Старик

Птичка быстро вычислила спрятанную Стариком под подушку банку с вареньем. Он ее нашел в дальнем углу старого посудного шкафа. Дождался момента, когда остался один, с трудом добрался до кухни и долго переставлял баночки и пакетики, целенаправленно отыскивая то, что хотел найти. А теперь ему было обидно, что он так легко попался, успев съесть только две ложки.

Птичка банку унесла на кухню. На обед напекла гору оладьев, поставила на стол глубокую миску со сметаной и выложила в блюдце варенье из конфискованной заначки. Сказала, что Старик ведет себя, как толстый и легкомысленный Карлсон, и она завтра в механической мастерской закажет ему пропеллер.

Пропеллер Старику был бы кстати. Но это должен был быть очень мощный пропеллер, который мог потянуть сто тридцать килограммов живого веса.

После обеда Птичка выдала Старику большую плитку шоколада «Гвардейский». Он жадно ухватил лакомство, отломил полоску вместе с чмокнувшей под сильными пальцами фольгой. Ощутив давно забытый вкус, растягивал удовольствие, перекатывал кусочки во рту, несмотря на возраст, полном крепких зубов.

Он окончательно понял, что  умирает. И Птичка это знает. И не устанавливает  бессмысленных запретов. Теперь не нужно есть противную несоленую кашу и разваренную в тряпки курицу, бросать в чай опостылевшие гранулы заменителя сахара. Можно, наконец, попросить заварить ему полулитровую чашку крепкого настоящего чая и ввалить туда четыре ложки такого же настоящего сахара. Потому что – все. Уже ничто ничего не изменит.

Ему стало легко и спокойно. Если так – не будет горестных дум о Доме престарелых, тоски одиночества в пустых комнатах огромного дома, наваливающейся с каждым днем все крепче болезненной немощи.

И Птичка не успеет оставить его. Ей нужно было с сыном ехать в большой город, поступать в Университет. Она так и говорила: «Мы в конце июля поступать едем». Старик привык, все спрашивал: «Вы билеты купили? А то опоздаете на поступление». Он знал, что скоро Птичка с сыном уедут, и молил Бога, чтобы с ним все определилось быстрее.

Он мечтал умереть в июне. И тогда его оставят на ночь в его родном старом дворе, в тесном, теперь уже последнем доме. А рядом большой дом с грустью будет смотреть на хозяина, который никогда больше в нем ничего не подкрутит и не достроит. Старик дышал бы прохладным ночным воздухом, в котором смешивались ароматы цветущих яблонь и пахучих  сорняков, нахально и дружно вылезших с первыми лучами весеннего солнца из отдохнувшей за зиму земли. После этих мыслей ему вновь стало весело – чем он дышать-то собрался. Отдышится тогда уже.

Последнее время его все радовало и смешило. Прибежала с утра замороченная Птичка, сказала, что договорилась с приходящей женщиной, чтобы она ее подменила. И умотала на первый экзамен сына. Она была в соломенной шляпе и голубом шелковом сарафане. И почему-то шляпа Старику тоже показалась смешной. Он вспоминал эту шляпу и подхрюкивал до самого возвращения Птички, вызывая подозрительные взгляды суровой высушенной соседки. Старику показалось, что борщ соседка подала слишком холодный, чай - слишком слабый, миски -  неправильные. Она все делала не так, как Птичка.

Когда та прилетела и, по обыкновению, зачирикала с порога – у Старика стало на душе спокойно. Она что-то делала в смежной комнате, накрывала на стол, спустилась в погреб за новой банкой варенья. И постоянно говорила – пела. Старику казалось, что это его выросшая дочь по-хозяйски разбирается в  доме, ставит все на места, чтобы потом ей было удобно в нем жить. Позже…

Он не любил вечеров, когда Птичка уходила домой. У нее был договор с его дальними родственниками-наследниками на почасовое обслуживание. Ночное дежурство включено туда не было, но она сама иногда оставалась. В ее доме всегда было многолюдно, шумно и весело. Приходили-уходили друзья сына и замужних дочерей, громко звучала музыка, играли на гитаре. Птичка любила всю эту веселую кутерьму, но иногда сбегала от нее, чтобы немного выспаться. 

Старик предложил на время выпускных экзаменов перебраться к нему в дом вместе с сыном. Он не очень верил, что она согласится. Но Птичка согласилась. И Старик с безнадежной определенностью понял – дело его совсем плохо. Наверное, к середине лета он успеет…

После въезда новых жильцов старый ворчливый и неприветливый дом словно разулыбался. И Старик каждый день просыпался в хорошем настроении. Он даже напевал иногда. Кроме советских маршей и «Интернационала» наизусть ничего не помнил. Но сочинял на ходу слова, пел их на мотив знакомых песен. Слух у него был хороший – в молодости играл на баяне, и ему даже предлагали после армии остаться в ансамбле песни и пляски.

Но он решил вернуться домой. Старик  мечтал построить дом. С большим фруктовым садом.

Хатка, в которой он жил с матерью, к его возвращению из армии совсем развалилась. Он ее латал и перестраивал. Но на месте прежних дыр появлялись новые. А напротив стоял огромный, бестолково выстроенный старый купеческий дом. В нем жили две сестры – учительницы. 

Младшая частенько забегала во двор к ним с матерью. Угощала вкусными сдобными плюшками и пирожками. Мать при ее появлении говорила: «Там твоя лягушонка без коробчонки явилась». И уходила в сараюшку на огороде.

Он считал, что мама права наполовину. Будущая жена очень похожа была на маленькую безобидную, сытно пообедавшую мошкарой лягушонку. Но у нее была коробчонка.

Старик не пошел в ЗАГС и не стал  устраивать комсомольско-молодежную свадьбу. Просто перенес нехитрые пожитки в дом напротив. И задержался в нем почти на шестьдесят лет.

Сколько себя помнит с того времени – постоянно строил его и перестраивал. Он к дому относился как к живому существу, чувствовал, где  у того слабые и больные места. В те годы, когда еще что-то читал, выискал умную мысль о том, что строительство и ремонт – не временное событие, а стиль жизни. Вот в этом стиле и жил.

Он не дружил с соседями. Переругался еще в стародавние времена, когда делили межу. Прирезал кусок в их отсутствие. Успел оформить документы. Соседи не стали устраивать скандал, но долгие годы обходили Старика, как чумного.

Он потихоньку выжил из дома старшую сестру жены. Она уехала в Прибалтику, где были у нее какие-то дальние родственники.

Он по вечерам обходил ближайшие стройки, присматривал, что ему нужно для строительства. Либо покупал у вечно хмельных сторожей, расплачиваясь бутылками с мутным виноградным самогоном, который выгонял в пристройке. Либо утаскивал сам, надрываясь под тяжестью чужих стройматериалов, становившихся в тот момент своей ношей, которая, как известно, не тянет. И строил, строил. Даже во сне он что-то забивал или сверлил.

Он экономил на своих рубашках-костюмах и на нарядах жены. На книгах и покупке новой мебели. Когда умерла мама, он скромно похоронил ее, поминки устраивать не стал. Соседи, и до того не особо жаловавшие его, перестали здороваться. Но он не реагировал на косые взгляды. Нашелся покупатель на материну хатку, и нужно было быстрее оформить документы. Вырученные от продажи родного гнезда средства Старик пустил на покупку досок и стропил, которые за полцены предложил ему водитель из леспромхоза.

Единственное, на что не жалел денег – на саженцы фруктовых деревьев. Каждый год осенью ходил на рынок и покупал два-три новых. В этом он знал толк. Яростно торговался за каждый рубль. Но, если не уступали, давал ту цену, что просили. Старые деревья безжалостно выкорчевывал, когда они переставали давать урожай. Абрикосы, персики, яблоки в ведрах на велосипеде возил на вокзал и продавал возле поездов дальнего следования.

Жена давно превратилась в расплывшуюся незаметную жабку. Она Старику не мешала, но если бы не стало ее – ничего в жизни бы не изменилось. Они почти не разговаривали. Часто жена уходила к соседям и бывала там подолгу, возвращаясь лишь к обеду или ужину. Потом она умерла. Старик вынес ее кровать и начал делать в комнате арочную перегородку.

…Первый раз Птичку он увидел давно, много лет назад, на руках ее отца. Счастливый, тот держал ее бережно, как банку с дефицитной краской, уже распечатанную, которую жаль было расплескать. Стоял на парадном крыльце роддома, и вокруг  суетилась радостная толпа. Старик с поздравлениями не сунулся, хотя они с новоиспеченным папашей работали вместе и были соседями.

Он с женой вышел из другой двери. Из того отделения выходили женщины без нарядных пакетов в руках, уставшие, измученные и опустошенные. Потом еще не раз Старик провожал жену к тем дверям…



…Он уговорил Птичку праздник по случаю завершения выпускных экзаменов устроить в его дворе. С утра  наблюдал за веселой суетой, давал указания расколотить входные двери, чтобы вынести столы. Полностью они не открывались, наверное, лет сорок.

Сновали по дому девчушки со стрекозиными талиями и легкомысленно оголенными пупками.  Двое ребят натягивали тент во дворе. У одного в ухе была серьга, и  Старику это неожиданно понравилось. Он вспомнил, как служил на флоте. И вернувшись, все пытался сорваться в Одессу, учиться на капитана дальнего плавания. И тогда читал книгу о пиратах, где у капитана тоже была такая серьга. Он забыл, как звали капитана.

Чтобы Старик не скучал, другой парнишка, худющий, быстроглазый, с белокурой гривкой волос ниже лопаток,  принес в комнату маленький чемоданчик, нажал на кнопку, и на экране замаршировали солдатики. Музыка была непонятная, тревожная, но тоже понравилась.

Ребята сначала вынесли кресло, затем в сад спустили Старика. Ему было жалко мальчишек. Хоть и крепенькие, да сто тридцать килограммов – это же почти три мешка цемента. Нет, наверное, с одной ногой стало меньше. Но, все равно он слышал, как тяжко они покряхтывали.

У Старика от пьянящего, уже не весеннего, но и не летнего еще воздуха закружилась голова. Разнотравье буйным цветом поднявшихся сорняков, как и все вокруг, выглядело нарядно и празднично.

Старик словно в первый раз увидел медово застывшую на старой груше капельку смолы; выглядывающую сквозь мелкие еще резные листья винограда слегка прорисовавшуюся на светлом вечернем небе  насмешливую луну; крошечные, едва проклюнувшиеся белоснежные лепестки зацветающей вишни.

Было весело и шумно. И даже вечно насупленный и недоверчивый пес Дружок не спрятался в дальнюю сараюшку, а мотался между гостями, и подлаивал забавно, по щенячьи беспечно взбрыкивая старыми, не совсем здоровыми лапами. И позволял себя гладить этим мальчикам и девочкам, чего никогда не позволял Старику.

Он видел, как соседка, вечно шарахавшаяся от зачумленного двора, передала через забор тощенькой девчушке со смешными хвостиками, перетянутыми простенькой резинкой, миску, доверху наполненную свежими абрикосами.

Сын Птички пригласил девочку на танец. Это был странный танец. Старик никогда не видел такого.

Они кружили, отрываясь от земли, поднимаясь над суетой и грязью, парили и вновь опускались.

Они были очень красивы – тоненькие, высокие, словно слетевшие с другой планеты, радостной и счастливой.

Вот еще пара вышла. И еще. И уже на пятачке, где высаживал Старик в прежние годы клубничные кусты, бушевал карнавал яркий, живой и праздничный. 

А в кресле под цветущей вишней тихо плакал Старик. Он давно разучился плакать. Слезы застывали в бороздках морщин, и он их украдкой вытирал рукавом  новой рубахи, надетой на него Птичкой по случаю праздника. Он понял, чего не успел сделать, построив дом и посадив фруктовый сад…