Часть IV

Неужели жизнь Лидии – это скольжение от иллюзии к иллюзии, которые неминуемо должны быть развенчаны? Эта мысль более всего не дает ей покоя. И самое терзающее в том, что она никак не может понять, как появляются иллюзии. У нее возникает гипотеза, состоящая в том, что определенные представления, некие идеи, предрасположенные к созданию духовных ориентиров, еще в детстве или в юности накапливаются в сознании человека, образуя ту призму мировоззрения, сквозь которую впоследствии проникает в него и осмысливается склонная к утилитарным изменениям действительность. Но по какому принципу идеи начинают накапливаться? Откуда появляется не подвергающаяся сомнению установка в их истинности? Неужели все дело в традиции, в обыденном представлении здравого смысла, в тех императивах нравственности, что присущи среде, в которой начинают формироваться первые ростки мировоззрения, его ценности и идеалы? Но ей до сих пор кажется, что традиционные идеи более применимы для развития общества, для его единства и целесообразности. В духовном же мире индивидуума не являются ли они ограничителями, сдерживающими факторами, но не в том смысле, что предостерегают человека от совершения зла, а в том, что ограничивают свободу воли, впаивая его звеном в единую цепь социальной системы, в которой рассудок начинает отвергать творчество разума как нечто излишнее? Не сомнения ли в самом себе обретает человек в наследии общественного развития и материальной культуры? Ведь изначально и зачастую впоследствии он даже не пытается постичь каких бы то ни было высоких устремлений, а нацелен на вовлечение самого себя в сферу человеческой жизнедеятельности, пытаясь стать ее полноправным членом и извлекать из нее выгоды, тем самым подавляя в себе тревожные сомнения. Но подавление доказывает его пребывание на низменном уровне страха разомкнуть кольцо и выпасть из цепи, стать не похожим на остальных, потерять с ними связь, а значит, и возможность самореализации. И вовсе не сомнения, колеблющиеся между добром и злом, формируют душевные критерии, а неизвестность отстраненности, весь ее ужас, проистекающий на подсознательном противопоставлении индивидуальности с ее волнениями души и личности, бороздящей холодные просторы общественных отношений. Быть может, зависание между «Я» – объектом и  «Я» – субъектом, отсутствие возможности совершить выбор между отчуждением и полным растворением в коллективном универсуме и создает иллюзию, соединяющую социально-бытовое существование с ощущением собственной уникальности и возможностью переживания чувственных стремлений. Иллюзия стирает различие между свободой и необходимостью, между желанием и иронией, между лицом и маской. А крах иллюзии происходит, когда, в силу каких бы то ни было обстоятельств, вновь проступают противоречивые различия, и встает вопрос выбора, который, по сути, совершить невозможно. И почему-то Лидии кажется, что любые последующие действия не ведут к перманентно развивающейся индивидуальности или приобретению более значимого социального статуса, а остаются  предрасположенными к созданию новой иллюзии, более фундаментальной, менее подверженной разрушению. Иллюзия становится средством выживания. Жаль только, что сомнения не уничтожаются, а втрамбовываются на такую глубину, из которой их голос менее всего слышим, становится важна лишь поверхность, видимость респектабельности и благополучия, привязанной накрепко к системе социальной мобильности. Но во что тогда превращается душа, ее неповторимое своеобразие? На этот вопрос Лидия не может дать даже гипотетического ответа. Она знает лишь одно: сомнения выползают кошмарами, льющими желчь на подавленные желания, которым заказано осуществление в искусственно созданной реальности, и тогда они обращают свой возглас за ее пределы, вопиют к сверхъестественному… На небосклон жизни в медленно наплывающих сумерках начинает восходить полная луна трагического одиночества, и от ее серебристо-холодного света слезятся глаза, и когда на ресницах начинает дрожать первая капля, готовая вот-вот скатиться, Лидия срывается с места и бежит на запад. Она бежит не потому, что верит, будто можно бежать так, чтобы солнце никогда не садилось, а оттого, что остановиться уже невозможно… Она не представляет себя без Марка, не мыслит себя в отдельности от него. Без Марка, что был прежде. Без Марка-завоевателя, законодателя, путеводителя. Без Марка-откровения. Несколько лет назад, когда судьба соединила их души на перекрестке встречи, Лидия с трепетом принимала дары любви, грезившиеся ей неиссякаемыми, и свято верила, что источником волшебства, творимого Марком, является она. Поэтому их близость для нее не была страстью, жаждущей удовлетворения плоти, а являлась экстатическим совоплощением с любимым в духовное единство абсолюта, озаренного светом вечности. В то счастливое время, когда еще границы между реальной действительностью и чувственными постижениями сверхсущих озарений не были краеугольными разделами, а существовала лишь чистая, светлая, необъятная, как дыхание божества, энергия, Лидия и не пыталась что-либо постичь, она благодарно растворялась в обетованном идеале. В ее сознании отсутствовало ощущение двух бездн – благодати и погибели, – что присущи бренному телу, заточившему в своей плотоядной клети страждущую душу; счастье было данностью, любовь – волшебною страной вне причин и категорий, вдалеке от вопросов и ответов. Разве могла она помыслить тогда, что когда-нибудь придется заплатить за беспечность, ведь кроме чувств не существовало ничего, не было реальности, кроме объятий Марка. Несколько месяцев назад обнаженные эмоции, полыхающее желанием сердце предощутили первые приступы внезапного одиночества, которое еще не было осознаваемо, но тревога от надвигающейся утраты чего-то очень важного медленно царапала своими коготками ее необратимо растущее чувство любви, но даже тогда ее душа противилась пробуждающемуся рассудку. Лишь когда жажда чувств стала непереносима, Лидия ощутила такую пугающую, дикую потерянность, что рассудок возроптал, словно очнувшись от насильственного опиумного сна; не в силах осознать происходящее, он, все еще опутанный тенётой прежнего чуда, полнил  душу гипертрофированными образами, полными сожаления и непонимания. Так странно, так жестоко мысль об обмане безраздельно завладела всеми ее ощущениями, столь ярко хранящими в памяти теперь уже не частую нежность Марка, что та предстала вдруг изуверским орудием пытки, подчинившим ее сладкому насилию мужской доминанты. Ошеломленная душа затихла, замолчала в Лидии, отступив перед плотью, которую прежде использовала лишь как посредника, как лестницу Иакова, ведущую в небеса; смирившись с участью узницы, она смежила веки, чтобы не видеть неприемлемую для нее страсть чресл. Как же слабо тело, как оно зависимо, сколь раболепно перед тем, что способно искорками импульсов полнить человеческий мозг ощущениями. Тело нуждается в ласке, прежняя тотальная нежность в своей безвозвратности, недостижимости приобретает садистский оттенок. Что больнее – не ощущать ее сейчас, или помнить о том, какой она была? Одно и то же – пытка тишиной. Ее шея, плечи, грудь изнывают от голода страсти, но прежний праздник любви превратился в тривиальные мистерии, где проступил примат экзальтации, заключенный в короткой вспышке, лишенной изначальной всесторонней поглощенности в перевоплощении из человеческого в божественное. Эмпирий стал недостижим, языки огня, обжигавшие прежде чресла, теперь проступали лишь призраком зарницы, полыхающей где-то за горизонтом, полня жаром чужие Аркадии. Случилось так, что они растранжирили всю эстетику любовной корриды, всю ее страсть, беспечно прожив ее одним мгновением, одной безгорестной ночью. Когда настал рассвет и слабые лучи солнца боязливыми зайчиками легли на их еще изнеженные тела, через дремоту, сквозь елисейский дурман утренних туманов Лидия увидела на лице Марка несвойственную ему и такую чуждую гримасу усталости… Время вступило в свои права… Теперь близость для них заканчивается погружением в себя, и медленно утихающий трепет короткого любовного наслаждения тихо, рефлекторно подрагивает  в полной пустоте, и его не испитая до дна энергия колеблющимися волнами уходит в далекий хаос неосуществимых желаний, минуя мысли и память, исчезает, не отразившись в словах. Помнит ли Марк то время, когда их воссоединение из плотского буйства переливалось в звонкую музыку слов нежности, откровений пережитого в благодарственной симфонии, воспевающей тот миг, когда впервые встретились их руки, и в объятиях пальцев родилась близость, имя которой, как казалось, кричала вечность? Существовало ли то время?