в себе, женщины. Ты писала, что —да, в настоящее время ты находишься в заключении, но просишь пока не отдавать к усыновлению твоих детей, от которых ты отказалась по ошибке еще в роддоме. Ты уверяешь, что осознаешь то, что сотворила, и убеждаешь, что у тебя есть шанс исправить положение дел. Ты говоришь так уверенно, что даже я начинаю верить — вот отбудешь свой срок за какой-то там грабеж, к которому тебя сподвигли по пьяне приятели-идиоты и алкоголики, выйдешь, приведешь в порядок свою жизнь и быт, устроишься на работу и заберешь и этих, случайно родившихся цыплят – двойняшек,  и старшую дочь, которую не уберегла в свое время.

Я представляю, кажется, всю твою жизнь. Я понимаю, что оступилась ты где-то в самом ее начале. Была молодость, была любовь, было радостное осознание, что ты скоро станешь мамой. Потом родилась дочка. Здоровая и красивая. А потом все пошло, поехало… Ты бросила институт, потому что нужно было как-то выживать без него. То ли он тебя предал, изменил, запил, то ли ты полюбила другого, но семья молодых и еще глупых, живущих одними эмоциями, людей, рассыпалась, как рассыпаются многие подобные. С тобой жила мама, которая помогала тебе воспитывать дочь. Но общества мамы не хватало, поплакаться в жилетку хотелось кому-то чужому, чтобы не травмировать близких. И ты плакалась.
Наверное, подружке Зинке или Верке, которая встречала тебя с удовольствием — сама такая же «счастливая», как ты. А вместо рюмки чая все чаще на столе между вами появлялась чашка вина, позже — водки…

И вот уже твоя мама хватается за голову, но ее просьбы и нотации о правильном образе жизни (ты все чаще не ночуешь дома) достают тебя так, что вообще не хочется никого ни видеть, ни слышать. Ни маму, ни подружку, ни воспитателей в детском садике, ни дочку — обузу  на всю оставшуюся жизнь.

Нет, святых нет. По себе знаю. Всякое было по молодости, особенно в периоды безмужья или, лучше сказать, междумужья, когда одна, когда ребенок рядом, когда жить не на что и кажется даже, незачем. И останавливает одно — ребенок. А еще очень важно, кто рядом, кто поддерживает по-настоящему, кто любит тебя, кто переживает не деланно, а как за себя. Очень просто сползти в обрыв по рыхлому краю, очень просто оступиться, перестать верить в себя. Кому повезет — выдержит, встанет и станет еще сильней, кому не повезет с такой поддержкой и самоубеждением, что все будет хорошо и жизнь прекрасна, тот падает резко вниз, не успевая по пути ухватиться за ветку, за траву придорожную. А руки уже не подает никто.  И тогда — все, пропасть. И надежда есть, но ты уже внизу, так глубоко, так низко опустился, что с поверхности тебя просто не видно. Люди ходят по жизни, заняты своими и твоими даже уже делами, а тебя просто видеть не могут, а ты не кричишь, не просишь, а покорно ждешь, что с тобой сделает судьба в следующую минуту.

Малыши… Как они у тебя появились в таком уже серьезном  — «кому за сорок» — возрасте, как остались без тебя? Не хочу думать, что ты просто обнаружила их существование поздно и не успела от  избавиться. Буду думать, что ты встретила, как тебе казалось, настоящую любовь. И делала  попытки встать еще раз на ноги. И тебя опять предали, и был срыв, они родились так рано и такими маленькими, что ты даже не могла поверить, что выживут.
А позже, когда узнала, что они есть, что живы, что тоже растут в кроватках – сетках в детдоме, ты очнулась, ты вспомнила, тебе стало стыдно, ты поверила в себя и написала это письмо – заявление директору детского дома. И оно там лежало три года, ожидая твоего приезда. Но ты опять не смогла, бедная женщина.

Однажды мы разоткровенничались, и я спросила дочь (твою, твою, успокойся): «А ты вообще, помнишь свою маму? Если не тяжело вспоминать, может, расскажешь, какая она, мне интересно»?

—Не, мам, не помню, — ответила дочка, продолжая щелкать пультом телевизора.
—Но ты же мне говорила, что ждешь маму из тюрьмы, что она тебя заберет, что ты ее любишь, что она любит тебя, я думала…
—Так я же тогда не знала, что вы меня удочерить хотите, я думала, что ты просто так приехала к нам в детдом, узнать, как тут живут дети. Нам сказали, что ты пишешь в газету об отдыхе на каникулах, вот я и наврала. Кому же хочется, говорить, что у него нету мамы или что она не приезжает даже в детдом?
—А она к тебе приезжала?
—Один раз. Сразу, когда меня забрали. Мне тогда шесть лет было, я не помню. Просто знаю, что, вроде, приезжала. Рассказала, что бабушка умерла. А потом только писала. Три письма было, все из тюрьмы. Наверное, ей было там скучно. Потом вот, мужик какой-то написал, ну, ты знаешь… что, типа, я красивая, что мама рассказала про тебя, про то, что ты знаешь итальянский и все такое…. И все. В последнем письме написала, что у меня есть брат и сестра. Ничего себе! Я так обрадовалась, и все думала, что вот их кто-нибудь усыновит, и они про меня даже знать не будут.

Ты знаешь, мне всегда казалось, что она, дочка наша, твоя и моя теперь, все время думала о тебе, как о запасном аэродроме, что ли. То есть, она всегда знала, что ты где-то есть, что, какою бы ты ни была, а ты и есть мать настоящая, ее, родная. И она, наверное, думала, что вот вырастет, а ты постареешь и станешь беспомощной и слабой бабулей, и тогда она тебя найдет и простит, и пожалеет. И она была бы, наверное, первым человеком, который бы пожалел тебя по-настоящему хоть раз в твоей жизни.

Малыши… Они тебя не знали с самого рождения. Им про тебя я, пожалуй, никогда ничего и не расскажу. Мы пережили с ними многое. Многое,  и гораздо большее,  они пережили сами, в одиночку, как могли: и болезни все, включая недоразвитие физическое, включая гипатит С, включая операции сразу при рождении. Если ты помнишь, они родились с одним пупком на двоих весом по килограмму. Пашка вот сейчас лежит в больнице. В хирургии. Не переживай, все в порядке, вроде бы. В пятницу выпишут. Увезли  ночью по «скорой», думали, аппендицит. Оказалось, послеоперационные, те, старые швы дают о себе знать. Спайки. Лечим, уже все хорошо, обошлось без операции. Вот сейчас пишу тебе и ему позвонила.

— Привет, мама, — жалостно пищит, — а когда папа приедет? А у тебя температуры уже нет? — я тут сама приболела, он знает.
— А что ты, Пашенька, делаешь?
—Хожу просто по коридору. Сашу, моего друга, выписали, мне скучно, забери меня, — ревет.
Успокоила, надо еще три дня продержаться. Скучает. Скучаем и мы все. Каждый день к нему — по два-три визита: то я, то муж, то сестра, то братья, то двоюродные, то тетя… Родни теперь много у твоих детей, хорошо, да?

Это лето началось так весело, так жарко, так внезапно. И от духоты, что ли, было ощущение какой-то тревоги.

Отметили в начале июня день рождения твоей (и моей) старшей дочери. Надарили ей то, чем она сейчас сильно «болеет» — косметику и всякие девичьи безделушки—блестяшки. Счастлива была!!! Гостей было — море, у нее же подруг теперь столько, она в классе — одна из лучших учениц, да еще и активная такая, за все хватается, во всех мероприятиях звездит.

И вот сидим утром, разговариваем, а у нее в глазах какая-то не то грусть, не то предчувствие какое-то непонятное. И вдруг — звонок.

— О! Марина Петровна! — докладываю дочке.  Ну, звонкам из бывшего ее детского дома мы не удивляемся, мы и сами часто звоним — то одежку передаем, то кого-то встречаем—провождаем.
—Передавай, мам, привет ей! — Светка ушла в сад собирать черешню. И хорошо, что ушла.
Марина Петровна долго мялась, решаясь, наверное, стоит ли мне говорить то, что она, в принципе, говорить не обязана.
— Нам тут письмо пришло. Из милиции. О приостановлении дела в отношении… Ну, в общем, умерла… — Марина Петровна сообщила о том, что тебя уже нет, ты умерла.

Я не знала, что сказать. Я так растерялась. Для меня это было такой неожиданностью. Я раньше думала, что, а вдруг ты появишься и будешь требовать назад детей, или  будешь безобразничать у ворот со своими дружками, или…. Хотя, имея такого мужа, как у меня, можно уже ничего не бояться — я за ним, как за каменной стеной. И дети мои. И твои.
Но все решилось совсем по-другому. И теперь мне предстояло поговорить с дочерью, как-то сообщить ей об этом.

Я еще раз позвонила в детдом и попросила подробностей — ну, надо же, кроме того, что тебя не стало, сказать еще хоть что-то. И пожалела опять о своем  желании иметь больше информации.

Тебя нашли на чердаке того дома, в котором когда-то жила вся ваша семья в уютной трехкомнатной квартире. Тебя нашли случайно, через много дней после того, как душа улетела из тебя туда, где она сейчас. Надеюсь, Господь простил тебя, и ты где-то рядом с Ним, и Он тебя жалеет и не наказывает больше. Больше разве же можно?!

Ты потеряла все: любовь, детей, мать, свое здоровье и даже свободу. И квартиру, и дом в деревне, и другое,  материальное и нематериальное. Мне очень жаль…

Твоя дочь плакала тихо, тихо. И как-то стесняясь меня. Я не могла отойти от нее, но и быть рядом тоже было неловко — как плохо, что именно мне пришлось ей сказать эту печальную новость.

А на следующий день все изменилось. Резко. Дочь изменилась. Не то, чтобы она стала ко мне ближе, а просто, наверное, до нее дошло, что того тыла, который она в тебе видела, у нее больше нет. И единственные родные люди теперь у нее — мы, вся наша семья.

И она мне сказала: «Я ее немного помню. Она лежала посреди комнаты, а бабушка ее пыталась затащить на кровать. А потом меня никто не забрал из детского сада. А потом меня увез милиционер в детский дом». Я ей ничего не рассказывала о том, что с тобой случилось, никаких подробностей. И никогда не расскажу,  может только, когда-нибудь она прочтет это мое к тебе письмо, на что надежды мало — мои дети не читают моих сочинений, считая это взрослыми какими-то для них писаками или просто глупостью.

Мне очень нужно было с тобой поговорить. Планировала я это сделать совсем не так.

Забирая детей из детского дома, я и там, и там, просила директора — появишься, будешь искать, взять твои координаты и передать их мне, я бы обязательно с тобой связалась. В зависимости от обстоятельств и, несмотря на то, что муж категорически против, я бы нашла способ, чтобы держать тебя в курсе жизни наших с тобой детей. Я же – тоже мать,  я же тебя понимаю. До их взрослости я бы подержала тебя на расстоянии. А потом бы они сами решили, как быть, как жить.

Ну, вот, я выговорилась.  Теперь ты все знаешь. И, уверена, видишь ОТТУДА, как мы живем. Прости, если что-то не так. В семье всякое бывает, сама знаешь. Но я всегда чувствую какую-то ответственность и перед тобой, как ни странно.
 
Пусть тебе будет хоть там хорошо. А с дочерью мы обязательно приедем на твою могилу, кто-то же нам скажет, где ты похоронена. Дочери я обещала. Она ждет лета, летом легче будет тебя найти.

На этой неделе — Прощеное воскресенье. Прости меня. И дети тебя прощают, и  я тебя прощаю от всей души, если это может тебе пригодится.

01.03.2011 г.

*** 

Если у вас есть "знакомый" детский дом, оставьте, пожалуйста, его координаты вот здесь - на сайте "Детские дома" (http://detskiidom.ucoz.com/). Это может помочь кому-то. Спасибочки!