А пули-секунды свистят у виска

Слабому и глупому страшно отбиться от стада или стаи. А сильный и гордый время от времени уходит в уединение.
Парящий в вышине орел. Считается, что он высматривает на земле добычу. Конечно, не без этого. Но не часами же! И не с заоблачных же высот! Долго-долго и там, где никого больше нет, оставив орлицу в гнезде (пусть тоже поразмыслит в одиночестве), удобнее всего думать свои думы орлиные.
Бродячий волк. Считается, что он ищет, чем поживиться. Безусловно, не откажется. Но если волку было бы достаточно своих жертв, то он гонялся бы и нападал лишь в сговоре с подобными себе. Волчья стая – ею никого не удивишь. Но и рыщущий в одиночестве волк – явление столь же обычное, как кружащий в небесах орел. Уединение нужно зверю и для того, чтобы хорошенько обдумать свое волчье житье-бытье, свою волчью судьбу. Недаром понятие «одинокий волк» – это классический символ отшельничества, высший критерий углубленности в свой внутренний мир, гордости, отрицания неустроенности мира внешнего. Однако ж одинокий волк – не только ведь образ, но прежде всего явь, помогающая выжить особи, уставшей от грызни в стае.
Да что волк – возьмем медведя, уединяющегося в своей берлоге на всю зиму. Думаете, только для того, чтобы впасть в спячку? Как бы не так! – И выспаться до отвалу, и побыть в отрыве от всего света!

Так – у братьев наших меньших. А у нас разве по-другому?
Когда душа мечется в лабиринтах неразрешимого, когда сердце разрывается от страданий – что может быть целебнее для них, чем одиночество. Что может быть человеку в таком состоянии блаженнее минут, проведенных в уединении.
Он может обособиться в своей квартире или комнате (если есть, и ему позволяют). В конце концов, он даже в толпе может оставаться наедине с самим собой. Но все это – все-таки не то. Не то в сравнении с тем, что может дать человеку чувство полной отрешенности от каждодневных дел, отлучки от знакомцев и незнакомцев повседневности, в чем-то подобных ему и близких, но во многом непохожих и чужих.
Недаром некоторые из богатых людей имеют собственный островок где-нибудь в океанах. На нем – домик, утопающий в зелени или возвышающийся на скале. Его иногда посещает хозяин. И сидит в одиночестве. Думает. Читает вечную литературу. Слушает вечную музыку. Как хорошо!


Ефрем Портнов уходит в горы. Утром – непременно, за тюльпанами, и букетик неизменно появляется у двери Эстер. После работы – часто, и потому, что уединение помогает хоть немного унять боль.
Что же мне так больно и так трудно? – этот лермонтовский вопрос близок Ефрему с тех пор, как помнит себя. Понятно ему и гамлетовское «to be or not to be». Но теперь, когда ему стало так трудно и так больно, как никогда во всей предыдущей жизни, к нему пришел Пушкин. Вернее, он нашел своего Пушкина, а тот раскрыл перед ним тайну высокого понимания вершинной поэзии души, сердца, мыслей, чувств, обожания женщины, тоски по ней, страданий от нее.
Ефрем уходит вверх с Пушкиным. Нет, ни сам творец вечной литературы, ни созданные им образы не умаляют достоинств одиночества. Напротив! Пушкин-то и делает уединение действительно целительным, по-настоящему блаженным. Потому что Пушкин – это он, Портнов. Потому что Ефрем – это он, Александр Сергеевич. Потому что сотворенное Пушкиным со сверхъестественной точностью выражает то, что творится с ним, Портновым. Потому что Ефрем переживает ныне то же, чем жил Александр Сергеевич. И будь на то воля небес, он написал бы сейчас нечто, равное творениям Великого Поэта.
Да, кто по-настоящему любил (вернее, любит, потому что истинная любовь – вечна, неподвластна ни времени, ни тяготам человеческого бытия, ни смерти) и кому русский язык пусть даже и не самый родной, но достаточно близкий, тот не мог не встретить своего Пушкина. Не мог пройти мимо него. Не восхититься его бессмертным гением. Не найти в нем опору и поддержку в неповторимо прекрасный, невыносимо тяжелый, нестерпимо болезненный период начального обожания единственной в своей жизни по-настоящему любимой женщины.
Приводить здесь для такого человека немеркнущие стихи – нет надобности: они и так у него на памяти. Если же он и подзабыл их, то все равно в сердце его и сознании каждую минуту, каждый миг живы и не стираемы те волшебные, магические, чудные ощущения, которые некогда пришли к нему в минуту озарения, позволившую пережить высокое понимание вершинной поэзии. Такой человек обходится и без гор литературоведческих построений, не способных, какими бы верными и изощренными они ни были, передать все грани и тонкости его родства с кучерявым кумиром. Пушкин – это Пушкин! И этим все сказано. Такому человеку других слов и не нужно.
– Ты с Пушкиным прямо не расстаешься, – Ефрема, в очередной раз спускающегося в лагерь из высокого уединения между скал, встретила Эстер.
– У меня запой на него.
– Запой?! Запой, а? Запой, Ефрик! – засмеялась она, и ему снова стало нестерпимо больно.
Вот она, рядом, но как далека! Не понимает, что он только ею живет и дышит! Смеется! Издевается! Что за Ефрик!..
Боль, она внутри, в сердце. Ее не вытащишь. Не покажешь. А спеть – это можно. Ефрем улыбнулся.

Ничто на земле не проходит бесследно,
Но юность ушедшая все же бессмертна,
Как молоды мы были,
Как молоды мы были,
Как искренно любили
И верили в себя.

Эстер засмеялась звонким колокольчиком, захлопала в ладоши и прокричала:
– А другую, Ефрик! Другую!
Ефрем улыбнулся опять.

Жгучая любовь, зрелые года,
А в твоих глазах стекляшки льда,
Не повторяется,
Не повторяется,
Не повторяется
ТАК БОЛЬНО никогда…

– Ишь, как переделал! – восхитилась она и вдруг стала серьезной…


Он улыбался. Своим воспоминаниям. Тому, что в тогдашние 26 считал себя зрелым. Тому, что в 45 признавался себе: как мало я еще знаю! как мало понимаю в этой жизни! Тому, что спустя еще десятилетие Ефрем Семенович Портнов… Ах, да! Тогда его полное имя вышло из «берегов», отказалось от «фонограммного» звучания, повернуло вспять, к истокам, вдохнуло полной грудью целебный аромат береговой флоры, запело вживую, на родниковой ноте. И бен Шимон Эфрайим Хаят осознал: ТА БОЛЬ давно отпустила…
Нет, нет, не ушла. Но впиталась в стержень души. Придала ему крепости и надежности. Превратилась в нем в неиссякаемый источник тепла и света...
Значит, стержень души – это своего рода устройство. Незримое и невесомое. У одних – весьма замысловатое. У других – намного проще. Но любое, каким бы ни был человек: сильным или хитрым, гордым или сговорчивым, умным или изворотливым, образованным или практичным, талантливым или ленивым, претенциозным или уравновешенным, – все-таки довольно сложное.
Устройство постоянно меняется. Может развиваться вверх и вширь. А может и катиться под гору. Зависит от человека – носителя и владельца души. И от тысячи причин, так или иначе, постижимых, замечаемых, игнорируемых, регулируемых человеком и его окружением, специалистами, обществом. Но устройство имеет и немало непознаваемых свойств, необъяснимых поворотов поведения. Значит, оно одновременно и реально, и иррационально, и трансцендентально.
Стержень души каждого человека неповторим, уникален. Испускаемые им свет и тепло может увидеть и ощутить и тот, кто рядом – родной, близкий, любимый, любящий. Но только сам носитель и владелец – если дано! – может написать о своих «икс-лучах» нечто такое, что читатели забудут о будничных заботах, оставят привычную суету и задумаются.
А в мыслях человек способен на всё. Может оказаться на безымянном атолле, если такого и не было в его реальности. Или перенестись на безлюдный островок иного, не кораллового происхождения, да посреди океана. Взойти на утес и окинуть взором все четыре стороны водного безмолвия, если в действительности даже не было ни намеков на такую панораму, ни оснований, ни поводов, ни возможностей. И даже если достоверно известно, что никогда не будет и впредь. Или может унестись на полюс, в заоблачные высоты, космические дали. Строить воздушные замки. Плеснуть на белый свет любой краски. Нагородить фантазмов. Обратить на себя внимание олигарха. Может в мыслях и сам стать мультимиллионером. И даже заглянуть за роковую черту между мирами…
Пересечь ее однажды, конечно, предстоит каждому из сущих. И не абстрактно, но в самом деле. И только в ТУ сторону…
Блаженны те, у кого есть, ЧТО и зачем забрать ТУДА. Эфрайим, похоже, из них. Не потому ли, что взялся, наконец, за перо? И не потому ли, что именно здесь, на Земле Обетованной? Эх, если бы кто-нибудь из Вершителей судеб литературных узрел, ЧТО и КАК пишет сей молодой человек, здоровый, крепкий, жизнерадостный, оптимистичный, который из намеченной им столетней дистанции уже одолел около двух третей!..
Тамара, конечно, как и прежде, тверда и непреклонна в СВОЕЙ ВЕРЕ: Йешуа (Христос) и есть тот самый Машиах (Мессия и Спаситель), предсказанный пророками ТаНаХа (Ветхого Завета), который однажды уже приходил к людям и явится во второй раз. И она живет в ожидании… Нет, ее томление не из тех маленьких, тривиальных чаяний, что подобны вертлявому петушку на коньке крыши. В ЗАВЕТНОЙ НАДЕЖДЕ Тамара никому не признавалась, никогда не выпускала ее из тайников души. Но он-то, муж, благодаря особому чутью, данному ему сверх обычных пяти органов чувств, вхож в самые сокровенные закутки на самом дне океана внутреннего мира жены. Так случалось прежде, когда они были вместе. Так происходит и теперь, когда тысячи миль пролегли между ними. Эфрайим знает: ТАМАРА СМОЛОДУ УПОВАЕТ НА ТО, ЧТО ДОЖДЕТСЯ ЯВЛЕНИЯ МАШИАХ...
Она, разумеется, будет категорична к некоторым из размышлений и рассуждений бен Шимона. Но не откажет его сочинениям в литературных достоинствах. Хотя и сарказма не сдержит, обзовет «индусом». Нет же! Теперь-то он точно знает, что постулат реинкарнации зародился не в Юго-Восточной Азии. Но здесь, рядом, в древнем Вавилоне, четыре тысячи лет назад, в голове, сердце и душе шумера Авраама. У него были ученики. Часть из них он отправил на Восток, отчего произошли верования Индии, Китая, Японии. Других – на Запад, а также в Израиль, потом в Египет…
Категоричность, непреклонность… Как человеку быть выше их? Как стадам людским выйти из их лабиринтов? Особенно в вопросах веры и духа?
Родство по вере и духу оказывалось и оказывается человеку и народам выше родства по крови, по жизни, по общему этногенезу. Одна и та же вера делает близкими чужих людей и неродственных друг другу нации. А духовные расхождения, даже незначительные, способны развести родственников и братские народы.
Стоит ли адептам ВЕРЫ ортодоксального формата (и доминирующего, официального, действующего бок о бок с властями) быть столь нетерпимыми к ВЕРЕ ТЕХ ЖЕ КОРНЕЙ, пусть и другого формата. Не печально ли, что РАЗНОЧТЕНИЯ оборачиваются остракизмом, который сыпется на головы не только инородцев, но и соплеменников…
Стоило ли жене ради ВЕРЫ нестись на ДРУГОЙ МАТЕРИК, через океан, оставив в недоумении мужа, который тридцать лет тому назад наступил себе на горло ради нее, матери детей…
Не достоин ли сожаления человек, наполняющийся ВЕРНЫМИ ЗНАНИЯМИ и АЛЬТРУИЗМОМ, если они не предотвращают раскола в семье. Ее развала. Если к отцу, который познаёт и совершенствуется в Высоких Истинах, не питает уважения сын, этот эгоист, самодовольный полуварвар на Мерседесе, с айфоном и ноутбуком…
И куда деться от данности, что и отец, умудренный летами и сединами, до сих пор не безгрешен. То заглядывается на молоденьких прелестниц. То восхищается изящным пиаром продукта. А то и … Ну, как тут устоять, когда соблазн подступается столь ПОЭТИЧНО! А потому и неотразимо!..

Кто без греха – да бросит в меня камень...

«…таково мироощущение народа, не утерявшего веру в будущее, научившегося воспринимать любые напасти с юмором, радоваться самой малости сегодняшнего дня и с надеждой смотреть в день завтрашний, умеющего самоотверженно любить и верить. Радуйтесь, любите, надейтесь и верьте! Лехаим!»
Это – из поэмы в прозе. Не в книге. Не в журнале. Не в Интернете. А на этикетке. Представляющей не что иное, как водку «Еврейский стандарт».
В сообществах людских – всё неоднозначно. И жить – больно. И вместе, и врозь. Но жизнь – все-таки прекрасна…

Когда пробьет мой час последний,
и вон попросится душа,
не обойдусь без сожаленья,
но отпущу легко, оставив
себе творение трудов совместных...
Душа в назначенное время
найдет пристанище другое,
и тот союз, родившись внове,
начнет
~~~~~~ свой стержень
~~~~~~~~~~~~~~~~~~ воссоздавать
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~ другой...
А я же свой
возьму в последний путь.
И с ним уйду
от провожатых навсегда...
Души моей устройство стержневое
и там, в потустороннем мире,
где мрак и хлад необозримы,
служить мне будет –
светить и согревать
~~~~~~~~~~~~~~~~ уединенье
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~ архивечное
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~ мое.