Кактусы в окне

Полуночные прогулки в спящем городе, по мнению Теодора, благотворно сказываются на работе. Глубокой ночью? приходя домой, вернее, туда, где он жил определенные часы, Теодор приступал к разнообразным действиям. Записывал случайные мысли, набрасывал яркие строчки, раскладывал головоломные пасьянсы, крутился по эфирным волнам в поисках своих мелодий, варил кофе, прихлебывал, между делом, нескончаемую вишневую, листал все те же ветхие "Основания философии", неожиданно удивляясь, и так до состояния полусонного безумия. Одним словом, замечательно работал. Ни капельки тут иронии, иначе - что вообще кроется за словами "умственный труд"? Неужто сведение балансов или подборка цитат? Точнее - неужто только дела такого рода?

Ладно, не будем спорить: то, что случилось, включает в себя помимо фактов и неизбежный домысел, и рассуждения, и сентенции, пусть не всегда справедливые для всех здравомыслящих. Итак, 8 июля около трех ночи, когда Теодор бережно нес в дом свежие раздумия, на тротуаре он наткнулся на неподвижно лежащего. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что человека здесь уже нет: небольшая дырочка в груди превратила его в то, чему надлежит покоиться на кладбище. Плащ покойника - в грузных дождевых каплях, снесенных с дерева и крыши ветром, но костюм сух. На еще не закостеневшем пальце правой руки светлое кольцо с мелким синим камешком. Видно, смерть застигла этого холеного седоватого красавчика мигом - за минутку до гибели он, возможно, улыбался уходящим облакам или чистым звездам. И кто в мире знает, за что и как его уложили на месте?..

Впрочем, - что Теодору до этой истории? - полумашинально набрав в ближайшем автомате номер известного учреждения, вроде поскорее сплавляя кому-то убитого; последний никак не вписывался в нынешний напряженный строй души Теодора. Лаконично обозначено местонахождение трупа: Прорезная улица, под окном с кактусами. К чему номер дома и прочие координаты? - тот, кто хоть однажды здесь побывал, не мог не знать, не запомнить такого окна.

Просторный подоконник до предела отдан разнозеленым чудесам: стройным мясистым колоннам с прирожденным орнаментом, острыми шипами; четким иглистым шарам и шарикам при них; плотным бесформенным лепешкам, по ходу времени как попало прикрепленными друг к другу... Даже регулярно бывающие здесь, каждый раз открывали для себя что-то незамеченное ранее, необычайное в хаотическом собрании, обращенном в коллекцию, в коллекции, ставшей произведением искусства. Чье оно? откуда? отчего? - прохожим всегда недосуг, никому в голову не придет узнавать, расспрашивать - нешто здесь могла быть загадка или сенсация?..

Теодор рассеянно брел домой. В свое время кто-то из его приятелей заметил, а другие поверили и повторяли, что у Теодора походка джентльмена, - в самом деле, кажется, джентльмены никогда и никуда не торопятся. Потому не удивительно, что машина с блюстителями законности тормознула рядом с Теодором в ту минуту, когда он поворачивал в свой подъезд.

- Вы нас известили? - обратился к нему некто в гражданском, но со впечатляющими усиками, по виду которого можно было заключить, что сейчас в мире нет более важного события, чем убийство на Прорезной.

- Да. - Теодор закурил. - На большее, уважаемые, я, кажется, не способен.

Некто живо взял Теодора под локоть, словно для закрепления знакомства:

- А, может быть, и способны. Или вас ждут дела?

- Да, дела! - отрубил Теодор, но тут же понял, что лучше было промолчать. "Ну какие у тебя, голубчик, теперь дела?" - комментировали легкие полицейские усмешки.

- "Гражданская совесть не позволит вам уклониться от обязанностей понятого", - убежденно проговорил некто, продолжая энергично поддерживать вялого Теодора под локоток. - Пойдем, нам нужно поточнее установить: когда, где стреляли...

- Да? - задумался Теодор, шагая за должностными лицами. - Стреляли? Возможно, пройди я полчаса назад, хлопнули бы меня. Или ждали именно того красивого? Почему? Зачем? А как можно что-либо выяснить?

Дальнейшее развернулось перед Теодором заурядно-грубо: они напористо, почти бесцеремонно врывались в квартиры, спрашивая, похоже, допрашивая недоверчивых граждан. Те, как сговорившись, утверждали, что в полночь мирно дремали, никаких выстрелов не слыхали. И в час, и в два... Наверно, Теодор был растерян: ненароком он опрокинулся в иной мир - подозрительные старики, орущие грудные, утомленные влюбленные. Так вдруг, среди ночи. Ему тревожно захотелось теперь удержаться в этом непривычном темном мире, пытаясь представить до мелочей быт неведомых соседей по жизни.

Самое же необычное во всей этой кутерьме логическими ходами стражей закона было почему-то отодвинуто напоследок: комната с тем окном, на котором красовались кактусы. И по ту сторону стены некий человек пересекает рубеж смерти, с каждой секундой все более отдаляясь от того рубежа.

Через мгновенье после звонка дверь отворилась сама, но за дверью никого не оказалось. Пропустив всех поздних гостей, дверь мягко закрылась.

- Проходите, пожалуйста! - низкий женский голос из комнаты. Одинокая хозяйка в мягком платье-халате полулежала в кресле, которое ловко, без скрипа развернулось навстречу вошедшим. Тот, что в штатском, как-то безразлично, тихо:

- Что вы можете сказать... (помолчал) по поводу убийства (снова пауза) у вас под окном?

- Ничего. - Она поочередно оглядела стоящих у нее в доме, прикрыла веки.

- Совершенно?

Она, не открывая глаз, молчала.

- Жаль, - не выдержал, наконец, начальник. - Никто реально не помогает. Мало, что ли, у нас теперь друзей...

Женщина усмехнулась.

- Ну, а где ваши друзья? - она подчеркнула "ваши". - Лет пятнадцать назад... Не вспомните? Я помогу вам...

В комнате внезапно погас свет.

- Это я. Так легче, - проговорила хозяйка.

Теодору и впрямь почудилось, что легче - не вспоминать, не только вспоминать, а вообще легче понимать все вокруг. Оборвалась лента цветной картины, и стали ощущаться люди рядом, и оттенки ночной тишины, и на фоне застывшей улицы потаенно дышащие кактусы в окне

- Были вы, кажется, неразлучны с высоким широкоплечим говоруном, ему всегда хотелось повеселиться... Знаете, о ком я? Кутила, поклонник жгучих брюнеток. Затем он куда-то скрылся...

- Нет, он никуда не скрывался.

- Возможно, тут я ошибаюсь...

- Да. Просто его как-то перехватил супруг одной из самых жгучих брюнеток. И - все.

- Значит, так... - Женщина в кресле притихла; присутствующие, стараясь разглядеть ее во тьме, напряженно ждали, не смели даже закурить. И Теодор воспринял, как воспринимаешь всплеск прерванного плача:

- А маленький, беленький, чуть косоглазый?.. Вы бегали с ним на концерты, он и сам, вроде бы, поигрывал на гитаре. Потом - милая толстушка-женушка, близнятки - мальчик и девочка. Мальчик вскоре скончался. А друг ваш впоследствии стал путешествовать: Милан, Варшава, Осло, Копенгаген, Вена. Не так ли?

- Да, гастролер поневоле, - перебил Главный и включил яркий фонарик. - Но хватит лирики. Хотя иногда нелишне хорошенько порыться в памяти. Сопоставить кое-что... Ладно, извините за беспокойство. Надеюсь, больше не станем вас тревожить, Ванда.

Она резко повернулась, вглядываясь в того, кто назвал ее имя; тот наспех покидал ее дом.

Теодор вышел последним. Не каждая, а, может, почти каждая душа трепещет, приближаясь к тайне. Но для того, чтобы почуять близость тайны, ощутить ее запах, вкус, зов, нужно родиться с изумленными глазами, научиться подслушивать едва различимые голоса, ожесточенно узнавать все, причастное тайне. Ожесточенно или неутомимо?..

В ясный солнечный полдень на будничной улице прошлые ночные тревоги разошлись, рассеялись, и Теодору спросонья явственно представился минувший сон, навеянный, вероятно, ночным окном с кактусами. Он побежал к этому окну; солнце раскатилось по зеленой кожице вытянутых и шаровидных стеблей, заставляя колючки светиться насквозь, как поднятые детские ручонки. Они, кактусы, сердито держали стражу на подоконнике, но быстрое солнце прорвалось в комнату, и Теодор заметил, как оно бросилось в глубь, озаряя глаза неподвижной женщины в кресле.

Значит - было, есть, будет! Звонок, дверь сама нараспашку; она.

- Добрый день... Я слышал вчера ваше имя. И отчего-то склонен думать, что вам известно кое-что, скажем, о вчерашнем убийстве. Впрочем, это ваше дело... Да, надеюсь, вы не сомневаетесь, что я был у вас случайно и далек от полицейского ведомства...

- Не сомневаюсь. Знаю, что вы - человек свободный, обожающий ночные одинокие прогулки. Да? Видите, как много мы знаем друг о друге...

Ванда рывком повернула кресло (оно легко скользнуло на роликах по блестящему паркету), ловко сервировала маленький столик:

- Пожалуйста, кофе... Вы торопитесь?.. - Она вдруг тревожно поглядела на гостя. - Нет? Слава Богу. Как хорошо, а то зачем-то бегут, бегут... Нет, какое счастье! Теперь безмолвие мне невмоготу, поймите. Но откуда вы чувствовали, милый, что ко мне необходимо зайти?

Теодор восторженно вслушивался в этот странный монолог. Недаром он ловил себя на том, что последнее время жаждал понасладиться чьим-то безудержным хохотом или отчаянными рыданьями - прамузыкой.

- Говорите, Ванда! - не устало-снисходительно, не безразлично-требовательно, а как любимой впервые: - говорите...

- Повторяю, - душу женщины не слушалось ее расплывавшееся, оцепеневшее, помертвевшее тело, но зато какими послушными казались пальцы и особенно глаза. - Повторяю, Теодор: тому, кто лишен возможности и желания действовать, но при этом сумел не впасть в отчаянье, несбыточные надежды или мистику, тому жизнь его видится глубоко, осмысленно, интересно. Я уверена: если каждый просто так, пренебрегши всеми важнейшими для себя делами, позволит заточить себя хоть на месяц в одинокую келью, то, проиграв совсем немного во времени, выиграет в мудрости...

Я отвлекаюсь от вашего вопроса. Вам не скучно пока, нет? Вам - не должно быть... Конечно, я помню убитого. Собственно, не удивительно: если б убийство произошло не под моими окнами, а на Цейлоне, или в Берлине, или в Киеве, если б жертвой пали старик или девушка, тоже очень возможно, что я вправе была бы сказать: я помню убитого. Вы сейчас подумали: ненормальная. Или - от такого существования пускается в подобные дикие аллегории... В том-то и штука, что все объяснимо, и просто, относительно просто. Я могла бы выложить, как говорится, в двух словах, но было бы это интересней для вас и для меня?

Ванда грустно отделила " и для меня", но и без того разве Теодору приспичило сию минутку узнать самое главное - да и главное ли оно? Ванда немного откинулась в кресле, убрала лишний свет.

...Я должна вам рассказать с начала, со школьных лет, которые так обязательны и так незанимательны даже в биографиях великих. Однажды к нам в класс пришел мужчина лет сорока, лысый - тогда он показался нам весьма пожилым. Учительница уступила ему свое место, он бегло пробежал список, пытливо взглянув на каждого ученика, и уже помнил всех. Отыскав кого-либо глазами, он называл фамилию и просил ответить на вопрос. Странные это были вопросы, странные своей разнотой: о планетах, о логарифмах, о Боге, о насекомых, о привязанностях, пирамидах, чувстве долга, песнях. Постепенно он сконцентрировался на трех-четырех учащихся; других, как они не высовывались и не подсказывали нарочито явственно, начисто игнорировал. Наконец, он мило попрощался с классом и как в воду канул.

Через год, когда я выходила из кино (подростком я обожала ходить без подружек на детективные фильмы - так лучше переживать) ко мне подошел гражданин и спросил: "Ты узнаешь меня?". Я посмотрела - это был тот, что приходил к нам в класс. Пригляделась - да, он, только нос слегка распух - от болезни какой, что ли. И глаза повыцветали как будто, и улыбка исказилась, теперь она была чуточку скривленной. "Узнаешь, Ванда?" Я еще раз оглядела его, мимолетно пожалела - вот, мол, как злая судьба изменяет и черты лица, и даже цвет лысины. И ответила, выпалила безо всякой задней мысли, бесхитростно:

- Вы похожи на того, кто год назад у нас в классе задавал вопросы.

Он возмутился: "Что значит - похож? Это же я сам и есть!" - и заулыбался еще шире, и брови его подскочили. Я насупилась и буркнула вовсе по-дурацки: "Нет, это не вы..."

"Браво! - завопил тот, - великолепно! Пошли, умничка! Пошли, не раздумывай, тебя никто не обидит. Зато из тебя сделают необыкновенного человека!"

Верно, меня никто не обижал, из меня сделали необыкновенного человека, только не совсем учли, что основа души моей - из неподходящего, негибкого, неподатливого материала. Впрочем, это в последнюю очередь.

Я пошла за тем гражданином, я никого и ничего не боялась, да и впоследствии также - кроме себя самой. На окраине города, в обыкновенном доме, который отличается от других тем, что в нем живут, верней, живут только своей постоянной работой (а это ощущается обычно по казенному уюту и еще чему-то неуловимому), в этом доме состоялся первый в моей жизни серьезный разговор. Приведший меня подвел к вращающемуся креслу - похожему на нынешнее, к которому намертво прикована. В кресле спиной ко мне сидел кто-то. Когда он резко обернулся, я сразу сказала: " Вот вы-то и были тогда у нас в школе". Нет, не испугалась, не оробела, наоборот, обрадовалась, что не обозналась в двойнике - тот живо разгримировывался. Нет, без хвастовства - вряд ли кому-либо удалось сыграть такую роль безукоризненно - для меня. Петряс (так звали настоящего) воспринял мою реакцию в этих эпизодах как многообещающий аванс.

- "Ну-ка, расскажи, Ванда, о себе" - попросил он. У пятнадцатилетней воспитанницы детского приюта несложная биография. И я по-детски стала тогда рассказывать о себе: с кем дружу, кого уважаю, что читала. Он очень внимательно слушал, но вскоре я почувствовала, что Петрясу известна не только моя анкетная биография, но и это, и многое сверх того, невинное, но пугливо скрываемое от всех близких. Потом он спросил, кем бы я хотела быть. - "Летчицей!" - Подходяще. Но - всего лишь? Ведь ты, именно ты могла бы куда заметнее сверкать на небе человечества. Ты можешь стать первой и, возможно, единственной.

Ах, какое девичье сердце не дрогнет от подобного предложения: стать в первых рядах избранниц. Иному горделивому юноше сама мысль о том, что ему предлагают вступить на стезю, отличную от вольного ученичества, может показаться унизительной; даже амплуа апостола в дерзких грезах представляется второстепенным. Но женщина - так уже сложилось исстари - больше уповает на супруга, судьбу, случай, что вознесут ее над окружающим...

Сбылось (не знаю, правда, насколько искренне говорил Петряс о "единственной"): но я оказалась первым и последним его великим твореньем. Втайне от всего мира меня начали обучать необычному ремеслу. Я должна была запоминать людей. Да, запоминать людей. Теодор, вы наблюдали когда-нибудь - как дрессируют собак? Иногда они ворчат, злятся, но в общем, похоже, это им по нраву. Думаю, в дальнейшем, когда интеллект наших меньших братьев соответственно возрастет, естественная тяга живого организма к обучению превратит последнее из насильственного исключительно в желанное.

А не дай Бог кому-либо, пусть из четвероногих пережить то, что выпало первоначально на мою долю. Если бы меня принуждали только работать хоть шестнадцать часов в сутки! Инъекции каких-то стимуляторов, после которых трудно было дышать, начисто пропадал аппетит, щемило сердце. Так называемые "профилактические" процедуры, когда со всех сторон вгрызаются в мозг, и никакой наркоз невозможен, и защиты нет, и представляешь, что сознание потихоньку свинчивается. А затем - упаси боже - принимать любые успокоительные, даже ванну, даже просто прилечь, когда не положено. И вдобавок систематические тренировки: пройтись по улице два квартала, не пропустить ни одного проходящего, через сутки десятки, сотни фото каких-то неизвестных: кто из них вчера проходил? Нет, нет, нет, нет, нет! Этот, кажется... Никаких "кажется"! Снова. Нет, нет, нет, нет, нет...

Я была безропотна, но мне повезло. Первые успехи пришли чуть раньше, чем я в душе едва-едва не дошла до того, чтобы возненавидеть свое ремесло. В один прекрасный день я стала удивлять учителей своей закрытой школы и удивляться сама. Петряс не мог порой удержаться от искушения продемонстрировать меня как феномен тем немногим вполне доверенным лицам, что нас окружали. Кстати, позже к ним, очевидно, примкнул тот нынешний начальник, в компании которого вы очутились здесь давеча. Я самонадеянно полагала, что нахожусь глубоко на дне Леты, ан нет. Он и сообразил, кто я, и припомнил имя. И не зря решил, что дальнейшее расследование бессмысленно...

Первое мое ответственное задание показалось скрытой насмешкой: посетить воскресный рынок. Что ж, как бы то ни было, буду максимально добросовестной. В толчее, суматохе, разноголосице я ходила по рядам, примечая людей и обстоятельства, людей и обстоятельства. Только это. Тогда про себя я изумленно отметила, что меня очень слабо интересуют тряпки, - а ведь какая девушка, даже удрученная чем-то, не захватится восхитительными туфельками, роскошными мехами, экстравагантными шляпками, экзотическими материями? И еще: в детстве у меня всегда сжималось сердце, когда я разглядывала (между прочим, запоминая надолго предметы) потрепанные донельзя, трижды отслужившие свой срок вещицы и хозяев их, робко высматривающих возможных покупателей и на радостях уступающих за бесценок. Но на этот раз - лица. Лица и обстоятельства вдобавок.

Меня раздражали, например, вуальки, надвинутые на брови платочки, темные очки, все, скрывающее лик. Из всевозможных предметов, пестрящих кругом, меня притягивали открытки, портреты артистов или невесть как очутившийся здесь старый семейный альбом - просмотрела с начала до конца. Я пробыла на вещевом рынке с утра до вечера, и, вернувшись домой (не сюда - меня тогда поселили в маленькой квартирке возле Зеленых прудов), завалилась в постель и проспала четырнадцать часов подряд.

Зато через две недели выявились первые реальные плоды моего воскресного экскурса. Меня посадили за жалюзи в кабинете следователя. Поочередно вводили жуликов, воришек, торговцев контрабандой или просто подозрительных. Следователь приготовил трюк - после нескольких незначительных вопросов, небрежно заявлял каждому: "Голубчик, наука и техника нынче достигли невероятных высот. Вот и мы научились, между прочим, читать мысли, которые все равно приходят тебе в голову. Так что лучше признавайся - в чем грешен? Не веришь нам, я уже прочел, что совсем не веришь в такую возможность, хотя слегка трусишь. Ладно, для начала выясним: чем, голубчик, занимался в первое июньское воскресенье на рынке?..

После ответа допрашиваемого, я, как невидимая пифия, бесстрастно объявляла: "С усатым дружком держали на руках три меховые шубки". Или: "В тот день на толкучке отсутствовал". Или: "Переговаривался с подходящими мужчинами шепотком. Очевидно, запрещенный товар". Лица и обстоятельства. Я вошла в роль, я видела, какой эффект, и поневоле увлекалась. Мне в голову не приходило, что я так старательно играю пошлую роль в скверной мелодраме мелко-уголовного характера. Нет, отчасти я чувствовала это, но, видимо, полагала, что от смешного до великого тоже один шаг. Может быть и так, только нужно точно знать, где кончается скверно-смешное и где начинается истинно-великое...

Итак, я поднялась на первую ступень, овладев ремеслом. И, уверившись в моей старательности и квалификации, меня задумали приспособить для более ответственных дел. Старательность и квалификация - небольшая сноска. Да, я получила профессию, занимательную профессию. И мне очень хотелось играть в настоящей постановке. Безработный актер, музыкант, да и вы, Теодор, должны понять: даже бездарность становится на цыпочки, лезет из кожи вон, прыгает чуть не выше своего потолка, чувствуя возникающую аудиторию. Старательность и квалификация - это необходимо, но не всегда достаточно...

Словом, я стала служить той части системы, которая именуется контрразведкой, впрочем, где как. Согласитесь, в этой области не мешает, чтобы постоянно действовал инструмент или, если угодно, посолидней, комплекс, подобный мне - комплекс особой зрительной памяти. Трудно предположить, когда кибернетики - или кто там этим занимается? - сумеют создать неживой комплекс такой эффективности и надежности. Надежности в техническом смысле.

В период расцвета я запоминала трех человек в секунду. Кончилась информация - тут же опускаю веки - привычка осталась доныне. Трех человек запоминала и даже больше. Помню однажды - чаша крупнейшего в мире стадиона. Я с биноклем (поле зрения ограничено не кругом, а прямоугольником - так мне удобнее) прохожусь по рядам. За два с небольшим часа охватила всех. Кроме разве игроков на поле - непозволительная роскошь тратить на них драгоценные секунды. Я брала людей группами, а потом сами собой они размещались, впечатывались в моей памяти.

Да, с точки зрения обывателя, у меня было райское житье. Гуляй по белу свету, глазей на всех подряд, запоминай - это ж у тебя запросто, и живи в свое удовольствие. Банально: разве в этом счастье? Как известно, пассивная одаренность сама по себе ничего не стоит. Более того, молчащему певцу, или потенциальному математику высокого класса, застрявшему в инженерах, зарытый в душе талант лишь в тягость, лишь подспудно омрачает жизнь. Я жаждала проявить, показать себя по-настоящему - нет ничего страшней затянувшихся тренировок. Да и государственным шефам, как правило, чужда филантропия в любых формах - от каждого затраченного рубля они ждут рано или поздно двойной, тройной отдачи. Итак, я получила первое более или менее серьезное задание.

В городе жили-были трое людей, очень разных, как будто бы никак не связанных друг с другом. Первый - гражданин средних лет. Я его, может не до конца справедливо, определила разговорной формулой: "на все способен". То есть, продать, отречься, мучать, пытать близких, родных, хладнокровно, вопреки утверждениям романистов, даже не утруждая себя самооправданием. Тип этот трудился где-то на фабричке, биография его была почти чиста, но иным я его себе не представляла. Кстати, и умная, и чуткая женщина, если такой субъект внешне относительно привлекателен, обычно не придает особого значения тому, что "на все способен", хотя интуитивно догадывается, и прозревает лишь будучи грубо отвергнутой. Вы еще не заподозрили меня в женофобстве, Теодор?

Тогда перейду ко второй грани трехликой пирамиды, с которой я столкнулась. Так сказать, второе действующее лицо - девушка моих лет. Хорошенькая провинциалочка, преимущество ее перед столичными сверстницами в том, что она все время напористо завоевывала город, который им казался принадлежащим по праву. Не уступая многим в расчетливости, она играла рискованно, и ее риск шел не от пресыщения или оригинальничания, а от главной задачи: покорить этот город, заставить платить дань признанной принцессе. К слову, обычно таковые добираются до какой-то ступеньки, на большее азарта не достает, и переключаются на частное благоустройство.

Третьим был хлопотун районного масштаба. Вечно делал какие-то пометки в записной книжке, знакомился с кем попало, сводил людей в разношерстные хаотичные компании, таинственно на что-то намекал, внезапно исчезал и появлялся.

И эти трое, как подозревалось, служили иностранной разведке. Но, опять же, между собой связаны не были. Вообще не знакомы. Однако их информация передавалась по одному каналу. Через кого-то четвертого. Через кого? Моя формальная задача и состояла в том, чтобы найти этого четвертого. В ту пору я представлялась беспечной, наивной, импульсивной девчонкой, и мне нетрудно было затесаться в любое сборище, прорваться, между прочим, в учрежденье, на завод, забежать в кафе, забрести как бы случайно в чужой дом. И то, что поначалу казалось мне ужасно странным - то, что люди не запоминают меня сходу, как я их, потом стало привычным. Настолько, что я стала запросто, нагловато разгуливать в своей шапке-невидимке, избегая, впрочем, того, чтобы ненужно примелькаться. Так что установить в течение какого-то периода то лицо, ту вершину пирамиды, грани которой едва соприкасаются, было, как говорится, делом техники.

Ах, какой это был великолепный детектив все же: с многочасовой слежкой из наблюдательных пунктов, маскировкой, гримом, гонками на машинах, анализом следов, комическими совпадениями и обыденной грязью. Порой захватывающие страницы - Агата Кристи замерла бы от восторга, приснись ей подобное. Но мне от таких загадочных историй скучно.

В раннем детстве, когда воспитательница рассказывала нам о Красной Шапочке, мы после каждой паузы спрашивали: ну, а что дальше? Волк погнался за ней?.. Поверьте, распутывать логически, психологически и взрослые истории о Красных шапочках - муторно; быть может, я уже смотрю свысока на эти хитроумные арифметические задачки, когда столь неисследованы и манящи целые области высшей математики.

И в тот, первый мой выход в серьезное дело меня почему-то сразу заинтересовало другое. Не формальное определение вершины пирамиды - но ее основание. На каком основании зиждется эта пирамида? Что в самом деле объединяет эту троицу? Однако я была слишком дисциплинирована, и, по крайней мере, внешне не привыкла лезть в дела, выходящие за пределы моей игры. Я уже готова была спокойно доложить, что человека, связанного с теми троими, можно время от времени обнаружить в кафе "Парус", но дернул меня черт еще раз самой убедиться в этом.

Господи - чем я рискую - холодно подсела к столику. Он просматривал газету и, кажется, не испытывал ни малейшего желания со мной общаться. Я смотрела на него - как в редкие минуты полного досуга - просто так. Фанатичная по отношению к работе, я ведь постоянно была на посту. Мне запрещалось смотреть кино, телевизор, за исключением особых случаев. Книги - в большинстве только из детства. Как-то мне приснилась госпожа Бовари, клянусь, я ни разу в жизни не видела такого лица наяву. И лишь еще раз во сне я могу встретиться с госпожой Бовари...

Вглядываясь в этого нового человека я была, как ни странно, капельку разочарована. Мне казалось, что уж он должен быть из того взрослого, серьезного, жутковатого мира, в который мне с детства мечталось заглянуть. А это был весьма заурядный, можно сказать, привлекательный юноша. Зная моих шефов, я понимала, что шутить они не любят и не развлекаются зря. И, тем не менее, не ошибка ли? А вдруг - нелепая мысль - я случайно засекла его со всеми теми троими, Сивиллой пробормочу это, легко ли будет ему, если он невиновен, доказывать свою непричастность? Нет, он, разумеется, не совсем в стороне, в чем-то виновен. Почему виновен? В чем?..

Не уверена, Теодор, что тогда думала именно так, но что-то близкое. И - сорвалась, не удержалась, улыбнулась ему. Он - мне. Мы еще ни словечка не сказали друг другу, но хорошо, хорошо, что он улыбнулся, поверив, наверно, что просто понравился мне, что без него ни к чему моя улыбка...

- Становлюсь завсегдатаем "Паруса", - он словно продолжал мысли вслух, - а вы?

- Тоже привыкаю...

- Меня зовут Милв, - объявил он вслед за этим. - А вас, очевидно, Лидия.

- Нет. - Я на секунду будто смутилась, а, может, на самом деле смутилась. - Не Лидия, Марина.

Он легонько сжал запястье, блеснул синеватый камешек кольца:

- Слабо загораете. И вообще - скучная слишком - не годится. Надо в кино сходить?

- Нет, я не люблю кино.

- Из принципа? - он подмигнул - ломака, мол. - Ну, а, предположим, цирк?

- Цирк? наверно, можно...

До этого дня я была в цирке, когда мне было года четыре. Мы уселись с Милвом, началось представление. Вдруг он толкнул меня локтем в бок: - Ты чего все глазеешь на публику? Акробаты-то как работают!

Я вздрогнула: впервые мне надо было стать особенно осторожной. К дьяволу лица! Я отлично отработала урок, неведомая пташка почти у меня в руках - неужто я не заслужила право на веселый, озорной, свой вечер? Могу делать, что мне вздумается...

Милв слегка прижался ко мне, а, может, я к нему в момент, когда гимнаст едва не сорвался с трапеции. Звонко лаяли мохнатые собачонки, небрежно подпрыгивала обезьянка на спине могучего дога, бегущего по кругу. Вывели на арену ослика. - Каков? - шепнул мне мой спутник. И, чувствуя необходимость так же доверительно ответить соседу, я сказала тихонько:

- А я этого ослика знаю, он проходил в позапрошлом году в Варшаве по Маршалковской.

- Этот самый осел! - Милв схватил меня за руку. - Да ты, Маринка, и юмористка вдобавок. Вот прелесть!..

После цирка мы прошлись по городу, болтая о пустяках. Он проводил меня до дому (до парадного на другой, дальней улице, откуда полчаса спустя я потихоньку пробралась к дому). Неожиданно чмокнул меня на прощанье, договорились о свиданье в субботу. Все. Оставалось лишь заявить о блестяще завершенной операции. Но я не торопилась. Влюбилась? Нет, на второй или третий день отошло даже легкое опьянение непривычным. Я была, пожалуй, слишком увлечена своей постоянной игрой. В этом я уже сравнялась с теми великими, которым удается увидать мир таким, с такой стороны, как никому на свете. И они одернуть полог: смотрите, люди - вот чем я любовался первым!

Но беда в том, что и этим великим порой чрезвычайно хочется оглядеть всю панораму, всю необъятность, и кажется, что достаточно силы открыть весь занавес. И устремляются физики в философы, поэты в режиссеры, журналисты в политики, художники в моралисты. И, как показывает опыт, в большинстве случаев, напрасно. Так и я, грешная. Не то, чтобы я решила взять на себя функции своих коллег. Нет, я пожелала для себя уяснить - как виновен этот, простите, парень? Да, даже скорее, - не в чем, а - как?

Поняла я, поняла то, что никто не объяснил бы мне словами, поняла на всю жизнь, но какою ценой...

Теперь я догадываюсь, что повлекло нас друг к другу в ту пору: одиночество. Профессиональное одиночество. Вообще-то последующая судьба моя показала, что я относительно неплохо переношу одиночество. Хотя сегодня, вы, Теодор, могли бы сделать иные выводы. Нашло... И тогда, вероятно, нашло... К старости значительная часть мира оказывается внутри нас, и потому оно легче. Милв, как и я, был молод, замкнут, и ему не хватало - не подруги - друга. Не могла я быть ему другом; знаете, я замечала не раз: он и она только потому не враги, что это он и она. Да и то сказать - как быстро становятся врагами...

Мы бывали с ним вместе немного, совсем немного - да, по роду нашей деятельности мы не могли позволить себе эту роскошь, даже располагай мы обширным досугом. И без того мои шефы нередко с пристрастием расспрашивали меня о моих делах и о моем распорядке дня. От них не очень-то утаишься, я подозревала, что они начали догадываться о моих встречах с Милвом. Нужно было на что-то решаться. Тем более, я стала ловить себя на том, что в его присутствии не всегда могу вызывать в памяти другие лица, допустим, из прошедших за день.

Милв был как будто бы благодарен мне за то, что не выспрашивала его ни о чем, не лезла в душу, позволяла обращать все нежеланное в несерьезное, иронизировать над чем угодно. Искренне он увлекался лишь тогда, когда повествовал о замечательно обставленной своей жизни - в будущем. О прошлом почти не проговаривался. Ко многому относился с хитрым недоверием; в Бога, безусловно, не верил. Но бывал своеобразно суеверен: любил число 17, никогда не переводил стрелки своих часов, когда они спешили. Если у него бывало тревожно на душе, перед рискованным делом непременно отправлялся прогуляться на тихую, пустынную Прорезную. Он говорил, что при этом ему вспоминается дальнее светлое прошлое, и фортуна становится к нему благосклонней.

Сентенции его бывали не шибко оригинальными. Подумай, - говаривал Милв, - какие растения выживают в извечной борьбе, какие виды удерживаются на земле. Во-первых, настоящие деревья, выросшие, укрепившиеся - их не сорвешь походя, не затопчешь. Во-вторых, сеющие повсюду множество семян, тысяча погибнет, а одно да выживет. В-третьих, колючие - попробуй сунься. В-четвертых, красивые, но ядовитые - их тоже приучились остерегаться...

Такие аллегории, несмотря на их надуманность, удивительно приживаются в душах людей, кредо которых и выкристаллизовывается в тривиальной циничной фразе, вроде " Бери от жизни все, что можешь". Но Милв - он, должно быть, прикидывался простачком, хватом мелкого масштаба? При том важном, существенном, вплоть до судеб народов, что он делал, чему он содействовал, нельзя же было держаться философии жадного недоросля! Так я полагала.

Однажды, думая о нем в его присутствии (а прежде мои размышления неизменно сопровождались картинами городов, где я бывала, улиц и, в первую голову, людей - толп и отдельных), я обнаружила, что совсем бегло видела его в одном окошке, в Берлине. Года полтора назад. Это меня в тот момент поразило. И я сказала ему об этом, как бы между прочим, но с возможной деталировкой. Он затих, потом весело вскричал:

- Значит, Маринка, ты запоминаешь не только ослов!..

Слишком весело, слишком беспечно, бесшабашно он это закричал. И слишком долгой была пауза после этого. И опять же - слишком бравурно:

- За такой талант надо выпить чего-нибудь покрепче!

- Милв, хороший, признайся мне в одном лишь: ты любишь свою игру?..

- Игру? - он не ответил "люблю" или "ненавижу", он не стал отрицать, но он, обычно такой несерьезный, никак не мог на сей раз постичь - почему - "игру". Спросил: "Что ты за меня получишь?". Он не трогался с места, но соображал, все соображал, и мне сделалось жутковато. Я как можно спокойней объяснила ему, что если он посмеет причинить мне сейчас какой-либо вред, ему придется худо. Он поверил (самое забавное, что к тому моменту, мы-таки были на прицеле, и то, что он интуитивно предложил, являлось для него действительным спасеньем).

- Значит, Маринка, мы должны спокойно выйти вместе, а там я постараюсь уйти. Встретимся утром во вторник в "Парусе".

Я кивнула, радуясь, что он так легко попался на удочку моего шантажика и сожалея, что все это вдруг оборвется, может быть.

Назавтра произошло более, чем серьезное объяснение с шефом. Почему я не выполнила свою задачу точно? Чего добивалась? Мне впервые за все время было горько отчего-то "инструментик забарахлил", - переводила я ворчанье шефа. А что, собственно, произошло? Подождите до вторника, - предложила я начальству.

- Вторника? - шеф покачал головой. - Как бы не так. Он исчез, полагаем, из города.

Вот чудак, - подумала я. - И впрямь спугнула.

- Ничего страшного, - втолковываю шефу. - Встречусь еще с ним не раз, никуда не денется. Мир тесен. Кстати, откуда вам известно, что он исчез? Значит, следили? Мне не доверяли?

- Не без основания, как видите. Да, исчез. Прошлой ночью. Мы пытались задержать. Нам помогали жители...

- И так слабо помогали, что вы все не смогли схватить одного?

- Да, мы сразу сделали ошибку. Не стреляли. А он не стеснялся.

- И почти всех перебил?..

Шеф никогда не только не выходил из себя, но даже не повышал голоса, даже не менял интонации. Он бывал сдержан как часы без боя. И тут спокойно бросил:

- Зачем? Хватит одного.

- Кого же?

- Мальчишку. Не помню фамилии. А рубашка запомнилась - зеленая. Убил, наповал. Вот, Ванда, как мы с вами промахнулись...

Ага, "мы с вами". Что и следовало доказать. Логическая цепочка. Первое звено: я вышла из-под полного контроля. Второе - прошляпила. В результате якобы убийство - я знала, что шеф не всегда правдив; он полагает, что умный сам доберется до истины, а глупому лучше ее не ведать. Но что следует из сказанного? Что я обязана искупить вину, и начать работать по-настоящему, безошибочно, безостановочно, бессмысленно...

Как я работала после этого? - По-сумасшедшему. Я не раз слыхала: люди бросаются в работу при отчаянии да от великой скорби почему? Не обостряется ли у них чувство проходящего времени? И усилием души, на мгновенье оторвавшись от нынешнего, определяешь истинную цену себе, жизни, содеянному тобой в труде. И начинаешь верить или, наоборот, не верить в необходимость твоей работы или, по крайности, игры...

Повторяю: работала я по-сумасшедшему, это не метафора. Мозг доходит до того, что пляшешь на грани безумия. Вижу, вам это очень знакомо. Но, главное, я достигла второй ступени мастерства после ремесла. Мастерство - это умение выбрать свое - свой материал, свои формы. Мне уже не очерчивали локальные задания, не давали подробных инструкций. Я знала общую ситуацию, бродила по знакомому лесу и по приметам, по запахам определяла нужную тропинку. О, если б это был всамделишний лес!..

Дальше я устремлялась на поиски. Часами плыл для меня вечерний Бродвей, я брала сочетания лиц, силуэты в машинах, отраженья в окнах, схватывала в память, отмечала, сортировала, бегло радовалась находкам. Я, незаметная, принимала демонстрации, митинги, религиозные шествия, ритуальные церемонии. Меня привлекали фото-архивы. Игорные дома, курорты, пляжи, парады, фигуры, выскакивающие из мглы на политическую арену. Я следила за распределением выпускников специальных колледжей по сферам и зонам, определила круг знакомств засекреченных лиц. Восстанавливала на всякий случай происхождение некоторых персон, останавливающихся в отелях, выискивала господ неопределенной профессии - вроде вас, Теодор; это я в шутку. Каждый занимается своим, и в иных случаях десяток первоклассных художников не заменит одного фотографа. Тем более, кинохроникера - кибернетического, совсем как живого...

После насыщения информацией я запиралась у себя. Я не играла на скрипке, как Шерлок Холмс, к сожалению; но слушала музыку обязательно. Чрезвычайно существенным было подобрать музыку - не знаю даже к чему: моему настроению или данной ситуации, но удачный выбор во многом предрешал успех разгадки, странно - порой Шуман, порой Баховские кантаты, порой Прокофьев, а иногда и напевы Латинской Америки вызывали нужную реакцию памяти. Но и без препаратов (секрет которых я тоже, между прочим, выведала), я не могла бы обойтись.

Начальству я выдавала экстракт из кратких, четких и, по-видимому, весьма ценных сведений. Я в достаточной мере испытала радость мастерства, приносящего успех; положение, авторитет, - заполняющее жизнь; и, если признаться, мои вольные выходы в большой мир удовлетворяли меня меньше, все меньше, чем сосредоточенный анализ под музыку, по спирали, до головокружительных вершин безумия.

Иногда я сама напоминала шефу о своей клятве - вновь засечь

Милва и уже не упускать его. Шеф бросал "ну что ж, надеюсь", но относительно мелкая сошка Милв уже не занимал его - попадались птички покрупнее. И определялись фигуры куда сложнее, той первой пирамидки. Я наблюдала и матерых разведчиков, и отчаянных мотыльков, летящих на огонь, и выбирающих судьбу поприглядней. Хотелось верить, что Милв - мой маленький эталончик мужчины - не их поля ягода, что он - сам по себе, забрел ненароком на чужую землю и теперь не выберется никак. Затаился, подобно зверю - пока не убедится, что опасность полностью миновала - носу не кажет. Но какой он зверь: тигр или хоть рысь, но, не дай бог, шакал!

Несколько раз мне чудилось, что я нападаю на его след, но он как сквозь землю проваливался. Верна поговорка: на ловца и зверь бежит, опять зверь - набежал! Причем не таясь, однажды кто-то догнал меня на улице и взял под руку: он! Милв!

- Марина? А я тебя хотел повидать. Все это время...

- Что же тебе мешало? Боялся?

- А ты бы не боялась на моем месте? Но я, как видишь, рискованный малый. Не впервой. Где тебя искать? Ты ж никогда не приглашала к себе. Я посещал наудачу "Парус"...

- Когда?

Он называл даты, когда меня не могло быть не только в "Парусе", но и в городе. Точные даты - словно нарочно: он заходил, когда меня не было, или, наоборот, меня черт уносил куда-то, когда он заходил.

- Не веришь мне, Маринка, что ли?

- Верю. Правда, Милв, я тоже хотела тебя встретить, ты нужен мне...

- Для чего?

- Просто так. Хочу спросить...

- Давай. Пройдемся, хотя бы по Прорезной...

- Предстоит ответственное дело? Ты смутен?

- Как сказать... Считай, что так... Но в знак дружбы не откажешься пропустить по рюмочке. Которая это наша встреча - ты же все помнишь?..

Мы пили старое, стеклянное вино, он держал меня за руку.

- Милв, ты убивал? Мальчишку?

- Что? - он удивился. - Разве я похож на убийцу?

- А что? Несовместимо с идеалами? Ты проповедовал освобождение .

- Да. Освобождение духа. В этом сущность, Впрочем, Марина, ты почему-то обо мне плохого мнения. А я - молодец. Я - человек, что надо... Выпьем за правильного человека, за освобождение!

Потом он исчез. Я запомнила чей-то крик: "Пьяна! Пьяна!" Провал. Белое-белое - больница. Я не могу пошевельнуться, вымолвить слово. Одеревенела вся. Меня навещает знакомый оттуда, от шефа. Я едва выхрипываю: что? Он понимает, но не сентиментальничает. Кратко, по-деловому объясняет мне, что вследствие отравления сильнейшим ядом, действующим на нервную систему, я парализована. Это надолго. Жизнь, кажется, вне опасности. Следует терпеть. Все, что в силах современной медицины, будет сделано. Я заслужила. Улыбнулся в знак небезнадежности, ушел.

Первая мысль: а мальчишку в зеленой рубашке Милв угробил тоже. Теперь сомневаться не приходится. Одного человека освободил от жизни. И меня - почти, торопился, и потому выбрал оружие хоть надежное, но, как оказалось, не безупречное: жива. Я искала слово, которое бы его охарактеризовало, но все казались мне игрушечными, чуть не ласкательными: убийца, подлец, подонок, гадина, сволочь... Все эти слова предполагают что-то еще - человеческое, но разве...

Редко встречается безнадежный больной, который не надеялся бы выздороветь, я не была исключением. И в отчаянные минуты мысль о прекращении такого существования поначалу часто посещала меня, слава Богу, одно тогда поддерживало во мне огонь духа: чувство мести. Он, Милв считает, что устранил меня и может свободно расхаживать по моей земле, убивая мальчишек. Но я же не совсем мертва. Голова работала ясно, яснее прежнего. И руки двигались, кто знает - не переживу ли я его?

Пусть все считают меня вычеркнутой из списка живущих, я тихо поселилась на Прорезной, в старом доме, на первом этаже, рано или поздно он пройдется по этой улице, а я стану смотреть в окно во все глаза. Авось не прозеваю... Нажать кнопку, и он остановится; он прекратил мою игру, и я остановлю его...

Я принялась терпеливо ждать, но он не проходил. Недели, месяцы, осень, и, как это было томительно! Мне втихомолку доставляли какое-то задание, я пыталась выполнять, но делала наскоро, небрежно, боясь оторваться от окна. И там, мои патроны, видимо, решили, что уже не гожусь, окончательно сошла с круга. Сожалели, ибо повторить эксперимент, воспитать моего преемник пока не удавалось. Я ли такой феномен, или сошлись благоприятнейшие обстоятельства - не знаю. Забыла сказать, что примерно за год до моей катастрофы скончался Петряс - у каждого мастера свои секреты, даже если не скрывает их.

Я ждала. Вначале каждое промелькнувшее мимо окна лицо вызывало во мне лишь смутное раздражение: не он. Они, эти лица, уже не интересовали меня: вообще разве чудом мог здесь проскочить один из драгоценных камешков, ради которых я просеивала бесконечную породу. Я ни с кем не общалась, впрочем, как и теперь - на час-другой забегает глухая Анели - прибрать кое-что. И в ту пору медленно, как, должно быть, у большинства приговоренных к отшельничеству, медленно, но неотвратимо поворачивалась душа к главному в жизни. Разумеется, в твоей жизни...

Я не боялась смерти и не звала ее. Стрелка движется к ней - благо, что движется, а не застыла, человек такого склада как вы, Теодор, скорее поймет меня: вы ведь тоже не боитесь, что время идет. Глядите: солнце отбилось от зеркальной грани - радуга тихо ползет по карнизу. Она с каждым мгновеньем чуть меняется; подстерегите оранжевый язычок, что напоследок сникнет.

Скажите, не так ли неторопливо ловят краски художники, жадно, бережно и неторопливо - адресат ждет вечность, да, они торопятся бросить все накопленное на холст, но это только кажется, что торопятся - так свет неторопливо, миллионы лет плывет от галактики к галактике.

Однажды я заметила против окна крохотную, почти сказочную старушку - порой встречаются такие непостижимо вросшие в землю или выросшие из земли прабабушки, в которых любовь и скорбь наконец-то сошлись, помирились, дойдя до каких-то крайних нечеловеческих ступеней. Таким старушкам невозможно смотреть в глаза: они знают твою судьбу дальше твоей смерти. Эта старушка была повернута лицом к моему окну, она загребала тротуар клюкой и завоевывала его пядь за пядью, правая нога в широком стоптанном домашнем туфле, как осколок солнца на стене, медленно скользила по асфальту, затем правую старалась догнать левая нога. Здоровая черепаха или даже улитка наверняка обогнали бы старуху, но она потихоньку смещалась влево, потом я видела лишь судорожные подергивания ее левой ноги. А часа через два она возвращалась, и котомка ее была полна чем-то необходимым.

И мне, совсем неподвижной, вдруг ясно представилось, до чего она свободна, эта чудовищная старуха... не знаю, насколько ярко проецируются человеческие радости на идиллическую картину полнейшего счастья, но, что касается мучений и ада, тут уж, по-моему, гиперболы просто немыслимы. Этот полюс открыт давно, и здесь навряд ли отыщутся белые пятна. Все крайности физических страданий, утрат, унижений, бессилия, отчаянья пока воплощались в душах людских как нельзя сильней. И проходя по адовым кругам, человек думает с содроганием: неужели возможно и неизбежно еще страшней. Неужели? А на самой последней грани абсолютно ясное: больше ничего не будет. Ничего, ничего не будет, никогда, счастлив тот, кто до последнего мгновенья не чувствует этой грани...

Я подошла было к этой грани вплотную, но меня отбросило от нее. Первым, кто это мимоходом совершил, был мальчик лет девяти. Он брел по Прорезной задумавшись и, дойдя до моего окна, засмотрелся. На цветочек в вазоне, оставшийся от прежних хозяев комнаты, засохший от небрежного с ним обращения - мне было не до цветка. Мальчик нагляделся и ушел. Не знаю почему, в тот же день я попросила Анели (пока ей втолковала!) купить растеньице позанимательней. Она притащила вазончик с неуклюжим кактусом. Я чуть не велела выбросить, но назавтра тот же мальчуган буквально открыл рот, когда заприметил такую новость.

Так на моем окне появились кактусы. Денег, пенсии хватало и на это. Да, кроме того, ради странного своего увлечения и возобновила некоторые зарубежные связи, и мне охотно присылали, здесь находятся уникальные экземпляры, жаль, что вы не знаток...

Теодор подошел к окну. Что за кактусы: длинные, словно обрубленные, со звездочками шипов на зарубцевавшихся белесых ранках.

А вот - обрамленные в верхней части купола желтоватым пушком, или - с выскочившими между шипами шишками розовых бутонов, или - как бы состоящие из сшитых долек и похожие на искусно выточенный посох с легкой кисточкой на вершине...

Прямо у радиатора, чуть наискосок от подоконника едва приметная кнопочка. Теодор машинально потянулся, но Ванда закричала: Осторожней! Он отшатнулся, вновь сел против женщины, она улыбнулась.

- Привлекательное собрание кактусов, прохожий, как ни торопится, поглядит. Правда?

- Безусловно, - подтвердил Теодор, - для меня, например, как и для очень многих, это определенная примета, достопримечательность, символ - окно с кактусами.

- Да, люди стали обращать большое внимание на окно. А я, скрытая от них, могла лучше всматриваться в людей. Подмечала малейшие изменения в знакомых лицах, раздумывала над этим. Проходил суровый, угрюмый юноша, затем он же - глупо-счастливый под руку с девушкой, затем с ней же, еще угрюмей, чем вначале. И, наконец, - хотя - до конца-то еще далеко-далеко - растерянный, блаженный, с другой... Чем ни живой роман - тонкий, запутанный, с продолжением, которое мне суждено терпеливо и нетерпеливо дожидаться. Лица расцветающие и блекнущие, тупеющие день ото дня и все более одухотворенные, простодушные и неоткровенные - все, все просвечивались перед окном с кактусами...

Прежде была во мне какая-то страшная интеллектуальная жадность, как у любого профессионала. Непрерывная потребность, привычка потреблять свежую информацию в изрядных дозах. К чему? Но когда я дорывалась до свежих групп лиц, то лихорадочно выхватывала одно за другим, одно за другим, словно вот-вот ждало меня исключительное - как бы не упустить, схватить поскорее... Чудачка. Теперь я вижу: по обыкновенной Прорезной мимо меня проходит весь мир. Количественно, это невероятная гипербола - проходит пять-шесть тысяч человек в сутки. Не так много, но и не так уж мало. А суть не в том.

Не будем говорить, насколько физиогномика - наука, но у меня в голове, в душе сложилось нечто иное: весьма непростая, но довольно стройная система-классификация человеческих лиц. Целая докторская диссертация, если угодно. И благодаря этой классификации, в какой-то степени определяю характер и чуть не судьбу человека, нет, дело, конечно, не в том, что такому-то типу отвечают такие-то внутренние свойства, хотя и этим не следует пренебрегать: есть определенные закономерности. Но дело, главное, в том, что страсти и способности человеческие неуловимо для большинства глаз изменяет лицо, причем каждый тип по-своему, обнажить такие штришки под силу разве что первоклассному портретисту, и, возможно, поднаторевшей гадалке.

Я тоже непрестанно учусь. В сотнях журнальных иллюстраций я безошибочно узнаю тех ребятишек, подростков, которые сделались заметными: министры, судьи, убийцы, артисты, футболисты, архитекторы, ученые. Для себя я знаю многое из области "кто есть кто". Меня трудно обмануть ретушью, бородой, улыбкой. И, вглядываясь в нынешних совсем молодых и немолодых, я отчасти чувствую, чем они дышат и куда идут, вы желаете, Теодор, чтобы я высказалась и о вас лично? Ладно, как-нибудь в другой раз... Пока, без комплиментов - вы симпатичный мне человек. И не вы один. Тоскливо, конечно, прорицать, что вот движется Милв, в несколько другом варианте, это несущественно - Милв не так уж сложен, чтобы вариант мог существенно изменить... Дай Бог, чтоб я ошиблась... Но люди-то хороши, ах, как они бывают, как они могут быть хороши!...

Будучи совсем девчонкой я овладела своим ремеслом - первая ступень. Затем мастерством'- вторая ступень. И, наконец, взошла на третью ступень - это уже искусство. Что это? Наверно, высокое умение с помощью своего таланта уловить главные направления жизни, взять человеческую сущность. И, верите, я нередко бываю благодарна всей своей судьбе за то, что взошла на третью, высшую ступень. Жаль, разумеется, что мое искусство живет и умирает со мной, только со мной...

Вчера вечером прошел дождик; я слегка приоткрыла окно - ведь кактусы не любят сквозняков. Пробило полночь. Не спалось мне. Прошагали, держась за руки, молоденькие Ре и Ля - так я их прозвала. Как ничтожно для них прошлое - до встречи друг с другом, и как ясно для них сейчас их неделимое будущее. Как сложится?.. Потом на тротуаре показалась тень, очередная тень идущего. Расплывчатая, колеблющаяся тень. Не могу объяснить - ни очертанья, ни движенья этой тени, если вдуматься, не могли швырнуть меня с креслом к окну. Я еще ничего не сообразила, но уже знала: он.

Опять-таки непроизвольно включила яркий свет. Проходя, он невольно повернулся к окну - судьба распорядилась, чтоб на этот раз мы не разошлись. Мне показалось, что и мои кактусы ощетинились при виде Милва - ты? Одно мгновенье это длилось, но мысли мои вспыхивали четкими, острыми молниями, одна за другой, сродни гениальным озареньям, когда грозовые разряды копятся месяцами, и оно назревает. Сперва: до чего он осунулся, сдал, несладко, видно, приходится... Ни жалости, ни злорадства - просто пронеслось. Ага, а нынче решил пройтись Прорезной - перед чем-то серьезным? или разочаровался, раскаялся?.. И вдогонку: нет, я увидела все - прошлое, настоящее слилось в абсолютное "нет": он остался таким же, если не хуже: еще послужить, выжить и пожить, самому пожить... Он тоже соображал - что нужно делать: бежать, или по-прежнему лживо ублажать меня, или как-то пытаться уложить навеки...

Я вам сказала, Теодор, - "осторожней", когда вы прикоснулись к той кнопке - это я по привычке. Можете нажать - уже ничего не произойдет... Видите, друг, каким долгим может стать ответ на простой вопрос: что я знаю об этом убийстве?.. А меня сейчас волнует одно: глядите, в том крайнем кактусе намечается цветок, это, я знаю, происходит чрезвычайно редко. Вижу, что зацветет, но беспокоюсь: хоть бы зацвел, это, наверно, так прекрасно! Хоть бы зацвел...

http://g-filanovskiy.narod.ru