Пус-то-та

Продолжение событий рассказа «Внепрограммный объект»


Царицына вернулась примерно через час. Положила перед Гапечкиным стодолларовую купюру, и предложила ему погулять до обеда, пока она примет и проводит клиентов. Гапечкин взял деньги, кивнул в знак согласия, и вышел.
 
Не успела Царицына удобно расположиться, Гапечкин вернулся. Положил перед ней стодолларовую купюру, по всей видимости, ту же самую, и предложил погулять до обеда, пока он примет и проводит пациентов.

Царицына пискляво надавила на жалость:

- Петя, эти люди для меня основной источник дохода, - она выдержала паузу, реакции не последовало, - Петя, на наших горожанах не то, что на жизнь – на прокладки не заработаешь. А эти люди реально платят.
 
- Фу, мадам, что за лексика?

- Ладно, даю двести. До обеда – домой ни ногой! Договорились?

- Тогда давай триста, - торг явно веселил Гапечкина.

- Это грабеж, но я вынуждена согласиться. Таких денег у меня  в данный момент нет, но завтра, они расплатятся, и я с тобой рассчитаюсь.

- За какую же гадость тебе заплатят больше трехсот баксов?

- Петр Данилович, что за лексика? Гадость? Я их карму от гадости очищу.
 
- Почем нынче очищение?

- По содержимому кармы надо смотреть.

- По содержимому кармана и по объему пустоты мозгов...

Гапечкин почувствовал тошноту, хотел еще что-то сказать, но резко передумал,  выдернул из-под Царицыной стул, сел на него, вытянул ноги, потянулся, зевнул, заглянул в пивную кружку с чаем, почесал нос, и произнес:

- Утром деньги, вечером стулья. Все, мадам, торг неуместен. Очищение кармы – это вам не халам-балам.

- Гапечкин, будь человеком, ну нет у меня таких денег. Да и многовато за то, чтобы  погулять по свежему воздуху, пользуешься моей беззащитностью? – Царицына увидев на столе рукопись, резко сметила тему, -  ты стихи начал сочинять? Может, прочтешь?

Гапечкин уткнулся в рукопись, вытянув губы, что-то пробормотал, повернулся к Царицыной и четко сказал:

- Плачу триста баксов за присутствие на ритуале.

- Это невозможно!
 
- Значит я сам их приму.

- Петя у тебя нет навыка, ты их карму еще больше запутаешь.

После этих слов, Царицына закрыла свой рот ладонью и замерла как статуя. Гапечкину стало не до «выкрутасов» Царицыной, тошнота подходила к самому горлу,  он резко встал, взял со стола рукописи, и, пожелав ей спокойной ночи, направился к выходу.
 
Царицына зашептала ему в спину. Он резко обернулся, Она  усердно шептала, и обеими руками показывала Гапечкину дули.

- Детский сад! – в сердцах сказал Гапечкин, и вышел вон.
 
 Он шел, не разбирая дороги, не зная куда. Тошнотворное состояние сменилось пустотой. Большая шарообразная емкость, наполненная пустотой – ни мыслей, ни желаний, ни цели… Пус-то-та.
 
«В таких ситуациях человеку должно быть жутковато», - подумал Гапечкин, даже напрягся, чтобы почувствовать, насколько ему жутко в данной ситуации. Но ему не было жутко. Ему никак не было. Пус-то! И по всей пустоте, непонятно на чем болтались фразы «Это не по человечески, это неправильно, так не должно быть! Этого не должно быть, потому что, не должно быть». И еще плавала предсмертная счастливая улыбка Саши.

- Покатила «дура», - только и успел подумать Гапечкин, машинально записывая строки ею диктуемые:

Не знать желаний, как цепей – вот крест,
Когда твои надежды на пределе.
И пропасть для тебя и Эверест,
На уровне одном… И жизнь без цели.

Когда тебе уж нечего терять,
И, в общем, уже не за что держаться,
Приходит цель, как неродная мать,
Гнетет тебя и заставляет драться.

И нет надежды на другие дни,
И все идет по замкнутому кругу.
Но ты дерешься страстно, черт возьми!
И делаешь характер свой упругим.

И невдомек тому, кто пред тобой,
Что ты дерешься не из благородства,
Что у тебя нет цели никакой,
А просто давит,
                давит,
                давит
                их уродство!

И давит так, что нечего сказать,
Лишь бить сплеча, и откровенно плакать!
Стоит над миром – мира благодать,
А на дворе, как прежде, грязь и слякоть.

Диктовка закончилась. Наступило полное опустошение. «Дуру» звали Сашей, это его стиль! Он продолжал улыбаться из пустоты. До сознания вдруг дошло, что пустота – это и есть сущность Гапечкина, но он вне своей собственной пустоты. В его пустоте находится Саша и ничего не значащие фразы о не человечестве. Но его в его же пустоте нет.

- А где же тогда Я? – вслух спросил Гапечкин.
 
На какой-то момент, он растерялся, тут же ржавые края железной трубы начали медленно вращаться, при этом ток между его лопатками увеличил силу разряда. Он ясно увидел угол какой-то большой  комнаты. Обстановка в комнате была неестественно огромных размеров темно серых тонов, сама комната освещалась мрачным серо-сиреневым светом. В глубине угла, прижавшись, друг к другу, стояли мужчина и женщина. На них был направлен яркий луч света. До такой степени яркий, что смотреть на них было невозможно. От мужчины и женщины исходила боль. Им было больно. Очень больно. Так больно, что их вопли превышали ультразвуковую частоту. Губы были сомкнуты, крики не слышимы, но боль эпидемией распространялась от них и коробила, коробила, коробила. Еще немного, и Гапечкин зарыдает от нелепости и бессилия своих ощущений и видений.
 
Превозмогая боль, он мысленно засунул руку в собственную пустоту, и выкинул оттуда плакаты с фразами. Оставалась улыбка Саши.
 
Пустота по-прежнему не впускала хозяина, только его руку. Между лопатками работал генератор. Гапечкин налег на пустоту  спиной. Казалось, ток сейчас убьет его, а пустота лишь прогибалась, не пуская в свои пределы.

- Нужна передышка, - решил Гапечкин и отступился. Тут же, словно его отключили от источника тока, в спине осталось ощущение легкого покалывания. Руки сами собой потянулись за авторучкой, он лихорадочно спешил писать, в темноте, на ощупь, быстро, боясь отстать от «диктовки»:

От себя не уйти,
Если ты уже есть.
От себя не спастись –
Это Божия месть.

О, палаты высот –
Поножовщина, плеть.
Нажимаю висок,
А курок? – не суметь!

Это право уйти,
Что голодному – кость,
Позади полпути.
Шаг вперед, и – погост.

Удержусь или нет?
Что гадать наперед.
И пришедшее – бред,
И прошедшее – врет.

Не дорога, а кнут,
Есть же право уйти!
Только кто-то вот тут
Держит, стонет, мутит.

И внимая ему –
Остаюсь, расстаюсь.
Я сейчас поверну,
Оборву – не боюсь…

Но дрожу как тростник,
Не решаясь дышать,
Лишь к ладоням твоим
Прикоснется душа.

Поняв, что диктовка окончена, он подумал, что такие стихи неплохо бы опубликовать, но каким образом?
 
- Издаю сборник стихов, а в резюме пишу «Стихи Саши Неизвестного, продиктованные автором после его смерти». Замечательно! По крайней мере, в дурке я найду соратников по разуму. Но не я же, черт возьми, автор этих строк!

Тем временем труба забурилась в грудь и затихла, ток между лопатками не пробивал, пустота растворилась. Гапечкин решил как-то осмыслить, что же происходило в комнате покойного:
 
-  Царицына плясала вокруг мертвого Саши. Его родители стояли в углу и не вмешивались. Почему они не остановили явно не христианский ритуал? Разве нормальные родители позволили бы такое надругательство над телом? Над телом. Стоп. При чем здесь тело? Его тело ничего не может чувствовать. Он мертв. Надругательство над душой?
Гапечкин вновь почувствовал шевеление трубы.

- О, нет! Лучше ни о чем не думать. Целее буду. Скорее всего, в рассуждениях я что-то не учитываю. Должно быть еще что-то!

 Мимо пронеслась карета скорой помощи. Гапечкин с удивлением отметил, что направляется к дому Бориса, при этом находится внутри собственной пустоты, словно в прозрачной капсуле. И хотя в пустоте ничего, кроме него, Гапечкина, не было, ему не хотелось ни выходить наружу, никого не впускать и ничего не менять. Это было его и только его пространство. Пустое, но Его собственное!

- Будут стучаться, никого не пущу! Так и скажу:

Зря не стучитесь – не открою дверь!
Под окнами толпа.
Сегодня тощая свирель
Свела меня с ума.

И звуков бешенный костер
Достиг небесной мглы,
Сегодня юноша рожден
Не для хулы.

Назавтра под свинцом руки
Возникнут чудеса,
Вы разрывали рты свои,
А надо бы – сердца!

Но злобу прочь! Она не друг
Вельможной тишине,
Уже разорван скорбный круг,
И выход ясен мне.

Открыта дверь, и нет толпы,
Под окнами кобель.
Визжит по простоте души,
Да слушает свирель!

Гапечкин дописал последнюю строку. Капсула пропала. Он свернул рукопись и сам себе сказал, скорее сам себя успокоил:

- Удивительная штука – жизнь! Пустота моя, а стихи в ней Сашины. Он вроде мертвый, но я готов положить голову на плаху, чтобы подтвердить, что он живее некоторых «живых». Удивительная штука – жизнь!

Гапечкин приостановился, решая, идти в дом Бориса или ни во что не ввязываться… Решал недолго!

- Если я иду туда, значит, я должен быть там. Хоть что-то в этой жизни должно быть моим! Стихи, которые пишу – не мои. Мысли, которые думаю – не мои. А вот действия, которые совершаю – мои. Это я и никто другой выволок Царицыну из комнаты покойного, это я и никто другой выпорол ее. Я и никто другой направляет свое тело туда, куда оно направляется – к дому Бориса, к телу Саши. И Бог его знает к чему еще?

&&&&&&&&&&&&&

(отрывок из романа "дойти до жизни")