Опоздание к прошлому. Глава восьмая

                УСМЕШКА ФОРТУНЫ

     За окном ночного поезда, увозящего меня в Ригу, проплывают картинки прожитых в Москве десяти дней. БАСяки, незабудки, «ночь плача», глаза Гены, стоящего на перроне... В них любовь, нежность и «еврейская скорбь»... Горькая улыбка разлуки не даёт ему органично паясничать, подбадривая себя ли, меня?.. Увидимся ли в октябре? Ведь я ему так ничего и не сказала о своём, неожиданном для меня, чувстве... Может быть и хорошо? Не знаю. Тело всё ещё помнит его, но уже слышу окрик Натальи Ильиничны, меняющей обстоятельства этюда... Вот и красавица дверь в кабинете Северина открывается, а за ней, на сцене, - большой смеющийся медведь поднимает лапу, приветствуя меня... И я уже теряюсь в сонных догадках о своём счастливом актёрском будущем, которое вот-вот наступит..., если, конечно, разрешит мама.
 
     Колёса стучали всё громче и громче, предупреждая людей, сидящих в тоннеле, что над ними сейчас пройдёт поезд, оглушив всех ещё более страшным грохотом. Мамы спешно затыкали ушки младенцев грязными тряпичными и ватными тампонами, чтобы сохранить им слух.
Не волновались только те люди, которые уже давно оглохли от взрывов.  Я знала, что им уже не будет больно. А мне было больно, когда рядом с нашим домом что-то грохнуло.
Мама мне тоже заткнула ушки, закрыла их руками, прижав мою голову к себе, но я всё равно всё слышала. Надо закрыть ушки и медвежонку. Я не хочу, чтобы ему было больно.
Я слышала, как перед тоннелем, с той стороны, откуда мы только что вбежали в него, кричали  непонятно люди, и лопались воздушные шарики. Их, наверно, было очень много, потому что лопались они быстро-быстро подряд. Они красные, зелёные, белые, синие... А, чтобы не улетели, и я их могла достать, они были привязаны к давно маленькой для меня коляске. Мне стало жалко красивых шариков, и я заплакала. Потом заплакали другие дети, закричали вокруг люди и побежали по тоннелю к другому выходу. Мама схватила меня на руки и тоже побежала. Мы бежали так быстро, что медвежонок не смог нас догнать и остался там, где мы сидели. Я кричала, хотела взять медвежонка, но...

     Я проснулась от плача малыша, который ехал с мамой в моём купе на нижней полке. Она его перепеленала, сунула в рот бутылочку с водой, и малыш успокоился. Какой странный сон мне приснился, подумала я и, перевернувшись на живот, посмотрела в окно. Солнце обещало скорое прибытие в Ригу.

     Дома ничего не изменилось! Всё было на своих местах, и серебряный стаканчик с восточной вязью стоял около графина, окружённый хрустальными рюмочками. Я его погладила, смеясь над своими восторгами в сквере. Ничего дома не изменилось! Вот и мама несёт мне тарелку вкуснейшего борща...
     - Как ты изменилась, доченька! – говорит она, стоя у буфета. Она всегда так стоит, наблюдая, с аппетитом ли едят дети, папа? – Ты вся светишься радостью! Не пойму, ты так рада, что  вернулась домой, или что-то произошло за последние дни в Москве?
     Только я собралась рассказать о самом главном событии, как раздался тенорок брата:
     - Привет, сестричка! – помахал мне грязной пятернёй Лёвчик, вваливаясь с ещё более грязным мячом в комнату.
     - Куда ты?! – закричала на него мама. – Снимай всё в коридоре! – и вышла вместе с Лёвой на кухню.
     Ничего не изменилось дома! Сейчас будет орать Лёва:
     - Мам!.. Щиплет... Глаза!.. Не надо, мам... Щиплет!..
     Этот крик можно услышать каждый день. И сколько бы не сопротивлялся Лёва, мама отдраит грязь с его лица, рук, коленок... Вот он уже чистый, злой после мыльной экзекуции, пытается отобрать у мамы грязную майку, чтобы снова её надеть. Вечная беда, переодеть Лёвку во что-нибудь другое – проблема.
     - Лёва, примерь рубашку, - прихожу я на помощь маме. – Я тебе её в Москве купила.
     - Не буду... Не надо...
     - Тогда подарок не получишь. Я его твоему дружку, Петьке, отдам.
     - А какой подарок? – глазки у Лёвчика загорелись.
     - Надень рубашку, - настаиваю я.
     После некоторого колебания и уже формального сопротивления Лёва надевает рубашку. Чуть велика, но на его тощую шею рубашки не шьют. Мама довольна. Бежевый цвет рубашки светленькому Лёве и его карим глазам идёт. А что велика – не беда. Он растёт со скоростью гриба после дождя.
     Я выношу металлический конструктор с маленькими винтиками и гайками, дырявыми металлическими пластинами, которые можно соединять между собой как угодно, а ещё здесь гаечные маленькие ключи, отвёртка... Восторгу Лёвки нет предела! Глаза сияют...
     - Класс!.. Сестричка, спасибо... Здорово!..
     Мама несёт ему тарелку борща.
     - Сними, Лёвочка, рубашку, а то запачкаешь, и надень чистую майку.
     - Не буду... Потом...
     - Лёва! – уже кричит мама, - Сейчас же сними рубашку и надень майку!
     Коробка с железками открыта... Лёвины пальцы перебирают их с таким же удовольствием, с каким девочки запускают пальцы в пушистых зайцев. Он не замечает, что я уже сняла с него рубашку, и только разок дёрнулся, потеряв из виду свои железки, когда майка на секунду перекрыла ему глаза. Он лопает борщ, но все ощущения сейчас в его левой руке, которая продолжает перебирать прохладные железки.

     Лёвочка... Любимый мой братик! Помню, как летом 1952 года тебя принесли полуторагодовалого из детдома. Ты вцепился в маму и, испуганно тараща глазки, ни за что не соглашался сидеть на диване, а каждое перемещение или переодевание оглашал таким воплем, что папа выскакивал из комнаты, посылая на наши головы страшные еврейские проклятья: «Об ге брохен, об ге штохен! Фабрензелс зер верн!»(Чтоб тебя разорвало, чтоб тебя изрезало! Горите вы все!)
     Ничего... Мы с мамой делали своё дело, не обращая внимания на ругань папы. У тебя не было коляски, детской кроватки. Ты ночью спал в маленькой железной ванночке, а днём - на моём топчане. Через месяц-два ты стал привыкать и ко мне, но папа был непреклонен, на твою улыбку внимания не обращал.
     В декабре в моей музыкальной школе был концерт-экзамен, где я должна была играть. Взять тебя с собой нельзя. Уходя, мама строго сказала папе:
     -Дувид! Лёвочка остаётся с тобой. Если с ним что случится, тебе не жить.
И мы ушли, а вслед нам раздавались твои вопли. Как мы с мамой волновались! Мчались на экзамен и после него домой, как на пожар... Вбегаем в комнату... А ты сидишь у папы на коленях, и вы оба со счастливыми лицами играете в лошадки! Слава Богу! Ты его во время нашего отсутствия обкакал. Пришлось папе подмывать не только тебя, но и застирывать свои брюки. С тех пор вы подружились, и почти каждый день папа тебе вырезал из деревянных чурок лошадок, пистолеты и всякую мальчишечью дребедень.
     С твоим появлением в семье стало больше покоя и лада. Когда ты чувствовал, что спор вот-вот перейдёт в скандал, ты взбирался на стул и включал свою неповторимую сирену. Твой рёв никто выдержать не мог, и все опять любили друг друга, а тебя больше всех, как истинного миротворца.
Как трудно оторваться от твоего милого образа малыша, мальчишки, подростка, юноши, отца семейства, наконец, сегодняшнего дедушки с двумя прекрасными внуками!.. Но надо возвращаться к себе двадцатилетней...

     Пока братишка увлечён конструктором, а папы нет дома – никто не мешает маме слушать мой рассказ о Москве. Присоединившись к маминому «рукоделию», (ремонту всего, что ещё можно поносить, использовать, не покупая нового) я начала рассказ, конечно, с самого главного – приёма на работу в студию Сац. Кто такая Сац, и почему в студии не учатся, а работают, объяснить не смогла и чуть не забыла упомянуть о прописке – главном условии будущей работы. Мне это казалось не существенным. Мама спокойно меня выслушала и резонно заметила:
     - Надо уточнить в ТЮЗе, кто такая Сац и что у неё за студия... Но ты не надейся, что в октябре будешь в Москве. Добыть там прописку практически невозможно. И Сац это хорошо знала, поэтому и сказала, что принимает тебя в студию. Не хотела тебя огорчать – ты же так долго её ждала.
     Я очень расстроилась. Мой триумф оказался пустым фантиком!?
     - Не переживай, - успокаивает меня мама, - мы же с тобой договорились... Год позанимаешься, подготовишься к экзаменам и поступишь в нормальный институт.
     - Где я буду готовиться?! – в отчаянии возразила я. – В Плявиняс?! В детском доме?! Там даже театра нет!
     - Надо было об этом раньше думать, - спокойно, но с тайной обидой на меня, ответила мама. – Если захочешь жить с нами, я переведу тебя на работу в Ригу. Это сделать легче, чем добыть  прописку в Москве. Расскажи мне лучше, как тебя встретили, что за семья у Гены, кто мама, папа...

     - Семья чудесная, добрая. Приняли меня, как дочку. Если бы не мама Гены, я бы не встретилась с Сац. А папа Гены – инвалид войны, как наш папа, только страшнее: у него нет правой ноги. Дина Исаковна с великим трудом, потратив кучу денег в разных конторах, смогла «выбить» для него протез и вместо инвалидной коляски – «Запорожец» с ручным управлением. Только протез плохой – очень натирает бедро.
     - Так у них  машина?! Молодец Дина Исаковна! А семья у них бедная?
     - Нормальная. Как мы.
     - И где папа работает?
     - Он сапожник. Чинит и шьёт обувь, заведует маленькой мастерской. У него работают ещё три человека, тоже инвалиды.
     - Ну, а что Гена? В институт готовится поступать?
 Я тут же вспомнила «ночь плача» и вновь ощутила нежное покалывание Генкиной щетины на лице. 
     - У тебя что-нибудь с Геной было? – внимательно и строго глядя на меня, спросила мама. – Почему ты покраснела?
     - Ничего не было! – обидевшись за себя и за Гену, возмутилась я. – Что ты вечно о гадостях думаешь?!
     - Ладно, ладно... Слова уже нельзя тебе сказать! Что-то всё-таки было?
     - Он хочет, чтобы мы поженились...
     - Ни до гедахт! Только этого не хватало! - воскликнула мама. – Что значит поженились?! У него что, есть профессия? Есть хороший заработок? У него своя квартира? Тоже мне - жених!.. Это у тебя есть профессия и, какой  никакой, заработок. Он что, собирается жить за твой счёт или за счёт отца-инвалида?
     - Причём тут заработок?! – негодовала я. – Он любит меня!
     - У мальчиков эта болезнь быстро проходит...
     - Он по-настоящему любит! Никто мне так не говорил о своей любви!
     - Дура ты... – вздохнула мама. – Много ли их было, любивших тебя?
     От неожиданно жестоких слов мамы, (она же знает, как болезненны для меня отношения с мальчиками!) от крушения всех надежд и обиды комок в горле перехватил дыхание...
     - Ну, что ты, донечка!.. – заволновалась мама. – Может, что-то было между вами? Ты скажи, не бойся... Ты сказала, что выйдешь за него?
     - Ничего не было! Ничего я не сказала! – закричала я, не сдерживая слёз.
     - Ты что, Натка?! – выбежал из другой комнаты Лёвка.
     - Иди к себе, Лёва! – строго приказала мама.
     - А чего она?
     - Я сказала, закрой дверь! – Лёвка испуганно скрылся за дверью. – Ну что ты плачешь? – обнимая меня и целуя, продолжила трудный разговор мама. – Это же хорошо, что ничего не было, что ты ничего не обещала... Не плачь... Ты у меня умница... Только, наивная очень, всем веришь... Ну, всё, всё... Тебе надо идти на вокзал, покупать билеты в Плявиняс. Ведь 1-е июля через пять дней... Иди, умойся и – на вокзал. С билетами летом – проблема. Надо взять заранее...

     С билетом в кармане я  обошла все свои любимые места в Риге:  парки,  бастионку,  улочки старой Риги...  Какой чёрт меня дёрнул завербоваться в Плявиняс?! Я прощалась с любимым городом и просила у него прощения за предательство. И перед мамой стыдно... Надо как-то загладить свою вину и исправить эту глупость с Плявиняс.
     Вот и понтонный мост, на котором паясничал Гена... Лето, а ветер такой же холодный, как тогда. Я глажу парапет, то место, которое целовал Генка... «Нет! Генка не может разлюбить, – думаю я. – Что же тогда такое – любовь, если всё просто, как у мамы?! А я? Люблю ли Гену? Наверное, да... Как можно не любить такую любовь, как у Гены?! Мы будем переписываться, а потом снова встретимся, и всё будет, как было в этот раз...»

     Я вернулась домой. Мамы не было, а папа с Лёвой колдовали над конструктором.
     - Здравствуй, папа! А где мама? Ты ел?
     - Мама ушла в ТЮЗ. Я уже поел.
     - А Натка плакала! – донёс Лёвка. – Она в Генку влюбилась. Они теперь тили-тили тесто... - но, получив от меня по шее, не смог закончить дразнилку и захныкал.
     - Не болтай, - оборвал Лёвкино хныканье папа. – Колёса крепче привинчивай, а то у тебя трактор в дороге развалится. Не так... Не так! Смотри...

     Мама пришла домой с победным выражением лица. Такой она была всегда, когда ей удавалось для детей «перевернуть мир».
     - Донечка! Ты знаешь, кто такая Сац Наталья Ильинична? Нет? Так я тебе скажу! Наталья Ильинична Сац – создатель первого не только в стране, но и в мире профессионального театра для детей. В Москве два детских театра, созданных ею, работают по сей день. Она лучший режиссёр всех детских спектаклей в стране! Сейчас она создаёт новый театр, в котором ты будешь работать! Всё это мне рассказал Цыплёвич... Помнишь его? Заведующий труппой и литературной частью ТЮЗа. Как только он услыхал, что тебя взяла к себе Сац, он завилял хвостом, как последняя дворняга! Говорит: «Зачем девочку отпускать в Москву?! Там опасно... Если её взяла сама Сац, мы вашу дочь с августа следующего сезона примем в труппу... А год до этого будет у нас работать по договору... Такие травести нам нужны...» Ах, хитрец! Я знаю, это ему, вдруг, понадобилась в труппе дочка министра культуры! Помнишь, Тулик?..
     Как не помнить!.. От обиды я именно в тот день подписала распределение в Плявиняс. Противны стали все их «взрослые» игры... Толстая я для них, видите ли, оказалась! А что Бастина была отнюдь не худышка – это не в счёт!..
     - Жаль, Хомского в театре не было, - продолжала рассказ мама. – Но я на Цыплёвиче отыгралась! – Тут мама расхохоталась. – Я показала ему дулю... Вот так... И сказала, что ты будешь работать в Москве, а не в его паршивом театре!

     Оставшиеся дни пролетели, как мгновение. Мама бегала по театрам, была даже у министра культуры, и везде получала блестящие характеристики  Сац, и поздравления дочке, перед которой открылась огромная перспектива...
     И мы с мамой договорились, что я еду в Плявиняс, а она – в Москву, к своим друзьям детства по Днепропетровску. Может быть, с их помощью удастся оформить мне прописку.
     - Только, донечка, не надейся, что получится, - говорила мама, провожая меня в Плявиняс. – Прописаться в Москве – дело очень трудное, но я попробую... Надо попробовать... А ты хорошо работай, чтобы легче было перевести тебя в Ригу, если с Москвой ничего не получится. Будь взрослой и умницей, девонька моя!.. – наставляла мама,  а поезд уже медленно отходил от перрона моего детства во взрослую жизнь...

Продолжение следует
http://www.proza.ru/2011/03/02/847