2. Предательство

…марта 1982 года

Смотреть в зеркало – смешно и страшно.
Половина лица – мёртвая. Ни одной морщины,
правый глаз не закрывается даже во сне.
Чтобы водка не выливалась из полуоткрытого рта,
приходится опрокидывать рюмку прямо в горло.
Я первый день в Свиридовске. На улицах – грязная снежная каша.
В эту пору даже умирать неприятно. Жить – тем более.
Квартиры пока нет. Приютила знакомая бабулька.
Сижу, перебираю старые записи, потихоньку пью.
Обнаруживаю, что в замусоленных тетрадках написана правда,
но какая-то гладенькая, почти скользкая.
Кое-чего нет. И ни одной строчки, за которую можно зацепиться.
Получилось удобное правдоподобие.
Трусливая душонка побоялась сказать, как всё случилось на самом деле.
А ведь писал, чтобы разобраться в причинах развала колонии.
Наверное, боялся найти виновника.
«Два пишем – один в уме…». Тут мало заявить: это – подло.
И ловко поделить грязную историю на всех.
Вроде при этом меньше приходится на каждого. Делить нельзя.
Нужно привыкнуть к мысли: «Я – подлец».
И дописать...

***
20 декабря 1977 года мы прибыли на железнодорожный вокзал Иркутска прямо из Перми. Мы – это я и маленькая женщина, которая решилась поехать со мной к чёрту на рога. Мне хотелось, чтобы она стала моей женой. Возможно, и в ее душе присутствовали похожие желания, иначе она бы вряд ли бросила дела. А ей было что терять, и для строительства коммунизма в глухой тайге она абсолютно не подходила.
На ступенях вокзала улыбался Иван. С ним я расстался в Грузии в конце октября, перед демобилизацией. Возвращаться из армии нам пришлось в разные концы Союза, железно договорившись о времени встречи. Иван вчера приехал в Иркутск из какого-то поселка на Алтае, где в то время жили его родители. И вот – встретились.
Уже на следующий день ИЛ-14 опустился на мерзлую землю Катангского района в аэропорту села Ербогачён. Небо Сибири оказалось более ровным, чем на Урале, но мою подругу сильно тошнило и она не отрывалась от полиэтиленового пакета.... В Иркутске у неё состоялась встреча с однокурсником. Видимо, они крепко поддали за отъезд в таёжную глухомань. Но я не испытывал мук ревности – мы считали друг друга свободными людьми.
Моя невеста казалась милой и беззащитной девушкой. Но субтильность облика лишь маскировала отнюдь не женское нутро. Все, кто пытался иметь с ней дело, рано или поздно обнаруживали внутри нежной оболочки с красивыми ногами и грудью, стальную арматуру и безжалостный логический аппарат. Её даже стервой назвать – язык не поворачивался.

Мы устроились в гостинице и терпеливо ждали отправки в ещё большую глушь, в эвенкийскую деревню Тетея, где проживала пока единственная семья колонистов. Иван отправился туда первым обозом, а нам приходилось ждать следующего.
И вот однажды вечером тетейский каюр Колька Каплин подогнал упряжки: шесть оленей, запряженных парами и три высокие эвенкийские нарты. Вот и весь обоз. Колька посмотрел недовольно на тяжеленные чемоданы с книгами, рюкзаки и мешки, потом на меня и категорически заявил: «Либо ты пойдёшь пешком, либо все ваши манатки придётся оставить». Моя подруга, услышав приговор вещам, которые только и связывали её с нормальной цивилизованной жизнью, заплакала. Ситуация требовала немедленного разрешения. Я спросил каюра о расстоянии до первого зимовья, где планировался ночлег. Оно называлось Уруми.
- Однако, паря, олени три часа бегут до Уруми. Ты быстро дойдешь. Ноги длинные.
Он так засмеялся, что стало страшно за женщину, с которой и пожить-то успел всего неделю.        Как с этим полупьяным дикарём отправлять её в полную неизвестность, если мороз приближается к пятидесяти градусам? Да ещё ночью?
- А сколько километров идти?
- Кто его знает. К утру все равно придёшь. Дорога одна. Другой нету. До десяти утра ждать буду.
Каюр объяснил, как выйти на нартовую дорогу. Мы попрощались. Обоз тронулся. Я побежал сзади, чтобы прикинуть разницу в скорости и примерно рассчитать продолжительность первого перехода по неизвестной северной тайге. Олени с нартами, пьяным каюром, будущей женой и вещами быстро пересекли давно замерзшую Нижнюю Тунгуску и скрылись из вида. Я уж и не бежал, а шёл, стараясь не думать о дурном.
Ярко светила луна. Было тихо и просторно. От мороза слипались ноздри, но идти по расчищенной трактором дороге получалось легко и радостно. На мне – костюм из толстого сукна, под ним свитер и вязаные штаны из верблюжьей шерсти, подо всем этим – теплое китайское белье, на ногах лётные унты, на руках – обычные рыбацкие «шубенки», на голове – две вязаные шапочки, одна из козьего, а другая из собачьего пуха. Я внимательно смотрел на левую кромку, боясь пропустить место, где упряжки свернут на дорогу нартовую.
Вот оно, это место.
Оглянувшись в последний раз на огни районного центра, закурил.
Летом мне исполнилось двадцать два года. Начиналась новая жизнь. Жизнь охотника. В общих чертах я представлял её с самого детства. Уже приходилось подолгу жить у костра, ставить капканы на норку и выдру, и даже ловить кое-что. Но до сих пор я видел настоящий след соболя только на картинках и не знал тысячи мелочей и секретов, без которых жить в тайге невозможно. Я понимал, что придётся узнать их на собственном опыте. Как это получится? Успею чему-то научиться или пропаду по глупости раньше времени? Вопросы потихоньку тикали в голове. Ответов, естественно, и быть не могло. Какие опасности ждут на пути? Меня не покидало ощущение лёгкой жути...

Стоп. Дальше сплошная экзотика. Красивая история.
Но я чуть не пропустил неприметную строчку:
«Мы устроились в гостинице
и терпеливо ждали отправки…».
А дальше – ни слова о том, как же именно ждали...
Вот тут вся красота и кончается. И начинается мерзость…
Первое, что мы услышали от будущего начальства:
«Тетея – эвенкийская деревня.
Есть, правда, несколько русских охотников,
но все они – пьяницы и настоящие бичи.
Вам, ребята, там делать нечего.
Мы отправим вас в хорошие места на Чоне…».
А дальше мы уже и не слушали…
Чона – один из притоков Вилюя, это бассейн реки Лены.
Весь её правый берег – Якутия. Наши планы рушились…
Юрка, бывший управляющий из Оськино,
стал большим человеком – охотоведом государственной охотничьей инспекции…
Он выслушал нас и важно сказал, что есть вариант…
А вариант в том, что мы должны принять участие
в одном подлом дельце. По данным нашего приятеля-инспектора,
два студента-охотоведа из Иркутска проходили практику
на промысле соболя и собирались тайно вывезти добычу на Большую Землю.
В операции по задержанию браконьеров нам с Иваном отводилась самая гнусная роль…
Но об этом нужно говорить отдельно и на трезвую голову.
Самое главное – строчку нашёл.


…марта 1982 года

Вчера изрядно напился, а сегодня пришлось сдаться врачам.
Причина мгновенного омертвения правой половины лица –
воспаление лицевого нерва. Шёл по городу и думал.
Из незакрывающегося глаза текли слёзы.
Кое-как добрался до палаты. Тошно. От «коллег» с перекошенными мордами отличаюсь самым главным: они переживают за внешность, а мне плевать.
Как в том анекдоте: «Пусть у моей тёщи будет зять кривой…».
Врачихе сказал: через две недели буду здоров.
Она зловеще рассмеялась и пообещала полугодовую косорылость.
Она меня не знает.
Уткнулся в записи, чтобы ни с кем не говорить.

***
Нартовая дорога – это и не дорога вовсе – тропа шириной немногим больше метра. По ней бегут рядышком два оленя. По следу каждого скользит полоз нарты, по колеям, оставленным первыми нартами бежит следующая упряжка и так далее. Идёшь по одной колее, стараясь не оступаться ни влево, ни вправо. У северных оленей копыта раздвигаются на рыхлом снегу, многократно увеличивая площадь опоры. Человеческая ступня менее совершенна: оступился – провалился в снег по колено.
Через пару часов я проклял минуту, когда решился идти по этой «дороге». Ценность семейного добра, включая книги, падала с каждым шагом.
Через четыре часа я мечтал снять суконные штаны и все, что под ними. Но мороз не позволял сделать это немедленно.
Через пять часов я навсегда возненавидел лётные унты и понял, что в них можно лежать, сидеть, стоять и даже летать. Но только не ходить.

Почти километр, как оказалось, последний, я полз по-пластунски и через порог зимовья перевалился в таком виде, в каком приходят с прогулки маленькие дети, обезумевшие от первого снега. В зимовье было тепло и грязно. Под нарами и на полу валялись неисчислимые бутылки из-под водки и питьевого спирта. Будущая «половинка» сидела на нарах, спрятав ноги в спальный мешок, и ужасно обрадовалась, когда увидела меня живым.
Она порекомендовала:
- отряхнуть налипший снег,
- немедленно раздеться и разуться,
- просушить вещи,
- пить чай,
- поесть что-нибудь,
- отдохнуть,
- подкинуть в печку дров,
- умыться и почистить зубы,
- обязательно побриться
- и ложиться спать, потому что ей одной – холодно.

Я сидел у печки и тупо слушал бодрое женское чириканье, не имея ни сил, ни желания выполнять весь перечень указаний. Каюр пил чистый спирт прямо из горлышка, даже не запивая водой. Я обратил внимание на его руки. Они, как видно, болели. И мучительно. Даже неразбавленный спирт его совсем не утешал. Я предположил у бедолаги полиартрит и дал ему таблетку бруфена, сомневаясь, правда, что на фоне алкоголя это лекарство подействует.

Прошло немного времени, и каюр смотрел на меня как на знаменитого шамана. Он явно ожил и взбодрился. И предлагал хлебнуть спирту. И долго объяснял, что при всём глубоком уважении, кому-то всё равно придется идти пешком. Что лучше, конечно, отправить по этой дороге мою бабу, хотя следующий переход вполовину длиннее… Но попробовать стоит – может и дойдет… Он убеждал, что бабы живучие: «Всего-то пять часов на оленях, бутылку не успеем выпить и уже на месте, а она потихоньку идёт себе, нынче и мороза-то нет, и волков нет, пусть не боится, а через три дня Новый год, вот уж погуляем…». Под пьяный бред счастливого человека я и заснул, не умывшись, не побрившись и не почистив зубы. Все остальное пришлось сделать, потому что через пять часов мучения должны были продолжиться.

Утром я с удовольствием избавился от штанов суконных и жарких верблюжьих, которые спасают водолазов в скафандрах от глубоководного холода, и переоделся в лёгкие брюки из хлопчатобумажной ткани, оставив под ними тёплое китайское белье. В облегченной экипировке я  продолжил упражнения по вырабатыванию походки манекенщиц.
Из памятного зимовья с нежным названием Уруми я вышел чуть свет, не дожидаясь, пока каюр Николай поймает оленей, кормящихся где-то недалеко. Хлопоты с увязыванием груза на нартах и питьё чая, который все уважающие себя эвенки готовы варить через каждые полчаса, я оставил каюру. Жить без лишних штанов оказалось легче. Да и шагать по узкой колее, слегка запорошенной снегом, стало привычнее.

Тайга казалась мёртвой. Иногда встречались следы белых куропаток, в одном месте прямо из снега вылетел рябчик. Его заполошный полёт только подчеркнул неподвижность пространства. Я шёл без оружия, а потому отнёсся к маленькому представителю семейства куриных безо всякого интереса. На пути попадались чахлые лиственницы и ели с клочьями вислянки на нижних сухих ветках, поляны, заросшие карликовой березкой, короткоствольные сосны с корявыми сучьями, растущие на небольших возвышенностях, которые здесь называются «хребтиками». Видны были привычные русские березы и непривычные для европейца участки сгоревшей когда-то тайги, с мрачными обугленными стволами. Иногда я останавливался и замирал, слушая тайгу. Звуки лопнувшей от мороза древесины, похожие на выстрелы, скрип снега под ногами – вот единственное, что нарушало враждебную и подозрительную тишину.

Переход длился уже пять часов, когда меня догнали оленьи упряжки. Перекурили. И Николай сказал, что половину пути я одолел. Невеста уже привыкла ездить на оленях с полупьяным каюром по безлюдной и дикой тайге, и с восхищением смотрела на меня из-под собачьих шкур, сшитых в одно одеяло. Я ощутил бодрящую силу женского внимания. А может, мне это показалось…
Обоз двинулся дальше. Оставалось догонять. Приспособившись к дороге, я уже не обращал внимания на неудобства, которые вчера приводили в бешенство. Ещё через пять часов хода я вошел в зимовье с непонятным названием Пурульма. Оно ничем не запомнилось, кроме ощущения усталости, а не полного изнеможения.

На следующий день наш оленье-пеший караван прибыл туда, куда мы так стремились попасть. Мы оказались в забытой советской властью эвенкийской деревне, в доме управляющего участком, в семье первых колонистов. Мы грызли кусочки шампанского из тазика, потому что бутылки во время путешествия полопались, смеялись и вспоминали первое приключение на этой земле.
Мы были молоды, и у нас с невестой именно с этих кусков шампанского начинался медовый месяц. Мы ели шампанское «за тех, кто в пути» и вспоминали Джека Лондона.
Уже завтра наступал 1978 год…

***
Да, как ни в чем ни бывало ели шампанское…
А ведь нам с Иваном отводилась действительно гнусная роль
в милицейской операции. Но за исполнение мы получали
пропуск в заветную Тетею…
А студенты… Они – судимость за уголовное преступление,
многотысячный иск, исключение из института
и крест на охотоведческой карьере.
Противнее всего, что мы сразу согласились
и потребовали письменных гарантий от партийно-советских органов.
О самой «операции» тошно вспоминать…
Как бы и на вторую половину лица не окосеть.
Ложусь спать.

…марта 1982 года

Уже третий день меня лечат.
Самая болезненная процедура – иглоукалывание.
Похоже на пытку. Потом – массаж.
Странное чувство, когда симпатичная барышня разглаживает лицо.
Руки у неё добрые, папиллярные линии на пальцах почти стёрты работой.
От неё замечательно пахнет. Этот запах отвлекает от неприятных мыслей
и вызывает почти забытые желания.
Всегда считал, что слово «провокатор»
стоит в одном ряду со словом «подлец».
С позиций официальной морали мы выполнили гражданский долг.
По обычным мужским меркам – ссучились.
Почти у всякого – свои счёты с государством.
Рабы не могут любить хозяина, но и ненавидит его каждый по-своему.
Так устроена многоморальная жизнь страны Советов.
Писать тяжело – непрерывно слезится правый глаз.
Буду читать записи и вспоминать…

***
Лиственница – крепкое дерево. Оно сможет расти даже на холодной планете Марс, если отправить туда саженцы. Древесина лиственницы очень плотная и твердая. Бревно из этого дерева почти сразу тонет в воде от собственной тяжести. По теплотворным свойствам лиственница не уступает березе, а может быть, даже её превосходит. Колоть лиственничные дрова – одно удовольствие. Поленья дают устойчивый и ровный жар. Я убедился в этом, когда получил таким поленом прямо в правый глаз.

А начиналось всё удачно: наевшись шампанского и не обращая внимания на зверский мороз, мы пошли в Красный чум. Так назывался местный клуб. Мы с Ванькой натянули десантные тельняшки и двинулись на танцы в армейских штанах и галошах на босу ногу. Их припас наш друг, управляющий Тетейским участком. Эвенки дали ему кличку «Чан». Местный народец не испытывал восторга от появления в деревне чужаков. Это не мешало нам танцевать со своими европейскими дамами как ни в чём ни бывало. Но вдруг я заметил, что Чана, зажали в углу прекрасные эвенкийские женщины с неполнозубыми улыбками и что-то настойчиво требуют. Одну из них я поднял за локотки и отставил в сторонку, чтобы вникнуть в суть дела. Вот тут и началась драка. Немногочисленные мужики-эвенки мгновенно исчезли, получив от нас с Ванькой по полтора удара, и мы оказались в кольце разъяренных женщин. Драться вроде и не с кем, но в то же время чувствовалось, что нас бьют, и бьют больно. Причем не руками или ногами, а лиственничными дровами, заготовленными специально для весёлой встречи Нового года.

Отвечать женщинам – последнее дело, и мы позорно бежали. Мою тельняшку разорвали сзади сверху донизу, правый глаз горел ровным огнём и неплохо освещал путь отступления. Спину расцарапали чьи-то ногти. Ванька оказался целее, но тоже хотел выпить чего-нибудь более крепкого, чем шампанское. Наши полуголые женщины в вечерних платьях бежали из Красного чума впереди нас. Хотелось додраться, но деревенские мужики пили спирт в одном из домов и не жаждали приключений. Лютый мороз быстро охладил бурные чувства. Ровно в двенадцать ночи началась и долго гремела настоящая канонада из всех видов оружия, и мы приняли в ней самое активное участие.

***
Успех промысла зависит от удачной и тщательно продуманной заброски. Охотник должен взять в тайгу всё: от продуктов до иголок с нитками. Промысловый сезон продолжается до двадцатого февраля, но многие охотники выходят из тайги только в конце марта. А в начале июня возвращаются на участки по большой воде с запасом продуктов до следующей весны.
Разумный человек никогда не начнет заброску на промысел перед его окончанием, как это собирались сделать мы. Нашу заброску следовало бы назвать «заноской», потому что продукты, капканы и все прочее пришлось тащить на себе. Возможно, управляющий просил эвенков перевезти тяжёлый груз на наш участок и получил отказ, но нам он ничего по этому поводу не говорил. А мы были уверены, что справимся сами. Времени оставалось полтора месяца, но мы рассчитывали добыть хоть что-то.

Наш участок начинался от Карелинской базы, до которой на лыжах идти примерно сорок километров. Дальше, почти до самых верховьев, река считалась не освоенной. В верховьях охотились два человека. Они выходили из тайги раз в году, чтобы сдать пушнину и закупить продукты. Каждому приходилось протопать больше сотни километров по необжитой тайге, ночуя у костра, а потом ещё пятьдесят через балаган и три зимовья до деревни. Уже летом нам предстояло освоить и обустроить эту ничейную тайгу. И превратить её в огромный промысловый участок коммунистической колонии. В тайгу забрасывались втроем.

***
Честно говоря, меня грызли тревожные мысли об опасности, которой я подвергаю свою женщину. Я ещё толком не понимал, люблю её в действительности или нет, но не сомневался: беда со мной – это и для неё – смерть от голода и холода. Болезненное существо, увлечённое психологией, с корнем вырвано из тепличных условий и полностью зависит от меня. К слову сказать, не каждая собака способна выжить без человека в зимней тайге – жрать там нечего. Если я очень многого не умел и не знал, то она не умела ничего, что следовало уметь в первобытной жизни. 

Зачем я взял эту женщину с собой?
Трудно объяснить. Познакомились. Считали, что дружим. Но подобная дружба почти всегда приводит в постель. И что-то неуловимо меняется. Вот и мы не избежали… И физической близости, и каких-то взаимных обязательств. Из их перечня как раз женитьба не являлась главным пунктом. Я приготовился, что за два года службы в армии всё решится естественным путем: подруга выйдет замуж. И заранее простил все измены, потому что духовную близость ценил выше плотских развлечений. Она была прекрасным собеседником, обладала цепким умом и мы получали подлинное наслаждение от бесконечных разговоров. Они стали воздухом отношений и куда более изощрённым удовольствием, чем баловство в постели. Но тайные надежды не оправдались – она не вышла замуж. И я не избавился от ненужного бремени. Наступил момент, когда пришлось принимать решение.

Вернувшись из армии, я обнаружил подругу в мрачном расположении духа. Я не мог бросить её. И не потому, что любил. За два года разлуки она стала другим человеком, которого я уже не мог любить. В её сознании произошли какие-то зловещие и непонятные разрушения. Она по-прежнему оставалась красивой, она носила прежнее имя, но в её глазах периодически что-то гасло. Как будто внутри головы кто-то баловался со светом. В ней словно исчез всякий интерес к жизни. Получился человек, которого я не понимал совсем, но бросить не имел права.

***
Иван собирался начинать промысел, используя в качестве жилья тот самый балаган, а мы, не расписанные молодожёны, планировали жить на охотничьей базе. До балагана предстояло пройти пятьдесят немереных километров, до базы – около сорока. Уже первого января решено было пробежаться до первой избушки под названием Нирпок, чтобы унести часть вещей. Нагрузившись мукой и капканами, мы лихо, часа за три, добежали до этого зимовья. Ванька остался, а я в тот же день вернулся в деревню.

За время моего отсутствия молодая собрала всё самое необходимое для свадебного путешествия на промысел соболя. В большой куче вещей я обнаружил несколько упаковок душистого мыла и пластмассовый флакон шампуня, два больших махровых полотенца для бани, два средних для рук и лица, и два маленьких, для ног, несколько книг по психологии. И ещё: две чайные пары, кое-что из посуды, в том числе набор ложек, вилок и ножей на шесть персон, две пуховые подушки, два комплекта постельного белья, стеганое одеяло. И, разумеется, кое-какие милые безделушки, которыми можно украсить суровую таёжную жизнь: скатерть, салфетки, два полотенца для посуды, маленькие статуэтки, вазочки и так далее. Я сказал, что всё это придётся нести ей самой. А я понесу муку и масло, соль и сахар, крупу и капканы, инструменты и оружие. Она расстроилась, но подчинилась. После «чистки» мешок остался достаточно тяжёлым для хрупкой женщины с собственным весом в сорок пять килограммов.

Утром мы отправились в Нирпок. Шли долго, не менее пяти часов, сгибаясь под тяжестью рюкзаков. Я с ужасом думал, что уже завтра мой груз увеличится вполовину. К продуктам добавится полсотни капканов и трехлитровая банка с окаменевшим растительным маслом. В зимовье ещё сохранилось тепло, и нам уже никто не мешал. При дневном свете «фонарь» под глазом выглядел, наверное, ужасно, однако полумрак избушки удачно его скрывал. Медовый месяц начался в антисанитарных условиях проходного зимовья, где полностью отсутствовали признаки малейшего уюта.

Плотно позавтракав домашними пирожками и напившись чаю, мы взвалили на себя все манатки и двинулись в следующее зимовьё, которое называлось Мукоскон. Путь к нему пролегал по речной лыжне, оставленной Иваном. И на пути этом, естественно, не было ни малейшего подъёма или спуска, кроме самого первого: зимовье Нирпок стояло на макушке небольшой сопки, которая довольно круто обрывалась к реке. На лёд, заметённый толстым слоем снега, мы спустились с большим трудом, встали на лыжи и медленно пошли вперед. Уже через сотню метров я понял, что вряд ли смогу пройти ещё шестнадцать тысяч таких же метров: огромный рюкзак на спине стремился соединиться с рюкзаком, висевшим на груди. Тяжесть груза не позволяла ни вздохнуть, ни выдохнуть. Женщина взялась нести малокалиберную винтовку (единственное наше оружие) и бодро шла впереди. Я тупо шёл за ней, поминутно останавливаясь, чтобы вдохнуть порцию воздуха. Отдыхал стоя, согнувшись пополам, потому что с рюкзаками просто не смог бы встать без посторонней помощи.

Бесконечные шестнадцать километров нам удалось преодолеть за восемь часов черепашьего хода. В Мукоскон, где Ванька оставил запас дров, пришли уже в сумерках. Отважная спутница с грехом пополам растопила печку (пришла пора этому учиться), и уже через час я забыл обо всех мучениях. Мы поели какой-то каши, напились чая и развалились на нарах, испытывая блаженную сытость и полное счастье. На десятки километров вокруг – ни одной человеческой души. Мы начинали понимать друг друга. Те слова, которыми каждый из нас привык пользоваться, казались здесь нелепыми. Все эти «трансцендентализмы» и «экзистенциализмы» незаметно отсыхали и отваливались, как засохшая грязь, не оставляя малейших следов. Мы постигали премудрости грубой и реальной жизни, где нас окружала нетронутая природа, и всё зависело от нас.

***
В конечный пункт мы пришли во второй половине следующего дня.
Карелинскую базу назвали в честь её строителя – некоего Карелина. Она состояла из довольно большой избы, которая общей крышей, покрытой дранкой, соединялась с баней. Наши разумные предшественники использовали для жилья именно баню, потому отапливать избу хлопотно и на это тратится уйма дров. А что такое дрова, запасённые вручную, без применения мотопилы? Это силы, затраченные на заготовку, это дополнительные продукты, которые расходуются для восстановления сил. Дрова и еда тесно связаны между собой. Чтобы это понять – нужно время, за которое еда незаметно исчезает. Но моя подруга забраковала тёмную баньку и выбрала для жизни избу с двумя окнами: «В ней светло и просторно». В избе находилось нечто, очень похожее на русскую печь, помещённую в аккуратный сруб. Сооружение занимало, пожалуй, пятую часть полезного пространства. Уже потом я узнал, что это пекарня, в которой можно печь хлеб. Стояла в избе и привычная печка из половины металлической бочки. Еще имелся стол, двое нар, полы из отесанных жердей. До нас этой частью базы никто и никогда не пользовался.

Женщина начала наводить порядок, а я заготовил дров, затопил обе печи и  наколол льда на реке. Прямо напротив базы виднелась обширная курья, залив, где летом ставят сети. Противоположный берег реки зарос тальником, берёзой и елью, а на нашем стояли огромные лиственницы. Тишина и покой. Из труб тянулись к небу две струйки дыма, и хотелось остаться здесь навсегда. Всю ночь мы поддерживали в печах огонь. Изба, промерзшая за зиму, превратилась в тёплый дом, где можно жить без верхней одежды, умываться, чистить зубы, пить чай из фарфоровых чашек с блюдцами и убеждаться со всей ненасытностью, что медовый месяц – самое прекрасное время. Мы избегали разговоров про любовь, понимая, что они преждевременны. Тела жили счастливой совместной жизнью. А души, каждая в отдельности, пытались понять: что же происходит?


…марта 1982 года

Пишу урывками. Глаз по-прежнему не закрывается,
но омертвевшая часть лица обрела чувствительность.
Она болит, как один большой и свежий синяк.
Свирепая врачиха только руками разводит
и бормочет вполголоса: «Так не бывает…».
Ещё как бывает! Вы меня не знаете, мадам.
Я выпишусь ровно через две недели.

Милицейская операция заключалась в том,
что мы с Иваном должны были подбить студентов
на совместную пьянку в гостиничном номере,
что категорически запрещалось Правилами проживания.
В самом разгаре весёлого и шумного гуляния
дежурная гостиницы вызовет милицию.
Но только в том случае, если мы по пьяному делу выясним,
что соболиные шкурки находятся в гостинице,
а не у кого-то из местных жителей.

Мы думали, что от участия в этом подленьком деле
зависит наше устройство на Тетейский производственный участок
в качестве рабочих-охотников и скорейший отъезд в саму Тетею.
И быстренько нашли выход, чтоб и волки и овцы остались при своих интересах.
Вы хотите застукать пьяную компанию?
Так мы это изобразим в лучшем виде.
Мы даже драку с битьём стеклотары можем устроить.
И кто нам мешает потихоньку предупредить парней?
Работа сделана, а если кто-то не нашёл шкурки, то это уж не наша вина…
Но нам нужны гарантии, что независимо от результата
мы попадём именно туда, куда хотим.
За сутки до операции нас пригласили на конспиративную встречу
с секретарём райкома партии, который до того возглавлял местный отдел КГБ.
Ни одного шпиона за свою службу он так и не поймал,
но по старой памяти очень живо интересовался оперативной работой милиции.
Встреча состоялась поздно вечером на квартире у Юрки…

Неприятно вспоминать недавнее прошлое.
Но кто же, кроме меня, раздавит этого внутреннего червяка?

***
Крайний срок отъезда в Иркутск и последующего перелёта на Нижнюю Тунгуску с женой не совпадал с узаконенными сроками «проверки чувств». Не переждав положенных двух месяцев, невозможно зарегистрировать брак. А без свидетельства о браке родители будущей жены не хотели отпускать её со мной к тому самому «чёрту на рога». По их мнению, он жил как раз в Сибири.

Мы мёрзли в старом пучеглазом трамвае, который точно так же, как когда-то, из последних сил тащился по Перми. Ехали, чтобы подать очередное заявление в третий по счёту ЗАГС, оживленно разговаривали и даже смеялись. И вдруг: щёлк – свет в её глазах погас, и они стали чужими. Оборвав смех, она сказала, что не желает видеть меня, и вышла на очередной остановке. Я оказался просто не готов к таким перепадам настроения и не понимал, как вести себя в подобных случаях. Но терпел. Мной руководила абсолютная уверенность, что во всем мире лишь я один могу помочь этой маленькой женщине придушить страшную болезнь суставов. Гормональные препараты ставили крест на возможности иметь детей. Она уже получила лошадиную дозу такого «лечения», и моя мать с видимым удовольствием сообщила в первый же день моего возвращения из армии, что не следует заводить детей от этой женщины. Что лечащий врач гарантировал ей, будущей свекрови: внуки родятся уродами. Отец скупо добавил, что не видит перспектив в нашем браке, но я волен поступать как угодно.

О детях я, честно сказать, и не думал. Способ лечения видел только один: с корнем вырвать подружку из отравленной городской почвы и пересадить в стерильную землю междуречья Подкаменной и Нижней Тунгуски, где вечная мерзлота, свирепые морозы и непрерывная борьба за существование должны остановить страшный процесс болезни. Испытанный большевиками способ «перековки». Почему она подчинилась столь дикому решению и поехала со мной? Я этого не знаю. Но любовь – ни при чём. Вероятно, у неё сработал инстинкт самосохранения. А я мечтал об одном: спасти её. Возможно, даже не для себя. В то время я не мог её любить. Это – правда.

***
Ранним утром, когда мороз достигает самых низких отметок на термометре, мы двинулись осматривать свои владения. Первый маршрут пролегал по ближнему к избе распадку, мы шли по нему в сторону вершины. Шли вдоль хребтика, нарядно зеленевшего промороженной сосновой хвоей. Распадки – очень громкое название для низинных участков равнинной местности, но если небольшие выпуклости рельефа громко называются «хребтами», то промежутки между ними вполне уместно именовать ручьями или распадками.

По здешним меркам снега выпало довольно много, но глубина снежного покрова не превышала полуметра. Мороз приближался, наверное, к сорока пяти по Цельсию, но переносить его было гораздо легче, чем в Европе, потому что воздух – неподвижен. Солнце поднялось в вершине распадка. Казалось, что именно оно излучает космический холод, убивающий всё живое.

Не меньше четырех часов мы шли без остановок и за всё это время не увидели ни единого следочка, имевшего отношение к представителям семейства куньих. Лишь в одном месте остались следы горностая, который выскочил, потоптался немножко и опять ушёл под снег ловить мышей. Мы не вспугнули ни одной птицы и не встретили лосиных или оленьих следов, ни свежих, ни старых. Нам достались аппетитные следы белых куропаток, они кормились когда-то в зарослях карликовых берез. Не нашлось никаких признаков обитания даже обыкновенных зайцев, которых для нашего прокорма я собирался ловить петлями из мягкой стальной проволоки. Ничего живого не обитало в этой тайге, кроме нас самих и мышей, тихо живущих под снежным одеялом. А если и водилось что-то, способное бегать и летать, то оно за километр слышало хруст снега под лыжами и заранее разбегалось, разлеталось и затаивалось, чтобы не попасть в прицел малокалиберной винтовки, а потом в котелок с наваристым супом, вкус которого мы уже не помнили.

Я здорово расстроился результатом первой разведки.
Где огромные таёжные глухари, отвыкшие летать и накопившие за осень лёгкий жирок на мясистом теле? Где вкусные рябчики, которых следует печь над углями, без соли, чтобы почувствовать их настоящий вкус? Где красавцы тетерева, которые убедительнее всего выглядят в большой жаровне со сметанно-грибным соусом? Где лоси, чьё мясо нужно жарить тонкими пластами величиной с ладонь не более пяти минут, а потом есть безо всякого гарнира и ограничений в количестве? Где они, эти огромные и вкусные животные, печень которых бывалые люди едят только замороженной, в виде нежнейших пластиков строганины, тающих во рту, как солёный шоколад? Где это всё? И что мы будем есть?

Я думал только об этом, потому что каждый день что-нибудь рубил, пилил и колол. И уже чувствовал, что быстро устаю и мечтаю о куске жареного мяса всё чаще и чаще. А совсем скоро эти мысли станут навязчивой идеей. Жена, к счастью, пока ещё не представляла жизнь на хлебе и воде. От такой пищи организм быстро слабеет, особенно если жить в тайге, а не в городской квартире с отоплением и горячей водой. Здесь ежедневно тратятся силы на заготовку дров и длительные переходы по жуткому морозу. А мороз требует поглощения большого объёма жирной и мясной пищи. Я уже заметил, что каждый день у нас «исчезает» почти килограмм сахара-рафинада. Запасы этого продукта таяли на глазах, но мы не умели ограничивать себя. Казалось, что еды ещё очень много. Да, именно так нам тогда казалось.

***
Неприятности начались однажды утром, когда я обнаружил, что жена поставила лётные унты слишком близко к трубе нашей «русско-эвенкийской» печки-пекарни. От жара раскаленной трубы кожаные носки унтов сварились и даже слегка поджарились. Пришлось эту варёно-жареную кожу отколоть и оторвать. Под ней оказались два слоя цигейки, один слой – мехом наружу, а другой – вовнутрь. В очередной маршрут я отправился в испорченной обуви, оставив жену наедине с поднявшимся за ночь тестом, из которого ей предстояло научиться жарить лепёшки.

Границей нашего участка считалась река, мы не имели права промышлять на её левом берегу. Оставался только правый, вверх по течению – до балагана, где жил Иван. Я обследовал правобережную тайгу и уходил всё дальше и дальше от базы, изучая каждый распадок и всё больше убеждаясь в полном отсутствии соболя. Прошла неделя, а я не нашёл ни единого собольего следа. Либо в самом начале зимы зверька в этих местах истребили поголовно, либо какие-то злодеи заранее предупредили всех соболей о нашем прибытии. И несметные соболиные стада в страхе ушли в тёплые края, чтобы навсегда забыть о плотоядности и пастись на зелёной травке. Иван на базу не выходил. И что с ним происходит – мы не знали. Возможно, он так же бесполезно месил снег в поисках соболя, а может, ему вовсю улыбалась удача. Вернувшись на базу в мрачном настроении, я снял жареные унты и уже через полчаса корчился от дикой боли в больших пальцах ног. Похоже, эти пальцы стали больными зубами, по одному на каждой ноге. В аптечке ещё оставался анальгин, и скоро мне полегчало.

Уже темнело, когда за окнами заскрипели шаги, и в избушку ввалился наш друг Серёга, он же – «Чан», он же – управляющий участком, из-за которого я получил поленом в глаз. Серёга пришёл налегке. Оказалось, он сломал одну лыжу точно пополам и последние пять километров шёл по лыжне пешком, постоянно проваливаясь по колено. Рюкзак с продуктами бросил в километре от базы, потому как вконец обессилел. Мы решили, что за продуктами я схожу утром, а он вернётся в деревню на лыжах моей жены, потому что делать охотничьи лыжи-голицы никто из нас не умел. Нам казалось, что это очень сложный и длительный процесс, требующий уникальных навыков. В то время я ещё и не знал различий между лыжами и голицами.

Эвенки справедливо называют лыжами только то, что могут делать редкие умельцы. Эти лыжи изготавливаются из особой ели, которую найти не так-то просто. Такая ель растёт наклонно, её древесина обладает особым пружинящим свойством. Кроме того, ель должна быть прямослойной и достаточно толстой, потому что заготовки для каждой лыжи выкалываются с помощью деревянных клиньев из четверти бревна. Полученные доски долго сохнут в естественных условиях, попарно, с перевязанными концами и бруском, вставленным по центру будущих лыж. Потом передние их концы распаривают в кипящей воде и заготовки вставляют в примитивный станок, загибающий носки. После полного высыхания лыжи окончательно обрабатываются, а к нижней поверхности рыбьим клеем приклеивается широкая полоса из сухожилия, идущего вдоль позвоночника крупного лося. Только потом лыжи обтягиваются чехлом из заранее сшитых камасов (выделанных шкур с ног оленей или лося), чтобы на них легко преодолевался любой подъем. Лыжи снабжаются креплениями-юксами из сыромятных ремешков. Причем юксы устроены так, что при ходьбе автоматически приподнимают носок лыжи над снегом и их легко снимать и надевать без помощи рук, что очень важно в случае попадания в глубокую наледь. Вот это всё и называется лыжами.

Действительно, настоящие эвенкийские лыжи – изящное произведение человеческих рук, это часть почти утраченной древней культуры эвенков. Такие лыжи не позволяют быстро бежать. Но на них можно бесшумно подойти к крупному зверю на прицельный выстрел. Все остальное, похожее на лыжи, эвенки называют голицами (наверное, в том смысле, что это «голые» лыжи). Голицы больше подходят русским охотникам, которые всегда навьючены тяжелым грузом, да и вес русского мужика чуть не в два раза больше. Лыжи-голицы длиннее и шире эвенкийских лыж.

***
Утром, проводив товарища и притащив на базу мешок с продуктами, я вновь двинулся на заведомо бесплодные поиски соболя. Сергей объяснил: несмотря на его начальственный запрет, на нашем участке охотились два русских бича – Дим Димыч и Васька Погадаев. Они промышляли соболя на полную катушку. В этом и есть причина отсутствия следов. Почему не сказать об этом перед заброской? Это казалось необъяснимым. Было жаль времени на бессмысленное хождение по опустошённой тайге, и я не знал, что делать. В буквальном смысле я оказался привязанным к жене, оставшейся без лыж. И мы даром проедали запас продуктов.
Но и на этом неприятности не закончились.

Я вернулся в избушку, когда до наступления сумерек оставался час. Жена закатила первую в совместной жизни истерику, заявив, что беременна, а для нормального развития ребёнка нужна белковая пища. В тот момент я не испытал положенного восторга молодого отца, глаза которого непременно должны налиться влагой от избытка любви и счастья. Вместо этого я вышел из избушки, встал на лыжи и, плюнув на всё, полез на противоположный берег реки, на чужую территорию.

Из снега сразу выпорхнул рябчик и уселся на ветку в десяти метрах. Я выстрелил, глупый рябчик упал, разбудив ещё трёх. Они явно не проснулись и не осознали, насколько опасен мужик, получивший заряд бодрости от беременной супруги. Дремлющие рябчики были убиты за двадцать секунд, а из-под снега вылетали их ещё живые братья и сестры. Не сходя с места, я перебил весь выводок. Одного рябка так и не нашел, но за пазухой оказалось целая куча мяса: восемь рябчиков.

Вернувшись в избушку, я небрежно бросил одного петушка на стол. Жена выразила полный восторг, разглядывала его пёрышки, спрашивала, как отличить рябчика-петушка от курочки и кто из них вкуснее. Она собралась сварить суп, а потом зажарить тушку в растительном масле, но я достал второго рябчика, и её радость не имела границ: мы будем есть суп из двух рябчиков, а на второе – мясо в кляре… А я всё доставал добычу, наслаждаясь удивлением, восхищением и искренним счастьем, которое выплескивалось из глаз маленькой жены вместе со слезами радости. Может, слёз на самом деле и не было, но хотелось, чтобы они непременно блестели в её глазах. В эти минуты я чувствовал себя настоящим мужчиной, способным своими руками добывать пищу и кормить женщину с собственным ребёнком внутри.

Радость омрачалась, правда, памятными словами матери о детях-уродах.
В этот момент снова заболели пальцы на ногах, да так сильно, что я готов был отрубить их топором, чтобы сварить в супе вместе с рябчиками. Анальгин ещё не закончился, и в скором времени боль утихла. Причина боли оставалась всё ещё непонятной.

Семейный досуг мы провели в ощипывании дичи и предвкушении вечерней трапезы. Даже то, что в суп по моему недосмотру попали рябчики вместе с зобами, туго набитыми берёзовыми серёжками, не испортило вкус вечера.

Я решил рассмотреть больные пальцы при свете керосиновой лампы. Осмотр показал наличие водянистых пузырей под кожей, что подтвердило подозрения об обморожении. Всему виной стали поджаренные на печке унты. Я продолжал в них ходить, потому что другой обуви не имел. А шить охотничьи обутки я, разумеется, не умел.

К слову сказать, умение шить и ремонтировать обувь и одежду – обязательное качество для охотника-профессионала. Без этих навыков человека вообще нельзя выпускать в тайгу. Уж молчу о том, что охотник должен уметь вообще все: быть плотником и столяром, слесарем и жестянщиком, пекарем и хирургом, вальщиком леса и радиотехником и так далее. Всего не перечесть. Где и когда могут пригодиться эти знания и умения – не знает никто. Но от них зависит и жизнь охотника, и его здоровье. Погибнуть или покалечиться в тайге можно от элементарной глупости: сварил компот из сухофруктов в оцинкованном ведре – получил сильнейшее отравление, поленился наточить топор – он скользнул по твёрдому и мёрзлому бревну и воткнулся в собственную ногу, мягкую и тёплую. Врача, который промоет желудок и зашьёт рану, рядом нет. Он сидит в больнице, километров за триста от вас.

…марта 1982 года.

Да, та памятная встреча состоялась в Юркиной квартире.
Нас с Иваном уже ждали. Компания солидная: начальник милиции,
секретарь райкома партии, сам Юрка и мы, два дурака.
После уточнения деталей операции я, собрав в кучку всё нахальство,
потребовал гарантий.
- А моего обещания разве не хватит? – удивился партийный начальник.
- Нам бы от вас бумагу, - вставил и Ванька своё слово.
- Ну, хорошо, будет вам бумага. Письмо на имя директора промхоза устроит?
И секретарь полез в портфельчик за официальным бланком райкома.
Он быстренько написал письмо и поставил заковыристую подпись.
Но почему-то не спешил отдавать этот документ нам…
- А печать? – строго спросил мой друг.
- А печать на таких бланках не ставится. Моей подписи вполне достаточно.
Только и у меня есть условие. Точнее, два.
Вот я на вас смотрю и думаю: хорошие и честные парни…
А как могут поступить хорошие ребята в такой скользкой ситуации?
Правильно… Я бы, например, на вашем месте тоже согласился – куда деваться?
И бумагу потребовал… А потом тихонько шепнул этим жуликам:
так, мол, и так, вы – под колпаком.
И весь наш план – псу под хвост.
И вот первое: каждый из вас прямо сейчас напишет заявление
на имя начальника милиции, Петра Ивановича,
что по имеющимся у вас сведениям у таких-то студентов
подготовлена к вывозу в город Иркутск партия соболиных шкурок,
подлежащих обязательной сдаче государству.
И вы просите милицию принять меры к задержанию преступников.
Правильно я говорю, Петр Иваныч?
Нам с тобой ведь тоже страховочка нужна?
Оно, конечно, вроде бы и некрасиво. Но кто же эти писулечки увидит,
если всё гладко пройдёт? А если операция по вашей вине сорвётся,
то мы этим бумагам дадим официальный ход…
Предъявим жуликам, возбудим уголовное дельце.
Тут уж вам, конечно, не до промысла будет… Ни куда не денешься.
Хоть и свидетели, но и на допросы нужно ходить, и в суде показания давать…
Ну, а если всё гладко…
То вот и второе условие: вы показываете моё письмишко директору
и устраиваетесь на работу, в Тетею.
Но письмо не оставляете, не люблю я этого.
Мало ли как жизнь повернётся? А тут – моя рекомендация… Нехорошо…
Так вы с письмом – прямо ко мне. Я сразу Петра Иваныча приглашу
с вашими заявлениями. Вот мы бумажечками и обменяемся.
Всё – по-честному. Бумажки порвали и сразу забыли о наших делах…
Будто ничего и не было…
Как, Пётр Иваныч, принимается страховочка?
Начальник милиции восхищённо хмыкал и согласно кивал.
- Я письмо написал. Теперь ваша очередь, - жёстко сказал бывший гэбэшник
и положил перед нами два листка писчей бумаги…

Противно вспоминать об этом…
А в записях – одна экзотика.
«Будто ничего и не было…»

***
Ночью пришел Иван. Он выглядел грязным, замученным и слегка подкопчённым. Пока грелась вода, жадно пил чай и с наслаждением курил. Мы помогли ему вымыть голову, накормили остатками супа из рябчиков и жирными оладьями. Потом я налил ему ещё одну кружку сладкого и крепкого чая и заставил рассказывать.

Оказалось, что Иван тоже столкнулся с полным отсутствием соболя везде, где ещё оставались едва заметные, занесённые снегом следы наших предшественников. Он двинулся по левому притоку Тетеи, по речке Верхняя Пульваногна. И ему удалось добраться до мест, где не успели побывать конкуренты. Обрывались следы человека, и начинались следки ещё живых соболей. Но беда заключалась в том, что до этих не пойманных зверьков приходилось почти целый день идти по обловленным и опустошённым местам.

Ванька понимал, что с ночёвками у костра долго не протянешь, и решил построить укрытие от мороза. Он нашёл старый шурф, проще говоря – яму. Вокруг неё сделал малюсенький сруб с потолком из жердей. Из оцинкованного ведра изготовил печку. Одними плоскогубцами ухитрился соорудить трубы из узких полос кровельного железа и залез в эту «могилу» ночевать. Пары выгорающего цинка сделали чёрное дело: Ванька слегка отравился, и у него начались галлюцинации. Однако он сумел поставить капканы вверх по реке. А потом стремительно закончились продукты, и он пришёл к нам.
Вот и вся история.

Ещё он сказал, что освоить эти места одному – физически невозможно. И замолчал. Но нас и не нужно было уговаривать. Глаза моей жены заблестели, видно ей хотелось новых приключений и каких-то перемен в обыденной жизни. Она начала собирать рюкзак. Меня живо интересовал лишь один вопрос: как она доберётся до балагана без лыж? Я планировал нести на себе все наши продукты, Ванька тоже собирался идти не налегке: нужно тащить капканы, печные трубы, посуду и часть муки, которую принёс Серёга. Переход, по словам Ивана, занимал пять-шесть часов. Решение, однако, приняли: Ванька идёт первым и не ждёт нас, за ним – моя подруга, по лыжне, но без лыж, а я замыкаю процессию.

Утром мы быстренько собрались в дорогу, оставив в избушке запас дров и четыре кусочка сахара. Больше ничего из продуктов припасти не получилось. Зачем думать о завтрашнем дне перед серьёзным наступлением? Никто из нас и не рассчитывал, что, возможно, придётся отступать…

***
Иван скрылся за поворотом реки. Жена мужественно шла по лыжне впереди меня, периодически проваливаясь по колено. Я замерзал. Одежда после путешествия по нартовой дороге оказалась облегчённой до предела. Полный комфорт я испытывал только при очень быстрой ходьбе. Как назло, установились жёсткие морозы. Судя по шуршанию пара изо рта, температура окружающего пространства опустилась ниже -55; по Цельсию. По реке сквозил лёгкий ветерок, пронизывающий до костного мозга.

Казалось, даже в голове мозги отвердели, и работает лишь одна извилина, а в ней – единственная мысль, точнее две: попасть в тёплое логово и вдоволь поесть жареного мяса. Скорее всего, это огромный кусок лосятины, нашпигованный свиным салом и чесноком. Он долго томился в жаркой духовке, пропитал запахом весь дом и покрылся румяной корочкой, под которой сохранились все соки. И вот, наконец, он лежит на блюде, в центре стола. Гости замолкают. Слышен приятный звук разрезаемого сочного мяса, лёгкий звон рюмок, урчание и постанывание мужчин, забывших обо всем…

Можно согласиться и на горячие пельмени. Они сделаны из белоснежного тонкого теста, которое прочно удерживает лосино-свиной фарш со всеми его соками до того самого момента, когда пельмень уже чуть-чуть впитал уксус, смешанный с ядрёной горчицей и чёрным перцем. И вот он попал в рот сразу вслед за маленькой рюмкой водки и лопнул там. Рука тянется за вторым, а потом за третьим…. А в жирном бульоне с луковкой и лавровым листом, поспевает очередная порция….

Я шёл за женой и наливался ненавистью к болвану Серёге, оставившему нас без лыж.
У меня была масса времени, чтобы любоваться девственной природой. Наверное, всё вокруг выглядело действительно прекрасным, но чтобы это оценить, нужно находиться в тёплом и уютном космическом корабле. Или в скафандре с подогревом. Прямой контакт лёгких с обжигающим воздухом очень неприятен. В этом воздухе искрились замёрзшие молекулы влаги, ставшие частицами инея. Они плавно опускались прямо из бездонного неба. Наверное, это красиво… Ванька, скорее всего, уже варил чай в балагане и курил душистую махорку. А у меня едва шевелились пальцы на руках. Жена молча тащила рюкзачок с ненужными вещами, которые я предлагал оставить...

Шли долго. Очень долго и медленно. Потом она ползла по лыжне на коленях, упорно не отдавая рюкзак. Мне стало интересно: доползет или нет? Лыжня свернула на большой мыс, срезая огромную речную петлю. До балагана оставалось не больше трёх километров. Я тихо радовался, что жена маленькая и лёгкая, потому что понял: силы у неё закончились. Она уже не могла ползти и лежала на снегу, лицом вниз, не шевелясь. Пришлось бросить груз и взвалить на плечи это упорное и живучее существо. Появилась возможность идти быстро, и в скором времени показался балаган с весёлой струйкой дыма.

Уже через минуту жена начала весело щебетать, и трудно было поверить, что ещё полчаса назад она из последних сил ползла по лыжне. Ещё я понял, что у меня не два, а целых три «больных зуба»: кроме дикой боли в пальцах ног, прибавилась боль в кончике носа, который я успел обморозить. Не хватало третьей руки, и я попросил прекратить щебетание и заняться делом: подержать в тёплой ладошке мой оттаивающий нос. А сам сжимал руками адскую боль в пальцах ног и мучительно хотел писать, хотя сомневался, что ещё осталось то, чем это делают. Иван деликатно ушёл за брошенными вещами…

…марта 1982 года

Да, в записях – одна экзотика.
Через два дня меня обещают выписать.
Правый глаз почти закрывается, физиономия чуть перекошена,
но выглядит уже не так страшно.
Или, может, привык.

Перед нами лежали два листа серой писчей бумаги,
на которых каждый должен написать первый в жизни донос.
У нас есть цель – в центре Сибири создать коммунистическую колонию.
Для этого нужно чуть-чуть испачкаться – заложить двух жуликов…
Ещё вчера мы были такими же студентами.
Ещё вчера мы сами браконьерили и ловко обманывали ненавистное Государство.
А сегодня оно сладострастно жмурит глазки
и шепчет: «Мальчики, ну скорее подставляйте свои попочки…
Это же совсем не больно… Об этом никто и никогда не узнает…
А уж я для вас сделаю всё-всё… Вы, конечно, можете и отказаться.
Тут дельце сугубо добровольное. Никто не принуждает.
Найдёте, может быть, другое местечко. Сибирь большая.
Но стоит ли рушить планы из-за двух преступников?
Мы их, конечно, и без вас поймаем…».

Нас не били и не пытали.
Никто не обещал сгноить в лагерях наших родственников.
Мы добровольно написали два доноса, посчитав,
что искалеченные судьбы студентов – нормальная плата,
а великая цель позволяет закрыть глаза на средства…

И как теперь отмыться?


***
Утро началось с изготовления печки для будущего зимовья. Иван нашёл бочку из-под бензина и сумел докатить её до балагана. Мы отрубили третью часть этой бочки, используя один топор вместо зубила, а второй в качестве кувалды. Оказалось, что на морозе топоры действительно раскалываются, если по обуху одного колотить со всей дури обухом второго. Печку все-таки смастерили, а жестяные трубы предусмотрительно сняли ещё на базе, оставив банную печку без трубы. Жена осталась в балагане, а мы двинулись к Ванькиной «могиле». Назвать иначе его убежище – язык не поворачивался, я понял это, когда пришли на место. Нужно быть полноценным безумцем, чтобы лежать в земляной норе в ожидании рассвета, вдыхая пары цинка.

Здравомыслящие люди строят зимовья из сухостойной сосны, а не из чугунно-свинцовых лиственничных брёвен. Лиственница используется на два первых венца, которые гниют от контакта с землёй. Стены из сухостойной сосны делать легче ещё и потому, что можно использовать толстые бревна: они в два раза легче свежемороженых при одинаковой толщине. Не теряя времени на здравое обсуждение, мы немедленно принялись валить сырой лес. Это оказалось сложным делом. Из двух топоров один благополучно раскололся ещё утром. На обухе виднелась трещина, и каждую минуту лезвие готовилось соскочить с топорища и упасть в рассыпчатый снег.

Идея заключалась в следующем: маленькую индивидуальную могилку, которую изладил для ночлега Иван, мы решили сделать большой братской могилой, где можно умирать от надвигающегося голода с некоторым комфортом. Оставалось расширить шурф и построить вокруг него низкий сруб с лазом в потолке. В результате могло получиться нечто среднее между плохой избушкой и скверной землянкой. Время промысла стремительно сокращалось, и терять его даром никто не собирался. Мы повалили рядом с шурфом десяток чугунных лиственниц, отпилили два десятка свинцовых брёвен и даже дотащили их к месту. На этом наши силы вместе с закатившимся солнцем почти полностью угасли. В строительстве тёплого логова я считал себя самым заинтересованным лицом – всё-таки жена в положении. Иван был до предела вымотан, и мне удалось убедить его уйти в балаган. А на следующий день привести мою жену. Я остался жечь костёр в шурфе, чтобы появилась возможность его расширить. Грунт промёрз до железобетонного состояния. Это неудивительно: в этих краях за всё лето земля оттаивала только на полметра. Мерзлота не зря называется вечной.

       С целью экономии дров я решил не разводить лишний костёр для ночлега: в шурф мы натолкали сухих сосновых брёвен, и они прекрасно горели. К сожалению, они прогревали не только землю, но и окружающее пространство. Чтобы не терять драгоценное тепло, я соорудил поверх шурфа настил из жердей, над ним из одеяла сделал навес и решил отдохнуть прямо над пеклом. Рукавицы положил под голову и мгновенно заснул.
Проснулся. А вокруг – огонь. Горело внизу, пылал навес надо мной. Я выскочил из ада, совершенно забыв о рукавицах, которые, разумеется, упали в огонь. Оказаться без рукавиц на свежем воздухе, который громко шуршит при выдохе – очень неприятно. Всю ночь, при свете луны и костра, я занимался срубом. Топор периодически соскакивал, а топорище приходилось нагревать над огнём. Никогда не думал, что деревяшка может быть такой обжигающе холодной.

Сидя у огня, я грыз застывшую до каменного состояния лепёшку и сосал кусочек сливочного масла. Очевидно, здорово растерялся от случившегося пожара. Именно тогда я чувствовал себя маленьким замерзающим червячком. Ярко светила луна. На другом конце земли мои ровесники не обращали на неё никакого внимания. Их жизнь заключала в себе другой интерес и не зависела от лунного света.

Позанимавшись вынужденным «героизмом» всю ночь и всё утро, я закончил плотницкие работы. К обеду, не состоявшемуся из-за отсутствия еды, сруб был готов. Назвать это сооружение срубом мог человек, обладающий богатым воображением. Мой позор злорадно светился щелями. В любую из них пролезал палец. В этот момент в плохо соображающую голову пришла лишь одна, но прекрасная мысль: я расширил шурф, тёплую землю превратил в жидкую грязь и этой грязью начал замазывать щели. «Штукатурка» на морозе стремительно превращалась в камень.

К приходу Ивана и беременной жены в шурфе стояла печка, а из трубы жизнеутверждающе шёл дым. Но потолок я сделать не успел. Мы быстро изготовили его из жердей, засыпали щепками и залили жидкой грязью. Уже в темноте сделали в этом логове нары и благополучно переночевали. После кошмарной предыдущей ночи я спал как убитый, а Иван, наверное, не спал совсем, потому что периодически подкладывал в печку дрова.

Утром он убежал ставить капканы, оставив меня зализывать раны. Ладони представляли собой два больших пузыря, с отдельными пузырьками на каждой фаланге. Но я видел счастливые глаза жены... У нас продолжался медовый месяц. Хлеба только не хватало и сахара. 
А логово получило устойчивое название – «Нора». С этой жилой точки и началось дальнейшее освоение реки Верхняя Пульваногна, на которой до тех пор лишь иногда охотились эвенки с оленями, нартами и чумами.

… марта 1982 года.

В гостиницу возвращались молча.
Я думал: а что, собственно, произошло?
С этими злосчастными студентами мы даже не знакомы.
Ну, написали поганые бумажки. И что?
Поделился спасительными мыслями с Иваном.
Он, не глядя на меня, сказал лишь одно:
«Не прикидывайся дурачком. Сам ведь понимаешь – продали мы этих балбесов.
И неважно – всплывут заявления или нет…».
Я отметил, что Ванька воздержался от неприятного,
но правильного слова «доносы».
Наверное, тоже искал какие-то внутренние оправдания.
Я не знаю, может быть, соучастие в подлом деле и сближает людей…
Но в наших отношениях образовалась первая и едва заметная трещинка.
Радость, горе, ненависть и даже смерть… Да всё что угодно…
Только любовь к женщине и подлость – явления единоличные.
Их нельзя разделить на двоих, по-братски.
Каждому достается всё или ничего.
Никогда в жизни мы не вспоминали эту историю.
Как-то обходили стороной. Но от дружбы осталась лишь внешняя оболочка.
Я читаю таёжные записи,
но нигде не вижу даже намёка на то, что всё изменилось.
Чем больше человек узнаёт о себе,
тем меньше желания открывать душу перед кем-то.
Кто же примет твоё уродство? Кому ты нужен…
А ведь мы все – уроды.
Потому и обречены на пожизненное одиночество.


***
Первый соболь попал в один из капканов, которые поставил Иван во время «разведки боем», когда чуть не угорел от печурки из оцинкованного ведра. Соболь оказался тёмным, пушистым, и для нас – очень дорогим. Иван снял шкурку, и мы долго радовались добыче, мяли в руках и раздували драгоценный мех, нюхали и запоминали особый соболий запах. Исчезло противное ощущение неуверенности. Мы поняли: если в тайге соболь есть, то он попадётся.

На следующий день мы с Иваном решили подняться по реке как можно дальше, чтобы понять, насколько наши владения богаты зверем и птицей. Река была неширокой и в нижнем течении сильно петляла. Берега, заросшие елью и лиственницей, выглядели мрачно. Если идти прямо, а не повторять все изгибы и выверты речного русла, то Нора находилась примерно в пяти километрах от места впадения Пульваногны в Тетею.

От Норы, вверх по течению, облик реки менялся. Оставались ещё угрюмые коридоры из чёрных елей, но всё чаще встречались открытые пространства. Они казались удивительно похожими на укрытые снегом поля и луга европейской России. Да, местность напоминала привычные русские просторы. Если, конечно, не знать, что под снегом – густые заросли карликовой березки или высокий кочкарник, по которому ходить без лыж просто невозможно. Никто и никогда не будет здесь пахать, сеять или косить. Некоторые участки реки оказались полностью, до голого льда, утоптаны стадами диких северных оленей, которые лизали лёд, восполняя недостаток минеральных веществ. Иногда встречались участки замерзшей наледи, по которым можно бежать, держа лыжи в руках.

Все дальше и дальше мы уходили от тёплого логова, и всё более дикими становились места. Периодически мы видели следы соболей и уже начали отличать крупные следы самцов от изящных следов самочек. Нам встретились следы волков, которые охотились за оленями-дикарями, а в одном месте попался след росомахи. Эти звери имеют огромные охотничьи участки и встречаются достаточно редко. Но нас интересовали только соболя. Они преспокойно жили в этих глухих местах и не подозревали о наших алчных планах.

Мы ставили капканы, используя в качестве приманки кишки и перья убитых мной рябчиков. Способов установки капканов множество, но мы с Ваней использовали в то время всего два. В первом случае срубается молодая лиственница на высоте метра над уровнем снега. На пенёк кладется ствол этого же дерева таким образом, чтобы толстый его конец уходил за пределы пенька. На этом конце устанавливается незамаскированный капкан, а над ним висит приманка. Соболь, по нашему представлению, должен был оценить удобство единственного подхода к аппетитной приманке, а потом упасть вниз с зажатой в капкане лапкой.

Во втором случае рядом с толстым деревом забивались два ряда кольев, проход между ними соответствовал ширине капкана. Сверху – крыша из лапника, а внутри «домика» – приманка. Соболь должен зайти в домик, чтобы отведать потрохов и неминуемо попасть в капкан. Мы ещё не знали, что у подобных ловушек быстро поселяются мыши, которые с нетерпением ждут гибели лютого врага, чтобы настричь мягкой и тёплой шерсти для матрасов, одеял и подушек в своих комфортабельных гнездах. Стоит охотнику задержаться с проверкой капканов, и соболья шкурка будет основательно подпорчена.

Мы ставили капканы, продвигаясь по реке все дальше и дальше, пока не вышли к длинному озеру. Возможно, это был широкий плёс, потому что в дальней его части речка опять входила в обычные берега, поросшие тёмным и непролазным ельником. Около левого берега озера обнаружился незамерзающий ключ, и мы решили, что где-то здесь нужно построить жильё. Но это имело отношение к будущим временам.

От Норы до озера, с работой, мы шли весь световой день, а обратно вернулись часов шесть, при ярком свете луны. В Норе нас поджидали горячие лепёшки и чай с последним сахаром. Ночью мы решили, что поставим чум на середине пути к озеру. Для дальнейшего освоения участка нам требовалась ещё одна жилая точка.

Моей жене предстояло самостоятельно жить в Норе трое суток. Она согласилась… при условии, что у нее будет винтовка, чтобы отстреливаться от волков. Они, по её мнению, давно запланировали напасть на Нору, прогрызть стену и добраться до нежного мяса одинокой и беззащитной женщины. По правде говоря, в душе мы смеялись, но решили, что одной винтовки нам хватит, потому что наши жилы и кости вряд ли могли привлечь опасных хищников.

Таёжные волки так же боятся человека, как чёрт – живого попа. В этом их отличие от волков, обитающих в обжитых людьми районах, где звери не менее осторожны, но более привычны к соседству человека. Таёжные волки обходят зимовья стороной. Да так далеко, как только им позволяет острое обоняние. Если человек чувствует запах избушки за пару километров, то волки чуют его километров за пять, не меньше. Для человека опасны только два существа в тайге: другой человек и медведь-шатун.

Решение о трехсуточном походе приняли большинством голосов. С тем и легли спать. Наше логово так прогрелось, что за всю ночь ни разу не пришлось подкладывать в печь. Спали как убитые.

…марта 1982 года.
Сегодня выписали из больницы.
Врачиха смотрела на меня с нескрываемым удивлением
и, оформляя бумажки, лишь качала головой.
С завтрашнего дня я приступлю к работе охотоведа.
И главной «дичью» станут браконьеры.
Самый хитрый, безжалостный и опасный зверь – человек.
Это не глуповатый соболь.
Сегодня ещё можно напиться, а завтра с этим делом нужно завязывать.
И надолго. Надеюсь, что надолго.

В Свиридовске я не был почти восемь лет.
Город даже и не заметил моего отсутствия.
Потихоньку рос, но так и остался
пятиэтажно-приземистым уральским городком.
Все они ранней весной похожи на грязных, закопчённых беспризорников.
Я ехал в автобусе и внимательно смотрел на людей.
И слушал странную коряво-похабную речь с обыденно-привычным для всех матерком.
Люди изменились. Кажется, они стали мельче и невзрачнее.
Будто чья-то невидимая рука выщипала всё, что отличалось
и выделялось из общей сорной массы.
Вырождение… Иначе не скажешь.

Изредка встречаются почти знакомые лица.
Но меня, слава Богу, никто не узнаёт.
Чему удивляться… Отец прямо сказал, что в тайге
я постарел лет на двадцать. Время и вправду было плотным.
Но пришло другое. Оно – как грязная вата.
В тайге каждый человек – как неповторимая новогодняя игрушка.
Видишь его мало и стараешься запомнить каждый жест и каждое слово.
Здесь людей полно. Небьющихся картонных людей, живущих в глухом времени.

Как же хочется во всём разобраться и всё понять….
Что у меня есть? Лишь память и эти записи…


***
Чум – замечательное изобретение северных народов. Это родной брат индейского вигвама или типи. Жилище имеет минимальную поверхность теплоотдачи, в центре горит небольшой костёр, дым от него выходит через отверстие в вершине конуса. Ты лежишь, смотришь на огонь, а над ним висит чайник или котелок с супом.

Передвигаться внутри чума можно лишь на четвереньках – горячий дым стоит на высоте метра над земляным полом. Он почти невидим, но дышать в верхней части –  невозможно. Зато там прекрасно сохнет одежда. Правда, её аппетитный копчёный запах распугивает живность, но ночевать в чуме всё-таки лучше, чем у костра, где с одной стороны тебя ласкает пятидесятиградусный жар, а с другой пробирает мороз той же температуры, только со знаком «минус». Если в это время к застывшему носу и раскаленному заду присоединить медные провода, то полученного напряжения хватит для транзисторного приёмника. Вот только нет его, и проводов нет. И вместо задушевной песни – голодное урчание в животе.

Продовольственные запасы почти закончились, а мы забирались всё глубже в дикую тайгу. Интересен механизм принятия авантюрных решений. В голове возникает какой-нибудь сумасшедший план, и тут же появляется масса соображений, отвергающих всё, что опасно для организма. А опасно всё. Если верить этим мыслям, то остаётся сидеть в избушке и ждать спасения. Чтобы сохранить хоть какую-то независимость, нужно внимательно выслушать себя и не спорить. А потом, не обращая внимания на внутренние вопли, двигаться дальше. Стоит пойти разок-другой на поводу у страха – и это станет нормой. Но следует различать идиотизм и обоснованный риск.

Уже к полудню мы пришли на место. Прямо на берегу стояла огромная сухостойная сосна – прекрасный запас дров. Для изготовления чума предназначался кусок тонкого брезента. Оставив часть вещей, мы пошли дальше, к озеру, чтобы заготовить лес для строительства избушки. Часа через три оказались на озере, где в симпатичном месте на берегу, рядом с незамерзающим ключом, свалили десятка полтора могучих лиственниц, попили чаю и рванули обратно, чтобы успеть поставить чум.

Вернувшись к вещам,  мы долго валили проклятую сухару. Она лет сто накапливала смолу и ненависть к лесорубам. Потом пришлось отпиливать от неё чурбаки для костра, рубить жерди для чума, разматывать и закреплять брезент. В новом логове мы тупо грелись у костра, курили и пили несладкий чай с половиной единственной лепешки. Говорить не хотелось, но я чувствовал, что Ивана что-то мучает. Мы хорошо понимали друг друга и без слов. Я сказал, что женщина в этой истории – лишний рот. Что я уведу её в деревню, а обратно принесу муку, сахар и растительное масло. Иван виновато улыбнулся и промолчал.

Быстро прикинули, что отступление займет не меньше трёх-четырех дней. За первый день мы пройдём от Норы до Карелинской базы, передохнув в балагане не больше часа. На базе – четыре кусочка сахара, там мы получали право съесть последнюю лепёшку. Весь остальной путь до деревни – натощак. Следующий отрезок пути – от базы до Нирпока с остановкой в Мукосконе. Ночевка в Нирпоке уже не предполагала затрат времени на приготовление пищи. Последний переход до деревни обещал быть самым тяжелым. Большую часть этого пути мне придётся нести жену, потому что по всем прикидкам она должна будет к этому времени полностью потерять силы.

Мы говорили о живом человеке, которому предстояли заведомо непосильные испытания, так просто и обыденно, как будто речь шла и не о человеке вовсе. По плану, в день выхода в деревню мне надлежало вернуться с грузом в Нирпок, переночевать там и отдохнуть, чтобы вечером следующего дня, миновав все зимовья, прийти в балаган, где будет ждать Иван, к тому времени уже трое суток не евший ничего, кроме вареной воды.

Определившись со сроками, мы ещё раз перекурили, и я, не теряя времени, пошел в Нору, где жена уже наверняка сходила с ума. Иван остался в чуме. Завтра он собирался разведать речку выше озера и поставить там капканы.

…марта 1982 года.
Веду себя, как напакостивший мальчишка.
Всё оттягиваю и оттягиваю самое неприятное. Смешно.
Ведь эти строчки вряд ли кто-нибудь прочитает!
Удивительное дело: даже самому себе трудно признаться в подлости…

А дело было так.
Мы заманили бедолаг-студентов в номер,
где жил Иван. Его сосед улетел в Иркутск,
но к Ивану, по распоряжению милиции,
постояльцев не подселяли.

На закуску и выпивку даже тратиться не пришлось.
Юрка принёс казённый набор, предназначенный специально
для операции: две бутылки спирта, четыре банки говяжьей
тушёнки, трёхлитровый баллон маринованных огурцов,
палка полукопчёной иркутской колбасы
и пара буханок. Иван открыл банки,
крупными кусками покромсал колбасу и хлеб.
В Ербогачёне всегда пекли прекрасный хлеб.
Я собрался разводить спирт, но парни-охотоведы
посмотрели на меня с лёгким презрением.
Один из них сказал: «Не вздумай портить продукт. Будем запивать...»

Первым делом выпили за знакомство.
Впервые пришлось пить спирт неразбавленным. Пошло хорошо.
Главное – не дышать, чтобы потом не кашлять до слёз.
Студенты чуть постарше нас – пятый курс – шестимесячная практика.
Одежда – обычная. Куртки из шинельного сукна,
свитеры из овечьей шерсти, суконные штаны в хромовых заплатах,
самодельная обувь из яловой кожи – чирки,
с подошвами из резиновой транспортёрной ленты
и суконными же голенищами. Под куртками,
на брючных ремнях – эвенкийские охотничьи ножи в глубоких ножнах.
Ножи – грубой работы с обыкновенными деревянными ручками
и особой односторонней заточкой.
По здешним меркам – нормальный мужицкий вид.
От снятых курток крепко пахло дикой костровой жизнью.

Перед приходом гостей и выпивкой мы с Иваном
съели по стограммовому куску сливочного масла –
известный способ не захмелеть мгновенно.
К середине второй бутылки охотоведы прониклись доверием,
притащили свои рюкзаки и растрясали перед нами собольи шкурки,
раздували мех и объясняли отличие настоящего «баргузина»
от шкурок «амурского» и «енисейского» кряжей.
Я включил верхний свет и задёрнул плотные шторы,
объяснив, что у настольной лампы ничего не разглядишь.
Свет и шторы – сигнал.
Ровно через три минуты в дверь громко постучали.
И в номер ворвалась свора возбуждённых милиционеров...

***
Без особых приключений примерно в три часа ночи я добрался до Норы, где моя жёнушка считала часы до нашего возвращения. Издалека я начал кричать, чтобы она не пристрелила меня ненароком. Она услышала голос, и ей показалось, что начались слуховые галлюцинации, и она благополучно сошла с ума. Встреча получилась трогательной и нежной.

Утром мы обсудили ситуацию, признали её безвыходной, собрали вещи и двинулись в обратный путь. Поздним вечером пришли на базу к четырем кусочкам рафинада и запасу дров. Переход дался легче, потому что одно дело идти по незнакомой местности, а другое – по знакомым местам. Выспались, попили горячей воды и двинулись в Нирпок. Жена и этот участок прошла без моей помощи. Проваливалась довольно редко, о чём-то сама с собой разговаривала, и я начал подумывать, что её психика уже слегка пошатнулась от холода и голода.

Мы едва забрались на крутой берег и доползли до зимовья. На это ушли почти все силы. В зимовье – зверский холод и ни полена дров. Жену я оставил на нарах, покрытых куском лосиной шкуры, а сам пошел искать сухостойное дерево. Нам повезло: в избушке имелась двуручная пила. Затащив двухметровое бревно прямо в зимовьё, я положил его поперек нар, довольно грубо поднял на ноги женщину, которая уже начала засыпать. Потребовал, чтобы она держалась за рукоятку на другом конце пилы и грелась, помогая мне. Минут через пятнадцать в печке весело трещал огонь и нашей жизни уже ничего не угрожало. Пилить дрова в тепле – очень комфортно. Можно не торопиться, потому что северные ночи длятся бесконечно. Особенно долгими они кажутся голодному человеку.

Утром вышли рано – очень хотелось есть. Жена по-прежнему с кем-то разговаривала. Я шёл сзади, экономил силы и терпеливо ждал, когда она упадёт. Это произошло в самом конце пути, рядом с деревенским кладбищем. Жена показалась очень удобной для переноски. Всего через полчаса после возвращения в деревню она окончательно пришла в себя. Я сидел за столом и ел какой-то суп с хлебом. Она села рядом и так же молча принялась за еду. В полусотне километров от нас, в балагане или в Норе, наш друг Иван уже вторые сутки голодал. Через пару часов мне следовало возвращаться назад с мукой, маслом и сахаром. И я наедался впрок, чтобы в пути не трогать запасов.

Наш медовый месяц закончился. Впереди – вся остальная совместная жизнь. Мы ещё не знали, что она будет примерно такой же. Прощались без лишних слёз и слов. Жена сказала только, что ошиблась с беременностью. Мне казалось, что мы уже хорошо понимаем друг друга. О трудностях строительства коммунистической колонии в географическом центре лагеря социализма думать в ту пору было некогда. Их приходилось преодолевать.


Эта часть записей закончилась.
В них – правда. Но какая-то совсем не главная правда.
Всего одна строчка: «Мы устроились в единственной гостинице
и терпеливо ждали отправки…».
А на самом деле….

Когда я вернулся к Ивану, он с философским спокойствием
жарил на последних каплях постного масла несъедобное мясо соболя.
Мы ещё три недели мотались по тайге,
но ни разу так и не поговорили о том грязном деле.
Соучастие навсегда разделило нас.
Мы остались напарниками, но перестали быть друзьями.
Наверное, и... людьми.
Тогда, в гостинице, нас «повязали» вместе со студентами
и увезли в отделение милиции.
А утром – моментально устроили на работу.
Первым же обозом Ивана отправили в Тетею.
Обменом доносов на партийное письмо занимался уже я сам.